Текст книги "Плохая война"

Глава 30

Волков знал, что этот разговор будет непростым и дорогим. Может, даже очень дорогим, но делать тут нечего – ему необходимы хоть какие-нибудь известия с того берега реки. Что там происходило у горцев, что они замышляли, он мог только догадываться. Да, был там мальчишка-сирота, свинопас, которого кавалер наградил примерно – дал десять талеров – и который после этого обещал и дальше ему служить, но с тех пор, как мальчишка ушел к себе за реку, от него больше вестей не поступало. Кто знает, что там с ним. Может, попался он страже – из-за глупости, из-за бахвальства пьяного, из-за лишних трат, которые не мог себе позволить свинопас. Может, он уже и не жив. А может, женился или ушел в другой край. В общем, ничего, кроме догадок, у Волкова не имелось, а на догадках только дурень строит планы. Необходимо знать все то, что интересовало его о врагах и раньше: когда, сколько и где? Вот он и сел говорить с племянником. Бруно, теперь уже Фолькоф, а не Дейснер, сразу стал отчитываться о проделанной работе: о построенной пристани и договорах с купцами из кантона.

Волкову понравилось то, что молодой человек уже носил иную одежду, приличную, соответствующую новой фамилии, а не ту, в которой кавалер видел его в прошлый раз. А еще то, что Бруно вел записи и во время отчета то и дело заглядывал в них.

– Бревен сорок два. – Он заглянул в свои бумаги. – А вбили в берег всего тридцать шесть. Я спросил, где остальные, а господин де Йонг говорит, что остальные пошли на стяжки и перекрытия. – Бруно сделал паузу, чтобы кавалер понял всю серьезность произошедшего, и продолжал: – А никаких стяжек из бревен я не видел. И под перекрытия куплено… – Он снова заглянул в бумагу. – На перекрытия он брал хороший стропильный брус… двадцать две штуки. А бревна, купленные под сваи, дороги: дерево самое крепкое на сваи шло. Я подсчитал, что те шесть бревен стоили не меньше половины талера.

«А мальчишка-то умен не по годам и, главное, въедлив совсем не по годам, хорошо, что пошел он не в воинское ремесло».

– И это только бревна, – продолжал Бруно Фолькоф, снова заглядывая в бумагу. – Скоб железных у кузнеца куплено сто восемьдесят шесть штук, а вбито сто семьдесят две. Я спросил у господина де Йонга, дескать, где остальные скобы, а он говорит, мол, мастера неловки, многие из скоб роняли в реку. Думаю, что на скобах он еще больше заработал, чем на бревнах.

Да, все это, конечно, интересно и для мальчишки важно, но это мелочи, Волков слушал все претензии скорее из вежливости к племяннику. И так ясно, что к лапам господ архитекторов всегда будет липнуть серебро выше оговоренного. Этого не исправить, главное, чтобы подлец архитектор меру знал.

Бруно уже перевернул листок и хотел продолжить, но Волков его остановил:

– Бог с ним, с де Йонгом.

– Но, дядя, он деньги у вас крадет.

Волков махнул рукой.

– Потом. Ты мне скажи, как ты вести купцам в кантон шлешь? Ты же не ездишь туда сам? И надеюсь, этот твой компаньон, как его там…

– Цеберинг, господин, Михель, – напомнил Бруно.

– Да-да, Цеберинг. Он, надеюсь, тоже не ездит?

– Нет, дядя, – отвечал племянник, – вы же не велели. Мы пишем им письма и отдаем купцу Гевельдасу из Эвельрата, у него есть контора здесь через реку, в Лейденице. Он почти каждую неделю плавает за товарами в Рюммикон, а иногда доплывает на своих баржах и до Милликона. Через него и отправляем письма. Это нам капитан Тайленрих из Лейденица так советовал делать.

– Вот как? Это правильно. А кто писал вам в последний раз, кто из купцов кантона самый настойчивый и нетерпеливый?

– Последним писал лесоторговец Плетт: справлялся о готовности пристани и навесов для дерева. Он хотел прислать первую партию теса еще до Рождества, да не получилось. Но и угольщик Фульман тоже спрашивал, тоже торопился. Он писал, что из добрых побуждений уступит нам цену, он хочет начать торговать скорее.

