Текст книги "История советской литературы"
Автор книги: Борис Леонов
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
208
Писатель Лев Владимирович Никулин, автор романов «России верные сыны», «Московские зори», рассказал, как однажды он встретился в Одессе с Юрием Карловичем Олешей.
– Ну, как вам наш город? – обратился к нему Олеша.
Он упорно отказывал Льву Владимировичу в праве называть себя одесситом, поскольку тот всего три школьных года прожил в Одессе.
– Не правда ли, странный это город? – продолжал Олеша. – Поезд сюда почему-то приходит в четыре тридцать утра. Зверски тянет в сон. Ни трамваев, ни такси. Кое-как доберешься до гостиницы «Лондонская».
Горит всего одна лампочка.
За конторкой старик-портье, с которым мы давно знакомы. Но он делает вид, что меня не знает.
Говорю ему:
– Номер с ванной.
Он спрашивает:
– Броня есть?
– Брони нет. Какая еще броня?
– А раз брони нет и номера нет. Что мы будем с вами устраивать оперу?
– Да у вас, – настаивает Олеша, – половина номеров пустует. Вон ключи на доске.
– А, может быть, гости ушли на прогулку.
– Это в пять утра? В феврале?
Портье не сдается:
– Вы их учить будете?!.. Ну, хорошо. Нате вам ключ, товарищ Олеша. Вы надолго? Или как в прошлом году?
– Давайте ключ. Какого черта вы со мной резонились?
Портье со вздохом:
– Боже мой! Надо же понимать. Пять утра. Скука. Хочется поговорить с человеком…
– Вот что такое Одесса…
Юрий Карлович замолкает и потом спрашивает:
– Разве подобное вы встретите в Москве или в Ленинграде? И сам же отвечает:
– Ни за что…
209
В редакции прозы издательства «Молодая гвардия» услышал из уст одной из сотрудниц историю о том, как она, учась в сороковых годах в Воронежском университете, была назначена ответственной по линии комсомола за организацию встречи с кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР Александром Трифоновичем Твардовским.
Актовый зал украшен. Он полон студентами и преподавателями. В президиуме уважаемые профессора. Все ждут прихода знаменитого поэта. Ждут десять, пятнадцать, двадцать минут…
Спустя сорок минут он появился на сцене. Но не пошел за стол президиума, а сразу направился к трибуне. Зал взорвался аплодисментами.
Твардовский встал в трибуну, взялся за края и пережидал аплодисменты. Когда они стихли, он сказал:
– Не буду произносить никаких речей… Лучше я вам почитаю стихи…
Возникла продолжительная пауза. И зазвучал его голос:
– Переправа, переправа…
И снова пауза, после которой вновь прозвучало:
– Переправа, переправа…
Из зала послышалось многоголосое:
– Берег левый, берег правый…
А еще через некоторое время Твардовский сказал: «Переправы не получилось». И оторвавшись от трибуны, отправился со сцены…
210
Поэты Владимир Фирсов и Геннадий Серебряков, бывшие в ту пору членами редколлегии журнала «Молодая гвардия», отправились к секретарю ЦК ВЛКСМ для «лакировки» того раздела в докладе первого секретаря на комсомольском пленуме, который посвящен был проблемам литературы и искусства.
Они работали с утра до двух часов дня.
Глянув на часы, секретарь ЦК Матвеев заметил:
– А сейчас пообедаем…
Ребята приободрились.
Но оказались глубоко разочарованными, когда услышали из уст у Леонида Ивановича:
– И встретимся у меня ровно в три…
– Ну надо же, жмот какой, – возмущенно говорил Фирсов, спускаясь с Серебряковым в лифте на первый этаж, где находился буфет. – Мы ему столько налудили, а он даже бутылки пива не поставил.
Они взяли какие-то салатики, сосиски с горошком, по чашке кофе.
– Я еще дайте нам бутылочку коньяка, – сказал Фирсов.
За столиком он разлил коньяк по стаканам, шпили, закусили.
После перекура поднялись на секретарский этаж.
– Наш умелец пришел? – спросил Фирсов у дежурного.
– Не понял.
– Матвеев вернулся с обеда?
– Да, Леонид Иванович у себя.
Ровно в три поэты вошли в кабинет.
Все уселись за стол, чтобы продолжить «лакировку» доклада.
Неожиданно Фирсов обратил внимание, что Матвеев вроде бы принюхивается к нему.
