Текст книги "Плохая война"

Волков это помнил. «Здоровое дитя полу мужеского» было ключом к получению владения. А Грюнефельде, конечно, стоило того, чтобы за него побиться. Теперь нужно дождаться родов, и можно будет начинать тяжбу. Во всяком случае, заявить о правах.

Он вздохнул. Нет, как ни искал кавалер успокоения и тихой жизни, ни того ни другого не находил. Видно, покой ему на роду написан не был.

Глава 36

Было ветрено, но ветер был все еще южный, он помогал, толкал лодку вверх. С берега из кустов им махал рукой человек.

– Туда. К нему плывите, – сказал Максимилиан и указал на человека рукой.

Гребцы налегли на весла, и уже вскоре лодка ткнулась в крутой заросший барбарисом берег. К ним сверху скатился Еж. Уши от ветра красные, а шапку все равно не надевает.

Кавалер накинул капюшон и стал вылезать, тут Еж к нему подоспел, подал руку, чтобы рыцарь мог опереться.

– Лошади тут не понадобятся, господин, – говорил он, помогая и дальше Волкову лезть вверх. – Домик сняли совсем рядом. Он уже там. Ест пока.

– Вы его не сильно напугали?

– Да мы нет, а вот купчишка… Дурень, издали видать, что поджилки дрожат, всего, подлец, боится. Вот и мальчишка, глядя на него, тоже стал побаиваться.

Максимилиан и Увалень, тоже укрытые плащами и капюшонами, вылезли из лодки.

– Тут ждите, – коротко кинул Максимилиан гребцам и вместе с Увальнем полез вверх по склону за кавалером.

У небольшого, но очень опрятного домика, белоснежного от свежей побелки, их ждал купец Гевельдас. Как и говорил Еж, он был очень взволнован. Увидав кавалера, купец признал его и под капюшоном и кинулся к нему.

– Господин, могу ли я надеяться…

Он не договорил.

– На что? – поинтересовался кавалер.

– Что дело все выйдет как должно.

– Ты человек крещеный? – спросил у него кавалер.

– Да-да, – кивал тот и из-под одежды потянул распятие. – Вот. Просто…

– Что?

– Как бы не случилось лиха, вдруг он заартачится, и вам придется его… А я его в гости пригласил, вот как плохо-то будет… если он не вернется домой.

– Хорошо, что ты все понимаешь, купец. – Волков положил ему на плечо руку. – И хорошо, что ты крещеный. Значит, у тебя и святой есть.

– Есть, святой Елизарий.

– Вот и помолись ему. И помоги мне уговорить дружка твоего. И тогда и он отсюда уедет живехонький, и ты будешь при мне и при серебре. Ну, а если он заартачится, что делать будем? – спросил кавалер прежде, чем войти в дверь.

Купец не ответил, замер и стоял как столб. А Волков, уже положа руку на дверь, спросил:

– Может, лучше ему тогда в реке утонуть, чем домой вернуться да о тебе рассказать? Если он про тебя расскажет, то уж точно тебе путь в кантоны будет закрыт. Как считаешь?

Господин Гевельдас раскрыл рот и опять ничего не вымолвил.

– Вот то-то и оно, – усмехнулся кавалер. – Так что молись, купец, да помогай мне.

За столом прямо посередине сидел молодой человек лет двадцати. Ни худ, ни толст, лицо в оспинах. Ботиночки крепки, но не новы, чулки не штопаны, но и не из дорогих, колетик простенький, шапчонка фетровая, колечко на пальце – серебро. Зато весь стол перед ним в кушаньях богатых. Пива целый жбан, вино в кувшинах, гусь жареный, окорок, сыр на подносе с изюмом и медом. Тут же и Сыч рядом. Сразу вскочил, Волкова увидав.

– Вот, экселенц, нужный нам господин.

А молодой человек и не рад тому, что он кому-то нужен. Еще пришли в дом такие люди, высокие, при железе, лица капюшонами закрыты.

А Волков тем временем скинул капюшон и сказал:

– Не волнуйтесь, господин Веллер, вам тут ничего не угрожает. – Он обошел стол, приблизился к молодому человеку и протянул ему руку. – Вы гость моего друга, купца Гевельдаса, а значит, и мой гость тоже.

Молодой человек почтительно, с поклоном пожал руку кавалеру и негромко спросил:

– Откуда же вы меня знаете, добрый господин?

– Гевельдас мне о вас рассказывал, – отвечал Волков, сел на лавку и похлопал по сиденью подле себя. – Садитесь, господин Веллер. А как вас окрестили в церкви?

– Франс, – отвечал молодой человек, присаживаясь рядом с кавалером.

Сыч устроился позади него, расселись и все остальные.

– Франс? Не Франк, а Франс, на западный манер. Так у вас принято?

– Матушке так было угодно. Наш священник так меня и крестил.

– Ваши священники все еретики, – заметил Сыч из-за спины писаря. – Вот и крестили тебя как…

– Тихо! – прервал его кавалер. – Как крестили, так и крестили, то матушке его было угодно, так не тебе это осуждать. А священников и веру не он себе выбрал. А по мне, так пусть господин Веллер хоть бревну резному кланяется.

Молодой человек оглядел всех людей, что сидели с ним за столом: кроме купца, люди все вида военного, а двое так и вовсе разбойной наружности. Он явно продолжал волноваться. Волков видел это и, сделав как можно более доброе лицо, похлопал его по руке и сказал:

– Наверное, думаете, кто эти люди? И кто я такой?

– Был бы счастлив узнать сие, – пролепетал писарь.

– Я – рыцарь божий Иероним Фолькоф, вам известный как фон Эшбахт.

– О господи! – только и выговорил молодой писарь, лицо его вытянулось от ужаса, он хотел было встать, но Сыч сзади его за шею схватил крепкими своими пальцами и зашептал на ухо:

– Куда побег? А ну сел! Слушай господина и не взбрыкивай, помни, река-то близко, корячиться будешь, так всплывешь лишь у Милликона, а то и до Хоккенхайма донырнешь.

– И что же вам от меня, добрые господа, нужно? – пролепетал писарь, втягивая голову в плечи от крепких пальцев Сыча.

– Отпусти! – приказал Волков.

Сыч выпустил шею писаря.

– Мне от вас нужен мир, – строго сказал кавалер.

– Мир? – удивился господин Веллер.

– Война с кантоном мне больше не нужна. Одних ваших погибло уже три сотни людей, а то и больше.

– Больше, – подтвердил писарь.

– Больше? – заинтересовался кавалер. – Откуда знаете?

– Я списки составлял. От кантона семьям погибших, тех, что шли по земельному призыву, положено разовое вспоможение. Я на них списки выплат писал. Невернувшихся за два похода было триста восемьдесят семь человек, это не считая тех, кто пошел по найму, и союзников из соседнего кантона.

«Ах, какой хороший и нужный человек этот писарь! Лучше, чем он, и желать себе трудно».

– Вот видите? – сказал Волков горестно. – И среди моих людей тоже есть потери. Думаю я, что крови и с нас, и с вас достаточно уже.

– Так вы о мире думаете? – спросил молодой человек.

– Только о мире Бога и молю. И прошу вас помочь мне с этим делом.

– Но как же я вам в этом помогу? – удивился писарь.

– Пишите мне. Пишите мне о том, что меня касается. Все, что услышите, что говорят ваши старшие, что слышно из консулата кантона, какие решения принимает кантон по поводу войны со мной.

– Так сие писать нельзя, – медленно и с сомнением говорил господин Веллер. – Коли узнают, так головы не сносить…

– Но как быть по-другому? – убеждал его кавалер. – К примеру, совет кантона снова решил собрать против меня войско, консулат прислал вам в казначейство запрос на деньги – вы мне сразу пишете, сколько и на какое войско выделено денег. Коли войско малое, так я стану на берегу, чтобы оно меня видело и высаживаться не решалось, а коли войско большое будет, так я с людишками своими уйду из Эшбахта в Мален или во Фринланд – вот и нет войны, нет крови. И в том ваша заслуга будет.

Юный писарь молчал, кажется, слова кавалера ему и казались правильными, но он тоже был непрост, а может, и боялся. И тогда Фолькоф щелкнул пальцами и протянул руку Сычу. Тот сразу на ладонь ему выложил пять прекрасных золотых гульденов, которые раньше забрал у трусливого купца.

– Сказали мне, что у вас жена есть? – снова заговорил кавалер.

– Есть, – кивал писарь.

– Молодые женщины жадны до денег, – продолжал Волков, выкладывая гульден на стол перед Веллером. – А дети?

– Двое сыновей у меня.

– Отлично. – Кавалер положил еще две золотые монеты. – Каждому сыну. А вот эти последние две – это вам, в молодости всегда много желаний. И если ценную весть мне сообщите, еще будет вам золото или серебро.

Писарь смотрел на деньги, что лежали перед ним на столе, но брать не спешил.

– Ну, – толкнул его в спину Сыч, – чего таращишься, хватай, вон сколько деньжищ. Тебе и за три года столько не заработать.

Волков видел это необыкновенное волшебство не раз. Он знал, как притягивают к себе деньги, если лежат вот так перед человеком. Манят своим дивным блеском, как распутная красавица обнаженным бедром, словно соблазняют, словно уговаривают тихими, мягкими и ласковыми голосами. Просят протянуть руку и взять. Лежат себе, сиротливые, беззащитные, в море алчных и цепких рук, и зовут именно тебя, просят сгрести в пятерню, спрятать в кошель, а лучше за пазуху, ближе к сердцу. И лишь одна вещь может остановить человека в этом искушении – это страх. И страх нужно задавить, принизить до земли, а для этого следует говорить человеку, что все будет хорошо, пусть даже это и не так, но нужно именно это и говорить, и тогда деньги заставят его поверить. Даже против его воли.

– Вам нечего опасаться, – проговорил Фолькоф, глядя, как писарь косится на это великолепное золото. – Никто никогда о том не узнает, и ни стыда, ни позора в том нет, вы же не из корысти помогать будете врагу, а для того, чтобы враг стал другом и добрым соседом. Чтобы была любовь промеж нами, ведь и Господь учит нас любви. Ведь учит?

– Учит, – кивнул писарь.

– Вот и прекрасно, берите деньги и будьте моим другом.

Волков протянул ему руку. Господин Веллер с почтением пожал руку кавалеру и… принялся собирать деньги со стола. Дело сделано. Кавалер был доволен, Сыч улыбался.

– Вы будете встречаться с вашим другом купцом раз в две недели, говорить, как идут дела, и писать мне краткие сообщения. Хорошо?

– Хорошо, – опять кивнул писарь.

Волков встал.

– Ну, в таком случае не буду вам мешать.

– А вы не останетесь на обед? – удивился Франс Веллер.

– Нет-нет, у меня много дел, дальше с вами будет общаться господин Сыч, он человек славный и весельчак большой, но обманывать его я вам не рекомендую. Может обидеться. – Кавалер сделал многозначительную паузу. – И все ногти вырвать, один за одним.

Писарь Веллер побледнел и покосился на Сыча. Тот широко улыбался беззубой улыбкой: «Да ну, что вы такое говорите, экселенц?»

– Так что постарайтесь его не злить, – заметил кавалер и пошел к двери.

Люди из свиты последовали за ним, а тут в соседней комнате, за закрытой дверью, что-то уронили и послышались голоса. Волков остановился, приблизился к двери и открыл ее. Там на лавке сидели четыре девки в исподнем, нарумяненные, напомаженные, с голыми руками и плечами. Девки были молоды и хороши собой и уже выпили вина. Одна, самая задорная, протянула к Волкову руки, так что груди ее затряслись.

– Ах, добрый господин, а не вас ли нам велено дожидаться?

– Надоело уже тут сидеть, – добавила другая, – когда вы нас уже позовете, а то вы всё говорите да говорите.

– Цыц, вы, курицы! – Из-за плеча Волкова выглядывал Сыч. – Велено сидеть ждать, так сидите. Когда надо, тогда и позовем. – И, уже обращаясь к кавалеру, продолжал: – Это гостю нашему.

– Я смотрю, ты с запасом взял. Не треснет ли гость?

– Это чтобы посиделки эти ему запомнились. Чтобы когда позовем, так сам сюда ехал.

– И во сколько мне это обойдется? Девки-то молодые, видно недешевые.

– А тут, экселенц, лучше не жадничать, этот писарь нам одним письмецом, одной весточкой все отработать сможет. Так что пусть запомнит, каких ладных девок мы ему приводили.

Волков посмотрел на девок – и вправду ладные, – взглянул на Сыча.

– По лету кантон новую войну начнет, а может, и по весне, как только дороги станут, у меня каждый талер на счету, ты не транжирь. – И пошел к двери.

Глава 37

Сели в лодку, поплыли на свой берег к амбарам. Чего уж там, девок Сыч нашел хороших: молодых, распутных, красивых. Они вызывали интерес у любого мужчины. И у Волкова вызвали бы… не будь у него дома трех вздорных баб. Да еще каких вздорных, каких норовистых баб, упрямых.

Когда только Брунхильда въехала на телеге во двор, когда только вылезала из нее грузно, со вздохами, увидала карету великолепную.

– Вижу, брат мой, балуете вы жену вашу, – произнесла Брунхильда, – у меня, графини, и то такой кареты нет.

Госпоже Ланге, что была тут же, лучше бы промолчать, так нет же, ее, заразу, как распирало:

– Господин сию карету не жене купил.

Брунхильда из телеги вылезла, дух перевела, платье оправила и уже с любопытством поинтересовалась:

– А кому же он ее купил?

– Мне, – отвечала Бригитт и улыбалась, улыбалась подло и с вызовом.

Бригитт словно все дело к раздору вела, к склоке, зачем ей сие – непонятно. Замерла Брунхильда, глядя на Бригитт, так и стоят друг перед другом. Некогда, до беременности, Брунхильда бы в красоте ей не уступила, а сейчас уже не так хороша она. И графиня спросила:

– И чем же вы так господину услужили, что он с вами так щедр был?

– Верностью, старательностью в делах и любовью преданной, – сразу, как будто знала вопрос, отвечала госпожа Ланге.

У этой дряни всегда ответ готов, и говорит она это с притворным смирением. И с такой улыбочкой, от которой Волкову так и хотелось ее по заду хлыстом протянуть. Но ничего подобного он, конечно, сделать не мог, поэтому тоном, не терпящим возражений, он проговорил:

– Госпожа Ланге, прошу вас, уступите покои свои графине.

Бригитт зло глянула на него, всего на мгновение, тут же присела в книксене и все с той же лживой улыбкой отвечала:

– Немедля распоряжусь, мой господин, – и, повернувшись, пошла в дом.

А Брунхильда еще стояла и глядела на него долгим тяжелым взглядом, от которого бывалому воину, не раз смотревшему в лицо смерти, стало не по себе. Только после этого графиня повернулась и пошла в дом, тяжело переваливаясь из стороны в сторону на ступенях. Кавалер поспешил ей помочь, ступени-то от оттепели мокрые, не дай бог, графиня поскользнется, взялся поддержать ее под руку, но она руку вырвала, сама взошла.

И это было только начало.

Вечером того же дня сели ужинать все вместе. Госпожа Эшбахт, госпожа Ланге, графиня, мать Амелия. Помолились. Ели молча. От бабьего злого норова в зале не продохнуть, сидят все и друг друга ненавидят. А тут заявился без спроса Увалень. Взволнован, просит дозволения сказать. Чтобы хоть как-то разбавить бабье общество за столом, Волков и сказал:

– Александр, прошу к столу.

Увалень, большой любитель поесть, осмотрел женщин и замялся.

– Садитесь же! – настаивал Волков.

– Мария! – крикнула на кухню Бригитт. – Тарелку и приборы!

Увалень нехотя сел, нерешительно глядя на женщин.

– Ну, говорите, что случилось, – пока не принесли посуду, попросил кавалер.

Увалень посмотрел на него: «Точно мне говорить?» Даже Элеонора Августа, всегда ко всему безучастная, оказалась заинтригована.

– Давайте же, Александр.

– В трактире купчишка остановился, – начал он.

– Вот уж новость так новость, – с обычной своей изысканной язвительностью заметила госпожа Ланге. – Когда такое было.

А Увалень, взглянув на нее, продолжал:

– Говорит… Говорит, что утром из Малендорфа выехал.

При слове «Малендорф» все, кроме монахини, перестали есть.

– И что же там? – спросила графиня.

– Купчишка сказал… – Александр Гроссшвулле покосился на Элеонору Августу.

– Да не тяните вы уже, экий вы робкий! – воскликнула Брунхильда разгневанно. Она чувствовала себя и вела себя здесь как дома, как и подобает графине.

Увалень взглянул на нее и выпалил:

– Сказал, что поутру старый граф, в себя не придя, преставился.

– Ах! – воскликнула Элеонора Августа, поднеся руки к лицу.

– Последний истинно добрый человек в замке был, – сказала Брунхильда. – Братец, велите попа какого-нибудь позвать, хочу за мужа помолиться сегодня.

– Отчего же помер он? – начала рыдать госпожа Эшбахт.

– Он и так не жилец был, кровью мочился, на спине лежать не мог, так ему помереть своею смертью все одно не дали. – Брунхильда перекрестилась. – Господи, прими его душу грешную. Он был хороший человек.

– Отчего же он умер? – воскликнула Элеонора Августа.

– От яда, конечно… – радостно сообщила ей графиня.

– От какого еще яда? – не верила Элеонора Августа.

– От того самого, которым ваша сестра Вильгельмина, собака бешеная, отравила мое вино, которое граф и выпил.

– Лжете вы! – Госпожа Эшбахт вскочила. – Лжете и ругаетесь, как женщина подлого рода!

– С моим братом, рода подлого, вы в постель ложиться не гнушаетесь! Вон, брюхо от него нагуляли… Или, может, это у вас от Шауберга-отравителя? – проговорила Брунхильда зло. – Может, я рода и подлого, а вы так и вовсе распутная жена.

– Замолчите, замолчите! – воскликнула госпожа Эшбахт.

– Не смейте мне повелевать и голоса на меня повышать не смейте, я в доме своем, а вы в чужом. Хватит! Меня в вашем доме унижали, здесь я этого терпеть не буду, – холодно отвечала Брунхильда.

– А-а! – закричала Элеонора Августа и кинулась к лестнице, побежала наверх в свои покои.

Все это происходило так быстро, что кавалер и слова не успевал вставить, да и не знал он, какие тут слова надобны. Да, Брунхильда была зла, но она права в каждом слове своем. Так что и он, и Увалень сидели тихо, присмирев. Монахиня была хмура, а вот Бригитт… Эта женщина так мило улыбалась, что показалось кавалеру, что этот неприятный и злой разговор ей нравился, словно она была рада такому повороту событий.

Когда Элеонора Августа скрылась наверху, Брунхильда, принимаясь за еду, бросила:

– Вы, братец, на похороны ее не отпускайте, а то за ней с солдатами в замок идти придется.

В этих словах ее был толк. Хоть и было сие нехорошо, но… Да, он не станет отпускать жену на похороны отца.

– Уж больно вы злы, графиня, – громко и отчетливо проговорила мать Амелия.

И тут уж Брунхильда совсем осерчала. Так как монахиня сидела по левую от нее руку, она поднесла свой немалый кулак к ее немолодому лицу.

– Взяли тебя в дом для чего? За бабьей требухой смотреть. Так за ней и смотри, а рот свой без дела не раскрывай, иначе получишь, и клянусь, может, моя рука и не так тяжела, как у братца, но уж мало тебе не будет. Да простит меня Господь.

Монахиня побелела, встала и пошла прочь из-за стола. А графиня, проводив ее долгим взглядом, молвила:

– Коли за стол с собой посадишь, так всякий возомнит себя ровней.

И после стала есть. А в зале повис столь дурной дух, что Увалень заметил негромко:

– Кавалер, лучше я отужинаю со своими друзьями.

Волков ему не ответил, зато Бригитт проговорила негромко:

– Ступайте, Александр, ступайте.

Трус, бросив своего сеньора, позорно ретировался из-за стола, оставив того наедине с двумя злыми красивыми женщинами.

* * *

Знал он, что жена станет бесноваться, и все равно не пустил ее на похороны отца. Брунхильда была права, никто не мог поручиться, что она по своей воле захочет вернуться домой из замка Малендорф. В общем, отпускать ее никак нельзя. Конечно, крики, упреки и рыдания раздавались в доме все утро, госпожа Эшбахт ругала мужа Иродом и фараоном. Монахиня пришла к нему, сказала, что нельзя беременной так волноваться, лучше уж отпустить, но на это кавалер тут же послал к жене брата Ипполита с успокоительными травами и отваром ромашки, наказав передать ей, что ежели та не соизволит выпить сие сама, то он придет и поможет.

К завтраку жена, конечно, не вышла. Не было и монахини, они просили еду подавать в покои. И за столом могло быть тихо, но Брунхильда встала не в духе или злилась оттого, что ее прибор поставили в конец стола, а не рядом с прибором кавалера, и посему, сев за стол, она стала выговаривать Бригитт, которая сидела как раз рядом с Волковым:

– Я к вам присылала пажа просить новых простыней, вы что же, отказали ему?

– Отказала, – едва не с улыбкой отвечала госпожа Ланге. – Простыни вам стелены недавно, еще свежи должны быть.

– Уж не экономить ли вы на мне собираетесь?

– Так я на всех экономлю, на то и поставлена господином. А народу в доме нынче много, всем простыни нужны, простыни нынче дороги, лишних у меня нет. Только грязные есть, после стирки в субботу будут чистые, я вам и постелю, – говорила Бригитт голосом ангельским и тоном мирным.

Но этот ее голос, ее тон и невинный смысл ее слов отчего-то злили графиню еще больше. Видно, в ангельской кротости госпожи Ланге графиня читала насмешку над собой. Она уставилась на Бригитт зло, поджала губы и сидела так несколько мгновений, не притрагиваясь к еде, а потом сказала:

– Что же это такое: и в доме мужа моего слуги мной пренебрегали, и в доме брата моего слуги меня не слушаются, из-за простыней рядятся.

Слово «слуги» графиня подчеркнула особенно, чтобы уязвить Бригитт. И та, улыбнувшись многообещающе, уже рот открыла, чтобы ответить графине, да Волков не дал, ударил ладонью по столу так, что звякнули приборы.

– Госпожа Ланге, извольте выдать графине требуемое.

– Сразу после завтрака распоряжусь постелить, господин мой, – ни мгновения не раздумывая, отвечала госпожа Ланге с подчеркнутым почтением.

Казалось, все решилось и с раздором покончено. Но так казалось только кавалеру. У женщин ничего так скоро не заканчивается.

– И впредь ставьте еще один прибор на стол для моего пажа, – повелительным тоном произнесла Брунхильда. – Негоже ему на кухне со слугами есть.

Но Бригитт и ухом не повела, она взяла с блюда колбасу, стала ее резать и с удовольствием есть. А слова графини так и повисли в воздухе без ответа.

– Вы слышали, Бригитт? – рявкнул Волков, видя, как Брунхильда от злости пошла пятнами.

– Да, господин мой. К обеду прибор для пажа графини будет, – все с той же учтивостью отвечала госпожа Ланге.

Брунхильда смотрела на нее с большой неприязнью, но Бригитт совсем ее не боялась и говорила:

– Господин мой, вы совсем заросли, я вас после завтрака побрею.

Волков даже не знал, что ей и ответить, ведь Бригитт уже не раз бралась сама его брить, но сейчас это прозвучало вызывающе.

Брунхильда, кажется, больше не хотела есть, она встала.

– Пойду прилягу, дурно мне, – сказала графиня холодно, – и не забудьте про мои простыни.

– Нет, конечно, не забуду, – отвечала Бригитт. – Как только господин закончит завтрак, так я распоряжусь насчет ваших простыней, графиня… – И когда Брунхильда стала уже подниматься по лестнице и была далека от нее, Бригитт добавила с ехидной улыбочкой: – Из коровника.

Зато Волков все слышал, и его передернуло от злости. Он во второй раз за завтрак ударил ладонью по столу, да так, что приборы подпрыгнули, и прошипел, глядя на рыжую красотку:

– Много стали себе позволять.

– Простите меня, мой господин, – без малейшей доли раскаяния отвечала Бригитт.

– Впредь держите свой поганый язык за зубами.

– Еще этой ночью вам мой язык таким не казался.

– Хватит, Бригитт, – сквозь зубы зарычал кавалер.

– Как пожелаете, господин, просто я хочу, чтобы госпожа графиня уяснила для себя, кто в этом доме хозяйка, и больше ничего. – Госпожа Ланге встала из-за стола. – Мария, горячую воду, мыло, бритву господина и убирай со стола, завтрак закончен. – Она чуть помолчала и, убирая тарелку Волкова, заметила как бы между прочим: – Знаете, господин мой, а паж графини спит с ней в одной постели. Вот я думаю, не навредит ли сие плоду? Надо будет о том справиться у монахини.

Волков растерянно молчал. А Бригитт улыбнулась, обняла его и поцеловала в висок.

* * *

Погода была дурна, ветер уже какой день дул южный, прямо с гор, оттого вернулись крепкие морозы. Все, что оттаяло, снова схватилось льдом. Но даже холод и неизбежная боль в ноге не могли удержать Волкова дома. Кавалер чувствовал, что в бабьих распрях либо заболеет, либо умом тронется, он искал, чем заняться. Его племянник Бруно Фолькоф и Михель Цеберинг поехали в Лейдениц для последней встречи с торговцами углем из Рюммикона. Нужно было утрясти оставшиеся вопросы и еще немного побороться за цены, чтобы подсчитать все и окончательно взвесить перед началом дела. Там они бы и без Волкова справились, племянник оказался умен, да и компаньон его был не промах, а вот дело с бароном и мертвым кавалером Рёдлем кавалеру покоя не давало. И тогда велел он разыскать Сыча. Сыч после дела с писарем снова попер вширь, залоснился, стал доволен собой. Снова приходил деньги клянчить.

В это утро, чтобы не препираться весь день с женой, Брунхильдой, Бригитт или с монахиней, Волков еще до завтрака велел отыскать Сыча. Тот явился сразу, как посуду со стола убрали, сел, как обычно, без позволения за стол, вонял чесноком на всю залу и еще пивом.

– Ну, экселенц, чего звали?

– Надо дело с бароном решить.

– А чего с ним решать? Помрет – так узнаем, новый барон сразу объявится, с этим не заржавеет. А коли выздоровеет, так тоже знать будем.

– Он уже давно должен был умереть или выздороветь. Думаю, что там дело нечисто. Не зря его дядя так и не дал мне с ним увидеться.

– Так, может, господа промеж себя по-родственному решают, кому новым бароном быть, вот и не хотят, чтобы к ним лезли.

– Может, не может, не хочу больше гадать, – сказал кавалер. – Раз мы в кантоне себе шпиона нашли, значит, и в замке барона такого сыщем.

– Ну, надо – так надо, – согласился умный Фриц Ламме. – А есть кто на примете в замке, с кем для начала потолковать?

– А тот мужик, про которого ты говорил.

– Это который дрова в замок возил? – вспомнил Сыч.

– Да.

– Нет, экселенц, этот вряд ли. Этого, сдается мне, так баронов палач кнутом на конюшне освежевал, что при виде меня он и дух, и разум терять будет. Нужен кто-то другой.

– Кузнец! – вспомнил Волков.

– Кузнец?

– Да, тамошний кузнец, недавно просил моего дозволения кузню в Эшбахт перенести.

– Ух ты! Вот это дело, за это он у нас за бароном присмотрит. Кузнец ведь всех лошадей в округе знает, а раз у него есть желание к вам переехать, так будет стараться.

И тут оба они притихли. Сверху раздался звон, словно поднос с посудой кинули на пол.

– Господи, брат мой, да что ж это такое! – донесся разраженный крик графини. – Ответьте мне, братец, где вы там, найду ли я в вашем доме уважение?

– Чертовы бабы, опять сцепились! – вздохнул кавалер и посмотрел на Сыча. – Беги на конюшню, скажи, чтобы скорее коней седлали. И Максимилиана с Увальнем найди, с нами поедут.