– Уступит цену? – Волков не верил в эту купеческую благотворительность. – С чего бы?

Племянник его тоже не верил. Юноша улыбнулся и продолжил:

– Гевельдас говорит, что зима в этом году выдалась теплее, чем ждали, а угля на зиму Фульман заготовил шесть тысяч корзин. Так они и стоят почти не распроданные. Вот Фульман и торопится. Как пойдут оттепели да весенние дожди, так уголь начнет сыреть и сильно падать в цене.

– Ах вот оно что!

– Да, дядя, и нам бы очень то хорошо, если бы мы сейчас же начали торговать, пока уголь еще хорош и цена хороша.

– Да, – согласился кавалер, – нужно начинать, раз пристань готова, пока дороги не раскисли от оттепелей. Как раскиснут, так торговлю придется прекратить, иначе только все подводы поломаем да лошадей надорвем. Спрашивай у Фульмана и у Плетта спрашивай, какова будет цена на их товар, если будем мы брать с отсрочкой. И не тяни, в середине февраля придут оттепели, а к концу и грозы.

– Напишу сегодня же им.

И уже после этого кавалер спросил:

– А кого из них ты считаешь более жадным?

Бруно Фолькоф задумался, но думал недолго.

– Оба они жадны, но самым жадным мне кажется глава Линдхаймской коммуны лесорубов и советник Рюммикона Вальдсдорф.

– А, этот толстяк? – Волков его не любил с первой их встречи, помнил его спесь и заносчивость, хотя Вальдсдорф уже был с ним любезен и, кажется, искал примирения.

– Да, он, дядя. Он при каждой нашей встрече говорит мне, чтобы я не стеснялся и просил его о всякой услуге, что мне надобна. Он всегда будет готов помочь.

Волков молча кивал, размышляя над каждым словом племянника. В его голове уже складывался план действий.

– А что за купец этот Гевельдас?

– Хороший купец, говорят, он из крещеных жидов. Ко мне и к имени вашему относится с почтением.

– Ну что ж, хорошо, что относится с почтением, – кивнул Волков. – Проси его о встрече. Проси, чтобы, как сможет, был у меня, но только тайно, встретимся у амбаров. Напиши, что дело это сулит ему прибыль.

– Да, дядя, напишу сейчас же.

– Напиши еще и… – Волков сделал паузу, додумывая последние детали. – Да, напиши еще и Вальдсдорфу, что как раз его услуги и надобны будут.

Может, Бруно Фолькоф и не понимал чего-то, но он и вправду был умен не по годам, лишних вопросов дяде задавать не стал, а только пообещал:

– Все письма сегодня же напишу, завтра поутру отправлено будет.

– Вот и прекрасно, – похвалил кавалер, теперь думая только о том, во сколько ему обойдется его затея, и понимая уже, что теми деньгами, что он расплатился с мальчишкой-свинопасом, на сей раз не обойтись. И тут он вспомнил: – Кажется, вы сегодня не обедали?

– Еще нет, дядя, – отвечал юноша.

– Мария! – крикнул Волков. – Подай обед моему племяннику.

Пока Бруно ел, пришел Максимилиан и сказал:

– Кавалер, у нас приехал из города один купчишка.

– Предлагаете пойти к нему и посмотреть его товары? – спросил Волков. – Пора бы вам знать, Максимилиан, что лентами, пряниками и тесьмой я не интересуюсь.

– Да нет же, я не о том. – Молодой человек ничуть не смутился от шутки Волкова. – Он рассказывает чудные вещи.

– Купчишки много сказок знают, – подтвердил Волков. – В деревнях они так заговаривают мужицких детей. Купчишка, который умеет рассказывать сказки, продает товаров больше иных.

– Да нет же, то не сказки для детей. Он приехал и говорит, что известный купец Кёршнер из Малена в честь женитьбы своего сына устраивает рыцарский турнир.

