Электронная библиотека » Борис Леонов » » онлайн чтение - страница 16


  • Текст добавлен: 13 марта 2014, 09:58


Автор книги: Борис Леонов


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Шрифт:
- 100% +

220

В одном из сельских клубов, где последние годы чаще всего выступал поэт Николай Иванович Тряпкин, проходила его встреча с местными жителями. И он читал свои стихи, среди которых прозвучало и это:

 
А жизнь прошла. Закончены ристанья.
Исправим печь. И встретим холода.
И только смутный гул воспоминанья
Проходит вдруг по жилам иногда.
Он пронесется там, как в шахтах воды.
Промчится гул и снова забытье.
И перед давним сумраком природы
Горит свеча – окошечко мое.
 

И тут из зала ему пришла записка: «Почему вы все на что-то намекаете, но не отвечаете на все вопросы, какие ставит жизнь перед людьми?».

Прочитав записку, Николай Иванович улыбнулся:

– Милый автор этого послания, если бы я мог ответить на все вопросы, то я бы не читал вам стихи и не находился бы в этом зале.

221

Михаил Семенович Бубеннов пришел на встречу с читателями в один из московских клубов.

У дверей его встретила одна из читательниц и сказала:

– А вы знаете, я вас где-то видела!

Михаил Семенович тут же отозвался:

– Очень даже может быть. Я ведь там часто бываю…

222

Помню лекции Сергея Федоровича Елеонского по русской литературе ХУШ века. Нередко профессор обращался к забавным случаям в жизни писателей того далекого времени. Некоторые из них записывал со слов профессора.

Вот, скажем, история с переводчиком «Илиады» Гомера стихотворцем Ермолом Ивановичем Костровым.

Прочитав его перевод, Екатерина II попросила И.И.Шувалова пригласить к ней автора, чтобы лично выразить ему благодарность за труд.

Шувалов знал за Костровым слабость – любил тот пображничать. И потому заранее пригласил его к себе и сказал:

– Уж будь любезен, голубчик, в день нашей поездки к государыне не принимай спиртного.

– Обещаю, сказал Костров.

Но в назначенный час он не явился на встречу с Шуваловым. Как ни искали его, найти не могли.

Пришлось Шувалову объяснять императрице, что с Костровым приключилась внезапная болезнь, и он искренне сожалеет что не может воспользоваться милостью ее светлости.

Екатерина II посочувствовала стихотворцу и попросила Шувалова передать от ее имени тысячу рублей Кострову.

Недели через две Костров сам явился к Шувалову.

Тот стал выговаривать:

– B не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, что променял дворец на кабак?!

На это смиренный Костров заметил:

– А побывай-ка ты, Иван Иванович, в кабаке. Ну, право слово, никогда его не променяешь ни на какой дворец…

223

И еще про того же Кострова Ермила Ивановича.

Как-то в очередной раз он захворал.

Пришедшему его навестить Николаю Михайловичу Карамзину пожаловался:

– Вы послушайте, какое странное дело. Все время пил горячее, а умираю от озноба…

224

Павел Филиппович Нилин рассказал о том, как познакомился на съемках фильма «Большая жизнь» по его сценарию с прекрасными актерами и товарищами по жизни Борисом Федоровичем Андреевым и Петром Мартыновичем Алейниковым.

Были они людьми неординарными, заводными и потому нередко у них случались встречи с блюстителями порядка.

Однажды они оказались в какой-то шумной компании. Дело было позднее. Жильца дома, возмущенные шумом во дворе, позвонили в милицию. Вскоре появились двое в милицейской форме.

Компания быстро рассосалась, а Андреев и Алейников оказались лицом к лицу с блюстителями порядка.

– Кто такие? – спросил один из милиционеров. – Почему нарушаете правила общежития?

И обращаясь в Андрееву, поинтересовался:

– Ваша фамилия?

– Андреев.

– Строков, запишите, – сказал он своему напарнику.

– А вы кто такой? – в свою очередь спросил Андреев.

– Вы что, допрашивать меня будете? – возмутился страж порядка.

– Да нет. Просто интересуюсь, с кем имею дело.

– Лейтенант Нестеренко.

Андреев повернулся к Петру Мартыновичу.:

– Алейников, запишите!..