Он откинулся на спинку стула и заметил:
– А чего вы принюхиваетесь, Леонид Иванович?! Вчерашнее…
211
Мастер устных рассказов Ираклий Лаурсабович Андронников не раз воспроизводил эпизод своей поездки в составе туристской группы писателей в Италию в 1962 году на конгресс Европейского сообщества писателей.
Запомнилась ему эта поездка прежде всего потому, что именно во время ее ему по-настоящему раскрылся Эммануил Генрихович Казакевич, который не только прекрасно ориентировался на незнакомой местности как бывший фронтовой разведчик, но и как душа компании, выдумщик и шутник.
Дабы развлечь товарищей во время продолжительной поездки на автобусе из Флоренции в Рим, он предложил игру в слова.
Суть игры заключалась в том, что каждый должен назвать такое слово, из которого можно было бы составить имя и фамилию. Например, Веневитинов: Веня Витинов, пеницилин – Пеня Целин и так далее.
Все дружно загорелись идеей.
Стали поочередно предлагать свои варианты подобных имен и фамилий. И только у Ираклия Лаурсабовича ничего не получалось.
К нему подошел Казакевич и заговорщицки спросил:
– Неужто, так ничего и не придумали? А я вас считал умным человеком. Позор!
– Конечно, – это была его шутка, – признавался Ираклий Лаурсабович. – И тем не менее мне было очень неловко.
– Ну хотите я поделюсь с вами своим словом… Вы выдадите за свое… Скажем, велосипед – Василиса Пед…
В Риме они остановились в одном номере. Андронников предложил Казакевичу прогуляться по ночному городу. Сказавшись усталым, Эммануил Генрихович остался в гостинице. По городу пошли гулять втроем – Сергей Антонов, Даниил Гранин и Андронников. Бродили часа три. Долго стояли у знаменитого Колизея…
Когда Андронников вернулся в гостиницу, он тихо, чтобы не разбудить соседа, открыл дверь в номер и так же тихо прикрыл ее.
И тут услышал четкий вопрос:
– Чего это вы так долго?
Андронников объяснил, с какими чувствами они оглядывали ночной Рим и посетовал, что Эммануила Генриховича не было с ними.
– Вам кто-нибудь встретился по дороге? – неожиданно спросил Казакевич.
– Да, – ответил Андронников.
– И кто же?
– Коля Зеев.
Казакевич открыл глаза и поднявшись спросил:
– Сами придумали?
– Конечно. Кто же еще?!
– Я проверю, – предупредил Казакевич.
Потом спросил:
– Он был один?
Андронников ответил:
– Нет. С ним была целая рота Зеев.
Казакевич выдохнул и упал навзничь:
– Вы не можете представить себе, как я рад за вас! Я ведь просто страдал оттого, что вы в нашей игре оказались такой бездарностью!..
212
В канун десятого Всемирного фестиваля демократической молодежи и студентов в Берлине мы в «Молодой гвардии» опубликовали на обложке первое издание песни с названием нашего журнала. Над нотными строками значилось: «Перевод с немецкого А.Безыменского».
А вскоре стало известно, что Александр Ильич был очень огорчен этой публикацией, так как она напоминала о несправедливости первого издания. Не переводом с немецкого были слова песни, а оригинальным сочинением известного поэта.
И Александр Ильич сказал, что подобное переживание в жизни он испытал в Политехническом музее, где в очередной раз выступал Владимир Владимирович Маяковский.
Кто-то из публики прислал ему записку, которую, как и другие, Маяковский зачитал вслух: «Как вы относитесь к Безыменскому?»
– Очень хорошо, – ответил Маяковский. – Только недавно он огорчил меня плохим стихотворением. Особенно рифмой «свисток – серп и молоток».
Увидев в зале Александра Безыменского, он обратился к нему:
– Безыменский, а ну-ка прочитайте это стихотворение.
Пришлось Александру Ильичу встать и прочитать упомянутое стихотворение.
– Ну вот, видите! – сказал Маяковский. – Разве так пишут? А если у вас рифмовалась бы «пушка»? Выходило бы «серп и молотушко…»
213
Известный футболист Андрей Петрович Старостин, с которым меня по-соседски познакомил спортивный комментатор Николай Николаевич Озеров /Мы жили с Озеровыми в одном подъезде/ рассказал, как оказался за одним ресторанным столиком с Олешей и Шкваркиным.
Юрий Карлович не без иронии в свой адрес вспоминал, как в очередной раз «впав в нищету», послал телеграмму в Одессу, куда после успеха очередного спектакля по его пьесе отправился Василий Васильевич Шкваркин.
Нет, это, видимо, надо себе представить Василия Васильевича, который читает только что полученную телеграмму: «Поздравляю успехом вышли тысячу».
