Текст книги "История советской литературы"

266

В семидесятых и восьмидесятых годах минувшего века проходило немало выездных мероприятий Союза писателей СССР, посвященных то ли юбилею революции, то ли годовщине какого-либо классика национальной литературы.

Как правило, на эти совещания приезжало немало известных писателей, завязывались новые знакомства, устанавливались творческие контакты.

Заседания, как правило, проходили при полупустых залах.

Но с утра все считали своим долгом засвидетельствовать свое наличие среди участников. Приходили нередко невыспавшимися после ночных бдений в дружеских компаниях. Или же изрядно посиневшие от излишнего приятия спиртного. Обменивались рукопожатиями и нередко сопровождали этот ритуал какими-то каламбурами на счет проведенного застолья или же демонстрировали собственные сочинения на сей счет.

В частности, запомнил слова поэта Владимира Барсова:

 
Здоровья нет
Здоровье только снится!
Пора, мой друг, пора
Опохмелиться!..
 

В ответ кто-то из товарищей по поэтическому цеху поддержал творческий вызов Фирсова и с пафосом прочитал:

 
И жизнь покажется широкой,
Дорога дальняя легка,
Когда запьешь томатным соком
Грамм полтораста коньяка…
 

267

Василий Петрович Росляков рассказал о происшедшим с ним во время поездки в Ленинград.

Он сел в спальный вагон.

Вскоре в купе вошел его сосед – вице-адмирал.

Познакомились.

Когда поезд тронулся, они заказали ужин. Выпили на ночь доброго вина. Пожелали друг другу спокойной ночи.

Укладываясь, вице-адмирал заметил:

– Василий Петрович, вы извините, но иногда во время сна я позволяю себе похрапывать. Так вы не церемоньтесь. Можете толкнуть или попросить не храпеть. И я тут же прекращу.

– Да ничего, – отозвался Василий Петрович и тут же уснул…

После паузы Росляков продолжил рассказ:

– Уж не знаю почему я проснулся, но мне показалось, что кто-то пристально на меня смотрит.

Действительно. На коленях передо мной стоит вице-адмирал, скрестив руки на груди, и жалобно повторяет: «Василий Петрович, Василий Петрович, умоляю – не храпите!»..

268

Был такой известный дагестанский писатель Гафур Гулям. Это на него, говорят знающие люди, нередко ссылался Расул Гамзатов, когда говорил в своей знаменитой книге «Мой Дагестан» – «Абуталиб сказал».

Так вот однажды Гафур Гулям обратился к группе столичных литераторов:

– Вы люди умные и поможете мне, старику, разобраться в одном важном деле… Разрешите мое недоразумение…

Понимаете. У меня есть сын. Хулиган, конечно. Украл у меня орден Ленина и пропил его. Мне все говорят: «Плохо ты его воспитал». А вот дочь у меня замечательный человек. Труженица. За ударную работу наградили ее орденом Трудового Красного Знамени. Говорят: «Партия воспитала». Не пойму, почему так говорят, объясните мне, старику…

269

Лев Андреевич Ющенко, автор известного рассказа «Неподсуден», по которому режиссеры В.Усков и В.Краснопольский сняли одноименный фильм, в начале 1950-х годов работал в «литературной газете».

Однажды он находился в кабинете главного редактора, а им в то время был Константин Михайлович Симонов, и стал свидетелем его знаменитого разговора по вертушке с Михаилом Андреевичем Сусловым. Вертушка усиливает звук и по голосу он узнал знаменитое «оканье». В трубке зазвучал вопрос:

– Кто автор передовой статьи в «Литературной газете», где говорится, что вся наша литература отныне должна быть посвящена Сталину и задача писателей создать полнокровный образ вождя?

Симонов ответил, что это он сам автор статьи.

– Я так и подумал, – заметила трубка и замолчала…

А вскоре Константин Михайлович был снят с должности и отправлен в Ташкент специальным корреспондентом «Правда». Уезжал он, конечно же, с осознанием того, что так ответили вышестоящие товарищи за его вольность в определении текущего момента в жизни страны и отечественной литературы.

Доброхоты говорили, что Симонов уехал с уверенностью, что он вернется в столицу на белом коне и главой Союза писателей СССР. Даже ходили такие строки:

 
Жди меня
И я вернусь
Снова в литвожди…
 

В Ташкенте вокруг Симонова образовалась группа писателей, недовольных тем', что Союз писателей Узбекистана возглавляет функционер Шараф Рашидов, посредственный стихотворец. Последнее время с помощью нанятых литературных работников он «пек» романы. В частности, роман «Сильнее бури», в котором была выведена юная активистка, поднявшая колхозников против старых порядков.