225

Писатель Николай Павлович Задорнов, которого знали по его самому известному роману «Амур-батюшка», удостоенному Сталинской премии в 1952 году, был автором и других романов, таких, как «Капитан Невельской», «Война за океан», «Золотая лихорадка».

Но мало кто знает, что в двадцатые годы он работал актером и режиссером в провинциальных театрах Сибири и Урала. Затем решительно порвал с миром театра и занялся журналистикой.

А в 1937 году он оказался среди строителей города Комсомольска-на-Амуре. И тут соединяет две свои страсти – театральную и журналистскую: работает заведующим литературной частью в городском драматическом театре и одновременно сотрудничает в местной газете, выступает на радио.

Обо всем этом Николай Павлович рассказывал в доме творчества Коктебель, где мы провели с ним тринедели.

Там случился с ним казус, о котором он, смеясь, рассказал на пляже.

Рано утром обнаружил в своем номере воришку. Тот перелез через балкон, открыл холодильник, видимо, в поисках съестного. Поиски его Николай Павлович услышал, бреясь в душевой.

– Вы зря тратите время, уважаемый, громко сказал писатель. – Я уже вчера вечером в своем холодильнике ничего не обнаружил…

226

Со слов поэта Вадима Кузнецова, заведующего редакцией поэзии в издательстве «Молодая гвардия», ходила среди писательского люда такая байка об их поездке с Геннадием Серебряковым на писательский съезд в Кара-Калпакию.

Они прилетели в Нукус, а там в Союзе писателей им сказали:

– Съезд уплыл.

– Как это уплыл?

– А так. Зафрахтовали теплоход и поплыли по Аму-Дарье.

– Что же нам делать?! – растерянно спросили посланцы столичной писательской организации.

– Берите машину и догоняйте съезд… Через два часа вы будете в том самом месте, куда причалит теплоход…

Так и поступили.

Через несколько часов Кузнецов и Серебряков были среди делегатов съезда каракалпакских писателей, встретили знакомых и включились в работу творческого собрания.

А работа проходила так.

Утром после завтрака продолжались прения по докладу секретариата. Прения шли на родном каракалпакском. Гости, естественно, выступали на русском.

Время незаметно подходило к обеду. Теплоход причаливал к какой-нибудь пристани. Председательствующий на русском языке объявлял:

– А сейчас, товарищи, перерыв.

Это уже чувствовалось: над палубой плыли ароматные запахи шашлыка, плова, дыни. Начинался обед, плавно переходящий в ужин…

И так продолжалось пять дней.

Отчет о проведенном съезде завершался словами: «В целом съезд продемонстрировал… Несомненно скажется на повышении творческого потенциала… В прениях приняли участие…

И только два писателя утонули».

227

Поэт Николай Константинович Доризо рассказывал, как однажды во время очередной встречи руководителей партии и правительства с писателями, проводившихся Хрущевым в загородной резиденции, с ним произошел такой эпизод.

Перед началом заседания он решил пройтись по симпатичной аллейке парка. Неожиданно из-за поворота вышел очень знакомый человек в сопровождении нескольких не то охранников, не то советников. Да, это был Леонид Ильич Брежнев, в ту пору Председатель Президиума Верховного Совета.

– Не доходя нескольких шагов до меня, – говорил Доризо, – он вдруг вырвался мне навстречу. Протянул руки и сказал: «Как давно я вас не видел, Николай Константинович».

Тут же начал расспрашивать, над чем я работаю, что в замыслах. Потом опять посетовал: «Как давно мы с вами не виделись, Доризо».

– Да я и сам, – ответил ему, – тоже удивлен этим обстоятельством. Вроде живем недалеко друг от друга, а не видимся…

228

Профессор Леонид Петрович Гроссман читал у нас в пединституте курс русской литературы XIX века. Будучи знатоком жизни и творчества Пушкина, нередко сообщал нам какие-то интересные подробности биографии Александра Сергеевича.

Помню его рассказ, как Пушкин спросил одного своего приятеля по лицею об их однокласснике Яковлеве, который отличался артистизмом мима:

– А что Яковлев, по-прежнему лицедействует и кого-то все представляет?

– Теперь, – ответил ему приятель, – Яковлев представляет Петербургское наводнение.

– И что же?

– Знаешь, довольно-таки похоже…

Или еще рассказал про одну встречу Пушкина с Орловым Михаилом Федоровичем в Киеве.

– Как ты здесь? – спросил Орлов, встретив Пушкина в городе.

