Текст книги "Кабы не радуга"

«Ли Освальд сидит с винтовкой на крыше…»

 
Ли Освальд сидит с винтовкой на крыше.
Винтовка с оптическим прицелом.
У Ли Харви Освальда миссия свыше.
Он занят полезным делом.
 
 
Убийство президента – разменная монета
всемирно-исторического процесса.
Бабах! И о тебе говорит вся планета
и, в частности, вся Одесса,
где жизнь продвигается вдоль бульвара,
где брючки с манжетами на всяком пижоне,
где каждая влюбленная пожилая пара
горюет об убитом президенте Джоне.
 
 
У президента Джона – курчавая головка,
красавица-жена в вашингтонских хоромах.
Но у Ли Харви Освальда – хорошая винтовка,
и сам он – парень не промах.
 
 
Говорят, он жил в Минске, где у дяди Яши
родня-двоюродня и бывшая невеста.
Союз большой, но повсюду есть наши,
и всюду коммуналки, и всюду мало места.
 
 
Вдоль по Дерибасовской троллейбусы ходят,
молоко развозит ломовая лошадь.
Говорят, пятиэтажки на окраине возводят,
вот вам и в коммуне свободная жилплощадь.
Здесь будет кухня, тут будет кладовка
со старыми кастрюлями и цинковым корытом.
 
 
У Ли Харви Освальда – хорошая винтовка.
Зря Джон едет в лимузине открытом.
 

«Это слава, почившая в Бозе…»

 
Это слава, почившая в Бозе.
Это смех на железном морозе.
Это ладаном дышит цигарка,
меж кривыми зубами припарка.
 
 
Это помесь железа с бетоном,
где фантом проживает с фантомом.
Это секс на матрасе убитом,
это помесь общаг с общепитом.
 
 
Это память в прорехах и латках.
Это старость на скрюченных лапках.
Это мрачная жизнь-клоунада
на кругах деградантова ада.
 

«И не то чтобы я не любил этот сад…»

 
И не то чтобы я не любил этот сад,
льва и львицу из бронзы зеленой.
И не то чтоб томил меня стрекот цикад
среди летней листвы опаленной.
 
 
И не до чтобы я позабыл навсегда,
где родился, где жил, и о том, где
из фонтана узорного брызжет вода
и оркестрик играет в ротонде.
 
 
И не то чтобы лица толпы горожан
изменились, черты, выраженья, —
хоть они изменились, и старый платан
потерпел, как корабль, крушенье.
 
 
И не то чтоб не видел я снов наяву —
хоть и вижу все чаще все те же.
И не то что я здесь не живу – хоть живу,
но бываю все реже и реже.
 

«Рабы восстают и падают – на то и рабы…»

 
Рабы восстают и падают – на то и рабы,
чтобы раз в два столетия встать на дыбы,
а после кланяться в ноги, ползать у ног,
вгрызаясь в землю или целуя сапог.
 
 
И земля искусана в кровь, и сапог измазан слюной,
и властитель лежит на диване, мечтая, что правит страной.
И страна раскинулась навзничь от моря до гор,
и по стране скачет дьявол на лошадке во весь опор.
 
 
Вот вам и вся история, а вот и учебник ея,
вот ее территория, пора подравнять края,
засыпать овраги, с землею сравнять холмы,
в каждую мелкую сошку тыкать мычащим «мы».
 
 
Море будет круг, и река потечет по прямой,
и тогда мы поймем, что навеки вернулись домой,
и вода – молоко, и берега – кисель,
и никуда никогда не уйти отсель.
 

«Ну и сказки у вас, доложу я вам, господа…»

 
Ну и сказки у вас, доложу я вам, господа,
то идешь, не зная зачем, не зная куда,
то наймешься к Кощею сундук стеречь,
то сидишь на лопате у входа в печь.
 
 
А в печи жара – помирать пора, не шуми, не плачь,
испекут тебя – будешь хлеб Господень, кулич-калач,
под поджаристой корочкой – ноздреватый мякиш сырой:
какая сказка, такой у нее и герой.
 
 
И не то чтобы глуп, хоть все и зовут дураком,
и не то чтоб силен, хоть задавит слона каблуком,
потому что где сила есть – не надо ума,
куда ни пойдешь, все равно пропадешь задарма.
 
