Текст книги "История советской литературы"

237

Во время редакционных совещаний в издательстве «Всемирной литературы при Коммиссариате Народного Просвещения», созданного Горьким и чаще всего проходивших под его председательством, Алексей Максимович поражал всех своими сведениями о мировой литературе. В своих выступлениях он называл имена второстепенных писателей, о которых не слышали даже профессора. Они, как не выучившие урока школьники, опускали глаза, а Горький им говорил:

– У этого автора есть такие-то и такие-то вещи… Эта вещь слабоватая, а эта – превосходная, ее-то и следует издать…

Однажды после заседания Алексей Максимович попросил остаться Корнея Ивановича и вместе с ним позавтракать. После этого завтрака Корней Чуковский записал в своем дневнике 18 апреля 1919 года:

«Во время беседы с Горьким я заметил его особенность: он отлично помнит сотни имен, отчеств, фамилий, названий городов, заглавий книг. Ему необходимо рассказывать так: это было при губернаторе Леониде Евгеньевиче фон Краузе, а митрополитом был тогда Амвросий, в это время на фабрике у братьев Кудашиных – Степана Степановича и Михаила Степановича был бухгалтер Коренев, Александр Иванович. У него-то я и увидел книгу Михайловского „О Щедрине“ издания 1889 года. Думаю, что вся его огромная и потрясающая эрудиция сводится именно к этому – к номенклатуре. Он верит в названия, в собственные имена, в заглавия, в реестр и каталог» /курсив автора – БД./.

238

Жил в конце ХVIII – начале XIX века литератор Алексей Данилович Копьев, перу которого принадлежит несколько комедий. Одна из них, опубликованных в 1794 году, называлась «Что наше, тово нам и не нада». В ней он попытался графически передать фонетические особенности разговорной речи, типа: «што йта за дьявальске навадениё». И в таком духе написана вся пьеса.

Естественно, подобные «художественные» откровения не минуют внимания охотников на меткое словцо. А посему о Копьеве существовало немало баек в литературной среде. В частности, в книге «Записки о моей жизни» Николая Ивановича Греча, ученого-лингвиста и главного редактора журнала «Сына Отечества» рассказывается о таком эпизоде.

Когда Павел I вступил на престол, он ввел безобразную форму мундиров. Ее обязаны были носить военные чины. А Копьев – бывший адъютант князя Зубова, фаворита Екатерины II, очень болезненно воспринял необходимость своей поездки в Москву с какими-то приказаниями.

И он решил посмеяться над новой формой: сшил себе перед отъездом мундир с длинными широкими полами, привязал шпагу к поясу сзади, подвязал косу до колен, взбил себе преогромные букли, надел уродливую треугольную шляпу с широким золотым галуном и перчатки с крагами, доходившими до локтя. В этом костюме он явился в Москву и уверял всех, что такова, действительно, новая форма.

Об этом узнал Павел и велел привезти Копьева в Петербург, а по прибытии представить к нему в кабинет.

Увидев шутовской наряд, Павел произнес:

– Хорош! мил! – и добавил: – В солдаты его!

Приказание было исполнено.

Копьеву в тот же день забрили лоб и зачислили в один из армейских полков в Петербурге. И надобно же было случиться, что оказался он под началом некоего Чулкова, который прежде стоял у него в передней.:

Естественно, Чулков не преминул потешиться над бывшим своим начальником. Призвал его к себе, осыпал ругательствами и насмешками, а потом спросил:

– Да говорят, братец, что ты пишешь стихи?

– Так точно, писывал в былое время, ваше высокородие…

– Так напиши мне теперь похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!

– Слушаю, ваше высокородие! – ответил Копьев, подошел к столу и написал: «Отец твой чулок, мать твоя тряпица, а ты сам что за птица!»..

239

Поэт Владимир Александрович Лифшиц, автор сатирических стихов, дружеских шаржей, вспомнил про случай, происшедший во время войны в Алма-Атинском военном госпитале. Там состоялось выступление Михаила Михайловича Зощенко. В одном из коридоров госпиталя собралось немало ходячих раненых, чтобы послушать рассказ любимого писателя. Михаил Зощенко читал им свои ранние рассказы «Аристократка», «Баня», «Нервные люди» и другие. Смех в коридоре не замолкал ни на минуту.

Неожиданно в проходе появился начальник госпиталя и, извинившись, что прервал выступление Зощенко, обратился к раненым с вопросом:

– Челюстники есть?

И когда последовал утвердительный ответ, приказал:

– Челюстникам в палаты!

Неохотно поднялись люди с забинтованными лицами и разошлись по палатам.

– У них ранения в челюсти. Им вредно смеяться, – объяснил начальник и, еще раз извинившись, попросил писателя продолжать выступление…

240

На кафедре творчества в Литературном институте имени Горького в семидесятых годах нередко возникали «творческие» паузы, во время которых мастера делились своими воспоминаниями об ушедших из жизни друзьях, о забавных случаях и значимых эпизодах в биографиях известных поэтов и писателей.

Во время одной из таких пауз вспоминали Бориса Леонидовича Пастернака, который одно время вел поэтическую мастерскую в стенах Литературного института.

Так вот Борис Леонидович поведал своим товарищам, как он оказался на каком-то праздничном приеме в Кремле. Было это перед войной.

К их столу подошел Сталин с бокалом в руках. Видимо, хотел выпить шампанского с именитыми гостями.

И тут артист МХАТ Борис Ливанов бросился к нему, но тут же был остановлен охранником.

Сталин отреагировал немедленно:

– Почему не пускаете ко мне Ливанова, когда он хочет пагаварить?!

А Ливанов, который собирался играть в МХАТе Гамлета, возьми и спроси:

– Иосиф Виссарионович, хочу спросить вас: будь вы актером, как бы вы стали играть Гамлета?

Видимо, он хотел услышать из уст вождя какую-нибудь шутку на сей счет, что позволит ему играть Гамлета так, как ему хочется.

А Сталин возьми и спроси в свою очередь:

– А кто у вас руководитель?

– Немирович-Данченко.

– Это опытный режиссер. Он вам, товарищ Ливанов, и объяснит, как надо играть Гамлета.

После короткой паузы Сталин продолжил:

– Но если хотите знать мое личное мнение, то я бы вообще не стал ставить «Гамлета».

– Почему? – вместе Ливановым обратились все участники происходящего за столом разговора.

Сталин ответил:

– Пьеса упадочная, психологическая…

Так и не был поставлен в МХАТе «Гамлет», и Ливанову не удалось сыграть роль принца Датского…

241

Ректор Литературного института Владимир Федорович Пименов часто вспоминал свою деятельность на ниве театрального искусства.

Однажды он вспомнил про своего давнего друга писателя Леонида Николаевича Рахманова, который написал немало рассказов и повестей, выходивших в сборниках «Очень разные повести», «Люди – народ интересный» и др.

Но подлинный успех принес ему сценарий фильма «Депутат Балтики», в основу которого была положена его пьеса «Беспокойная старость».

Фильм, действительно, имел огромный успех. Но критика, высоко оценивая фильм, почему-то обошла вниманием его литературную основу. Это всерьез огорчило и возмутило Леонида Николаевича.

Свои чувства на сей счет он выразил в статье «Дневник сумасшедшего», которую опубликовал в журнале «Звезда».

В ней он пунктуально цитировал газетные статьи, посвященные фильму, и комментировал их.

В частности, приводил следующую цитату из газеты «Литературный Ленинград»: «Герой фильма профессор Полежаев встал в один ряд с Чапаевым и Максимом, артист Черкасов встал в один ряд с Бабочкиным и Чирковым, режиссеры Зархи и Хейфиц встали в один ряд с Козинцевым и Траубергом…»

Комментарий Леонида Рахманова звучал так: «Словом, все встали в ряд. А куда же прикажете встать сценаристу?..»

242

Автор исследования «Подвиг поэта», посвященного Александру Блоку, критик и литературовед Борис Иванович Соловьев поделился воспоминанием об одном эпизоде, свидетелем которого он стал в довоенном Коктебеле.

На пляже Дома творчества недалеко от него на солнышке грелись Борис Андреевич Лавренев и Михаил Михайлович Зощенко.

Они о чем-то говорили.

И вдруг до Соловьева долетела фраза, сказанная Лавреневым:

– А знаешь, на сей счет товарищ Сталин думает по-другому.

Зощенко тут же ответил:

– У товарища Сталина свое мнение, а у меня свое…

– И тут, – заключил свой рассказ Борис Иванович, – смотрю, Лавренев стал потихонечку отползать от Зощенко…

243

Однажды Анатолий Владимирович Софронов, главный редактор журнала «Огонек», спросил:

– Ты бывал в кабинетах членов Политбюро?

– Бывал. А что?

– Обратил внимание на шкафы с собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма?

– Знаешь, как я их называю?

– Недвижимое имущество. Ведь хозяева кабинетов ни разу не открывали эти шкафы и ни разу в руки не брали стоящие в них тома. Даже не передвигали их с места на место. Словом, это их недвижимость…

244

Поэт Владимир Дмитриевич Цыбин, который сразу же обратил на себя внимание первыми сборниками стихов «Родительница-степь», «Медовуха», вспомнил о своей реплике в адрес Евгения Евтушенко, с которым он в начале пятидесятых годов поступил в Литературный институт.

– Женя, – сказал он ему, – ты похож на силомер. Знаешь, в Парке культуры такой стоит. По нему ударяют молотом. Так вот. Когда ударяют по нему мощно, и планка долетает до упора вверху, глядят именно на звенящую планку. А когда бьют по силомеру слабо и планка застревает где-то посреди штатива, все глядят не на планку, а на автора этого удара…

245

Писатель Николай Корнеевич Чуковский, глядя на собаку Томку, что носилась по Дому творчества, заметил:

– А ведь она замечает в тысячу раз больше, чем мы. Но она не делает выводов. Не обобщает…

246

Жил в Москве в начале XIX века Неелов Сергей Алексеевич, пользовавшийся славой отчаянного кутилы, присяжного остряка и говоруна московских гостиных.

Он дорожил своими связями с поэтами И.И.Дмитриевым, В.Л.Пушкиным, П.А.Вяземским. Сам творил вирши, наспех и мимоходом. Шуточные и сатирические стихи его были почти всегда неправильны, но всегда забавны и метки. Писал он и безграмотно, не ладил с размерами и рифмами. И это между прочим придавало им оригинальность. Образчики его стихов приводил Вяземский в своей «Старой записной книжке».

Вот, чтописал; в частности, Неелов своей родственнице, у которой намеревался остановиться по приезде своем:

 
Племянница моя, княгиня Горчакова,
Которая была всегда страх бестолкова,
Пожалуйста, пойми меня ты в первый раз
И на стихи мои ты вытаращи глаз.
Приеду я один, без моего семейства,
Квартира мне нужна не как адмиралтейство,
Но комната одна, аршина три длины,
Где б мог я ночью спать, не корчивши спины.
А вот и любовные его стихи:
Если Лёля взглянет,
Из жилета тянет
Мое сердце вон.
 

Сергей Алексеевич уже в старости оставил нам стихотворный итог своей независимой жизни барина и литературного дилетанта.

 
Я семь андреевских в родстве своем имел,
И всякий был из них правителем начальства,
Чрез них, как и другой, я мог бы быть в чинах
В крестах,
В местах,
Но не хотел
Из моего оригинальства.
Я независимость раненько полюбил
И не служил.
К тому же я в душе поэт,
Всегда свободой восхищался,
И до семидесяти лет
Корнетом гвардии, не сетуя, остался.
 

Именно эти поэтические «перлы» позволяли А.С.Пушкину в письме П.А.Вяземскому в 1825 году шутливо написать: «Стихи Неелова прелесть, недаром я назвал его некогда… певец. /Это между нами и потомством буди сказано/».

247

Михаилу Семеновичу Бубеннову в юности пришлось какое-то время работать учителем в сельской школе. Было это в те самые двадцатые годы, когда новаторы-педологи внедряли в школьную программу свои установки по воспитанию в подрастающем поколении Страны Советов новой классовой морали, рабоче-крестьянской нравственности.

– В частности, – говорил Бубеннов, – в детских садах и в школах отменили табуретки. На том, видишь ли, основании, что они приучают ребенка к индивидуализму. А вот на общих скамейках, которые внедряли в классах, будет рождаться коллективизм, чувство локтя, пролетарской солидарности.

Потом объявили крестовый поход на кукол. Они де уродуют материнское чувство, привносят в него излишнюю сентиментальность, слезливость. Вместо них детям нужно давать фигурки, изображающие толстопузых попов, буржуев, мироедов. Это, по мысли новаторов, будет возбуждать воинственное неприятие классового врага, которое в конечном счете перерастет в чувство классовой ненависти к эксплуататорам и империалистам.

– И что же? – спросили у писателя.

– А то, что дети оставались детьми. Они этих попов и буржуев укачивали, кормили, мыли в ванночках, пели им песни, потому как неистребим оказался в девочках материнский инстинкт…

248

Писателя Геннадия Александровича Семенихина, автора известной в свое время дилогии «Космонавты живут на земле» и «Лунный вариант», долгие годы связывала дружба с Сергеем Павловичем Королевым и отрядом космонавтов.

Однажды услышал от него рассказ, который служит мне подспорьем в отстаивании точки зрения, что литература все-таки оказывает воздействие на человека, воспитывает в нем чувства добрые.

Вот этот рассказ Семенихина…

Игорь Васильевич Курчатов, собирая команду «атомщиков», вспомнил про Королева и вытребовал его из Колымской каторги.

В страшную зимнюю стужу в лагерь, где отбывал срок Сергей Павлович, которого зэки звали «академиком», пришла полуторка. Она подрулила к зданию конторы и из кабины выскочил молоденький лейтенант. Он скрылся в конторе, оставив за собой клуб пара.

А через некоторое время из конторы появился вестовой и побежал на поиски «академика». В бараке тотчас послышалось: «Академик, тебя в контору кличут. За тобой вроде приехали…»

Вместе с Королевым к конторе вышло несколько зэков.

Сергей Павлович прошел в контору, где ему велели расписаться в книге «отпускников», ознакомили с предписанием прибыть в Магадан. После всех процедур они с лейтенантом вышли на улицу. Лейтенант – в кабину, а Королев в кузов.

Он попрощался с бывшими соседями по бараку.

– Ты погляди на себя, академик, – вдруг обратился к нему один из зэков. – Ведь в таком наряде дуба дашь.

И действительно, на нем была телогрейка, ватные штаны, полусырые валенки да шапчонка на одно ухо.

– На, держи, – сказал зэк, снял с плеча полушубок, и кинул его в кузов Королеву.

Сергей Павлович всю жизнь себя корил за то, что не узнал имени того, кто, вероятно, спас его от гибели в кузове.

При чем здесь воспитательная роль литературы?

А вот как мне это видится.

Когда-то, может быть, в детстве, в школьные годы, этот самый зэк либо сам читал, либо кто-то ему читал главу из «Капитанской дочки» Пушкина – «Заячий тулупчик». Ведь тогда Петр Андреевич Гринев, несмотря на брюзжание Савельича, дал вожатому, коим, как мы знаем, оказался Пугачев, свой заячий тулупчик, чтобы тот не околел в буранной морозной ночи.

Тронувший сердце мальчика поступок героя не улетучился с годами, а замер там и ждал своего часа, чтобы неожиданно и во время сработать в человеке. Это-то и можно считать результатом воспитательного воздействия литературы. По-моему…

249

Однажды Алексей Николаевич Толстой, оказавшийся в Тбилиси, был приглашен на какие-то семейные торжества.

Его очень радушно встретили. Усадили на почетное место за столом. И в его честь хозяин дома произнес тост, в котором были и такие слова:

– Мы от души приветствуем на нашей земле и в нашем доме классика русской литературы. Особенно мы любим ваш роман «Война и мир».

Тут Алексей Николаевич громко произнес:

– А я еще и «Мертвые души» написал.

– Вот этого я еще не прочитал, – стеснительно произнес хозяин застолья…

250

Сейчас мало кто помнит поэта Сергея Яковлевича Надсона. А в 80-е годы XIX века им зачитывались. Знали его стихи наизусть. Однако вскоре его популярность исчезла, а имя почти забылось. И в доказательство этого Константин Георгиевич Паустовский поведал о случае, происшедшем в чайной на Греческом базаре в Одессе, где он оказался с Эдуардом Багрицким. Там их застал старый нищий, которого многие знали, потому что просил он милостыню не так, как другие. И только в чайных. Появляясь в дверях, он тут же слал проклятия посетителям:

– Где же ваша совесть, если вы люди?! Сами сидите, жуете хлеб с жирной брынзой и делаете вид, что не замечаете голодного человека. Узнала бы ваша мама, на что вы стали похожи! Она бы со стыда сгорела от такого нахальства. А вы чего отворачиваетесь от меня, товарищ? Вы же не глухой? Успокойте свою черную совесть и помогите старику…

Говорили еще, что этот старик так много зарабатывает на милостыне, что на выручку ведет свой бизнес…

Услышав крики старика, Багрицкий встрепенулся:

– Вот, наконец-то, он мне попался. Подойдет, ему будет плохо.

– А что будет? – спросил Паустовский.

– Увидишь! Только бы подошел к нашему столику.

Между тем старик надвигался на них неумолимо.

– Когда же проснется совесть у этих молодых людей?! – закричал он. – Это же посмотреть со стороны: сами едят и не дают старику!

И тут встал Багрицкий и со слезами в голосе проникновенно начал читать: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был не падай душой…»

Старик осекся и уставился на Багрицкого. Глаза его побелели. Потом он начал отступать. А при словах: «Верь, настанет пора и погибнет Ваал», повернулся и, опрокинув стул, побежал к выходу из чайной.

– Вот видите, – лицо Багрицкого стало серьезно, – даже одесские нищие не выдерживают Надсона!

Чайная ответила ему громким хохотом…

251

С поэтом Владимиром Семеновичем Жуковым я познакомился на совещании молодых литераторов, проходившем на гостеприимной Костромской земле. Он руководил поэтическим семинаром.

Скромный, спокойный человек. Но в нем ощущалась внутренняя сила. Завязанные в узлы скулы, крутой подбородок и стальной блеск в серых глазах. Истоком этой силы была, как мне представляется, суровая школа войны, которую он прошел по полной программе. Сначала воевал на Карельском перешейке во время финской кампании. Затем всю Великую Отечественную был пулеметчиком. Он хорошо представлял себе эту опасную военную профессию:

 
С железной рукояткой пулемета
он не снимал ладоней в дни войны…
Опасная и страшная работа.
Не вздумайте взглянуть со стороны.
 

Эхо войны звучит и в его первых сборниках «У меня на родине», «Сквозь радугу», «На уровне сердца»…

И вот, спустя несколько лет, я встретил Владимира Семеновича в книжной лавке писателей на Кузнецком мосту.

Он стоял, держа в руках книгу писателя, известного тем, что тот возглавлял одно из московских книжных издательств. И пользуясь этим, издавал ежегодно по одной, две книги в других издательствах.

К Жукову подошел, видимо, его знакомец, взглянул на книгу, которую просматривал Владимир Семенович, и сказал:

– Смотри, а этот-то очередной том выпустил в свет!

Закрыв книгу, Жуков спокойно ответил:

– Не в свет выпустил, а пустил по миру…

252

Поэта Виктора Аркадьевича Урина я видел дважды.

Один раз в издательстве «Молодая гвардия», когда он выступил перед коллективом с предложением создать всемирный журнал «Глобус», в котором должны были, по его представлениям, печататься поэты всех стран мира и редактором которого будет он.

И второй раз в ЦДЛ, когда на одном из собраний он гневно обвинял коллег в том, что они терпят «ильилинчевание» себя в стенах Правления Московской писательской организации. При этом он имелв виду секретаря по оргвопросам В.Н.Ильина, в прошлом генерала-лейтенанта КГБ.

Об этом эпизоде я рассказал Владимиру Кирилловичу Карпеко, которого многие знали по песням к кинофильмам, особенно по песне «Я сказал тебе не все слова». Кстати, о поэте Карпеко я не раз писал в периодике. Утверждал, что его поэзия взросла как-бы на биографии его души. А душа вобрала опыт фронтового разведчика, не раз и не два раненого. Как этот опыт можно ощутить в ткани стихов? Вот, скажем, одно из лучших его стихотворений:

 
Осенний лес накрыт тяжелой тучей.
Осинок тонкоствольных голытьба
окружена шиповником колючим,
как чья-то позабытая судьба.
И редко-редко, как надежды промельк,
два-три листочка желтых ловит взгляд.
Они, случайно задержавшись в кроне,
как солнечные зайчики висят.
Рябины на ветру пылают ярко.
Огнем их перекрыты все пути.
И хочется из этого пожара
кого-то безымянного спасти.
 

Вот в этих аккордных строках и выявляется душевный опыт человека, прошедшего через огонь Великой Отечественной…

Так вот Владимиру Кирилловичу я и поведал о Викторе Урине. Карпеко улыбнулся:

Ну я-то знаю неуемную энергию и немного скандальную натуру Виктора. Причем у него столько энергии, что его вполне можно подключать к единой энергосистеме страны. Ты знаешь ведь, что он проехал по всей стране на своей машине – не то на «Москвиче», не то на газике и регулярно помещал репортажи с трассы путешествия в периодике. Кроме того собрался совершить авиаперелет над страной на персональном вертолете.

Да, да. Почему я об этом знаю? Да нам в секции поэзии пришлось заниматься проблемой уринского вертолета. Возглавлял тогда секцию Ярослав Васильевич Смеляков.

– А почему это вы занимались вертолетом? – подивился я.

– А ты что ж не знаешь, что любой бумаге, написанной на верх, у нас дают зеленый путь по инстанции вниз. Он обратился в Совмин, на имя Алексея Николаевича Косыгина. Из канцелярий Председателя Совмина бумагу переслали в какое-то управление Министерства авиапромышленности. Там глянули: откуда письмо? Из Союза писателей? И отправили его в Союз, чтобы в самой творческой организации разобрались с просьбой их члена. Ну, а Секретариат Союза направил письмо Урина в Московскую писательскую организацию. А стало быть, в секцию поэзии.

– И чем же закончилось ваше заседание по существу запроса поэта Виктора Аркадьевича Урина?

– Предложением Ярослава Васильевича. Он сформулировал его так: пусть Урин вставит себе пропеллер в жопу и изображает из себя летающий вертолет…