– Язык до Киева доведет, – ответил Пушкин.

– Ох, Пушкин! Смотри, как бы тебя не услали за Дунай.

– А, может, еще и за Прут!?..

229

На протяжении пяти лет – с 1960 по 1965 год – журнал «Новый мир» публиковал мемуары Ильи Григорьевича Эренбурга, которые далеко не однозначно принимались читателями и официальной критикой. Между тем сам писатель считал, что это его «последнее задание жизни». Желая донести до современников пережитое, он иногда шел на уступки цензуры, изымая из текста дорогие себе страницы.

В мемуарах он говорил о себе, признавался, что в жизни «много плутал»: был большевиком и сочувствовал белым, увлекался католичеством, служил Советской власти. Но в одном был постоянен – был неизменно предан культуре. Со страниц его мемуаров явились нам в прочтении Эренбурга огромное количество мастеров слова и живописи, музыки и кино.

Нередко мемуары его становились предметом споров на встречах редакции журнала в самых разных аудиториях. На одном из обсуждений присутствовал и главный редактор журнала Александр Трифонович Твардовский.

Услышав неодобрительный отзыв выступающего в адрес редакции, которая де некритически подошла к публикации этих очень субъективных, выдержанных далеко не в марксистском духе воспоминаний, Твардовский заметил:

– Нам тоже не все нравится в книге Ильи Григорьевича. Но мы думаем, что правильно поступаем, печатая его мемуары. Никто из сверстников Эренбурга не решился запечатлеть на большом историческом фоне свою жизнь, свой опыт в эпохе, а вот Илья Григорьевич решился на это и осуществил замысленное.

Что до упреков в субъективности, то, право же, мы не можем требовать от старого писателя, чтобы он забыл о том, о чем он хочет помнить, и помнил то, о чем бы хотел забыть.

Зал аплодисментами оценил сказанное Твардовским.

230

Профессор Гроссман Л.П. в одной из лекций рассказывал о жизни и творчестве Владимира Александровича Сологуба, автора многих произведений в разных жанрах и прежде всего повести «Тарантас».

Так вот этот писатель девятнадцатого века знал немало забавных историй из жизни друзей, приятелей. А некоторые из историй, видимо, и сам сочинял неплохо. В частности, не исключено его авторство и про случай с обер-гофмаршалом Нарышкиным, директором императорских театров…

Однажды якобы император прислал Нарышкину не то альбом; не то книгу, в которую вплетены были сто тысяч рублей ассигнациями.

Нарышкин тут же поспешил передать императору, что выражает его величеству свою глубочайшую признательность за доставленное ему удовольствие от чтения книги, и еще просил передать, что доставленное ему сочинение удивительно занимательно. Поэтому хотелось бы незамедлительно получить продолжение…

Говорят, что император по-достоинству оценил «ход» Нарышкина. Он прислал ему такую же книгу с вплетенными в нее ста тысячами, но повелел прибавить, что «издание закончено».

231

Имя графа Хвостова Дмитрия Ивановича в шуточной и эпиграммической литературе начала XIX века было едва ли не самым популярным. И виной тому были его стихотворные упражнения, полные невероятных ляпсусов. Помимо откровенной графомании граф отличался страстью публичного чтения своих стихов. П.А.Вяземский даже придумал термин «хвостовщина» и сочинил такие строки:

 
Но сердцу моему твердятся завсегда
Досадные упреки.
Как безумолчный крик сороки,
Которая одно заладит и кричит
Им как трезвон стихов, какими граф жестокий
/По имени Хвостов, а ремеслом пиит/
Нас душит, давит, жжет, морозит и морит.
 

В письме А.И.Тургеневу в 1826 году он же, Вяземский, писал: «Иван Иванович Дмитриев на получаемые от Хвостова стихи при письмах говорит, что ему совестно называть их по имени и потому отвечал: „Благодарю за письмо и за приложение“.

Известно, что Александр Васильевич Суворов, который сам не лишен был поэтического дарования, тоже всячески пытался унять поэтическую страсть своего зятя графа Дмитрия Ивановича Хвостова. Уже лежа на смертном одре, Суворов давал предсмертные наставления близким и родным, которые поодиночке входили к нему и в присутствии духовника и знаменитого камердинера Прошки выслушивали своего великого родича.