Юрий Карлович, отсмеявшись, подытожил:
– И что же думаете? На следующий день получаю ответную: «Спасибо выслал Шкваркин»…
214
Борис Михайлович Филиппов вспомнил как-то про остроту Николая Павловича Смирнова-Сокольского.
Во время челюскинской эпопеи, когда наши летчики спасали членов полярной экспедиции, встретились двое чиновников.
– Вы слыхали? – спросил один у другого.
– О чем?
– Шмидта сняли с льдины.
– Что вы говорите! И кого же назначили?..
215
Поэт Лев Адольфович Озеров вспоминал, как оказался со Светловым на поэтическом семинаре, работавшем в рамках Декады башкирской литературы в Москве.
Приступая к занятиям, Михаил Аркадьевич сказал:
– Мне предложили высказаться по поводу поэтического качества нескольких сборников стихов молодых авторов. Вот эти сборники передо мной. Охотно выполню предложение. Но прежде хочу спросить у вас: как будем разговаривать? По-декадному или по-деловому? Если по-декадному, то все вы гении и пойдемте в буфет, потому как здесь кроме минеральной воды нам ничего не подадут…
Переждав оживление аудитории, Светлов продолжил:
Ну, а если по-деловому, то речь пойдет всерьез и без скидок на молодость.
Семинар принял деловой характер обсуждения…
216
Известно, что первым, кто в Москве назвал Твардовского, уже автора «Страны Муравии», большим поэтом был Самуил Яковлевич Маршак. Это случилось в доме Союзов у вешалки.
Кто-то окликнул Твардовского.
Оглянувшись, Александр Трифонович увидел незнакомого человека в шубе и меховой шапке.
Тот подошел и спросил:
– Неужели вы тот самый большой поэт Твардовский?!
Молодой поэт смутился после такого обозначения своей персоны, и тем не менее подтвердил, что он и есть Твардовский.
Тогда Маршак, представившись в свою очередь, заключил молодого человека в объятья. И этого жеста Твардовский никогда не забывал, оставаясь до конца дней Маршака верным его другом.
Но при этом он не отказывал себе в возможности поерничать над Самуилом Яковлевичем, имитируя того перед товарищами в редакции «Нового мира».
Работавший в те годы в «Новом мире» Владимир Яковлевич Лакшин вспоминал об этих ярких сценах представления.
Вот Твардовский изображает Маршака, собирающегося в Дом творчества в Ялту: «Знаешь, Саша, я в Ялту еду. А там никого из знакомых… Пустыня. Не с кем будет словом обмолвиться. Приезжай. Вот ведь к Чехову в Ялту весь Художественный театр ездил».
На что Александр Трифонович отвечал:
– Да ведь я не Художественный театр.
Или Твардовские советует Лакшину:
– Уговорите его дать нам в журнал статью о молодых поэтах… Правда, натерпитесь с ним, хотя лучше его никто вам такой статьи не напишет. По поводу каждой запятой будет раз по шесть на дню звонить и все же заставит сделать по-своему. Да еще скажет: «А почему каждая главка не с новой страницы? Вам что, для меня бумаги жалко? На мне экономите для собрания сочинений своих знакомых? И почему так некультурно обращаетесь со шрифтовым набором Шекспир набран крупно, а внизу таким петитом, что и прочитать трудно „В переводах Маршака“. Передайте своему малограмотному техреду, что испокон века печатается вверху страницы крупно: Маршак, а внизу помельче „Переводы из Шекспира“.
И завершал Твардовский одну из своих добродушных пародий на Маршака так:
– Он решил, что в «Новом мире» мы должны печатать его, как в Детгизе… Что ни строчка, то целая страница с картинкой. Печатают, например, под рисунком: «Дуйте, дуйте» /и уже надо листать страницу/ «Ветры в поле» /еще страница/, «Чтобы мельницы» /опять страница/, «Мололи…» /снова страница/.
А он еще недоволен: «Отчего так тесно? Дайте больше воздуха под рисунком: „Дуй-“ /страница/, „-те“ /страница/, „Дуй-“ /страница/, „-те“ /страница/…
217
Писателя Сергея Венедиктовича Сартакова в писательской среде называли «счетоводом». Таковым он был когда-то в юности, работая в леспромхозе в Сибири. Говорят, что в его секретарском кабинете на диване всегда лежали счеты как непременный атрибут его бывшего профессионального прошлого.
