Текст книги "История советской литературы"

140

Рассказывают, что Сталин, рассматривая список кандидатов на соискание Сталинской премии за послевоенный год, спросил у Фадеева, возглавлявшего Комитет по премиям в области литературы и искусства:

– А почему в списке нет Твардовского с его «Василием Теркиным»?

– Поэма Твардовского, товарищ Сталин, публиковалась главами и члены Комитета посчитали, что она еще не окончена, – ответил Фадеев.

После продолжительной паузы Сталин сказал:

– Да, она печаталась главами в годы войны. Но Великая Отечественная война завершилась нашей Победой, и поэма Твардовского завершена.

После этих слов он самолично вписал «Книгу про бойца» в список соискателей премий первой степени.

141

Писательская молва подхватила рассказ, вышедший из недр редакции журнала «Молодая гвардия».

Якобы из Карельского обкома партии в редакцию пришло письмо с жалобой на поэта Анатолия Поперечного, известного своими песнями «Березовая роща», «Малиновка» и другими. В письме сообщалось, что поэт недостойно повел себя во время выступления на областном партхозактиве.

И далее излагалась суть дела.

Поэт Анатолий Поперечный был приглашен на выступление перед участниками партхозактива, посвященного итогам социалистического соревнования.

Но вначале он встретился со своими друзьями-литераторами в дружеском застолье, которое начали с утра. Пребывание в кругу друзей ему прялось прервать, поскольку за ним приехали товарищи из обкома. Уходя пообещал: «Это ненадолго. Минут десять. Выступлю и вернусь. Так что не прощаюсь».

Однако все оказалось далеко не так, как предполагал поэт.

Он попал в президиум актива. А тут начались речи, выступления, после которых стали вручать награды, грамоты, ценные подарки победителям соцсоревнования. Включены были мощные софиты для телесъемки. И Анатолия естественно «развезло». На какое-то время он выключился из действа.

Вдруг сквозь дрему услышал: «Анатолий Поперечный».

Он вскочил и бросился к трибуне. Но не рассчитал и вместе с трибуной рухнул в партхозактив.

Жалоба завершалась словами: «И к тому же разбил стоявший на трибуне графин…»

142

Леонид Максимович Леонов был в Болгарии.

В одной компании гурманов, готовивших национальные блюда, речь зашла о каком-то особом кушанье под названием «старец».

– Любопытно само название, – откликнулся Леонов и попросил поделиться с ним рецептом этого самого «старца».

– Очень просто, – сказал ему один из гурманов. – Берется бараний желудок, набивается кусками мяса, жира, всевозможными специями и опускается затем в соленую воду…

Леонид Максимович, не дослушав рецепта, вскинул руки:

– Что вы, что вы! Представьте себе, если бы животные слышали, что мы тут говорим про них, что бы они про нас подумали!..

143

Константин Михайлович Симонов рассказал однажды о своем посещении Бернарда Шоу, которое состоялось во время поездки в Англию делегации писателей во главе с Фадеевым.

Бернард Шоу жил за Лондоном в уютном доме.

Утро, когда наши писатели оказались возле ворот дома Шоу, было дождливым и прохладным. Но несмотря на непогоду ворота уже осаждали многочисленные корреспонденты. Их автомобили буквально загородили подъезд к дому. Поэтому пришлось выйти из машины раньше и идти, минуя направленные на тебя фотокамеры.

Когда подошли к воротам, калитка отворилась и к гостям из России – Фадееву, Бажану, Вургуну и Симонову – вышел маленький седенький старичок в коротких брючках.

Пожав руки гостям, он обратился к репортерам:

– Я принимаю своих друзей, но не своих врагов. Вы же мои враги!

И репортеры тут же бросились к своим машинам…

144

Писатель Адихан Измаилович Шадрин, долгие годы возглавлявший Астраханскую писательскую, говоря при этом: «У меня в организации тринадцать членов и пятнадцать группировок», познакомил меня с одним из егерей в угодьях устья Волги.

В доме егеря меня поразила обстановка: полированная мебель, сервант, забитый дорогим хрусталем, шикарные кресла, огромный телевизор. Когда я поинтересовался, откуда вся эта роскошь с налетом моды конца пятидесятых годов, он поведал мне такую историю.

Никита Сергеевич Хрущев был страстным охотником. И потому откликнулся на предложение первого секретаря обкома поохотиться в плавнях.

В канун прибытия высокого гостя к егерю нагрянули товарищи из обкома. На огромном крытом грузовике доставили мебель.