 
Надпись на камне всегда надгробная, глубже копни —
и наткнешься на кости, а глубже копать – ни-ни,
ибо там – подземное царство, нашему не чета:
увидишь трон золотой, а на троне – слепого крота.
 
 
Один ирландец к нам летел, бороздил небеса,
наши сказки читал, проплакал четыре часа.
Вышел к нам с чемоданом, а слезы – градом из глаз:
ну и сказки у вас, говорит, ну и сказки у вас!
 

«читаю о нищенстве вот пятачок тряпица…»

 
читаю о нищенстве вот пятачок тряпица
узелок хлебные корки в котомке
тут никто не торопится да и куда торопиться
в душу никто не лезет чужая душа потемки
 
 
а в потемках кикиморы лешие просто черти
пока не помолишься не дадут ни минуты покоя
душе моя душе неужто не чуешь смерти
как ты такою стала а я родилась такою
 
 
что птичка небесная клюю хлебную крошку
скитаюсь смиряюсь ни с кем ни о чем не спорю
к прохожему люду лодочкой протягиваю ладошку
плыви моя лодочка вдоль по житейскому морю
 

12 апреля 1961 года

 
в пространстве где человек имеет только армейский чин
и массу тела которое потеряло вес
куда до поры возносят только мужчин
откуда ни три сосны не видны ни тем более лес
корабль восток делает первый виток
глава государства кричит пилоту дурак завяжи шнурок
 
 
еще измеряли грудь достаточно ли широка
чтобы на ней поместились все ордена земли
еще проверяли чтобы до подневольного мужика
не до князя гагарина родословные корни вели
 
 
еще вызывали гадалку чтобы сказала останется жив
или останется мертв голову в шлеме сложив
за родину за хрущева за крейсер аврору за
широкие скулы улыбку за голубые глаза
 
 
еще букеты летели под ноги наш космос весь
с его планетами звездами кометами пустотой
еще хорошо что парень родился здесь
на равнинной местности прославленной смиреньем
и простотой
 
 
городами почтовый ящик номер полный секрет
лесопосадками и прудами где карпы и караси
человек в абсолютном холоде такой теплотой согрет
которая сыщется только в московской советской руси
 
 
родина держит космокорабль как на параде малыш
несет воздушный шарик с надписью первомай
родина слышит родина знает что ни повелишь
выполним родина выше нас поднимай
 
 
до седьмого восьмого неба а небес попы говорят
девяносто девять и все ангельские как на подбор
и если глядеть с изнанки бездны огнем горят
и взлетают ракеты и кони скачут во весь опор
 

«После первого секса мальчик растерянно говорит…»

 
После первого секса мальчик растерянно говорит:
«И всего-то?»
Девочка лупит его по щеке – ей тоже пришлось несладко.
Сцена, по сути, достойная кисти Джотто:
начало грядущей жизни, настоящее время шатко.
 
 
Но грядущее будет твердо, само звучание слова
говорит об этом, не споткнется, не пошатнется,
любой мужчина похож на рыбака – без улова
он никогда никуда уже не вернется.
 
 
Завершившийся век, по сути, оказался незавершенным.
Голос эпохи выбивается из общего хора.
Обнаженная девочка стоит перед мальчиком обнаженным,
и след пощечины расцветает бесстыдным цветком позора.
 

«Кажется, где-то в Испании – или где там…»

 
Кажется, где-то в Испании – или где там?
Кажется, что в четверг, на прошлой неделе,
Пречистая Дева пришла на закате к детям —
рассказать, как все было на самом деле.
 
 
Что Спаситель родился не зимою, а ближе к лету,
среди бела дня – ни звезды тебе, ни метели.
И не в Вифлееме, а по пути к Назарету,
и не было слышно, чтоб ангелы где-то пели.
 
 
И пастухи проходили мимо, тем паче
никаких царей с дарами, но лицо Младенца лучилось.
Если точно знать, что это было иначе —
легче верить, что это все же случилось.
 
 
И не в хлеву рожала, а в утлом домишке,
ни осел, ни вол не припадали мордами к изголовью.
Если знать, что все не так, как написано в книжке,
легче верить, что чудо вершится только любовью.
 