Вообще его книги, а написано им было немало, включая трехтомный роман «Хребты Саянские» и «Барбинские повести», такие, как «Горный ветер», «Не отдавай королеву» и «Козья морда», которая затем была переименована в «Медленный гавот», не очень-то пользовались успехом у читателей, но регулярно переиздавались, поскольку автор от союза писателей СССР курировал издательскую деятельность в Комитете по печати.
Оценку его деятельности в недоброй эпиграмме дал поэт Алексей Марков:
Плохой писатель Сартаков.
Но что поделать: сорт таков.
Так вот от Сергея Венедиктовича Сартакова я узнал, как во время Недели русской литературы в Белоруссии он вместе с товарищами оказался в районном городке Глубокое.
Писательскую бригаду их, в которую помимо Сартакова входили Николай Рыленков. Михаил Светлов, Пимен Панченко, Павел Костров, Михаил Лужанин и Яков Хелемский, возглавлял Петрусь Бровка.
Конечно же, первым номером во время выступлений бригады перед жителями республики проходил Михаил Светлов. Он умел устанавливать контакт с любой аудиторией, вносил в зал неподдельный юмор. А в Глубоком решил взять тайм-аут: заморился.
Зал местного клуба не вместил всех желающих повстречаться с известными писателями. Сам же зал был украшен цветами, гирляндами, плакатами, обращенными к дорогим гостям. Подстать залу были и люди, приехавшие даже из дальних деревень района. Все они празднично нарядились.
И вот в момент выхода на сцену к Петрусю Бровке подошел Светлов и попросил его как ведущего вечера не вызывать его, потому как устал и чувствовал себя неважно. Да и неудивительно: ведь в этот день у них на счету было три выступления.
Петрусь естественно огорчился:
– Ну, что поделаешь. Думаю, люди поймут тебя.
И вот начался вечер.
Атмосфера радушия и доброжелательности как бы сняла усталость с Михаила Аркадьевича. Почувствовав это, Бровка представил ему слово, и Светлов не отказался. Напротив, признался, что рад выступлению.
Больше того, у него такое ощущение, что он уже бывал в этом клубе и в этом зале. Почему? Да потому, что так выглядел комсомольский клуб девятнадцатого года, с трибуны которого он впервые читал свои юношеские стихи.
– Я волновался, – вспоминал Светлов, – Шутка ли: стою перед сотням товарищей. Стою, молчу и думаю, что бы прочитать друзьям, которым меня представили как комсомольского поэта. Я даже думаю, не там ли родилось это определение, которое в конце двадцатых во всю употреблялось критикой в отношении Александра Жарова, Иосифа Уткина, Николая Дементьева и других?!
– Между тем, – продолжал Светлов, – молчание мое затянулось.
И тогда поднялся какой-то парень и спросил: «Мишка, а ты с ходу можешь сочинить стихи на заданную тему?» «Не знаю, – ответил я ему. – Давай, попробую».
И тут же с разных сторон мне начали заказывать различные темы, даже высказывались слова, к которым надо было подобрать рифму. Записав все это, попросил у ребят несколько минут, чтобы сочинить стихи «по заявкам трудящихся». И что же вы думаете? Написал. Вышел на сцену, а из зала кричат: «Мишка, давай!»
Светлов сделал паузу и хитро улыбнулся:
– А может и нам устроить нечто подобное?
Зал одобрительно загудел, раздались аплодисменты.
В этот момент поднялась симпатичная девочка и попросила написать стихи об их районном центре, о Глубоком. Все присутствовавшие поддержали ее.
– Ну, что ж, попробую, – сказал Светлов.
Взяв из рук девочки тетрадку, попросил:
– Сейчас продолжат выступать мои товарищи. Я уйду за сцену, буду выполнять ваш заказ. А когда выйду, вы обязательно кричите: «Мишка, давай!» Тем самым вы как бы вернете меня хоть на какое-то время в молодость. Условились?
Зал дружно согласился с поэтом.
Светлов повернулся к Бровке:
– Я не нарушаю регламента? Не самовольничаю при ведущем?
– Мишка, давай! – улыбнулся в ответ Петрусь Бровка…
К когда через несколько минут Светлов вновь оказался на сцене, зал дружно начал скандировать:
– Миш-ка, да-вай!
Продолжалось это скандирование до тех пор, пока улыбавшийся все это время Светлов не раскрыл тетрадь.
И в притихшем зале зазвучали слова признания в любви собравшимся в зале.
– К сожалению, признался Сартаков, – самого стихотворения я не запомнил.
Я же пытался найти это стихотворение, потому как считал, что рассказ Сергея Сартакова композиционно не будет завершен.
