Текст книги "Кабы не радуга"

«В пальтишке, перелицованном в ателье на углу…»

 
В пальтишке, перелицованном в ателье на углу
Ленина и Карла Либкнехта, со школьным портфелем,
в троллейбусе у окна, нос прижимая к стеклу,
сами учим уроки, сами кроватку стелем,
 
 
сами готовимся хрен знает к чему —
к подвигу, стройке в Сибири, смерти в застенке,
отдыху с девушкой в еще не обжитом Крыму,
роли в кино или к другой нетленке…
 
 
А еще была считалка о крыльце золотом,
на котором сидели (почему не на нарах?)
царь, царевич, король, и что с ними будет потом,
но что мы знали о страшных небесных карах?
 
 
Считалка кончалась словами: «Кто ты будешь такой?»
Где граница "я" и кто стоит на границе?
Главное – добежать и коснуться стены рукой,
дыр-дыра за себя! Ответ – на последней странице.
 

Четыре вечных истории,
или Так говорил Борхес

1. Осажденный город

 
Находясь в осажденном городе,
понимаешь, что город защищают герои,
а осаждают враги.
 
 
Выбравшись из осажденного города,
понимаешь, что осаждают город герои,
а защищают враги.
 
 
Добравшись до бухты,
поднявшись на борт корабля,
выйдя в открытое море,
не смотришь на отсвет пожара
на небе над покинутым берегом,
не видишь разницы
между врагами и героями.
 
 
Твое внимание сосредоточено
на набирающем силу облаке,
идущем с запада.
 
 
Шторм неизбежен,
и да хранят нас боги.
 

2. Возвращение

 
Возвращение героя – не проблема.
Проблема – возвращение собственности.
Вернуть старую жену Пенелопу,
маленький остров Итаку,
слепого певца Гомера.
О боги, как философы не поймут,
что только возвращение отнятого,
реституция (плюс люстрация)
означает, что герой вернулся
и перестал быть героем.
 

3. Поиск

 
«Ищи!» – кричат собаке,
и собака бежит, опустив нос к земле,
сосредоточенно перебирает лапами,
ищет и наконец проваливается в яму,
в которой находится мертвый зверь,
которого ищут.
 
 
Собака лает – никто не слышит лая.
Собака воет – никто не слышит воя.
Собака прижимается к пахнущей шкуре
мертвого зверя: она нашла.
 

4. Самоубийство Бога

 
Что касается самоубийства Бога,
то оно начинается со времени сотворения мира.
Бесконечному приходится возиться с пространством,
 
 
Вечному – со временем или того хуже – с Историей.
К тому же никак нельзя решить проблему
тепловой смерти Вселенной.
 
 
Продолжать начатое – самоубийственно,
вернуть все к исходной точке – тем более.
 
 
Получается, выхода нет.
 
 
Получается, выхода нет.
 
 
Хоть что-нибудь, да получается.
 

«Когда бы бараны могли сочесть поголовье…»

 
Когда бы бараны могли сочесть поголовье
собратьев, эти места обагривших кровью,
когда бы кто припомнил тоску коровью
по бычкам, свезенным сюда на убой…
 
 
Короче – здесь была бойня. На крючьях висели туши.
Незримой толпой в облаках летали травоядные души,
и стоял крылатый бык с золотой трубой.
 
 
Что они думали, умирая? А бог их
знает. Выживших не было. Не осталось даже немногих.
Украшают ворота две бронзовых головы круторогих.
Прямоугольный двор. Кирпичные корпуса.
 
 
Обреченный проблеет проклятье своей породе.
Неизбежность – живое, покрытое шерстью, на входе,
на выходе ребра, окорок, колбаса.
 
 
Теперь здесь гостиница – не то чтобы из шикарных.
Старые фото на стенах снов не внушают кошмарных.
Девицы в коротком восседают у стоек барных.
В номерах старинная мебель, накрахмаленная постель.
 
 
Мясные блюда здесь готовят хуже, чем рыбку
или овощи. Человек имеет право на глупость или ошибку.
И мы засыпаем, веря, что это – отель.
 

«Говорят, что для ребе Юдла поймали щуку, крупную…»

 
Говорят, что для ребе Юдла поймали щуку, крупную,
на живца.
В этой щуке ребе узнал воплощенье родного отца.
Что сказать? Покойный и впрямь был не в меру зубаст.
Должнику ни дня отсрочки при жизни, бывало, не даст.
 