Когда к умирающему вошел Хвостов, а было ему в ту пору сорок лет, и был он уже сенатором, Суворов тронул его, ставшего на колени, своей холодеющей рукой и сказал:

– Любезный Митя. Ты ведь добрый человек. Заклинаю тебя всем, что есть у тебя святого, брось свое виршеслагательство. Уж если не можешь одолеть страсти к писанию, пиши стишонки для себя, но не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не приведет. Ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей…

Хвостов заплакал.

Вышел из залы.

К нему подошли знакомые и родные с расспросами о состоянии здоровья Суворова.

– Увы! – отвечал им Хвостов, вытирая слезы. – Правда, еще говорит, но без сознания. Бредит!..

232

 
Мать умерла,
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу, —
 

писал Николай Рубцов в стихотворении «Детство».

Потеряв шести лет мать, а до этого отца на фронте, он воспитывался в различных детских домах. Потом учился, закончил лесотехнический техникум, служил на Северном флоте. Прошел тяжкую школу жизни. Но в душе жили стихи. Не случайно в 1962 году он поступил в Литературный институт имени А.М.Горького.

Среди студентов пользовался авторитетом. Не только сам безгранично был влюблен в творчество Ф.И.Тютчева, но и всячески пытался обратить в тютчевскую веру своих однокашников! В частности, говорил им:

– Вот бы учить историю России по Тютчеву!.. Мы бы все были знатоками отечественной истории. Просто, понятно, а главное – сильно действует.

– И что же Тютчев отмечал такое действенное в нашей истории? – поинтересовался кто-то из студентов.

– Федор Иванович так формулировал суть предмета: «Русская империя до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого – одно уголовное дело.

233

Поэт Давид Самойлов рассказывал, как у него дома где-то в пятидесятых годах случайно встретились академик Ландау и поэт Николай Глазков.

В литературных кругах Николая Глазкова воспринимали по-разному: кто как шута, гаера, кто – всерьез и глубоко. Но не было равнодушных. Да он и не позволял своим поведением и своими экспромтами так относиться к себе. Где Глазков, там уже что-то происходило. И люди выносили с собой, скажем, такие строки:

 
С чудным именем Глазкова
Я родился в пьянваре,
Нету месяца такого
Ни в каком календаре.
Или же:
Люблю грозу в конце июня,
Когда идет физкультпарад.
И мрачно мокнет на трибуне
Правительственный аппарат.
Или, наконец:
Веду я жизнь анахарета.
А на хер это?
 

Мало кто знает, но он снимался и в кино. Прячем у знаменитых режиссеров – в фильме А.Тарковского «Андрей Рублев» и А.Кончаловского «Романс о влюбленных»…

Ну так вот. Встретились на квартире у Самойлова Николай Глазков и академик Ландау, который привычно представился:

– Дау.

На что от Глазкова последовало:

– Г.Г.

И он тут же пояснил:

– Гений Глазков.

Ландау никак не отреагировал на такое откровение.

Тогда Глазков заметил:

– А вы знаете, я был на могиле художника Доу.

– Доу – это не я, – сказал Ландау.

– А вы знаете, что я самый сильный из интеллигентов, – продолжал представлять себя Глазков.

– Самый сильный из интеллигентов профессор Виноградов, – серьезно возразил Ландау. – Он может сломать толстую палку.

– А я могу переломить полено, – не сдавался Глазков. – Жаль, что у Самойлова нет полена…

234

Писатель Константин Александрович Федин, автор романов «Города и годы», «Первые радости», «Необыкновенное лето» и других, вспоминал о Михаиле Михайловиче Зощенко – своем товарище по литературному объединению «Серапионовы братья».

В числе основателей этого объединения как раз и были сам Федин и Вениамин Каверин /тогда Веня Зильбер/, которого сегодня помнят по роману «Два капитана».

История этого объединения интересна уже хотя бы тем, что почти все члены его стали известными писателями. Для справки: первое организационное собрание «Серапионов» состоялось в феврале 1921 года в Доме искусств в комнате Михаила Слонимского. Членами братства были признаны Илья Груздев, Михаил Зощенко, Лев Лунц, Николай Никитин, Константин Федин, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Елизавета Полонская, Виктор Шкловский и Владимир Познер. Название «Серапионовы братья» предложил Вениамин Каверин, страстный поклонник Гофмана.

Тут же решили каждому брату дать прозвище, которые ныне забыты.