Волков уставился на Максимилиана, и даже Бруно перестал есть, тоже стал прислушиваться к тому, что говорил знаменосец Волкова. А Максимилиан, истолковав взгляд кавалера по-своему, продолжил:

– Вот и я тоже думаю: кто же из благородных людей пойдет на турнир, что организовал какой-то купчишка?

– Один из самых славных турниров в здешних землях, чтобы вы знали, учредила Первая торговая гильдия свободного города Ланна, – напомнил ему кавалер. – Это во-первых. А во-вторых, Кёршнер – богатейший человек графства. И коли призы будут соответствовать, так многие из рыцарей и благородных людей приедут. Многие добрые люди маются без войны в безденежье, всякий крепкий человек захочет попробовать себя, если есть надежда получить золотой кубок или перстень с рубином.

Максимилиан чуть постоял в странной задумчивости, а потом и сказал:

– Раз так, то прошу у вас дозволения принять участие в турнире.

Волков даже растерялся на пару мгновений. Да, Максимилиан уже заметно возмужал, вырос, стал широк в плечах, но кавалер все еще воспринимал его тем мальчишкой, которого в пятнадцать лет представлял ему его отец Карл Брюнхвальд. И Волков сказал ему с заметным недовольством:

– Думаете угробить одного из моих коней в этих глупых развлечениях?

– Нет-нет, – тут же заверил его знаменосец. – В копейном бое на коне у меня нет никаких навыков, я хочу испытать себя в бое пешем, на турнире будут и пешие схватки.

– Уж не с мечом ли полагаете выйти?

– Нет, фон Клаузевиц говорит, что с мечом у меня шансов на победу немного, пойду с молотом или с топором.

– С молотом или топором? – переспросил кавалер.

– Да, с молотом или топором, – подтвердил бестолковый молодой человек.

– А вы представляете, что будет с вами, когда вам по жребию попадется такой молодец, как наш Бертье? С молотом или топором.

– Ну… – начал Максимилиан.

– Вы и до десяти сосчитать не успеете, как из вас сделают рагу. Вам, вполне вероятно, изувечат лицо, ведь шлем у вас открытый, и, возможно, выбьют зубы. Вы хотите в свои семнадцать… Вам ведь семнадцать?

– Да, – кивнул молодой человек.

– Вы хотите в свои семнадцать остаться без зубов?

– Нет, но почему же мне сразу выбьют зубы…

– Лучше пусть выбьют глаз? Или раскрошат молотом кость в плече? – Волков чуть наклонился вперед для убедительности. – Лучше уж выходить к барьеру конным и с копьем, а выходить пешим и с молотом против закоренелых мастеров пеших свалок может захотеть только совсем отчаявшийся человек.

Максимилиан молчал, но разговора не заканчивал и не уходил.

– И зачем же вам это надобно? Вам что, деньги нужны?

– Нет, – отвечал знаменосец.

– А что же вам нужно?

– Ну… – Максимилиан замялся. – Все говорят, что вы бы могли пойти. И победить в турнире.

– Я? – удивился Волков. – Я последний разум еще не потерял. Я могу только в ложе посидеть.

– Это потому, что вы и так на всю округу славны. Все о вас только и говорят. О том, что вы в двух поединках победили. И знаменитого чемпиона герцога Кранкля убили, и Шауберга, который тоже был известный фехтовальщик.

– В этих поединках ничего приятного нет, – сказал Волков строго, – уж поверьте мне на слово. И я никогда бы не стал драться на них, коли не нужда. А уж последствия этих поединков еще хуже, чем сами они.

– Что же плохого в славе?

– Слава – вещь глупая, а вот о Кранкле я каждый раз вспоминаю, когда сажусь на коня, и чем больше проехать приходится, тем сильнее его вспоминаю, да горит он в аду. И мерзавец Шауберг мне еще неприятностями отольется. Меня вся местная земельная знать из-за него терпеть не может, уж и не знаю, чем все это закончится. – И, видя, что даже эти слова его не убедили знаменосца до конца, кавалер добавил: – Я знаю, что молодым людям нужны деньги; те деньги, что вы получили от победы над горцами, видно, уже потратили, я могу вам дать немного, лишь бы вы больше не думали о таких вещах, как поединок на молотах или секирах.

– Я то желал вовсе не из-за денег, – отвечал Максимилиан.

– А славу оставьте дуракам.

– И не из-за славы.

– А из-за чего же вы собрались драться?

– За даму сердца! – вдруг ответил молодой человек.

– О господи! – Волков даже поморщился. – Что, вы читаете романы? Болван, их же пишут для баб.

– Я не читаю романы.

– И что, у вас есть дама сердца? За которую вы хотите получать по шлему обухом секиры?

– Пока что нет, но я рассчитывал ее просить о чести…

– Просить о чести? – Волков все еще продолжал говорить, кривясь. – И кто же эта счастливица?

«Неужто он собирается избрать своей дамой сердца Элеонору Августу? Больше тут нет благородных дам. Или этот молодой идиот с кем-то познакомился?»

И тут Максимилиан сказал:

– Я хотел просить о чести зваться дамой моего сердца прекрасную госпожу Ланге.

До сих пор Волков говорил с ним, может, чуть высокомерно, может, чуть едко, может, чуть поучительно, но все-таки с некоторой отеческой теплотой, а тут вдруг стал холоден, словно лед. Лицо каменное, как перед битвой.

– Не дозволяю вам впредь и речь о турнире заводить. Впереди свадьба моей племянницы, и вам, как знаменосцу моему, надобно быть готовым к новому шествию. Надобно проверить все знамена и все сюрко, чтобы они чистые на всех господах из выезда оказались, и чтобы кони все были здоровы. Займитесь делом. Ступайте.

Максимилиан даже растерялся от такой заметной перемены, он чуть помедлил, как бы осознавая услышанное, потом поклонился и сказал:

– Как вам будет угодно, кавалер.

А кавалер снова остался за столом с притихшим племянником, которого тоже удивила столь резкая в дяде перемена.

«Рыжая мерзавка любому неженатому человеку голову вскружить сможет. Да и женатому тоже. Уж очень она ладна, умела, говорлива да пригожа. Голосок звонкий, речи умные, сама приветлива со всеми. Всем умеет понравиться, кроме жены моей. Надо Бригитт при себе неотрывно держать. А как? Ведь не женишься на ней, все-таки не сарацин. И что же теперь делать? Молодых господ от стола отвадить? В дом не допускать?»

Ответов на все эти вопросы у Волкова не было, и он тяжело вздохнул.

Глава 31

Молодой женщине в этом мире жить невыносимо тяжко. Агнес смотрела на себя в зеркале, надувала губы и готова была разрыдаться. Как, как ей не плакать. На званый ужин ее пригласили не абы кто – один из первых банкирских домов свободного города Ланна. Сам молодой Ренальди лично приезжал. А ведь еще и красавчик он какой, засмотришься. Мало того, на обед тот для нее – для нее! – пригласили нужного ей человека, уж и не знали, как ей услужить, как умилостивить племянницу знаменитого кавалера Фолькофа. А у племянницы той для обеда важного даже нормального платья нет. И туфель нет. Даже юбок нижних нет новых.

У Агнес навернулись на глаза слезы жалости к себе. Поплакать захотелось или Уту избить, отхлестать ее по толстым щекам. Ходит в одной юбке все время, только лиф да передник меняет. Пожрет – и счастлива. Но хлещи дуру по мордасам, не хлещи, нового платья не появится, только руки об башку каменную ее отобьешь.

А тут еще про Брунхильду вспомнила. О-о, и совсем настроение у девушки испортилось. Что за несправедливость творится в этом мире! Одной дуре беззубой, шалаве задастой – все, даже титул графский. А ей, умнице, что всякое может и умеет, даже платья не досталось. А у той все есть. И с господином спала в одной постели, а он ей еще и титул потом устроил. А за что это беззубой кобылище? За то, что вымахала с мужчин ростом, да за то, что вымя отрастила красивое? Так не ее в том заслуга, не ее. Сама-то она дура беспросветная, но все равно все мужчины ее богатеи да кавалеры. А нынче вон и граф. Граф! У этой девки кабацкой, что за десять крейцеров давала кучерам в кабаке в Рютте, муж – граф.

А что есть у Агнес? Пирожник неграмотный с мордашкой смазливой да крепкими плечами, который и пары слов связать толком не может. Нищий дурень с крепким передом, вся сладость его в том, что в делах постельных он неутомим, так неутомим, что даже и скучно с ним за этим делом становится. Хоть книгу берись читать, пока он не угомонится. А как штаны наденет, так и вовсе дурак дураком, смотрит на Агнес с разинутым ртом и гыгыкает над каждой ее прибауткой или над тем, как она Уту тиранит. Да жрет все, что ни дадут, и сожрет, сколько ни положат. Поначалу сие забавно было, а теперь не забавно вовсе. Докучать стал. И за все время ничего, кроме пирожных своих, так ей и не подарил. Что за ухажер, только лишь брать мастак. И выйти с ним никуда нельзя, все тайком. Ему-то, дураку, в радость: пожрет, вина напьется да в постель тащит, черт неугомонный. А ей уже того мало.

Агнес уже думать стала о том, что в виде, в котором она его принимала, в виде роскошной темноволосой красавицы, она и получше кого могла найти. Человека благородного ей хотелось. Чтобы понимал разговоры ее, чтобы восхищался ею, чтобы любил ее изысканно или брал по-хозяйски, как делал это, ну, например, господин с Брунхильдой. А не гыгыкал, как мул в конюшне, когда на кровать ее валил.

Агнес так расстроилась, что даже Уту звать не стала, пошла от зеркала, на кровать легла и заплакала. Мало того что платье у нее старое, юбки старые, такие старые, что подолы добела уже не отстирать, и кружева обтрепаны, и башмачки старые, так еще и вид она свой старый, некрасивый, тот, что от природы ей дан, должна «надеть». Нельзя же прийти в том, что она сама себе придумала: не узнают ее банкиры. Вот и было ей от чего плакать. Ни платья нового у нее нет, ни умений своих удивительных ей не применить. Пойдет на обед она замарашкой. Пусть уж ее выгонят или вовсе не пустят. Господин ее не любит ни как женщину, ни как племянницу. Любил бы, так хоть самую малость денег присылал бы. Хоть иногда. Горько, горько все было.

А тут в дверь поскреблись. Ута, страх поборов, осмелилась госпожу в печали беспокоить?

– Уйди, корова! – закричала Агнес со слезами в голосе.

– Да, госпожа, – донеслось из-за двери.

– Стой, дура!

– Да, стою, госпожа.

– Чего приходила?

– Сказать, что пирожник Петер Майер пришел, пирожные принес и вас спрашивает.

– Гони его к черту! – зло крикнула Агнес. И тут же вдруг вспомнила, что хотела новый свой отвар, что людей обездвиживает и память у них напрочь отбивает, испробовать. Думала вчера на Уте испытать, да недосуг было. Вспомнила и крикнула: – Нет, не гони, скажи, пусть сюда идет, и вина нам принеси!

Сама же встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя в «божеский» вид приводить. Вместо жалкой серой поросли на голове быстро «отрастила» гриву черную; бедра да ляжки, плечи, грудь – все себе «вырастила» пышное, налитое, красивое. Роста себе прибавила, лицо изменила, про глаза не позабыла. Так красива стала, что хоть саму себя целуй. Вот только умениями своими похвастаться ей было не перед кем. Но как хотелось ей, как хотелось…

А по ступеням лестницы топает уже пирожник. Болван, вечно в своих деревянных башмаках и полосатых шерстяных носках по колено. Не может даже купить себе нормальных туфель, говорит, что при его работе лучше деревянных башмаков нет ничего, говорит, что они не промокают никогда. Поэтому и ходит, как самый бедный мужик на деревне, деревяшками своими по мостовой клацает.

Агнес подошла к комоду, достала из него шкатулку. В шкатулке несколько разных изящных флакончиков. Взяла один тонкий, из коричневого почти не просвечивающегося стекла, шкатулочку закрыла и бережно поставила ее обратно. А как иначе, если там, в той шкатулке, работа ее за всю зиму сложена. И заработок там же. Только еще в товаре он, а не в таких нужных звонких монетах.

Вошел без стука, варнак, в шапке с пером, что она ему подарила, он в ней так и ходит.

– Ах, – шапку с головы тянет, улыбается, – вы уже голая, моя госпожа. Как я люблю, когда вы голая!

Кидается к ней, хватает как свою, начинает лапать прямо сразу и за зад, и за грудь, и за все иное. Мнет своими крепкими пальцами, целоваться лезет, а Агнес отворачивается. Пальцы-то у него липкие, ей неприятно, отталкивает его наконец.

– Ты бы хоть руки помыл, дурень, липко же мне.

– Да ладно вам, то ж не грязь, то сладость сахарная, – смеется Петер Майер. – Я же пирожными торгую, а не навозом. Только вот товар распродал.

– Ступай вниз и руки помой, иначе меня не касайся, – тоном, что не терпит возражений, говорит ему девушка.

– Хорошо, – сразу соглашается молодой человек, – но уж потом буду вас целовать и ласкать как захочу.

Тут, пока он еще не ушел, пришла Ута, принесла поднос с графином и двумя стаканами, поставила на стол.

Как только все ушли и Агнес осталась одна, она раскрыла флакончик и в один из стаканов обронила всего одну каплю. «Думаю, сего довольно будет, вывар вышел весьма крепким, а впрочем, поглядим». Она разлила вино, один стакан взяла себе и присела на край стола. А тот, что с каплей зелья, оставила на подносе. А любовничек уже стучит деревянными башмаками по лестнице, торопится, сладострастец. Влетает в комнату и опять к ней:

– Как я по вам скучал, уже даже сплю плохо, думаю и на работе не о деле, а о вас, о вас все думаю, моя сладкая булочка. – Он гладит ей живот, целует в шейку. – Ну что, теперь руки не липкие?

– Выпей вина, – говорит Агнес.

– Потом выпью, как взопрею.

«Взопрею! – Она морщится. – Разве господин так сказал бы? И банкир Энрике Ренальди так не сказал бы, ну а с этого что взять, кроме его деревянных башмаков?»

– Выпей вина, говорю, – настаивает Агнес.

– Ладно-ладно, – отвечает он, хватает стакан и выпивает содержимое до капли, лишь бы побыстрее, а потом берет Агнес за руку поворачивает к себе спиной и хочет наклонить ее «носом в стол».

Но девушка вырывается.

– Стой, подожди…

– Чего же ждать, госпожа моя, со вчерашнего дня жду, мечтаю о вас, аж во сне у меня на вас стоит, сплю и ворочаюсь. Весь день сегодняшний мечтал на вашу спину голую поглядеть, да на все остальное тоже.

Но Агнес нужно некоторое время, она хочет знать, как быстро зелье начнет действовать.

– Не хочу стоя, не хочу у стола… – говорит она.

– Так пойдемте на постель, – сразу соглашается Петер Майер, хватает ее и тащит к кровати. – Мне и в кровати вас брать очень нравится.

Он дотаскивает ее до кровати, сажает на край, сам начинает быстро раздеваться. От него пахнет потом, от его одежды, одежды уличного торговца, – сыростью. Но тело у него очень крепкое, сбитое – может, на это польстилась глупая Агнес. Как он остался гол, так кидается на нее, но она снова вырывается.

– Да погоди же ты, – девушка злится, – давай хоть поговорим о чем-нибудь.

– Да о чем же нам говорить сейчас, потом поговорим, я уже готов, вон, поглядите. – Он и вправду готов, это видно издали. Пирожник сует ей руку меж ног. – Да и вы тоже готовы, чего болтать-то зря. Уж прошу вас, моя госпожа, допустите уже меня до себя, мочи нет теперь, со вчерашнего дня терплю.

«Дурак». Вот возьми бы он да повали ее в перины, не спрашивая разрешения, даже пусть и не хочется ей, ей бы, может, и не так скучно было бы.

– Ладно уж, – говорит Агнес, – бери, раз невтерпеж тебе.

А сама думает о том, когда же зелье начнет действовать.

* * *

Вечером Агнес открыла тетрадь. Теперь она когда готовила всякие снадобья, то делала записи, чтобы не забывать и не путаться. Зелье, что вводило людей в беспамятство, на первый взгляд удалось на славу: темное, тягучее, со смолянистым запахом. А дурак-пирожник даже не уснул от него, так и брал ее, пока на улице темнеть не начало. Лишь потом сказал, что в голове у него туман, словно он во сне. Хотел тут у нее лечь спать, но Агнес его прогнала: нечего, не ночлежка для бродяг тут. Он сказал: «Спасибо и на том, госпожа», оделся и ушел. А она, приняв свой естественный вид, взяла тетрадь, снова улеглась в кровать и стала думать, почему же это варнак не упал без сил, не потерял чувств и не забыл все, что было с ним сегодня. Но утомил ее пирожник страстью своею, так утомил, что глаза у нее закрывались над тетрадью. Ничего не надумала она, бросила тетрадь на пол рядом с кроватью и позвала Уту. Когда та пришла, повелела:

– Вазу ночную подай.

Было ей лень идти до нужника. А как управилась, сказала служанке:

– Лампы погаси, только ночник оставь.

И тут же заснула, даже не подумав о том, что платья у нее к завтрашнему обеду нет.

* * *

Карета осталась во дворе, Игнатий на козлах, Ута – Агнес взяла ее с собой на всякий случай – сидела в карете. Девушка, как вышла, пошла по ступеням вверх, там слуги приняли ее шубку. Так и пришлось ей идти в платье старом, платье позорном. И у нижних юбок ее подолы были не белоснежны. И башмачки ее не безупречны. Но разве в том ее вина, а не вина ее дяди. Но кое в чем Агнес не удержалась – к белилам и румянам добавила себе немного объема губ, потолще их сделала. Ну и волос немного прибавила, самую малость, чтобы прическа попышнее была. Лоб чуть покрасивее. Скулы чуть повыше. Грудь – ну, тут она не удержалась, стала даже сомневаться, уж не переборщила ли, аж немного дышать было тяжко. И роста прибавила. Вон Брунхильда какая каланча церковная, оттого, видно, к ней мужчины так и льнут. Платье стало мало. Ну да ладно, ничего. Агнес оправила одежду свою пред огромным зеркалом в прихожей. Ей тоже такое зеркало нужно. Интересно, сколько стоит? А кругом лакеи, лакеи – все одеты не хуже господ. Мажордома и вовсе с вельможей можно спутать, он ей низко кланялся.

– Как прикажете доложить?

– Агнес Фолькоф, – отвечает она, а сама волнуется.

Они идут по лестнице вверх. Девушка волнуется еще больше. Так они доходят до больших дверей. А тут он, подлец, вдруг делает ей рукой знак остановиться. Прямо перед дверями.

Что? Что случилось? Может, с ней что-то не так? Может, платье ее недостаточно хорошо для этого обеда? Так отчего же он ее сюда вел, а сразу не сказал? Сердце упало у нее. Так она перепугалась, что руки вспотели. Остановилась и в необыкновенном волнении стала ждать, что дальше будет.

А дальше лакей перед мажордомом распахнул двери, тот вошел в ярко освещенную залу и крикнул звонко, так, чтобы все слышали:

– Девица Агнес Фолькоф.

Кажется, от волнения Агнес даже пошатнулась, замерла, а мажордом, повернувшись, шепчет ей любезно:

– Госпожа, прошу вас, входите.

Она еле смогла сделать шаг в залу. А там… Окна огромные, солнце в них светит, зеркала, зеркала повсюду. Света столько, что зажмуриться впору. И люди – разные, вельможи, городская знать, дамы и господа, священники, и молодые, и старики, что у стен сидят. И все на нее смотрят. Девушка встала у двери, не зная, что делать дальше, слава богу, к ней навстречу уже шли плотный седеющий Кальяри, сын одного из основателей дома, и сын другого основателя банкирского дома, великолепный Энрике Ренальди. Агнес обоих знала, не раз и с тем и с другим говорила об аренде и даже о продаже дома, в котором жила. Они ей улыбались и, когда подошли, низко кланялись, и она присела в таком же низком реверансе перед ними.

– Госпожа Агнес, – говорил красавец Ренальди, беря ее руку, – дозвольте, я познакомлю вас с гостями.

И он повел ее по этой великолепной светлой зале.

«Ах, какие же здесь светлые и блестящие паркеты, – думала девушка, глядя на пол. – Они здесь не хуже, чем зеркала».

Улыбающийся Кальяри шел рядом, он остановился около благородной пары и, указывая на этих двух великолепно одетых людей, заговорил:

– Фердинанд Иоганн Лейвених, член ландтага Фринланда и личный советник его высочества курфюрста Ланна, и его жена Клотильда.

Все друг другу кланялись.

– Премного наслышан о славных победах вашего дядюшки, – произнес господин Лейвених.

– Все о том только и говорят, – добавила его жена. – Очень желаем видеть его у себя, как он будет в Ланне.

– Я передам дяде ваше приглашение, – едва слышно от волнения отвечала девушка.

– И вас, и вас желаем видеть, дорогая моя, – продолжал господин Лейвених.

– Да, уж не пренебрегайте нашим приглашением, – молитвенно сложив руки, попросила Клотильда Лейвених. – Вот хоть в следующую среду приезжайте, госпожа Агнес.

– Обязательно буду, – отвечала Агнес с вымученной улыбкой. Но она тут же подумала о своем платье, не может же она пойти в гости опять в этом наряде, и посему сразу добавила: – Если с делами управлюсь.

– Уж управьтесь, пожалуйста. Мы пришлем вам человека с напоминанием, – говорила госпожа Клотильда.

А молодые банкиры уже вели ее к другим людям.

– Штатгальтер его императорского величества господин Ульрик, – представлял нового, безусловно богатого вельможу Кальяри.

– Я немного знаком с вашим дядей, – говорил тот после поклона. – Как и все, восхищаюсь его победами.

– Рада это слышать! – делала перед ним книксен Агнес. – Я передам дяде ваше восхищение.

Как хорошо, что она умела читать, как хорошо, что она читала книги, читала романы про любовь, которые брала у мерзкого книготорговца, романы про дам и рыцарей. Иначе и не знала бы, как отвечать на все эти вежливые слова, что то и дело говорили ей эти вежливые люди.

Потом ее вели к новым и новым людям, Агнес хоть и, кажется, начала успокаиваться, но все равно была очень возбуждена, она почти не запоминала ни их имен, ни титулов, ни званий. К стыду своему! Были они лишь картинки говорящие. И это при ее-то великолепной памяти, благодаря которой она с одного прочтения могла наизусть проговорить сложный рецепт какого-нибудь редкого снадобья!

– А вот и тот, о ком вы просили, – ей на ухо произнес Энрике Ренальди, когда они подходили к священнослужителю в великолепном лиловом одеянии.

– Епископ, настоятель храма Святого Николая отец Бернард, – представил священника Кальяри.

Отец Бернард был красавчиком. Лицо, сразу видно, человека благородного. Перчатки лиловые из атласа. Персты перстнями унизаны. Смотрит на нее весьма благожелательно, улыбается даже.

Тут все волнение у девушки и прошло. Без спроса схватила она руку святого отца и поцеловала в самый большой перстень, проговорив после этого искренне и с сердечным жаром:

– Не довелось мне даже рядом стоять со столь высокопоставленным святым отцом, уж возможности руку его поцеловать я не упущу.

Все, кто был рядом, заулыбались, и сам епископ улыбался и даже по голове ее погладил:

– Приятно видеть рвение такое в молодых девицах.

После него ее знакомили с другими людьми, и уже этих-то Агнес всех запомнила. Хоть ночью ее разбуди – спроси про них, так расскажет и все имена, и все титулы.

После хозяева звали гостей к столу. На хорах вверху заиграла музыка. А место Агнес оказалось как раз между главой первой купеческой гильдии Ланна господином Кельдером и его преосвященством настоятелем храма Святого Николая отцом Бернардом. Не подвел ее Кальяри, посадил так, как ей надо было.