 
Вот лежит он на блюде – большая кошерная фиш.
На еврейской посуде душою не покривишь.
Для бывшего ростовщика огромная честь,
если собственный сын, раввин, его согласится съесть.
 
 
Стать субботней трапезой праведника грешнику —
благодать.
Потому что негоже в субботу праведнику голодать.
Став фаршированной рыбой, свой грех отец искупил.
И ребе Юдл со вкусом поел и вволю испил.
 
 
А ночью ему приснился отец, старый тучный еврей.
Он сказал: "Ребе Юдл! Плоть моя в утробе твоей,
и за то, что в субботу тебя я насытить смог,
мне отныне открыта дорога в райский чертог.
 
 
За услугу – услуга, ты сыт, а отец твой спасен".
Ребе Юдл, проснувшись, подумал: какой замечательный сон!
 

Живи еще хоть четверть века

 
где был фонарь теперь двадцать пять фонарей
где была аптека теперь двадцать пять аптек
а улиц никто не считает и путь до дверей
квартиры никак не отыщет мил человек.
 
 
поскольку мил человек пьян почему бы нет
поскольку путь до дверей двоится в глазах косых
и где-то был служебный его кабинет
и где-то было дело от сих до сих
 
 
и он человек говорит кому-то оставь ослабь
и он человек говорит ну давай ударь
и что ему тот канал и его ледяная рябь
и что ему та аптека и тот фонарь
 
 
и что ему тот поэт александр блок
все восемь томов как девушки в голубом
заставил дурня молиться предвечный Бог
и дурень знай колотит в гранитную стену лбом
 

«Жизнь по пословицам – клин вышибали клином…»

 
Жизнь по пословицам – клин вышибали клином.
К чужому телу липла своя рубашка.
Где вы теперь – Фима, густо смазанный вазелином,
засахаренная Фаина, усушенная Наташка?
 
 
Где купленные на сходке записи на виниле,
заря и зенит великого рок-н-ролла?
Где песни о главном, где наша партия в силе,
где гнусный официоз и сладостная крамола?
 
 
Опять же палатки, в которых мы ночевали
в лесках, на косе, у моря и у лимана.
Опять же вино на табаке у бабушки Вали.
Опять же монетка на дне пустого кармана.
 
 
Опять же в кухне – таз с немытой посудой.
Опять же – стихи на страницах школьных тетрадок.
В ящиках старые фотки желтеют грудой.
Всё собирались, но не привели в порядок.
 

«Пал бы в ноги кому, да боюсь – затопчет…»

 
Пал бы в ноги кому, да боюсь – затопчет.
Нашептал бы что властителю, да боюсь – не поверит.
Чехов давит по капле раба. Капля камень точит.
Старый Тютчев Россию общим аршином мерит.
 
 
Кричит на крыше сарая пестрый клювастый кочет.
Бредит о сивой кобыле не менее сивый мерин.
 
 
Спел бы песню, да кто бы подыграл на гармошке?
Подыграл бы кому, да кто бы запел в охотку?
Была загадка такая: стоит Антошка на одной ножке.
Думали – гриб, а это Чехов, – узнали бородку?
 
 
Над заросшим прудом летают мелкие мошки.
Приехал доктор – будет лечить чахотку.
 

«Пусть горы воспоют, пусть волноплещет море…»

 
Пусть горы воспоют, пусть волноплещет море,
пусть жители небес трубят во все концы,
пускай слепец прочтет страдание во взоре,
поскольку нет существ счастливей, чем слепцы.
 
 
Невидимый простор таинственен и странен,
наполнен звуками, и тонкой трости стук
подскажет нищему, убит он или ранен,
на муки осужден иль отстранен от мук.
 
 
Вокруг него скитальцы и страдальцы
под стенами идут, подняв воротники,
мечтают о своем, дыханьем греют пальцы,
касаются рукой, не чувствуя руки.
 
 
У входа в лавку, как у двери рая,
стоит десяток изможденных тел,
такие взгляды в ближних упирая,
что быть слепым – счастливейший удел.
 

Групповая фотография
7 ноября 1979 года

 
Этот высокий, с заметными залысинами,
часто восклицавший: «Как? Пельмени без водки?!»,
замерз на улице лет двадцать тому назад.
 