На заседаниях царило полное равенство. Каждый волен бил вести себя по-своему. Любопытным было то, что в Серапионах были только братья. И потому Елизавету Полонскую тоже зачислили в братья по прозвищу «Елисавет Воробей».

Комната Михаила Слонимского была своеобразным штабом братства.

Потом Горький познакомил Серапионов с еще одним братом, которым стал Всеволод Иванов.

Последним в братство был принят Николай Семенович Тихонов.

Они исповедовали принцип: «ничего друг другу не навязывать».

Лев Лунц, признанный теоретиком, формулировал: «Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как и сама жизнь, и, как сама жизнь, она без цели и без смысла, существует потому, что не может не существовать». Иными словами, они не принимали традиций русской классики.

Но это было декларацией.

Многие же из серапионов достигли высот в литературе именно благодаря опоры на эти самые традиции.

Здоровались они так: «Здравствуй, брат. А писать трудно».

О своем братстве и своих братьях они оставили немало воспоминаний. Одно из них и принадлежит Константину Федину.

– Однажды, – вспоминал он, – шли мы с Зощенко по Литейному проспекту в Ленинграде.

Михаил Михайлович о чем-то оживленно говорил. Но вдруг прервал себя, когда мы оказались на Сергеевской улице возле его дома.

– Послушай, – сказал он мне. – Живу я в своей квартире. И вдруг приходит ко мне управдом и заявляет, что меня надо уплотнить и подселить ко мне новых жильцов. Говорили, что это его родственники. А мне что до его родственников?! Я заявил, что никого к себе не впущу. Управдом в крик: «Ах, не впустите?! Тогда мы вас к суду привлечем. Что ж другим людям под небом жить?! Не выйдет!»

Истали буквально ежедневно меня атаковывать, работать не дают.

Тут я а решил пожаловаться Горькому. Ведь наш ЖАКТ был его имени. Отправил ему письмо в Италию, на Капри. А между тем управдом не дремал. Всунул-таки мне жильцов. И началась моя жизнь в коммунальной квартире.

Проходит какое-то время.

И вдруг из Италии пришло письмо Горького в ЖАКТ, в котором он сообщал, что ему приятно было узнать о присвоении ЖАКТу его имени. Он обещал по приезде в Ленинград непременно посетить ЖАКТ, прийти в красный уголок, попить чайку. И далее, понимаешь ли, он пишет: у вас в доме живет замечательный писатель Михаил Михайлович Зощенко. Так я очень вас прошу не притесняйте его и все такое…

Зощенко сделал паузу:

– Ты даже представить себе не можешь, что после всего этого тут началось! Управдом с письмом Горького прибежал и, трепеща, извинился за доставленные хлопоты, за неприятности. На жильцов топал ногами и немедленно требовал уматывать из квартиры. И никакие они ему не родственники, как оказалось. Весь дом в полном смятении. И полы моют, и парадное проветривают. Даже заседание ЖАКТа назначается.

И уже под конец Зощенко улыбнулся:

– Может, на заседании обсуждали вопрос, не присвоить ли ЖАКТу имя Зощенко вместо Горького… Но этого я не знаю!..

235

Венеамин Александрович Каверин вспомнил смешной эпизод, происшедший на заседании «Серапионовых братьев».

Обсуждали стихи Елизаветы Григорьевны Полонской, именуемой в братстве Елисабет Воробей.

И вот в стихотворении, которое она читала, прозвучала строка:

Мне пресно сладкое, я горького хочу…

Николай Семенович Тихонов тут же заметил:

– Я бы, Лиза, на вашем месте эту мысль изложил так: «Мне пресно сладкое, я горечи хочу». А то Алексей Максимович может принять сказанное вами на свой счет… Хотя, без сомнения, будет польщен.

236

На восьмом съезде писателей выступал Евгений Александрович Евтушенко. Как всегда в экзальтированной, даже истеричной манере, сопровождаемой всякий раз конвульсивными жестами. Он вещал залу, как из переделкинского дома Пастернака пьяные рабочие вышвырнули рояль поэта, он хряснул и раскололся.

Потом он категорически потребовал создать в доме Пастернака музей поэта.

Сидевший рядом со мной поэт из Архангельска Николай Журавлев спокойно произнес:

– Съезд должен принять резолюцию о создании в Переделкино музея Пастернака имени Евгения Евтушенко…


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации