Текст книги "Плохая война"

Глава 13

Чтобы не платить лишку, он взял с собой только сто человек и выезд из молодых господ. Пошли с флагами, хоть и не война, взяли с собою его шатер. Утром вышли и двинулись не спеша по морозцу. Торопиться особо было некуда.

За отрядом поехала и Бригитт Ланге, она с утра собирала Волкова и собиралась сама. Он надел лучшую свою шубу, думал-думал и решил доспех не надевать, и так слишком все будет воинственно выглядеть, сеньоры графства решат, что он их пугать приехал. Решат? Да приедут ли они вообще? Волков очень на то рассчитывал.

Ему нужно было закончить распрю или хотя бы пригасить, не длить и не ворошить ее для пущего огня. Обозлить местный сеньорат никак не хотелось. Может, сеньоры и позабудут про мерзавца Шауберга со временем. Для того он и просил Брунхильду, чтобы она привезла на место встречи графа, мужа своего. Один он, конечно, не поедет, увяжутся за ним подхалимы, соседи и приближенные, но с ними-то и собирался говорить кавалер. Для этого он и взял флакон с ядом, который через жену Шауберг передал Бригитт для преступления страшного. А еще и письмо от него же, в котором тот писал Элеоноре, что собирается купить яд у какой-то старой ведьмы. Да, Волков ехал не с пустыми руками, повод убить любовника жены у него имелся. И повод был, и доказательства низости Шауберга. Мало того, убить мерзавца он мог и без поединка, даже в этом его мало кто упрекнул бы. Но вот вешать благородного человека на заборе… Вот за это с него и спросят. Если, конечно, приедут. Но ему казалось, что Шауберг – это всего лишь повод, только повод, и ничего более. В действительности сеньорам в графстве, скорее всего, не нравилась война, что он тут затеял. Вот истинная причина, почему они хотели выдать его герцогу. Никому из местных господ не хотелось, чтобы разъяренные горцы опустошали их пределы. А то, что горцы после двух или даже трех унизительных поражений будут раздражены, уж никто не сомневался.

Волков вздохнул и потер горло. Он надел тот самый колет со вшитой кольчугой, в котором дрался с Шаубергом, а за кружевным высоким воротом колета прятался крепкий обруч из железа, который защищал горло и шею. Он-то и впивался в кожу, но ничего, кавалер готов был потерпеть. Всяко это легче, чем целый день носить кирасу и горжет. В самый последний момент, когда Волков уже надел колет и перчатки, Бригитт заметила на одежде порезы, которые остались от меча Шауберга, но Волков не стал снимать эту отличную одежду, решил, что шуба все скроет. Так и поехал.

А госпожа Ланге надела самое дорогое свое платье, все украшения, что у нее были, включая золотой браслет, что дарил ей Волков, надела шубу. Велела запрячь себе карету госпожи Эшбахт, не в телеге же ей ехать. Садилась в нее, высоко подбирая дорогие юбки, чтобы не запачкать. Настроение у Бригитт с самого утра было решительное. Собиралась в дорогу так, что бранью не ограничивалась, дворовые бабы оплеухи получали чаще, чем обычно, – только звон по дому стоял. Лицо красавицы было холодным и даже злым; когда она уселась в карету, даже Волкову не улыбалась. Куда только делась вся ласка, вся нежность, что так и лились из нее ночью? Но даже злой и холодной она была прекрасна.

И опять кавалера удивило то, что не его распоряжения ждали кучер и молодые господа из выезда, что уже сидели в седлах, а поджидали, пока она, усевшись на подушках и расправив платье, негромко скажет: «Трогай уже». Хлыст щелкнул, и карета покатила со двора. И все поехали, не дожидаясь приказа от господина. Удивительно, как Бригитт так смогла все в доме поставить, что не госпожа Эшбахт всем тут заправляла, а незаконнорожденная ее родственница. Но не об этом сейчас Волков думал, не до этого ему было.

* * *

Шатер разбили на холме, почти на том самом месте, где он дрался с Шаубергом, может, чуть южнее. До полудня было еще далеко. Стали рубить кусты, жечь костры. Опять же благодаря предусмотрительности госпожи Ланге, которая велела взять две свиные туши, хлеба и бобы, занялись приготовлением еды господам и солдатам. Над поросшими кустарником глинистыми холмами поплыл приятный запах печенного на углях мяса.

Хоть Волков и завтракал дома весьма хорошо, как перед любым походом, но на ветру он захотел этого вкусного мяса с пивом, которое, опять же, додумалась взять умная Бригитт. Но не успел кавалер вместе с госпожой Ланге расположиться за походным столом на походных креслах подле шатра, не успел и раза укусить от сочного большого куска мяса с салом, как солдат, что стоял в пикете на дороге, замахал рукой и закричал:

– Едут! Едут, господа!

Волков сразу вскочил. Он волновался, какая уж тут еда. Но Бригитт поймала его за руку.

– Отчего же вы встали? Сядьте, господин мой, негоже господину Эшбахта, рыцарю божьему, хранителю веры и победителю свирепых горцев, прерывать обед. Не папа и не император по дороге едет, а такие же, как и вы, сеньоры и кавалеры. Сядьте и кушайте. А как пришлют гонца, так и поедете к ним.

То холодное спокойствие, с которым говорила эта красивая женщина, вдруг и Волкова успокоило. Он послушался ее и сел. Она, не выпуская его руки и склонившись к нему, продолжала:

– За Шауберга вам будут говорить, так не переживайте о том, господин сердца моего. Зовите меня сразу, я уж все им про него скажу, так скажу, что больше и не спросят. А надо будет, так и на Писании Святом повторю. А пока ешьте. Дозвольте, я вам порежу мясо.

Она взяла нож и на глазах многих его людей стала в его тарелке резать ему еду, словно матушка помогала малому любимому дитю.

– Оставьте это, – сказал он чуть сконфуженно, – я еще при руках и при силе.

Но она нож не выпустила, нарезала ему его кусок и сказала:

– Вот, кушайте, господин мой. Кушайте и не думайте о господах этих, я уже о них подумала.

Воистину было это странно. Странно слышать было ему такое. Ему, человеку, что провел почти всю свою жизнь в войнах, предлагала свое заступничество женщина.

Волков взял кусок и съел. Да, мясо было прекрасным, и женщина, что сидела перед ним, была прекрасна, и шатер, стенку которого трепал ветер, был прекрасным. И все это его: и кони у коновязи, и офицеры, и солдаты, и унылые холмы вокруг. Да, он был здесь господином, и к нему ехали господа, такие же, как и он, в этом Бригитт права. Так чего ему волноваться?

Теперь и он их видел. Кавалькада появилась на дороге: всадники и карета. Кони, отсюда заметно, очень хороши, полсотни, не меньше, и карета с гербами графа. Ах, какая же молодец Брунхильда, какая же молодец, выволокла графа из замка, а уж за ним поехали и другие сеньоры.

* * *

Карета графа встала у пригорка, тут же лакей снял с задника раскладное кресло, оно было поставлено так, чтобы граф, сидя в нем, оказался скрыт от декабрьского ветра и кустами, и пригорком. Пока лакеи помогали вылезти из кареты графу и его близким дворянам, остальные господа, что были в кавалькаде, спешивались и, разминая ноги, прохаживались подле. Волков прикинул и на первый взгляд понял, что господ с графом приехал едва ли десяток, все остальные – это благородные выезды сеньоров и их неблагородные свиты. Но среди этих господ нашлись и те, что недавно приезжали к нему. Да, уехали они в дурном расположении духа, и вряд ли оно к этому дню переменилось.

Но что хуже всего: все недовольные господа, кроме господина фон Эделя, который состоял при старом графе, были подле графа молодого, и фон Хугген среди них. Он так и распинался, жестикулировал и всячески пытался разговором своим увлечь молодого графа, но тот был не в духе и, скрестив на груди руки, только рассеянно кивал.

Между Теодором Иоганном, девятым графом фон Маленом, и Волковым сразу возникла неприязнь. Граф был заносчив и спесив, вечно носил на лице печать скуки и при этом, как ни странно, оказался неглуп. Всем своим видом, каждым жестом и каждой гримасой своего бледного лица он подчеркивал, что кавалер ему не ровня, даже если он и родственник, даже если он дважды родственник, все равно должен знать свое место. Простота в общении, что была присуща его отцу, ему была неведома. Волков тоже не любил молодого графа, и теперь не любил его еще больше, чем раньше, чего уж тут скрывать, и причина его нелюбви скрывалась вовсе не в спеси Теодора Иоганна, на спесь кавалеру плевать, и даже не в том, что тот подсунул в жены непутевую и распутную Элеонору Августу, и это Волков пережил бы, а вот то, что в доме графа притесняли Брунхильду, он простить не мог и с этим примиряться не собирался. Едва увидал родственника, едва вспомнил письма графини, так сразу он отметил, что прямо на ходу, с каждым его шагом в нем растет и наливается злоба, тяжелая и черная злоба к Теодору Иоганну. А еще и раздражение на графа старого, что тот не мог своих дочерей и снох успокоить и защитить жену от брани и пренебрежения.

Как кавалер отошел от шатра и спустился с холма, так за ним, без приказаний и просьб, сразу пошли офицеры. Волков, услыхав привычное постукивание мечей о сапоги и поножи, чуть оглянулся и вдруг усмехнулся. Идут. Брюнхвальд, Бертье, Рене… Тут же шли господа из выезда: Увалень, Гренер-младший, Максимилиан, фон Клаузевиц, а за всеми ними уже прыгал на своей деревяшке Роха. Волков усмехался оттого, что невольно сравнивал приехавших господ сеньоров и своих господ офицеров. Лучшие люди графства щеголяли в шубах и роскошных бархатных беретах, в перчатках и сапогах из тончайшей замши, сверкали перстнями и цепями. Его же люди… Карл Брюнхвальд в мятом доспехе и кирасе, которую, возможно, носил его дед; Рене почти такой же. Бертье в своих невыносимо красных сапогах – цвет, который он, кажется, предпочитал всем другим цветам, – в мятом шлеме и помятом правом наплечнике, да еще с лицом, на котором красовались не сошедшие еще после сражения ссадины. Увалень, большой, без шапки и со шлемом подмышкой, вид имел свирепый и напоминал мелкопоместного дворянчика, что вздумал от нищеты разбойничать на дорогах. Только фон Клаузевиц и Максимилиан выглядели прилично, но бедный их вид говорил скорее, что они либо пажи, либо оруженосцы, которые уже побывали в деле. В общем, вся его свита на фоне приехавших господ выглядела бедно, но грозно.

Когда они подошли к стулу, на котором сидел граф, Волков поклонился первым, все его люди тоже стали кланяться. В ответ приехавшие господа тоже кланялись, но не так низко, как Волков и его люди. А молодой граф так и вовсе не кивнул, смотрел на людей кавалера холодно из-под опущенных век и с неизменной надменностью держал руки на груди.

Граф же, не вставая из кресла, протянул Волкову руку для рукопожатия.

– Здравствуйте, сын мой.

Тот не стал ее пожимать, а, не боясь грязи и боли в ноге, встал на колено и поцеловал перстень на перчатке графа.

– Здравствуйте, отец мой. Дочь ваша, Элеонора Августа, пребывает в добром здравии, но в дурном расположении духа, шлет вам привет.

– Это хорошо, что она в добром здравии, хорошо… – улыбался старый граф.

А Волков, выпустив руку графа, тут и понял, отчего Брунхильда не находит в муже помощи. Перчатка была заметно велика графу, и волос в его бороде оказалось много меньше, чем в прошлый раз, как кавалер его видел, и шея его была уже тонка для ворота его колета. Граф старел и по-старчески усыхал, у него действительно слезились глаза.

– Как скоро мне ждать от дочери любимой моей внуков? – продолжал граф.

– Как будет то угодно Господу, но я со своей стороны тружусь над тем неустанно. Хоть иногда госпожа фон Эшбахт и ленится.

Бертье засмеялся, другие офицеры тоже улыбались, даже кое-кто из приехавших господ улыбался вместе со старым графом, а вот молодой граф только презрительно скривился, и люди, что были с ним, остались с лицами каменными.

– А как же поживает госпожа графиня? – в свою очередь поинтересовался кавалер.

– Хорошо, хорошо поживает, – самому себе кивал граф, – всем домом заправляет, всем спуску не дает.

И ведь не врал старый граф, совсем не врал: он сам верил в то, что говорил. Видно, старость уже не только тело тронула, но и разума коснулась. А граф с радостью сообщал:

– Господа, вы знаете, как велико ее бремя? – Он показал руками, как велик живот Брунхильды. – Как колесо телеги. Едва ходит мой ангел. Видно, чадо будет велико, видно, пошло в вашу породу, кавалер.

Теперь же улыбались все, кроме молодого графа и Волкова. Теодор Иоганн – по своему обыкновению, а Волков – от пришедшей мысли, что граф постарел очень быстро, едва ли не за полгода, и следующие полгода он, может, и не переживет.

– Рад это слышать, господин граф, – произнес Волков. – И рад видеть вас и всех других господ в моих землях.

– Рады? – вдруг вступил в разговор молодой граф, видно, ему надоело ждать, когда закончатся все эти любезности. – Так рады, что привели на встречу с родственниками десять дюжин солдат?

– Мой дорогой брат, видно, вы не слышали, – отвечал кавалер со всем возможным спокойствием, – но я уже который месяц веду войну со свирепыми соседями и всегда держу при себе верных людей, чтобы в любой момент отправиться на юг, если враг снова ступит в пределы мои.

– Слушайся вы сеньора своего, так не было бы меж вами и вашими соседями никакой войны, – высокопарно заявил Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален.

– Видит Бог, что я самый послушный из вассалов сеньора моего, – говорил кавалер, – и ваш отец тому свидетель, я беспрекословно выплатил нечестный штраф, что назначили мне соседи за случайно вырубленный лес, я велел пальцем не трогать браконьеров, что грабили землю мою, так как герцог велел мне блюсти мир.

Старый граф согласно кивал, слушая Волкова и соглашаясь с ним, и этим только злил своего сына.

– И граф, помня слова герцога, увещевал меня не длить обид и мириться с мерзавцами, и я мирился, но, видно, моя умиротворенность только раззадоривала врага, мой мирный нрав считали они, видно, трусостью, и тогда они до полусмерти избили одного из моих господ офицеров. Большего я снести не смог и решил сам вступиться за себя, раз сеньор мой за меня не вступается.

– Как бы там ни было, – воскликнул молодой граф, – вам надобно немедля ехать к сеньору и предстать перед его судом. Сегодня же езжайте!

И сказано это было тоном повелительным – это было уже проявлением невежливым. С чего это Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, решил, что может указывать Волкову, что ему делать, да еще на его, Волкова, земле. Нельзя было ему давать так разговаривать с собой. Кавалер пристально взглянул на родственника и ответил:

– Ищи я ссоры, так спросил бы вас, дорогой мой брат, отчего вы так говорите со мной, неужто я вассал или, может, холоп ваш? Но я считаю, что распри среди родственников – это худшие распри, поэтому на ваши слова я отвечу по-другому и скажу вам, что не могу я откликнуться на просьбу герцога и не могу поехать к нему, так как враг мой, по мнению шпионов моих, снова собирает лагерь на берегу реки, и одному Богу известно, когда он решит напасть. Вот потому я и не могу покинуть свои земли.

По презрительной ухмылке было видно, что молодой граф не поверил ни единому слову Волкова, тем не менее сказать ему было нечего. Он только фыркнул, а после состроил гримасу высокомерия на лице.

Глава 14

Пауза была недолгой – как только Теодор Иоганн закончил, так сразу заговорил фон Хугген:

– Отчего вы не дали фон Шаубергу возможность выбрать время для поединка?

– Почему же я должен был давать время этому мерзавцу? – с удивлением спросил Волков. – Сей подлец ехал к замужней даме, к моей жене.

– Он ехал с другими господами, один из которых был ее брат, это был просто визит к родственнице! – крикнул запальчиво молодой дворянин, имени которого Волков не помнил.

– От души желаю вам, молодой человек, чтобы и к вашей жене приезжали подобные «родственнички» с подобными визитами, – язвительно отвечал кавалер.

– Не смейте так говорить! – продолжал кричать молодой дворянин. – Ваш злой язык кидает тень на благороднейшую семью земли Ребенрее.

Тут Волков понял, что орет тот неспроста. Он криком своим распалял приехавших господ и распалялся сам. И делал он это только для одного. Кавалеру показалось, что этот дворянин собирался затеять ссору, которая приведет к поединку. «Не мытьем, так катаньем». Значит, если они его не передадут в руки герцога, то убьют на поединке. «Интересно, этот сопляк меня вызовет, или найдут кого поопытнее?»

Волков вздохнул, и, видя, что он не отвечает, молодой дворянин продолжил так же громко:

– Я не потерплю, чтобы в моем присутствии очерняли фамилию моего сеньора! Я требую, чтобы вы извинились перед сеньором моим.

– Я бы тоже не хотел очернять мою жену, – спокойно отвечал кавалер, – мне, как мужу, тяжко переживать такой позор. Я бы с удовольствием извинился десять раз, но что мне сделать с двумя письмами Шауберга, которые он писал моей жене, и что мне сделать с письмом моей жены, что она писала Шаубергу?

Повисла пауза. Молодой дворянин, который вот только что кричал, все более распаляясь, смолк, не зная, что и ответить. Другие господа тоже молчали. Видно, к такому обороту никто из них готов не был.

– Если желаете, господа, я готов зачитать письма, хоть почерк в них и не очень разборчив, – продолжал кавалер, стараясь, чтобы радость победы не проступала на лице его.

Тут молодой дворянин, что неистово кричал минуту назад, обернулся и растерянно поглядел на молодого графа, и во взгляде юного глупца так и читался вопрос: а теперь мне что делать? Что говорить? И этот его глупый, детский взгляд вдруг открыл для Волкова всю картину, которую до сих пор он не видел. Нет, это дело затеяли не сеньоры графства, которые боялись, что горцы дойдут до их владений. И даже не герцог. Все это было делом рук Теодора Иоганна, девятого графа фон Малена. Именно его. И теперь, когда все пошло не по плану, выученные заранее роли уже не вели дело к нужной концовке. Вот поэтому молодой дворянин и смотрел на своего сеньора так растерянно.

Кавалер взглянул на графа. И в первый раз на бледном лице этого человека он увидел… Нет, не страх, а опасение. И раздражение. Волков ждал, что граф что-то скажет, но тот молчал, и, выручая его, заговорил умный старый фон Эдель. И говорил он примирительно:

– Нет смысла читать те письма, ведь они могут быть поддельными, история знает много таких случаев.

– Да, – воскликнул обрадованно фон Хугген, – откуда нам знать, что письма не поддельны?

– Неужто вы думаете, что я и письма подделал? – От удивления Волков даже засмеялся.

– Ах, вы еще смеетесь! – воскликнул молодой дворянин. – Вы смеетесь, над благородным собранием смеетесь? Сначала вы игнорировали наше приглашение, заставили нас ехать к вам, а теперь еще и потешаетесь над нами?

«Сопляк и дальше будет искать повод для драки, – понял кавалер. – Он не угомонится, не для того его сюда привезли».

– Эти письма подлинные! – уже серьезно сказал он. – И господин Шауберг получил по заслугам.

– По заслугам? – возмутился один сеньор, которого звали фон Клейст. Он весь разговор стоял за креслом графа, а тут вдруг заговорил. – Даже изменников, коли они благородны, его высочество казнит не так свирепо. Если человек благороден, так ему отсекают голову, а после хоронят по церковному обычаю, но уж никак не вешают на заборах, как вора или конокрада.

Волков знал, что ему этого никогда не простят, уже тогда, когда приказывал повесить труп Шауберга на заборе. Но ничего не мог с собой поделать, больно ему хотелось уязвить жену в то время. Понимал, что это глупо, да не смог с собой совладать.

– Фон Шауберг был подлый человек, – только и мог ответить кавалер.

– Подлый? – воскликнул фон Клейст. – Он был честный и благородный человек. Он был не способен на подлость!

– Откуда вы знаете? – не согласился кавалер.

– Потому что я его дядя, и он вырос на моих глазах, а вы убили его, не дав даже выбрать время, место и оружие.

– Да! – с вызовом крикнул молодой дворянин, снова нашедший повод для распри. – По закону рыцарства вы должны были дать ему право выбора оружия! Вы дали? Нет! А место поединка дали ему выбрать? Нет! А может, он был болен в тот день?

– А ведь вы еще убили Кранкля! – вставил фон Эдель. – Он тоже был подл? Кажется, вы благородно убили его из арбалета? – В голосе сеньора слышалось презрение.

«О! Они про Кранкля вспомнили, видно, и вправду серьезно готовились к встрече».

– Между прочим, господин Кранкль стрелял первым, – напомнил Волков, – и убить меня из арбалета он не считал зазорным.

– А как в вашей земле погиб благородный кавалер Рёдль? Один из лучших рыцарей графства? – спросил молодой граф. – Он и его сеньор защищали цвета нашего дома на всех турнирах и были непревзойденными бойцами.

«Черт, они и это сюда приплели».

– Мне о том неизвестно. – Вот на это ему и вправду нечего было ответить. – Я буду искать виновных.

Молодой граф опять презрительно хмыкнул.

– Как же так вышло, что одному из них в ваших владениях отрубили голову?

«Отрубили? Они не знают, что голову ему оторвали. Слава богу». Может и зря он это сделал, но все-таки он произнес:

– Я найду виновных.

– Конечно, найдете, – зло сказал фон Клейст, он даже невежливо указывал на Волкова пальцем, продолжая говорить, – а скорее, назначите. Как это было с Шаубергом. Вы ведь просто убили его! Не дав ему права выбора места и оружия!

Волков поморщился от этих слов, как от глупости.

– Не смейте гримасничать! – закричал молодой дворянин и при этом тоже стал указывать на кавалера пальцем. – Извольте выслушать тех, чей дом вы оскорбили.

Волков молчал, опасаясь, что, начни он говорить, не сдержится и скажет наглецу то, из-за чего вспыхнет ссора. А мо́лодец все не унимался, и уже сделал шаг к Волкову, и так же нагло указывал на него пальцем:

– А если я сделаю вам вызов и не позволю вам выбрать арбалет? Примете ли вы его или спрячетесь за спины своих сволочей, что вы притащили с собой?

А вот это уже была откровенная грубость.

– Эй, вы! – воскликнул Бертье. – Кого это вы соизволили назвать сволочью?

Чувствуя, что дело идет к большим, большим неприятностям, Волков повернулся к Бертье и поднял руку.

– Прошу вас, Гаэтан.

– Пусть этот господин соизволит ответить на мой вопрос! – не отставал Бертье.

– О, простите, – нахально и с показной вежливостью отвечал молодой дворянин, – конечно же, я не имел в виду вас, господа, а только ваших солдат.

Это было вызывающее поведение, но по букве его ответ был поясняющим извинением. Бертье молча поклонился, так как должен был быть удовлетворен таким пояснением. Молодой господин поклонился в ответ и тут же продолжил:

– Ну так что, Эшбахт, вы примете мой вызов, если я не дозволю вам делать выбор оружия?

Деваться было некуда, Волков уже готов был согласиться. «Чертов Шауберг».

И тут заговорил старый граф:

– Господа, господа, остановитесь! Вижу я, что в вас, юный Вельдман, клокочет гнев, но вы ведь даже не родственник Шаубергу.

Молодой дворянин поклонился графу и сказал:

– Вы правы, господин граф, но я не хочу терпеть такого высокомерия от господина Эшбахта, эдак любого из нас он убьет по своему решению и беззаконно и повесит на своем заборе! И я вовсе не стремлюсь к раздору, но хочу узнать, как он ответит на честный вызов. Просто хочу узнать.

– Полно вам, Вельдман, полно… – сказал граф и махнул старческой рукой. – Вы ведь и не родственник Шаубергу.

– Так я родственник Шаубергу, – вдруг заговорил один из незнакомых Волкову сеньоров.

Был он много взрослее задиры Вельдмана и выглядел много опытнее. До сих пор он молчал, просто стоял тут, держа руку на эфесе меча, словно его происходящее не касается, а тут заговорил – и с такой спокойной уверенностью, что Волков понял, насколько он опаснее, чем молодой глупец. И он продолжал:

– Я, Отто Герхард фон Зейдлиц, родственник фон Шауберга и считаю, что вы, Эшбахт, убили его нечестно и по смерти его были с ним нечестны. И коли вы пожелаете выбрать оружие, то пусть так и будет. Если думаете взять арбалет, так я готов драться оружием холопов.

Вот теперь деваться ему было некуда, если молодого болвана мог удержать граф, то теперь все было предельно ясно. Этого Зейдлица было не остановить. «Что ж, арбалет мне знаком всяко лучше, чем ему, поэтому будем стреляться».

И тут произошло то, чего не ожидали ни Волков, ни молодой граф, ни все другие господа, включая офицеров. Вперед вышел Георг фон Клаузевиц. Вышел и сказал:

– Господа, думаю, что поступлю честно, если на правах вассала господина фон Эшбахта приму ваши вызовы. И ваш, фон Вельдман, и ваш, господин фон Зейдлиц. Никаких арбалетов не нужно, драться будем благородным оружием, мечами и кинжалами, и без всякого доспеха. Хоть до крови, хоть до смерти, то вам выбирать. Кто пожелает драться первым, так тоже выберите промеж себя.

И сразу заметил Волков перемену в лицах храбрецов, что говорили о вызовах, и главное, перемену в лице молодого графа – тот был явно обескуражен поступком рыцаря и сразу начал говорить:

– С чего это, Клаузевиц, вы решились стать чемпионом Эшбахта? Он просил вас о том?

– Нет, не просил, то мое решение, – отвечал молодой рыцарь с заметным поклоном графу.

– Надеетесь, что Эшбахт отблагодарит вас землями и мужиками? – Умудренный сединами фон Эдель откровенно не понимал поведения молодого рыцаря.

– Нет, не надеюсь, господин фон Эдель.

– Так отчего же вы готовы биться за Эшбахта? – все еще не понимал фон Эдель.

В словах фон Эделя так и слышалось недоумение: «Вы же наш, Клаузевиц! Наш! Как и Шауберг, будь он неладен. А этот… Он здесь чужой! Хоть и успел породниться с самой именитой фамилией. Он не нашего круга. Он пришлый! Так почему, Клаузевиц? Почему?»

– Господин Эшбахт – лучший командир, под знаменем которого я служил, при мне никто так не бил горцев, как он. И я не позволю в самый разгар войны с горными псами ранить или убить его.

Сказал все это молодой рыцарь так твердо, что ни у кого не осталось сомнений в его решительности. У молодого задиры фон Вельдмана весь запал как-то и прошел, кажется, ему уже неинтересно стало, какое оружие выберет Волков, если он, Вельдман, вызовет его на поединок. А вот фон Зейдлиц все еще не успокаивался, его лицо стало высокомерным, подбородок он держал вверх, и говорил он свои слова, руководствуясь выражением «будь что будет».

– Значит, вы, Клаузевиц, примете мой вызов?

– Выходит, что так, – отвечал молодой рыцарь.

– Господа, господа, – говорил граф, все больше волнуясь, – не для того мы сюда ехали, разве в этом есть необходимость? Мы же приехали, чтобы разобраться, а не драться. Зачем же, зачем лучшие бойцы нашей земли будут драться меж собой, в чем причина?

Но молодой граф не разделял миролюбия отца.

– Господин Эшбахт вел себя бесчестно, Зейдлиц имеет право требовать сатисфакции. И если фон Клаузевиц, к нашему глубочайшему сожалению, готов принять вызов вместо своего сеньора, то пусть так и будет.