 
Этот поджарый, в зеленом плаще,
часто говоривший: "Это не еда —
это закуска", как ни странно, жив,
и в неплохой форме,
по крайней мере, его еще можно узнать при встрече.
Одна беда – он не узнает никого.
 
 
А эту, улыбающуюся, с французской стрижкой,
в длинном пальто и в больших очках,
узнать нельзя, хотя она и носит
то же самое пальто.
Впрочем, пальто тоже изменилось
до неузнаваемости.
 
 
Этот шатун в шляпе с перышком
как сыч сидит дома и не высовывает носа.
Поэтому, когда его пятая жена
отвечает по телефону, что мужа нет дома,
все понимают, что она лжет.
 
 
Впрочем, кто это – все?
Я один звоню ему иногда.
 
 
А вот эта, в шляпке с вуалью
(наследство недавно скончавшейся бабушки),
сказавшая тогда: "Ребята, сегодня вечером
я хочу видеть вас всех у себя",
на прошлой неделе кричала в трубку:
«Я никого не хочу видеть! Вообще не хочу!»
 
 
Могла бы и не кричать: все знают,
что она совершенно ослепла – диабет.
 
 
Впрочем, кто это – все?
 
 
Одно утешает: портреты на заднем плане
находятся, скорее всего, в еще более плачевном состоянии.
И флаги – тоже.
 
 
А этот – как его звали? – говорят, недавно умер.
Он жил один, никого из родственников.
Надо бы сходить по адресу, узнать, что и как,
но он живет (или жил?) далеко, и сил нет добираться.
 
 
А вот этого, усатого, который работал под Сталина
и однажды совершенно серьезно сказал мне,
что охотно расстрелял бы меня при случае,
я сегодня встретил в комиссионном магазине.
Он интересовался курительными трубками
тридцатых – сороковых годов.
 

Третье плаванье в Византию
Вариации на тему Йейтса

 

1

Нет царства для старца. Но в каждом царстве дома
для старцев, там за порогом тьма,
возраста нет у искалеченного ума.
 
 
Единственный выход – пуститься в плавание; вода
растворяет все, пора вытаскивать невода.
 
 
Встревоженная макрель сбивается в серебряные шары,
акулы бы рыб щадили, коль были б добры,
тем, кто стар, пора выходить из игры.
 
 
Колесо мирозданья, цепляясь за колесо
истории или сансары, как при игре в серсо,
крутится на фаллическом плотном штырьке.
 
 
Господь просит цыганку погадать по руке.
 
 
Цыганка глядит на линию вечности, ногтем ведет поперек,
говорит ему то, что сам Он миру предрек.
 

2

 
Переваливаясь с ноги на ногу, опираясь на жердь,
как Сфинкс говорил Эдипу, вечер на трех ногах,
мать в постели, отец в гробу, легкая смерть
на дороге, есть время поговорить о богах,
их сварах, любви и ревности, прежде чем слепота
поразит мудреца. Мир не тот и старость не та.
А душа все поет и хлопает в ладошки, скачет; ей
дела нет до тела, до нескольких дней,
которые ей остались, пока Господня рука
не остановит на трех ногах скачущего мозгляка.
 
 
Никогда не любил Византию. Ее царей, куполов,
сперва ослепленных, потом отсеченных голов.
 

3

 
Никогда не любил Византию. Всегда любил
ее песнопенья, мозаики, звон кадил,
глазастых святых, держащих храмы в руках,
начало Премудрости – Божий страх,
конец Премудрости – людское бесстрашие. Вот
Премудрость создала себе дом на семи столпах,
стоит на площади, в гости людей зовет,
стоит, нагая, рукой прикрывая пах.
 
 
Русские вывезли из Византии все то, что там
куда-то годилось – музыку, веру, икону —
и расставили по местам.
 

4

 
Никогда не любил морских путешествий. Лодка казалась мне
черным жуком, лежащим на выпуклой плотной спине,
гребущим черными лапами по лазурной волне.
Не любил морских путешествий. Для чего теперь я плыву,
привязанный к мачте, кажется, наяву,
слыша пенье сирен, а у гребцов в уши залит
воск, и они не слышат, а у меня болит
вера. Сирены Византией обращены
в ортодоксию. Они оглашены, крещены, прощены,
золотые кресты горят между белых крыл,
под которыми Верный верных своих сокрыл.
 
 
На пути в Византию даже сирены поют в унисон
гимны Пречистой Деве, погружаясь в последний сон.
 
 
Никогда не любил Византию…
 

«Несколько дней и лет двести тому назад…»

 
Несколько дней и лет двести тому назад
курфюрст велел насадить обширный фруктовый сад.
Поблизости был источник чистой целебной воды.
Весной наблюдались цветы, а летом вкушались плоды.
Каждый раб песенку пел на собственный лад.
Каждый раб трудился, и Бог благословлял труды.
 
 
Композитор был выписан из столицы на десять лет.
Домашний театр пел оперы и танцевал балет.
Курфюрст сам у себя покупал в первый ряд билет.
А вечером карты – на даму ложится валет.
Курфюрст, как был помоложе, был тоже по части дам,
но сельскую местность всегда предпочитал городам.
 
 
Конечно, колеса кареты увязали в грязи.
Курфюрст кричал на извозчика, а тот – на коня: вези!
Конь втягивал голову в плечи и тянул что есть сил,
но лишь разгонится – кучер его тормозил.
Домашний священник никогда не сходил со стези.
На Царских вратах Марии дарил цветок Гавриил.
 
 
В подвалах лежали предки и стояли бочки с вином.
Вино в этом мире – предки в мире ином.
Лакеи стояли в ливреях, а в латах была пустота.
Но латы тоже стояли, заняв у дверей места.
Играл клавикорд. Пощелкивал метроном.
Один и тот же пейзаж – окно и поверхность холста.
 
 
Раз в год сюда приезжает автобус – группу выводит гид.
Заброшенный замок, стареющий сад, изысканный вид.
Кто не боится гробов, может спуститься в подвал.
Гид рассказывает, что в юности часто там ночевал
и видел прозрачных призраков, утративших совесть и стыд,
лишенных крови и плоти, одежды и покрывал.
 

«беленая хата зеленая калитка…»

 
беленая хата зеленая калитка
на подоконнике кошечка-копилка
здесь доживали два фашистских недобитка
немецкий прихлебатель и немецкая подстилка
 
 
потому как воевали немцы с эсэсэсэром
они из автомата а наши из винтовки
а она лежала с ихним офицером
он в столовке фрицев был по части готовки
 
 
потом их повязали безусловно судили
по пятнадцать лет негодяям впаяли
пусть скажут спасибо что только посадили
пусть скажут спасибо что не расстреляли
 
 
а они и говорили спасибо что не сдохли
спасибо что вернулись и друг к дружке прибились
потому как еще в школе друг по дружке сохли
повезло что встретились когда освободились
 
 
а была б она подпольщица целка комсомолка
а был бы он разведчиком ордена усы и
под кителем эсэсэсэр лагерна наколка
значит смерть сталину спасение россии
 

«клыки во рту когти на лапах и шерсть на холке…»

 
клыки во рту когти на лапах и шерсть на холке
все это растет на нас как на хорошем волке
хвост поленом а уши торчком стоят на ветру
и голод обручем стягивает просторный желудок волчий
в любое время суток во рту вкус крови и желчи
особенно поутру
а утро туманное утро седое звени гитара
пой ласточка пой небесная кара
свети рассветное солнце в прорези облаков
лучи расходятся веером так им и надо
звенит колокольчик слышен топот мычащее стадо
движется под надзором волков
тише воды ниже травы хуже чумы проще пареной репы
такими выросли мы обитатели тьмы
хорошо что не слишком свирепы
что убиваем только ежели голодны
даром что не говорим а так все понимаем
если приходится туго хвосты поджимаем
а если смыкаем губы то клыки не видны
 

«Сколько я себя помню, у этой парадной…»

 
Сколько я себя помню, у этой парадной
(дом номер сорок восемь, квартиры один – двадцать)
стояла скамейка. На ней аккуратной, опрятной
группой сидели старушки, умевшие во всем разобраться.
 
 
Они знали, какой канал проходит через страну Панама,
а мы думали, что панамка – шляпка, признак рахита.
Они понимали в американской агрессии против Вьетнама,
знали, что умер сапожник, и сапожная будка закрыта.
 
 
Поэтому, чтобы подклеить подошву или набить подковку,
нужно за пять копеек три остановки тащиться.
Старухи помнили все, даже какую такую обновку
сто лет назад подарили Варьке – брошь, неплохая вещица.
 
 
Умерли их мужья, сыновья, состарились внуки,
с крыш исчезли антенны, вместо них на балконах тарелки.
А они все сидят на скамейке, положив на колени руки,
потому что вечность – это старушечьи посиделки.
 

Ода костюму

 

1

Костюм отца, перелицованный и перешитый
к выпускному вечеру сына. Бедность служит защитой
от многих соблазнов земных, а от иных,
неземных, защищает безбожие или
надпись: «Наше дело правое, мы победили»
на медалях. Впрочем, мало кто носит их.
 

2

 
Вещи хранятся до полного их истленья.
Очки покойного деда не улучшают зренья
исчезнувшего, но смирно лежат они
в футляре пластмассовом с бархатною подкладкой,
рядом с дипломом и первой школьной тетрадкой,
где пятерки выцветшим красным, куда ни ткни.
 

3

 
На столе бумага настольная. На бумаге – блики
осеннего солнца. Вещи – это улики,
доказательства тщетности познания и бытия —
онтологии, гносеологии, этики, прочих
марксистских наук, до крови людской охочих,
не признающих упадка, депрессии и нытья.
 

4

 
Остатки жизни тем и сладки, что сроки кратки,
как обломок в фольгу завернутой шоколадки,
забытой или оставленной про запас.
Прописные истины тем хороши, что бывают ложью.
Это относится к нашим победам, безбожью,
вселенской бездне, с нетерпением ждущей нас.
 

«Чем старше оливы, тем толще и узловатей стволы…»

 
Чем старше оливы, тем толще и узловатей стволы,
а ветви тоньше, мельче листва и скудней плоды.
Пастухи греют ладони над грудой горячей золы.
Ночью тут пробегал сатир и оставил следы.
 
 
Он гнался за нимфой – отпечатки девичьих стоп
рядом с ямками от копыт легко различит следопыт.
Он настиг ее здесь, на холме, на одной из извилистых троп,
завалил, потом ускакал – а она, погляди, еще спит.
 
 
Это нежное тело раскинулось среди белых цветов,
розовея, как облако в робких рассветных лучах.
А в долине – крик пастухов и мычанье скотов.
Здесь когда-то был город, но постепенно зачах.
 
 
Никто не разрушил, все случилось само собой:
молодые ушли на войну, старики умерли,
иноземцы похитили девушек. Небосвод голубой —
ни единого облачка – смотрит на складки земли.
 
 
Большинство домов еще целы, хочешь – живи не тужи,
только выполоть сорняки и кости подальше снести.
Змей не нужно бояться, большинство составляют ужи.
Чем меньше людей – тем цветам вольготней цвести.
 

«Приморский город всегда – перевалочный пункт…»

 
Приморский город всегда – перевалочный пункт.
Опустошает трюмы, девок сдает морякам,
сует в широкие рты деткам тропический фрукт,
отправляет товар в столицу – но что-то прилипнет
к рукам.
 
 
Поэтому липкость рук (никакого обмана) – закон
работы таможенной службы, прокурора и торгаша.
Просто товар перегружают из трюма в вагон,
против богов торговли и прибыли не греша.
 
 
Поэтому южный акцент и смешение языков,
поэтому даже дети под вечер едят с трудом.
Тела тяжелы, отечны, но вкус у мамы таков:
худоба не порок, но тощий не вхож в наш дом.
 
 
Поэтому пышные булочки и кренделя.
Поэтому окорок, подчеревок, брынза, икра.
Поэтому море съедает землю – сползает земля.
Поэтому по заливу скользят катера.
 
 
Поэтому, как у Пушкина, пушки каждый вечер палят
и шахматисты спорят, сбиваясь на крик.
Поэтому змеи воздушные легко над пляжем парят.
И лоток с мороженым катит вдоль бульвара старик.
 

«Здесь мы отчасти и знаем все лишь отчасти…»

 
Здесь мы отчасти и знаем все лишь отчасти.
По лужайке ходит ягненок облачной масти.
Мертвое море ведет себя как живое —
снаружи блестит, а изнутри пустое.
 
 
Ни рыбы в нем нет, ни медузы, ни краба,
у самого дна – густая, тяжелая рапа.
Снимает порчу и сглаз, исцеляет недуги,
растворяет детские страхи-испуги.
 
 
Здесь мы отчасти и знаем все лишь отчасти.
По власти земной судим мы о небесной власти.
Небесных владык земными мерками мерим.
И верим Богу не больше, чем кесарю верим.
 
 
Да, ясно нам, что власть Господня незрима.
Но так же незрима и власть императора Рима.
Тут он – только статуя. Пред ним возжигают ладан,
и нас заставляют кланяться идолу, будь неладен.
 
 
Здесь мы отчасти и знаем все лишь отчасти.
Павел ладит палатку. Петр починяет снасти.
 

Морская баллада

 
Когда корабль бросает с волны на волну
и не идет спасать ни Христос, ни святой Николай,
молит купец нечестивый: все деньги верну,
пожертвую в храм Тебе, что только ни пожелай!
 
 
Но тучи небо сплошь затянули, и нет
ни слова свыше в ответ.
 
 
Молча глядит на купца смиренный монах,
и думает: я ведь не он, я совсем другой!
Откуда в моей душе поселился страх?
Почему и я закрываю лицо рукой?
 
 
Ни высота, ни глубина, никакая иная тварь
не отнимет Твоей любви, о небесный Царь!
 
 
Потому что не страшно погибнуть в пучине вод,
все равно не век на костях эту плоть нести.
Пускай стихия ревет и бушует под,
но над – рука Господня корабль несет в горсти.
 
 
Захочешь спасти – я славу Тебе воспою,
захочешь сгубить – прославлю волю Твою.
 
 
Я читаю слово Твое на зеленых волнах,
я не должен страшиться смерти, рассуждает монах,
это грешный купец в меня вставляет свой страх,
как разбойник кинжал вставляет мужчине в пах.
 
 
И монах хватает купца, и за борт бросает купца,
и долго плачет, и слез не оттирает с лица.
 

«Жизнь имела начало, и на ее заре…»

 
Жизнь имела начало, и на ее заре
я был эмбрионом, свернувшимся в пузыре,
восковые коленки ладошками обнимал
и мало что понимал, поскольку был очень мал.
 
 
Погружен в прозрачные воды и безопасный мрак,
я не знал, куда Макар телят не гонял, где зимует рак,
не знал, что было раньше – курица или яйцо
и что выражает душу – личина или лицо.
 
 
Нас учат в утробе ангелы, читая нам Тору, Коран,
святое Евангелие, мифы далеких стран,
где люди ходят нагими, как когда-то в раю,
так лучше, чем в новой шинели идти в едином строю.
 
 
Нас учат в утробе ангелы, но мы забываем урок,
эмбрион, свернувшийся в лоне, спит, как сурок,
обнимает коленки ладошками, не слыша заводского гудка
и лязга трамвая, доносящихся издалека,
 
 
ни пения матери, ни властного крика отца,
вернувшегося с работы, ни призывов борца
за общее дело из радиоточки в углу,
не видя зеленой мухи, проползающей по стеклу.
 
 
Мы рождались не вовремя, нас мало кто ждал тогда,
примус гудел, в трубах стонала вода,
оградившись от мира газетой, дед читал между строк.
Нас учат в утробе ангелы. Но мы забываем урок.
 

«построив общество из подручного материала…»

 
построив общество из подручного материала
на подножном корму чтоб не казалось мало
страна себя поднимала мало что понимала
 
 
возводила домны сколачивала колхозы
в тыл врагу отправляла с провиантом обозы
незримо смеялась сквозь проливные слезы
 
 
меняла границы охраняла границы
валилась в койку в позе вавилонской блудницы
 
 
по синему небу летали стальные птицы
 
 
роняли на землю бомбы вместо помета
склевывали ангелов не прерывая полета
 
 
на земле на каждом углу окно сатиры доска почета
 
 
на каждой площади тройка ленин сельмаг пивная
бежит мальчишка бутсой бутылку пиная
в избушке на курьих история спит стеная
 
 
какие сны ей привиделись неужели
все те же поля и реки темные ели
работа что ждет не дождется конца недели
 
 
неужто печать в углу казенной бумаги
неужто славное войско деды и салаги
неужто зампреды министры завмаги
 
 
неужто бронированные автомобили
неужто дед хасан говорят убили
неужто дивные дива славные были
 
 
или может святые молящие о пощаде
или разбойники затаившиеся в засаде
или мир подневольный как хищный зверь в зоосаде