Говорили, что Симонов в срочном порядке создает «перевод» повести Абдаллы Каххара «Птичка-невеличка», в которой как бы повторяются все коллизии рашидовского сюжета. В «Новом мире» срочно сверстали повесть А.Каххара, что должно было свидетельствовать о «первородстве» повести по отношению к роману…

И вот на очередном Пленуме большого Союза Константин Михайлович спокойно, но твердо критикует с трибуны деятельность Рашидова как первого секретаря узбекских писателей, находит слова критики в адрес «орнаментального» стиля его произведений, которые питаются теми находками, что принадлежат его коллегам, и в частности он назвал повесть А.Каххара, показав участникам Пленума верстку «Нового мира».

В это время по залу в президиум Пленума пошла по рядам записка. Она оказалась в руках Алексея Суркова, председательствовавшего на заседании. Прочитав ее, он тут же передал записку Симонову. Глянув в нее, Симонов продолжил выступление:

– И вот я говорю, что узбекские писатели совместными усилиями и опираясь на опыт других литератур страны, прежде всего на опыт русской литературы, преодолевают многословность, орнаментальность, что подтверждает не только повесть, о которой я вам только что говорил, но и роман Шарафа Рашидовича Рашидова «Сильнее бури».

– Многие тогда переглянулись, – завершил свой рассказ Лев Андреевич Ющенко, – переглянулись, не поверив в услышанное. А между тем все объяснялось содержанием записки. Она содержала такую информацию: «Зачем же вы критикуете прозу человека, который сегодня избран первым секретарем Узбекской коммунистической партии?»..

270

Однажды в отдел поэзии журнала «Молодая гвардия» зашел известный поэт-песенник Сергей Григорьевич Островой и предложил заведующему отделом Геннадию Серебрякову папку с новыми стихами.

– Давно у вас не печатался. Чувствую себя в неоплатном долгу, – сказал он при этом.

Серебряков тут же начал листать стихи, собранные в папке.

Прошло некоторое время.

Закончив просмотр, Серебряков сказал:

– Вы не обижайтесь, Сергей Григорьевич, но это не лучшие ваши стихи.

– Что значит не лучшие? Например…

– Ну вот хотя бы это:

 
Весенний гром
Бежал с ведром
И вдруг растаял
За бугром.
 

Прочитав эти строки Острового, Серебряков продолжил:

– Простите, Сергей Григорьевич, но право же, такие стихи можно писать и писать сколько угодно.

– Ну, попробуй.

– Только, опять же прощу, не обижайтесь. Вот нечто в таком роде:

 
Бежал с баулом
Островой.
И вдруг исчез.
Пророс травой…
 

Шум долго еще слышался в коридоре, по которому шел Островой жаловаться главному редактору Анатолию Степановичу Иванову на заведующего отделом поэзии.

271

Рассказывал Михаил Семенович Бубеннов.

– Когда умер Сталин, мне позвонил главный редактор «Правда» и пригласил в редакцию газеты к таким-то часам.

Приехал.

А в редакции уже собралось немало московских писателей.

В конференц-зале перед нами выступил Суслов, сообщивший о смерти вождя. И я уловил в его интонации некую радость. Я отчетливо помню, что именно с этой интонацией он говорил о народной скорби, о том, что нам, писателям, надо найти нужные слова прощания с вождем и слова душевной поддержки народа в эту горестную минуту.

Потом он повелел правдистам развести нас по кабинетам, чтобы каждый из нас написал свое слово прощания и свое обращение к согражданам.

Сел я в каком-то кабинете, а ни о чем думать не могу – пустота. А в душе звучит сообщение о смерти Сталина, сделанное с радостной интонацией Сусловым.

Встал. Прошелся по коридору. Заглядывал в приоткрытые двери кабинетов. Все согбенно сидят за столами и строчат.

Увидев Аркадия Первенцева, зашел к нему.

– Ты что, уже написал? – спросил он меня.

Поведал ему в двух словах о своих ощущениях.

– А давай вместе. Я пишу, а ты меня редактируй и поправляй.

«Грамотей»-то он был известный.

Так мы и написали полторы странички прощания…

Собрали наши «сочинения», но они так и не увидели света.