 
А Ирод искал того, кто виноват в недостаче
царской казны, – что ему до младенца мужеска пола?
Если знать, что на самом деле все было иначе,
легче слепым на ощупь дойти до Божья Престола.
 
 
Говорила Мария – а дети молча глядели,
как она бледнела, сливаясь с темнеющим небосводом.
Дети знают, как все случилось на самом деле,
но Рождество отпразднуют в декабре, перед Новым годом.
 

«Оттого что правитель на баб и на сладкое падок…»

 
Оттого что правитель на баб и на сладкое падок,
страна постепенно приходит в упадок,
враг отгрызает территории у границ:
это старая сказка о гвозде и подкове,
о треснувших стенах, о прохудившемся крове,
о рабах-царедворцах, лежащих ниц.
 
 
О песнопевцах, готовых пропеть осанну,
о наркоманах, готовых чуть что – в нирвану,
о ночных дискотеках, где что ни сортир, то альков,
о болоте невежества, в котором живут – не тужат,
себя не щадят и страну понемногу рушат,
в приюты сдают беспамятных стариков.
 
 
И сами стареют – вынимают зубы из десен,
шепчут друг другу в уши, что мир несносен,
правитель развратен, народ ленив.
Надпись «туда и дорога!» на траурной ленте,
и падший ангел стоит на мраморном постаменте,
лицо ладонью прикрыв и главу склонив.
 

«Весна еще совсем прозрачна. Сквозь…»

 
Весна еще совсем прозрачна. Сквозь
нее видны сарай и спортплощадка.
Команда – дружба вместе, деньги врозь.
Советский мир периода упадка.
 
 
Период оказался с гулькин нос.
Свобода есть свободное паденье
куда? иль в никуда? – вот в чем вопрос,
а впрочем, смерть есть новое рожденье.
 
 
Огромный дом глядит в свое нутро,
в квадратный двор, где мы играли в салки.
Задорный мат соседской перепалки.
Под стенкой – пух и белое перо,
 
 
потеки крови – резали цыплят.
Костыль калеки движется со стуком.
О том, как пушки с пристани палят,
рассказывает сказку бабка внукам.
 
 
И внуки верят сказке – князь Гвидон
еще вернется, наведет порядок,
ну а потом страна придет в упадок
и выставят беднягу на балкон.
 
 
Совсем как этот старый книжный шкаф,
хранилище бутылок и картонок.
Посереди двора стоит ребенок,
к пустому небу голову задрав.
 

«чем болотистей почва тем громче кричит кулик…»

 
чем болотистей почва тем громче кричит кулик
чем когтистее лапа тем суровее лик
весело скачет по стенке солнечный зайчик блик
 
 
под стенкой железная койка
на кухне идет попойка
 
 
жена сказилась чуть водка так сразу в крик
 
 
чуть водка чуть стопка полным ртом голосит
кабы крик был еда был бы криком сыт
а так любовная лодка разбилась о пьяный быт
 
 
ворона сидит на ветке
селедка лежит на газетке
 
 
покойница мама в рамке висит чуть вправо косит
 
 
был ведь парень как парень до армии как любой
так взяли в афган с размаху швырнули в бой
из боя выход в цинковый ящик или в запой
 
 
видать не хватило цинка
или с пулей вышла заминка
 
 
выжил и хрен с тобой
 

География

 
Лета впадает в житейское море, как
Волга в Каспийское, разделяясь на рукава.
Рыбы плывут вслепую, путаясь в плавниках.
Жизнь такова, впрочем, и смерть такова.
 
 
Рельеф подземного мира однообразней, зато
более безопасен, и уже не сулит
наводнений, землетрясений – вывернутое плато.
А в Лету вторично не вступишь – так завещал Гераклит.
 
 
Так учит нас философия, сжатая до одного
банального предложения, до нескольких бранных слов.
Поймав в Ахеронте рыбу, рыбак говорит: "Ого!
Я видел такую в детстве, в одном из кошмарных снов!"
 

«Красавицы, как вы ни хороши…»

 
Красавицы, как вы ни хороши,
но жить не согласитесь на гроши,
что брошены презренному писаке,
а потому унылый гонорар
он сам проест, не бросив кость собаке,
особо если немощен и стар.
 