Старую, состоявшую из стола, лавки, табуретов и комода, выставили в сарай, а привезенную новую занесли в дом. Стены завесили дорогими коврами. Ковры были постелены и на пол. В доме появился телевизор с огромным экраном.

А вскоре в дом егеря пожаловал сам Никита Сергеевич. Вместе с ним был секретарь обкома, председатель облисполкома и другие товарищи.

Когда уже было собрались идти на охоту, раздался пронзительный телефонный звонок из Москвы. И высокому гостю пришлось немедленно уезжать.

Когда Хрущев выходил из дома, он остановился возле егеря и тихо сказал ему:

– Ни хрена не отдавай из всего этого, – и обвел рукой вокруг.

На том и попрощались…

А через некоторое время прибыла та же самая крытая машина, чтобы вывезти из дома егеря завезенную мебель, ковры, телевизор.

– Чего это вы, ребята? – наивно спросил егерь.

А когда услышал об их намерении, спокойно заметил:

– А Никита Сергеевич наказал, чтобы вы тут ничего не трогали. Он обещал вернуться.

Приехавшие переглянулись, о чем-то между собой посовещались, развернулись и уехали.

До сих пор не возвращаются…

145

Владимир Алексеевич Солоухин рассказывал, как они с женой Розой ездили в его родное Олепино. На свадьбу. Гостей полно. Яств самых разных на столе – в избытке. Но жена, придерживавшаяся строгой диеты, почти ни к чему не притронулась.

И тут Солоухин обратил внимание на жену знакомого односельчанина, что живет теперь во Владимире. Гена эта – гренадер в юбке: здорова, могуча. Пивом в городе торгует. Так вот она все время как-то жалостливо поглядывала на его Розу.

Когда они оказались рядом, она тихо спросила:

– Володя, а чего жена-то у тебя така худа? Жалко ее. Дай ты ее нам на месяц-другой, обещаю: в дверь не пролезет!..

146

С Арсением Александровичем Тарковским, известным поэтом и переводчиком, меня познакомил в Переделкино Владимир Федорович Пименов. Я приехал навестить ректора Литературного института имени А.М.Горького, который пребывал в Доме творчества, и застал его сидящим на скамейке перед корпусом с каким-то седовласым красивым человеком, опирающимся подбородком о палку. Это и был Арсений Александрович Тарковский, о котором я знал лишь по кратким биографическим сведениям. Среди них была знатная веха его работы в компании сотрудников четвертой полосы газеты «Гудок». Здесь работали Булгаков, Ильф, Петров, Олеша, Катаев. Тарковский печатался на этой самой четвертой полосе под псевдонимом Тараса Подковы.

Когда мы, раскланявшись с Арсением Александровичем, пошли прогуляться по территории Дома творчества, Владимир Федорович поведал мне какие-то штрихи из биографии поэта. И о его работе на радио, и о добровольческом подвиге ухода на фронт, о его ранении. И, наконец, о том, как трудно складывался его путь в литературу. Очень много сил и энергии отдал Тарковский переводческому делу. Но как переводчик с языков Кавказа был очень известен уже в довоенные и послевоенные годы. Именно с ним как с переводчиком и произошел жизненный казус.

Шел сорок девятый год. Приближалось знаменательное событие – юбилей товарища Сталина.

И вот в одну из сентябрьских ночей в квартиру Тарковских позвонили.

В дверях стояли люди форме НКВД.

– Вы поэт Тарковский? – спросил один из них.

– Да. А в чем дело?

– Что случилось? – всполошилась жена поэта.

– Собирайтесь. Поедете с нами, – не реагируя на тревожные вопросы, спокойно проговорил, видимо, старший.

– Да как же так?! – помогая мужу одеться, повторяла жена. – Что же это такое?..

Машина помчалась по ночной Москве. Стекла в ней были темными. Куда и зачем везли Тарковского, ему было неизвестно.

И вот машина остановилась.

Когда Тарковский вышел из машины, его тут же провели через массивную дверь в вестибюль, где стояла охрана. Старший что-то доложил по телефону.

Вскоре появился молодой человек в штатском и сказал:

– Следуйте за, мной, Арсений Александрович.

Они поднялись по ковровой дорожке на второй этаж здания и миновав еще одну охрану, пошли по долгому коридору. Наконец, молодой человек остановил жестом: Арсения Александровича и открыл перед ним дверь. Они оказались в просторной приемной.

Сидевший за столом дежурный или секретарь попросил их подождать, сам скрылся за массивной дубовой дверью.

Через некоторое время он появился и предложил товарищу Тарковскому пройти.

В кабинете, куда вошел Тарковский, оказались Маленков, Суслов, еще какие-то люди. Они приветствовали поэта и предложили ему подкрепиться.

Только теперь Арсений Александрович обратил внимание на стол. На нем стояли изысканного сорта коньяки, банки с икрой, рыба и прочие деликатесы. После того, как выпили по рюмочке коньяка, Суслов сказал, что рад приветствовать известного поэта и прекрасного переводчика, удостоенного Сталинской премии за перевод поэмы Расула Рза «Ленин». Поинтересовавшись творческими планами поэта, Михаил Андреевич Суслов сказал:

– У меня к вам большая просьба, Арсений Александрович…

Сделав паузу, продолжил:

– Вы знаете, что 21-декабря исполняется семьдесят лет товарищу Сталину. И мы, его соратники, хотели бы вручить ему помимо дорогих подарков, может быть, самый дорогой – сборник его юношеских стихов, которые никогда не выходили отдельной книгой и тем более на русском языке. Мы вот тут их все собрали, – Суслов подвинул к себе кожаную папку, – специально сделали подстрочные переводы каждого, представили фонетические варианты звучания стихов. Словом, просим вас отложить все дела и взяться за работу над переводом стихов вождя, написанных им в годы своей революционной молодости. Как вы, Арсений Александрович!?

– Если вы мне доверяете…

– Раз уж мы с вами тут сидим, значит, доверяем, – хихикнул Суслов и тут же спросил: – Сколько вам потребуется времени, чтобы перевести двадцать стихотворений?

– Примерно месяца три, – ответил Тарковский.

– У вас всего полтора… Если что потребуется, если вы в чем-то будете нуждаться, не стесняйтесь, звоните, мы вам поможем…

Потом ему вручили портфель из крокодиловой кожи, в который была вложена папка со стихами и всевозможными подстрочниками и толкованиями.

Через некоторое время он был уже дома. Радости не было конца. Обо всем подробно поведал, жене. Ночь почти не спали.

А уже с утра Арсений Александрович принялся за работу…

Прошла неделя.

И вдруг опять среди ночи повторилась та же картина. На сей раз Тарковские не так сильно были обескуражены появлением неожиданных гостей в форме НКВД.

Арсений Александрович взял с собой портфель из крокодиловой кожи, папку и первые наброски некоторых переводов.

Проделав по ночной Москве тот же самый путь, он вновь оказался в знакомом кабинете. Только уже не было ни Маленкова, ни Суслова, как не было на столе ни коньков, ни разносолов. Стояли бутылки с «Боржоми».

Теперь с ним беседовал какой-то симпатичный человек. Он попросил извинения у Тарковского за то, что отняли столько драгоценного времени у поэта. Но, к сожалению, работу придется прекратить, потому что товарищ Сталин высказался категорически против издания сборника его стихов.

Еще раз извинившись, симпатичный человек стал прощаться с Арсением Александровичем.

Когда Тарковский повернулся, чтобы выйти из кабинета, сказал:

– А вы, товарищ Тарковский, забыли свой портфель.

– Это не мой…

– Нет, ваш. Мы вам его дарим.

Тарковский взял портфель и поспешил покинуть кабинет. Только дома обратил внимание, что портфель несколько пополнел и потяжелел.

Вместе с женой открыли его и ахнули: в нем оказалось пятьдесят тысяч сторублевыми купюрами.

– Что же с ними делать-то будем? – тихо спросила жена.

Помолчали.

– А знаешь что, – предложил Тарковский. – Давай-ка устроим себе длительное путешествие по Кавказу, по Черному морю. Пока в Москве будут проходить торжества, мы с тобой будем дышать вольным воздухом. Как?

Так и решили.

Вернулись Тарковские в Москву только весной следующего года…

147

В семидесятые года в разных аудиториях можно было услышать ходившие в качестве афористических строк такие стихи: «Порой о женщине мы судим, как о печке, И говорим: „Неплохо сложена“, или: „Мы спорили о смысле красоты. И он сказал с наивностью младенца: „Я за искусство левое. А ты?“ „За левое, но не левее сердца“, или: «Сердца, не занятые нами, немедля занимает враг“.

Причем многие произносившие эти строки не знали имени их автора – Василия Дмитриевича Федорова. С ним я близко сошелся в то время, когда оказался в штате журнала «Молодая гвардия». Поэт был членом редколлегии журнала. К тому времени он написал такие знаковые поэмы как «Проданная Венера», «Березовая роща», роман в стихах «Седьмое небо».

Однажды Василий Дмитриевич собрал нас всех в кабинете главного редактора, чтобы отметить очередной день рождения. Обращаясь к товарищам, он сказал:

– Я собрал вас для того, чтобы сообщить прелюбопытнейший факт моего жизнепребывания на земле. Родился я в Кемерово в 1918 году не то 23 февраля, не то 7 марта. При получении паспорта я обратился с запросом в родной город и получил метрику с мартовской датой, а совсем недавно на мой московский адрес пришла еще одна метрика, где обозначена февральская дата. Это не чья-то шутка, а исторический казус. Дело в том, что календарная поправка была внесена в год моего рождения, когда в Сибири орудовали Колчак и генерал Гайда. Они, как вы понимаете, советских установлений не признавали. Отсюда вывод: впредь до выяснения истинного срока рождения имею два праздника и промежуток между ними…

148

В беседе с преподавателем литературы студент заявил:

– Знаете, профессор, как только закончу институт, тут же начну работать над диссертацией.

Похвально, – говорит профессор.

– И напишу я диссертацию, за которую мне присудят не кандидатскую, а докторскую степень.

– Позвольте полюбопытствовать, а какую тему вы выберете для такой работы?

– Называться она будет так: «Великий советский сатирик Семен Бабаевский».

– Но, позвольте, Бабаевский никогда сатирой не занимался. Напротив…

– А «Кавалер Золотой Звезды»? Страна задыхалась от послевоенной разрухи, голода, холода, а у него в романе станичники-колхозники кружками сметану едят, масло в накладку на пышные булки намазывают. Сталин прочитал и от смеха умер…

149

Вышедший в свет в 1954 году роман Леонида Леонова «Русский лес» далеко не однозначно был принят критикой. Наибольшую полемику вызывали образы двух ученых, занятых проблемами будущего русского леса – Ивана Вихрова и Грацианского.

Особой непримиримостью к леоновскому роману отличались писатели Злобин и Дик.

Знавший о таком их отношении к своему роману, Леонид Максимович цитировал Лермонотова:

Рвется Терек, Дик и Злобин…

150

Во время свадьбы дочери драматурга Николая Федоровича Погодина Тани Сергей Владимирович Михалков спросил у отца жениха:

– И кем же теперь приходится вам Николай Федорович?

Сам же и ответил:

– Собутыльником.

151

Александр Трифонович Твардовский во время одной из прогулок по вечернему Переделкину делился о Чуковским:

– Вы знаете, Корней Иванович, вообще по стихам можно сразу узнать человека.

Не встретив со стороны Чуковского возражения, продолжил: Как-то я заболел, вызвал врача. Тот пришел, констатировал растяжение связок, прописал лекарство, а потом и говорит: «Рад был с вами познакомиться. Я ведь тоже, товарищ Твардовский, пишу стихи».

И прочитал такую галиматью, что я ужаснулся: неужели такой идиот может лечить людей? Сразу увидел, что и врач-то он никудышный…

152

Во время одной из встреч с питерскими литераторами я услышал любопытную историю из жизни Михаила Михайловича Зощенко, которую, как мне кажется, он сам придумал.

В начале тридцатых годов у него был роман с одной дамой. Но роман был осложнен тем, что у дамы помимо мужа был еще любовник. И вот они условились летом оказаться на Черном море. Он – в Сухуми, она – в Одессе. Встречу они обговорят специальный письмом до востребования на имя Зощенко, которое он получит в Ялте. В письме как раз и будет обусловлено место и время встречи.

Но у Зощенко, по-видимому, было обострено чувство подозрительности. И он для проверки ялтинских работников почты на всякий случай послал на собственное имя письмо «до востребования», в конверт которого вложил простой клочок газеты с собственной подписью.

Когда он приехал в Ялту и обратился на почту, то письма от женщины не оказалось, а его личное выдали, но с какой-то странной заминкой.

Прошло более десяти лет.

У него уже была другая дама сердца.

Они были вдвоем у Зощенко, когда прозвенел телефонный звонок.

Сняв трубку, Михаил Михайлович услышал голос диктора Зеленого театра, который умолял его выступить перед огромной аудиторией. Зощенко, не желая расставаться с дамой, пытался правдами и неправдами отказаться от выступления.

Вдруг дама, слышавшая разговор, спросила:

– Почему ты отказываешься от славы? Ведь слава тебе милее всего на свете.

Зощенко удивился:

– А ты откуда знаешь?

– Ну как же. Ведь ты сам себе письма пишешь. Однажды написал в Ялту, чтобы все в городе узнали, что знаменитый Зощенко удостоил горожан своим посещением.

Не обращая внимания на изумление писателя, дама продолжала:

– Да еще в конверт сунул какой-то газетный клочок и вывел на нем крупно свое имя.

– Откуда это ты знаешь?

– А мой муж работал в ГПУ, и твое письмо доставило ему немало хлопот. Письмо перлюстрировали, сняли с него фотокопию и долго изучали текст клочка газеты, пока не поняли, что ничего серьезного в письме нет. Просто Зощенко болен звездной болезнью…

153

Владимир Алексеевич Солоухин рассказал, как он «помог» однажды писательнице Наталье Иосифовне Ильиной в ее переводческой деятельности.

Встретив как-то Владимира Алексеевича, она попросила его составить ей протекцию в издательство, где он занимается переводами с национальных языков союзных республик. Попросила, чтобы с его подачи ей предложили какой-нибудь роман потолще: очень нужны деньги.

Пообещав, Владимир Солоухин позвонил в издательство и как бы от себя высказал все, о чем просила его Наталья Иосифовна.

Выполнил просьбу и естественно обо всем позабыл…

А когда примерно через полгода встретил Ильину, он как бы между делом спросил:

– А что, Наташа, дали вам тогда что-нибудь для перевода?

– Да, спасибо тебе, – замялась Ильина. – Они прислали мне подстрочник. Я прочитала.

– И что?

– Я прочитала и сказала себе: «Лучше смерть!..»

154

Однажды Маргарита Иосифовна Алигер, автор известной поэмы «Зоя», посвященной подвигу Зои Космодемьянской, выступала перед молодыми литераторами. И в своем выступлении вспомнила про Самуила Яковлевича Маршака, который считал одним из самых драгоценных качеств в человеке – талант.

– За это качество, – говорила Маргарита Иосифовна, – он мог простить человеку его прегрешения. Но именно таланту он предъявлял самые высокие требования. Талант, считал Маршак, не имеет права на болтовню, на развязанность и безответственность.

И в качестве примера привела такой случай.

– Как-то пришла к нему бандероль с книгой стихов молодой поэтессы. Маршак о ней уже слышал, а потому обрадовался подарку. Держа книжку в руках, он приговаривал: «Какая чудесная обложка! А какое симпатичное название! И лицо поэта хорошее! А послушайте, как музыкальны стихи! Смотрите, как умело она извлекает содержательность из междометий „ах“, „ох“, „о“…

Так празднично говорил он пока не дошел до стихотворного посвящения Пушкину. Стихотворение это страдало поверхностностью, развязанностью и словесной неряшливостью. Читая его вслух, Маршак мрачнел, сердился и, дочитав до конца, окончательно рассвирепел. В этом состоянии он вновь перелистал книжку в обратном порядке.

И теперь из его уст слышалось: «Какая же пустота! Да ведь ей решительно нечего сказать людям, кроме „ахов“ и „охов“. И потом – какое же невыразительное лицо! Какое манерное название! И вообще никчемная обложка!»

Теперь поэтессе уже ничто не могло помочь для восстановления собственной репутации в глазах Маршака.

155

Известно, что в начале 1920-х годов стали, как грибы, возникать литературные группировки. В их манифестах, декларациях, заявлениях очевидным было стремление не только к оригинальничанию, но и стремление перещеголять друг друга в представлении себя новым словом в революционном искусстве.

В каждом из подобных заявлений проступал прежде всего формализм.

Скажем, несколько «новаторов» в Ростове-на-Лону, образовав группу «ничевоков», на своем «знамени» начертали:

Ничего не пишите!

Ничего не читайте!

Ничего не говорите!

Ничего не печатайте!

Другая группировка, назвавшая себя «фуистами», проповедовала «мозговой разжиж».

«Биокосмисты» превращали землю в космический корабль, который будет управляться «умудренной волей биокосмиста».

Примерно в таком же ключе заявляли о себе «миминисты», «неоклассицисты» и др.

19 сентября 1922 года Валерий Яковлевич Брюсов выступал в Москве с лекцией о современной литературе.

Среди записок ему пришла и такая: «Что за течение „экстрактивизм“, представителям которого являются поэты Бур, Чарский и Орловский»?

В ответ Брюсов заявил о своем невежестве, ибо не только не знает поименованных товарищей, но и о самом понятии «экстрактивизм».

О тех годах Михаил Светлов в автобиографии писал: «Я с горестным удивлением вспоминаю тогдашнюю Москву. Чего только не было! Не говоря уже об имаженистах, были еще и „фуисты“, и „ничевоки“ и еще какие-то течения. У меня и сейчас сохранилась книжица „Родить мужчинам!“ Даже болея менингитом, нельзя написать такое…»