В «Правде» была опубликована лишь телеграмма Михаила Шолохова «Прощай, отец»…

272

Заведующий отделом «Двенадцать стульев» в «Литературной газете» Виктор Васильевич Веселовский как-то спросил меня:

– А ты знаешь, как у нас в отделе зовут твоего приятеля критика Михаила Ханановича Синельникова?

– Откуда же мне знать?!

– Его зовут «еврей Пржевальского»…

273

Василий Петрович Росляков предложил однажды Борису Андреевичу Можаеву:

– Давай я тебя познакомлю с Петром Федоровичем Юшиным. Прекрасный человек. Профессор в университете. Всерьез занимается Есениным. Во время войны был комиссаром.

– Отчего же не познакомиться, – согласился Можаев…

Когда я слушал этот рассказ из уст Рослякова, то был уже знаком с Борисом Андреевичем Можаевым. Мы жили по соседству и нередко встречались с ним. Он иногда делился своими воспоминаниями о предках-рязанцах, среди которых были и герои Бородинского сражения, за которое и были удостоены столь значимой фамилии.

После школы Борис Андреевич служил в армии на Дальнем Востоке, а в 1943 году его направили на учебу в Ленинградское высшее военно-техническое училище, находившееся в это время в Ярославле. Когда он кончал училище, оно уже было возвращено в Ленинград, ему предложили военно-инженерную должность на Дальнем Востоке, то есть в тех местах, где он проходил срочную службу. Можаев согласился.

Там он начал писать и публиковать первые свои сочинения в самых разных жанрах.

В 1954 году уволился из рядов армии и всерьез занялся журналистикой. Еще через несколько лет перешел на профессиональную работу писателя. У него вышло несколько сборников рассказов и очерков. Но они не очень-то были замечены текущей критикой. А вот когда в 1966 году в «Новом мире» была опубликована его повесть «Из жизни Федора Кузькина» Можаев стал всесоюзно известным писателем…

В этот-то момент и предложил ему Росляков поехать на Ленинские горы, где в одной из жилых зон высотного здания Университета находилась квартира Петра Федоровича Юшина.

Первые рукопожатия.

Приглашение к столу.

Первые тосты за знакомство.

– А сам-то откуда? – поинтересовался Юшин у Можаева.

– Из рязанских мест, – ответил тот и назвал село.

– Так я тоже из тех мест, но в вашем селе жили немцы… Никаких русских там не было. Мы так и говорили – немецкое… И ты выходит немец. Как это почему? Да потому, что так показать русского человека Федора Кузькина мог только немец.

– Да как же я его показал не так? – возмутился Можаев.

– А так… Ты только говно не заставил его жрать, – гремел Петр Федорович…

Возникла тяжелая пауза.

– Вася, так как же мне поступить в таком случае? – спросил Борис Андреевич у Рослякова.

– Да что вы, мужики, в самом деле, – встрепенулся Василий Петрович. – Не затем мы сюда пришли, чтобы ссориться. Давайте песни петь.

И он запел про горе-горькое, что по свету шлялося…

Его вскоре поддержали новые знакомцы.

И вечер знакомства прошел тепло и непринужденно…

274

А вот эпизод из жизни театра Сатиры, где была поставлена пьеса Сергея Владимировича Михалкова «Пена». Поставил ее дебютировавший в театре режиссер.

Во время премьеры после первого действия в антракте по фойе прогуливались Михалков и режиссер.

И тут мимо них публика буквально повалила в гардероб.

Режиссеру было стыдно наблюдать сцену массового ухода зрителей со спектакля.

Словно почувствовав его состояние, Михалков так отреагировал на происходящее:

– Смотри-ка… п-п– проняло!..

275

В практике аппаратных работников ЦК комсомола был распространен метод привлечения писательских кадров к написанию выступлений и докладов секретарей на пленумах и съездах.

– Однажды, – рассказывал Станислав Тимофеевич Романовский, заместитель главного редактора журнала «Сельская жизнь», – меня пригласили в сельхозотдел ЦК и попросили написать выступление для секретаря, ведавшего сельскими проблемами. Естественно, коротко изложили основные моменты, которые необходимо было затронуть в тексте.

После того, как он выполнил задание и отнес текст в ЦК, прошло два дня. И вот раздался телефонный звонок из отдела и просьба зайти к ним.

Романовский так ипоступил.

Помощник секретаря поблагодарил его за оперативную хорошую работу и попросил внести кое-какие уточнения и дополнения в текст выступления, с которым уже ознакомился секретарь и который в целом его одобрил.

Когда Романовский вернулся в свой кабинет и начал просматривать замечания по тексту, его больше всего привлекла одна пометка на полях. Предложение в тексте было подчеркнуто волнистой чертой, а на полях было начертано: «Эту мою мысль развить!»

276

Поэт Василий Шабанов, безвременно погибший от бандитских пуль под Ашхабадом, куда он ездил в составе многочисленной делегации, а потом, поддавшись на уговоры местных товарищей поехать на шашлык в горы, где и была расстреляна их машина неизвестными, работал инструктором отдела агитации и пропаганды ЦК ВЛКСМ.

Однажды он смеясь поделился:

– Знаешь, я в комсомоле научился новому спряжению глагола «писать».

– Любопытно. И как же оно звучит?

– А вот так: я пишу, ты пишешь, он /она/ пишет, мы пишем, вы пишете, они… выступают…

277

В конце 1960-х годов я близко сошелся с Вадимом Михайловичем Кожевниковым, который был главным редактором журнала «Знамя». Его книги давно вошли в обойму известных, а в эти самые 60-е все говорили о его новом романе «Щит и меч», и, кстати, по-разному оценивали это произведение.

Нередко я бывал у него в гостях: то в редакции, то в Переделкино на даче. Эти встречи наши были не случайны. Дело в том, что в издательстве «Советский писатель» мне заказали книгу о его жизни и творчестве.

Естественно, меня интересовали какие-то эпизоды из раннего творчества, интересным были его первые шаги в литературе. И он делился своими воспоминаниями…

Особо дорожил Вадим Михайлович тем, что в начале его пути ему встретился Александр Александрович Фадеев. С ним он познакомился в журнале «Красная новь», где Фадеев был главным редактором. Он увидел в молодом энергичном журналисте творческую жилку и всячески поддерживал его в творческих начинаниях. Иногда тактично критиковал за промахи.

– Прочитав мои «сочинения», Фадеев не правил их, а только спрашивал, указывая на какие-нибудь подчеркнутые им места: «Настаиваете?» И когда я спешно «не настаивал», а соглашался с редактором, Фадеев огорченно говорил: «Как же так, сразу?» И продолжал: «Ты же пишешь для того, чтобы в чем-то убедить, а сам не убежден в том, что написал. Если не убежден твердо, то зачем же тогда писать?»

Он посылал меня часто в командировки. Когда я вернулся из очередной со строительства Орско-Халиловокого комбината и привез очерк с пристрастным описанием всех производственных процессов, Фадеев, прочитав, угрюмо осведомился: «А кто это комбинат у тебя строит?» Иронически посоветовал: «Ну тогда хоть напиши в сноске – люди». Добавил грустно: «Что это ты? Был, а человека не приметил».

В то время в ходу были так называемые «чисто производственные» очерки, где восхищение техникой главенствовало в повествовании над всем другим.

В «Красной нови» уже был опубликован точно такой же мой очерк о строительстве первой чугунноразливочной машины. Я тут же напомнил об этом Фадееву.

Он расхохотался и сказал: «Поймал!»

Но тут же посоветовал: «Ты такую бесчеловечину больше не пиши. Печатать хоть и будут, но это стрельба холостым патроном».

278

Борис Андреевич Можаев имел обыкновение отрываться от занятий со своей «Волгой» ради беседы с подходившими к нему соседям. Во всяком случае я нередко имел такую возможность пообщаться со своим полным тезкой.

Во время таких бесед затрагивались самые разные вопросы. То речь шла о новой постановке в театре на Таганке, в художественный Совет которого он входил, то об очередной его командировке по сельской России в качестве специального корреспондента «Литературной газеты», то, наконец, о требовании Анатолия Рыбакова дать положительный отзыв на рукопись его романа «Дети Арбата». Словом, всего и не перечислить, о чем мы говорили во время подобных встреч.

Нередко Борис Андреевич высказывал и свои суждения о том или ином писателе.

В частности, вспомнилась его оценка писательских удач Юрия Полякова, известность которому принесли первые его повести «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками», «Сто дней до приказа».

– Способный юноша, – заметил Можаев. – У него талант интервьюера. Что-то такое колебнулось в жизни, он тут же уловил это колебание и выдал на сей счет не фельетон, не очерк, не эссе, а повесть. Таким, кстати сказать, талантом обладал Петр Дмитриевич Боборыкин. Его Зинаида Гиппиус называла «писателем-интервьюером». А Михаил Евграфович Щедрин при встрече с ним непременно справлялся: «Ну что ты там еще набоборыкал?»..

279

Поэт и художник, собиратель камней Виктор Михайлович Гончаров рассказал, как однажды в конце сороковых пришел к нему на огонек Николай Старшинов и застал у него в гостях Александра Трифоновича Твардовского. С ним Виктор Михайлович близко сошелся во время поездки группы писателей на Байкал. С того времени Александр Трифонович не раз приходил к нему в гости, погреться чайком.

Так было и на сей раз.

– В комнату вползали сумерки, – рассказывал Виктор Михайлович. – Свет не зажигали… И тут неожиданно Старшинов засмеялся.

– Ты что? – удивился такому поведению Старшинова Александр Трифонович.

– Вы не обижайтесь, – обратился к Твардовскому Старшинов, – вспомнил про сцену, которую вчера наблюдал в бибколлекторе, где поминали и вас.

– Ругали, что ли?

– Да нет.

– А чего же я должен обижаться?

– Это у меня вырвалось. Так вот между работником книжного прилавка и работником книготорга, который зачитывал предлагаемый в продажу список книг, происходил такой обмен мнениями.

– Мы даем вам Бубеннова, – говорил работник книготорга.

– Хорошо, – отвечал продавец.

– Паустовского.

– Хорошо.

– Жарова.

– Нет, не надо… Это стихи – махнул рукой книготорговец.

Работник книготорга продолжал перечень:

– Фадеева даем.

– Прекрасно.

– Леонова.

– Долматовского.

– Нет, нет… Это же стихи! – снова отмахнулся книготорговец.

– Идем дальше, – продолжал работник книготорга: – Федина.

– Хорошо.

– Панферова.

– Хорошо.

– Твардовского…

– Нет, не надо. Это опять стихи.

И тут работник книготорга возмутился:

– Ну, уж если, по-вашему, и Твардовский – стихи, то не знаю, что вам и предложить!..

– Видели бы вы, – завершил свой рассказ Гончаров, – как смеялся при этом сам Твардовский…

280

Кто-то из писателей поведал о том, как известный ныне Виктор Иванович Лихоносов, дебютировавший в литературе повестью «На улице Широкой», а затем выступивший с лирическими повестями «Люблю тебя светло» и «Осень в Тамане», заслужившими читательские симпатии, будучи студентом Краснодарского педагогического института решил поехать в Вешенскую, чтобы повидаться с великим современником и показать ему свои первые рассказы.

Узнав в Вешенской адрес Михаила Александровича Шолохова, пошел по нему.

Дом писателя он нашел быстро.

Огромный двор, куда вела дорога через широкие ворота.

Потом еще какие-то ворота.

Во дворе играли станичные ребятишки.

И тут Виктор обратил внимание, что на крыльце дома стоит сам Шолохов.

Он подошел к нему и сказал:

– Михаил Александрович, вот я, Виктор Лихоносов, приехал познакомиться с вами.

Шолохов тут же отозвался:

– Давно жду!..

281

Критик Вадим Дементьев рассказал, как однажды в составе небольшой группы молодых литераторов он оказался в Нальчике, в гостях у Кайсына Шуваевича Кулиева.

– Среди нас была довольно симпатичная особа. На нее мастер «положил глаз», загорелся и предложил махнуть к нему на родину в Чегем, где все удивительно, где вое первозданно и где один старик делает такие шашлыки, что в мире подобного не сыщешь…

Загрузились мы в микроавтобус и поехали в Чегем…

Дорога вела нас мимо знаменитой грушевой рощи. Остался позади Нальчик. Впереди были горы. Вскоре мы углубились в них.

Кайсын Шуваевич, горя юношеским увлечением к симпатичной особе, был, как говорится, в ударе. Он сыпал шутками, вспоминал интересные истории из давнего и недавнего прошлого.

Вершиной его фантазии было обращение к «даме сердца»:

– А вот тут, над этим ущельем летает лермонтовский Демон.

Он тронул за руку симпатичную особу и поднял глаза вверх.

– Ох, как интересно! – откликнулась та и тоже подняла глаза вверх…

Потом был костер.

Была ночь с яркими звездами, ароматом шашлыка, домашнего вина, красивых тостов…

Но, видимо, не откликнулась дама сердца на молодой порыв известного поэта, хозяина Чегема.

Наутро Кайсын Шуваевич был хмур, малоречив.

Вскоре «оседлали» микроавтобус и поехали назад в Нальчик.

И вот мы в том самом месте, где «летает лермонтовский Демон».

Симпатичная особа обращается к Кулиеву:

– Это здесь летает Демон?

Тот мрачно ответил:

– Демон здесь больше не летает…