Пришел на помощь приятель, подсказавший:
– А ты возьми сборник воспоминаний о Светлове. Кажется, там кто-то из друзей поэта вспоминал об этом вечере в Глубоком и приводил по памяти стихотворение, написанное по просьбе девочки и прочитанное под клич: «Мишка, давай!»
И верно. В своих воспоминаниях Яков Айзикович Хелемский так воспроизвел это стихотворение Светлова.
Я в Глубоком сроду не был,
Этим шляхом не шагал.
Белорусским этим небом
Я впервые задышал.
Я клянусь при этих звездах
Вам в кругу моих родных —
Будет в легких биться воздух
Комсомольских лет моих.
Я себя в пути далеком
Буду чувствовать легко,
На любой горе высокой
И в Глубоком глубоко.
Что я вижу в человеке?
Он мне близок, он родня.
Я поэт! Я ваш навеки!
Обнимите же меня.
218
Выступая на I Всесоюзном съезде советских писателей 21 августа 1934 года, Илья Григорьевич Эренбург, в частности, говорил: «Нельзя подходить к работе писателя с меркой строительных темпов. Я вовсе не о себе хлопочу. Я лично плодовит, как крольчиха, но я отстаиваю право слонихи быть беременной дольше, нежели крольчиха.
Когда я слышу разговоры – почему Бабель пишет так мало, почему Олеша не написал в течение стольких-то лет нового романа, почему нет новой книги Пастернака и т. д., – когда я слышу это, я чувствую, что не все у нас понимают существо художественной работы. Есть писатели, которые видят медленно, есть другие, которые пишут медленно. Это не достоинство и не порок – это свойство, и нелепо трактовать таких писателей как лодырей или как художников, уже опустошенных».
В справедливости слов Ильи Оренбурга убеждает диалог, который произошел однажды между молодым преуспевающим беллетристом и Юрием Карловичем Олешей.
– Мало вы пишете, Юрий Карлович, – сказал плодовитый молодой литератор Олеше. – Все, что вы написали, я могу прочитать за одну ночь.
Олеша тут же отпарировал:
– А я за одну ночь могу написать все, что вы написали…
219
Запомнился еще один рассказ Льва Абрамовича Кассиля о Маяковском. Речь велась о воспитании литературного вкуса, какой старался привить своему юному другу Владимир Владимирович.
Как-то Маяковский услышал чтение Кассиля вслух. Тот читал «Контрабандистов» Эдуарда Багрицкого. Читал с вдохновением, потому что стихи этого поэта ему очень нравились. Помните: «Ай, Черное море – вор на воре…»
Кассиль читал:
– Нравится? – спросил Владимир Владимирович. – Очень, – ответил я.
– Гимназист, – небрежно вымолвил Маяковский. И уже с пафосом: – Боже мой! Какой же вы еще гимназист, Кассильчик!
– Это почему же гимназист? – обиделся я. – Разве только гимназистам нравится Багрицкий?
– Да поймите же… – Маяковский говорит уже спокойно. – Гимназистам всегда нравились всякие эти флибустьеры, кондотьеры, вся эта завозная романтика на фейерверочном пшике. А между тем все это уже до одури описано. И немного даже лучше, как, например, у Гумилева. Что же выходит? Не свое это все у поэта. Не свой дом, не своя мебель, а какая-то взятая напрокат. Неинтересно все. И зря вам это все нравится. Словом, стихи для гимназистов…
И тут же цитирует:
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме…
– Это так сказать, мечта поэта, – иронично произносит Маяковский и читает дальше:
Иль правильней, может,
Сжимая наган, За вором следить,
Уходящим в туман..!
– Ну, как? Недурненькое сочиненьице для советского поэта: даже не знает, с кем ему быть, с контрабандистами на шаланде или с пограничниками на дозорном катере. И вы верите ему? Думаете, что Багрицкому не ясно, с кем ему быть? У него же друзья чекисты! Это у него поза от «ХЛАМа». Было у них на «Юго-западе» такое заведение, вроде балагана или театрика: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты – ХЛАМ. Вот этот «хлам» он никак не может вымести из своих стихов. Интересничает! А ведь очень талантлив! Может же писать! Помните, как у него здорово в «Думе про Опанаса»?!
И он с ощущением серьезности прочитал:
Жеребец поднимет ногу,
Опустит другую,
Будто пробует дорогу,
Дорогу степную.
– Это то, что гимназистам не нравится, – сказал Владимир Владимирович, – а вам пусть нравится именно этот Багрицкий…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