 
Вот он сидит за письменным столом,
щелкáя пишмашинкой и греблом,
не думая о знаках препинанья
и правилах грамматики, пока,
пересекая сущность мирозданья,
как срок тюремный тянется строка.
 
 
Над ним висит его фотопортрет,
двумерное свидетельство тех лет,
когда гуляли парой серп и молот
(где наковальня? или просто рожь?).
Режим был стар, зато поэт был молод,
но знал, что изреченное есть ложь.
 
 
Красавицы, как вы ни хороши,
но лучше одиноко жить в тиши,
раз в полчаса тебя тревожат боем
часы, вращая стрелки невпопад.
Раз в месяц можно жизнь прервать запоем,
а из запоя выходить в горсад.
 
 
Красавицы бесспорно хороши,
но лучше перегаром не дыши
в овальные трепещущие ноздри, —
отпрянут девы, верхнюю губу
поджав, они простить debita nostra
не могут ни в постели, ни в гробу.
 
 
Ты сам гораздо хуже, чем они,
но часто бес в ребро шептал: рискни!
Не камень – сердце, не доска – сложенье
младого тела, и язык шершав,
и перси нежные в минуту вожделенья
вздымаются, как в эру сверхдержав
 
 
ракеты из секретных темных шахт.
Но взгляд очей надменных – как ушат
воды холодной, хорошо не грязи,
не выйти из романа без потерь…
А были дни. Палатка на Бугазе…
Но что об этом толковать теперь?
 

«К примеру, узнаешь, что подружка из прошлых дней…»

 
К примеру, узнаешь, что подружка из прошлых дней
сейчас в Европе и даже в парламенте, двое детей,
замечательный муж, а другая спилась и давно умерла,
а ведь вместе пили «Алиготе» из горла.
Но я поперхнулся и бросил, она допила до дна.
Была бездетна. Последние годы жила одна.
 
 
В обеих было нечто восточное – в лицах и паспортах
с известной графой. В черноморских портах
дети разных народов засыпали в обнимку вдвоем.
А перед этим пили и пели, теперь уже не поем.
Теперь уже не до песен – освобожденный труд
и старость скоро всех в порошок сотрут.
 
 
Подушечки пальцев помнят их кожу. Очертания тел
сохранились в памяти, белы и мертвы, как мел,
лежащий на черной школьной доске в желобке,
но думаешь о сосках и волосках на лобке.
О том, что ты был мерзавец. Да и они еще те.
И одевались неплохо при тогдашней-то нищете.
 
 
При тогдашней-то нищете! Но никакого нытья,
«Лучше месяц не буду есть, но куплю шмутья».
И шмутье лежало вповалку на туркменском ковре,
а тела где-то рядом сплетались в любовной игре.
Мы сменили Эрос на Танатос – в разных районах. Так
живут на окраинах, вспоминая подвал и чердак,
в самом центре жизни. На плитке чайник кипел.
Я сидел с гитарой и пел. Да, что-то, кажется, пел.
 

«Провалился бы по уши, как в вызолоченное болото…»

 
Провалился бы по уши, как в вызолоченное болото,
в семнадцатый-восемнадцатый, в их барокко,
завитками цепляющееся за рококо,
в девятнадцатое с колоннадным ампиром,
желто-белым, с шампанью типа «вдова Клико»,
лишь бы только не в детство с рахитом и рыбьим жиром,
со стаканом, в котором с пенкою молоко,
с коридором, где примус на разваливающемся табурете,
всеобщий генералиссимус на портрете,
санаторий – лечебные грязи и душ Шарко.
 
 
Все равно – по дворцовому мрамору, или по нищей земле
за плугом,
или с лукошком по ягоды летним российским лугом,
все равно честнее, чем быть преданным другом
во всем двойном значении этих слов.
Крепостник, крепостной, городской или сельский житель,
мужицкий армяк или армейский китель —
все равно над тобой в облаках Господь-Вседержитель,
Творец, победитель смерти, владыка снов.
 

«Все еще спят, кроме владельцев собак…»

 
Все еще спят, кроме владельцев собак,
потому что раннее утро, и собаки уже гуляют.
Я тоже проснулся рано и наблюдаю, как
псы по тротуару лапы переставляют.
 
 
Уже светает – гаснет свет фонарей.
На углу стою – обшарпанный старый еврей,
просто так стою, без всякого дела.
Собака – друг человека. Остальные – его враги.
Где бы взять такую, чтобы шла у ноги,
забегала вперед, оглядывалась
и в глаза мне глядела?
 

«В некотором царстве революция победила…»

 
В некотором царстве революция победила.
В некоторой республике случился переворот.
Позднее установилась диктатура дебила.
Он сидел на престоле, разинув слюнявый рот.
 
 
Приросшие мочки ушей. Нос седлообразный:
наследственность конноармейца с усами на всю ширину.
Простой народ на печке валялся, праздный.
Никто не гнал на работу, как в старину.
 
 
Раз в тридцать лет кто-то с авоськой в лавку
заходил посмотреть, как выглядит пустота.
Раз в полвека ребенок у мамы просил добавку
и получил подзатыльник, но сила была не та.
 
 
Раз в три века попадалась волшебная щука,
и печь приходила в движение, что большой паровоз.
Расцветало искусство. Развивалась наука.
Летом стояла жара. Зимою крепчал мороз.
 
 
Весной расцветали яблони. Но осенью было хуже.
Грязь непролазная. Ветер. Провисшие провода.
Зато вся страна отражалась в огромной луже —
хоть и вверх ногами, но прекрасная, как всегда.
 

«Горшечник доволен. Ему хорошо заплатили…»

 
Горшечник доволен. Ему хорошо заплатили
за каменистый, бесплодный участок земли.
Ветер гонит вдоль дороги облако пыли.
Холм с тремя крестами едва различим вдали.
 
 
Теперь земля горшечника будет кладбищем безымянных
пришельцев, самоубийц, преступников, а пока
тридцать монет – серебряных, окаянных
в кармане горшечника, на дне его кошелька.
 
 
Горшечник едет прочь из обреченного Ершалаима.
В первом попавшемся городе первый попавшийся дом
он купит – под старость кровля необходима
даже ремесленнику, живущему тяжким трудом.
 
 
Ему не везло. Неразумные дети, жена-блудница.
Родители – пухом земля! – бранили его почем зря.
Он ко многому притерпелся, но ни с кем не сумел сродниться.
Ложился в полночь. Вставал ни свет ни заря.
 
 
Теперь он один. Он будет жить своим домом.
Наконец он поставит все на свои места.
А земля горшечника будет не пухом, но в горле комом,
отданная мертвецам, ящерицам, насекомым.
 
 
Пророк предрек эту сделку – видимо, неспроста.
Горшечник смотрит по сторонам расслабленным взором.
Вдали он видит город и холм, над которым
возвышаются три креста.
 

«История занята тем, что рекламирует зло…»

 
История занята тем, что рекламирует зло:
кто выбрал зло, тому повезло,
он умер в пурпурном плаще и латах,
а тот, кто следовал за добром,
весь дрожал, пил то водку, то бром,
а умер в чужой рубахе, и та в заплатах.
 
 
Что ни страничка учебника – то злодей,
убийца, грабитель, творец идей —
в мраморе, в песне хвалебной, в тексте,
который в школе нужно заучить наизусть,
кто выучил – умница, в награду заучка пусть
съест на углу сосиску, запеченную в тесте.
 
 
Как сосиска в тексте, смысл внутри сокрыт.
Оболочка – гроб, смысл в глубине зарыт:
ухо к земле приложи – и услышишь стоны.
Искал себе спасенье, а приобрел
монету – дельфину в спину вцепился орел,
а на обороте – чудовищный лик Горгоны.
 

«Змий о трех головах – проявление атавизма…»

 
Змий о трех головах – проявление атавизма —
разевает рты, и из каждой пасти
вытекают три источника классического марксизма
и с плеском впадают в три его составные части.
 
 
Три составные части соединиться не в силах,
марксизм расстроен и змий трехглавый расстроен.
Но вот идет вперед и несет на мужицких вилах
голову барина Ленин – отважный воин.
 
 
И змий навстречу ему отважно хвостом виляет,
и девушка Надя отважно спит на перине.
Вот круглое чудище – огромно, стозевно и лает,
о чем товарищ Радищев писал Екатерине.
 
 
Все это я проходил в медине, курсе на третьем,
вот, роюсь в воспоминаньях не очень точных.
Потому что трехглавого змия скоро мы снова встретим,
и надо успеть законспектировать первоисточник.
 

«Берегу твой сон, потому что всегда хотел…»

 
Берегу твой сон, потому что всегда хотел
быть одним из героев твоих сновидений, одним из тел,
приведенных в движенье силой твоего воображенья,
не подвластным законам логики, притяженья,
молодым, безмозглым – даром что поседел.
 
 
Сама рассуди – для чего тебе хмурый дед,
в перспективе – старец, инвалид, дармоед,
себе под нос бормочущий чьи-то строки,
проклинающий молодость, ее грехи и пороки,
под бока подтыкающий старый плед?
 
 
Лучше быть прозрачным видением, вовлеченным в полет
или бег,
двугорбым верблюдом, входящим в Ноев ковчег,
кентавром, топчущим заливные луга Эллады,
трагической тенью на фоне мировой клоунады,
пушкинским Черномором, выходящим на сонный брег.
 
 
В общем, я верю, что в снах твоих у меня
больше шансов, чем при свете жаркого летнего дня,
под отцветшей вишней, на облезлой кушетке дачной
тяжело возлежащего с гримасою мрачной —
только тревожных мыслей броуновская толкотня.
 

«Судно движется к проливу меж Харибдою и Сциллой…»

 
Судно движется к проливу меж Харибдою и Сциллой,
там стоит авианосец, не дает войти в пролив.
Моряки авианосца пьют портвейн со страшной силой,
капитан авианосца вышколен и молчалив.
Вероятно, Одиссею не видать отчизны милой,
не сидеть ему с газетой на лугу, в тени олив.
 
 
Не видать ему Итаки – все танцуют там сиртаки,
там построены бараки и от нас ограждены,
там текут большие реки, в реках тех зимуют раки,
детки чаще от кентавров незаконно рождены.
Рубежи вокруг Итаки – море, воины, собаки,
Одиссей напрасно плачет – не видать ему жены.
 
 
Вот стоит авианосец, недомерки-канонерки
словно детки возле мамки пляшут, кружатся, снуют.
Что им всем до Одиссея, до жены-пенсионерки,
создающей для скитальца окончательный уют?
Одиссей готовит паспорт, вероятно, для проверки.
Мужеложцы-мифотворцы спят во глубине кают.
 
 
Мы там были, пиво пили, по усам стекало или
в рот попало – мы забыли и не вспомним никогда.
Вдалеке поют сирены – это запись на виниле,
за бортом уныло плещет средиземная вода.
Мы быков священных съели, мы себя не сохранили,
мы частицы вечной пыли, что занесены сюда.
 

«город почтовый ящик номер находится где-то…»

 
город почтовый ящик номер находится где-то
где не наше дело но там завод заводская столовка
но еще там есть подземная шахта а в ней ракета
а в ракете ядерная боеголовка
 
 
а в той ракетной головке того урана
сколько дай бог мозгов в твою черепную коробку
и хотел бы я поглядеть на того барана
который возьмет и сдуру нажмет на кнопку
 
 
а пока что гномы кроты и круглые черви видать дождевые
каждую полночь сползаются к большой сигаре из стали
ахают охают как будто видят впервые
хотя они таких видали-перевидали
 
 
хоть кроты слепцы а черви глаз не имеют
не разделяют света и тьмы как в первые сутки творенья
но под землей они не хуже нашего видеть умеют
вот положат в землю поймешь глаза не нужны для зренья
 
 
а над землею город номер почтовый ящик
не сказать что с виду чем-нибудь необычен
от районных центров не ящиков настоящих
с пьяного глаза даже не очень отличен
 
 
разве только нет магазинов все выдают по талонам
распределители пронумерованы каждый столб украшен
часами
по ступенькам вниз железная дверь опять же вход
посторонним
и парикмахерских нет волосы тут выпадают сами
 
 
и не то чтобы выхода не было но никому неохота
покидать город короб ящик проволокой окруженный
и не то чтобы жизнь такая просто такая работа
хорошо что народ у нас больше трезвый вооруженный