Текст книги "Утоли моя печали"

Глава девятая

1

Поздно ложась спать, Варя поздно и вставала: завтрак ей подавали в постель не раньше двенадцати. И Роман Трифонович позволил себе подняться на час позже: в восемь вместо обычных семи. Попивая крепкий кофе, просматривал бумаги, которые по утрам лично доставлял старший конторщик. Так уж было заведено: Хомяков на работе не щадил ни себя, ни своих служащих. А дворецкий Евстафий Селиверстович Зализо обычно стоял рядом, опытно – не под руку, не в момент чтения – докладывая дела домашние.

– Барышню и ее горничную с вечера не видел, не спускались они, Роман Трифонович.

– Не буди, пусть обе отоспятся, молодые еще. Набегались в коронацию.

Евстафий Селиверстович степенно склонил голову.

– Видать, крепко спят с устатку-то. И грохот не разбудил.

– Ну, я-то как раз от грохота и проснулся.

– В семь часов сорок пять минут все пожарные части подняли по общей тревоге.

– Пожар, что ли?

– Узнавал. Пожаров нет, на Ходынское поле помчались. Говорят…

– Чего замолчал? – усмехнулся Хомяков.

– Слух непроверенный, потому и замолчал. Так что как изволите.

– Ну и что за слух?

– Говорят, несчастье там большое, – понизив голос, сказал Зализо. – Людей подавили, говорят.

– Много?

– Говорят, небывало как.

– Любим мы преувеличивать. – Роман Трифонович подписал три письма, вложил в конверты. – Скажешь посыльному, чтобы развез по адресам. У меня – две деловые встречи. Вернусь к четырем.

Встречи были следствием вчерашних антрактных знакомств, которые следовало закрепить. Обе прошли удачно, Хомяков был доволен и возвращался домой в начале пятого с улыбкой.

У особняка растерянно топтался молодой человек в тесноватом гимназическом мундирчике.

– Ваня? Добрый день. Надюшу ждете?

– Мы утром условились встретиться, но их нет до сих пор.

– Проспала, вероятно. Проходите, сейчас разыщем.

– Трупы видел, Роман Трифонович, – тихо и очень озабоченно сказал Ваня, когда они шли к подъезду. – Целый воз трупов. Синие все. И оборванные какие-то.

– Целый воз?

– Говорили, что с Ходынского поля.

– Не сообщайте этого дамам.

– Как можно, Роман Трифонович…

– Нади нигде нет, – вместо приветствия сказала Варя, едва заметив почтительно поклонившегося Каляева. – Ни ее, ни Фенички.

– И не завтракала?

– Их никто не видел. – В голосе Вари уже слышались нотки тревожного раздражения. – Понимаешь, никто.

– Проходите в гостиную, Ваня. – Роман Трифонович проводил неожиданного гостя и тотчас же вернулся. – Она говорила, куда собирается идти?

– Она ничего мне не говорит. – Варя нервно ходила из угла в угол. – Избаловал девчонку. Непозволительно избаловал.

– Где же она может быть? – озадаченно спросил Хомяков.

– Да где угодно. Даже на Ходынском поле.

– Ну уж… Уж это слишком. – Роман Трифонович, не глядя, нащупал кресло и обессиленно опустился в него. – Нет, нет, Варенька, этого не может быть. Не может…

Они глянули друг на друга, столкнувшись ищущими ответа напряженными глазами. И сразу поняли: может. Может и так быть. Вполне укладывается в ее характер. Захотела – и пошла. Просто под воздействием вдруг возникшего желания. Поняли и замолчали. Варя села в кресло напротив, и молчали они долго. Потом Хомяков вдруг сорвался с места и ринулся в малую гостиную, где в одиночестве маялся Каляев.

– Надя не говорила, куда намеревалась сегодня пойти?

– Нет, – несколько растерянно сказал Ваня. – Я с нею давно не виделся. А Феничка сказала, чтобы я ждал их у памятника Пушкину. Я с одиннадцати жду. А почему вы спрашиваете?

– Нету ее нигде, – растерянно сказал Роман Трифонович. – С утра никто не видел…

Распахнулась дверь, и в малую гостиную без доклада вошел Василий Иванович в пыльных брюках, пыльном пиджаке.

– Надя в больнице Пирогова, – сказал он. – В хирургическом отделении. Передал с рук на руки старшему врачу Чернышеву Степану Петровичу.

– Жива?.. – сдавленно и почему-то очень тихо спросил Хомяков.

– Без сознания. – Немирович-Данченко рухнул в кресло. – Врач просил Варю приехать, кое-что привезти. Список я ей вручил, помчалась переодеваться. Дай закурить, Роман.

Роман Трифонович бросил на стол золотой портсигар и быстро вышел. Василий Иванович достал сигару, прикурил. Посмотрел на замершего, побелевшего, как простыня, Каляева, сказал резко:

– Сядь! Не маячь перед глазами.

Ваня послушно сел напротив, не отрывая взгляда от хмурого усталого корреспондента. Василий Иванович курил сигару как папиросу, по всей вероятности, даже не замечая, что он курит.

– Это вы ее нашли? – робко спросил Каляев.

– Что?.. Да.

– В больнице?

– Нет.

Бесшумно вошел Евстафий Селиверстович:

– Роман Трифонович и Варвара Ивановна уехали. Просили их обождать.

– Вели водки подать да чего-нибудь перекусить.

Зализо молча поклонился и вышел.

– В куске балаганного брезента, – вдруг сказал Василий Иванович. – А больницы переполнены, раненые в коридорах лежат. Символ какой-то, что ли? Знамение?..

– Прошу, – сказал дворецкий, открыв двери, ведущие в буфетную.

В буфетной на столе уже стояли холодные закуски и графин водки. Они сели, и Зализо сам наполнил рюмки, поскольку ни буфетчика, ни кого-либо из прислуги не было.

– Принеси рюмку и налей себе, – хмуро сказал Немирович-Данченко.

– Я на службе, Василий Иванович, – с достоинством отказался Евстафий Селиверстович.

– Ты на службе, а Надежда – при смерти!

Зализо послушно принес такую же рюмку. Корреспондент лично наполнил ее и встал. И молчал. И остальные тоже встали и тоже молчали.

– Господи, не верил я в Тебя, как должно, в гордыне своей и суете! – с надрывом выкрикнул вдруг Василий Иванович. – Но если Ты есть, Господи, не допусти! Не допусти, Господи, гибели ее. Лучше нас, нас троих порази громом своим, не ее!..

Одним махом опрокинул рюмку, рухнул в кресло, закрыл лицо ладонями. И Зализо с Каляевым выпили до дна водку и тоже молчали. Потом Василий Иванович отер лицо, вздохнул:

– Простите и за театральность, и за экстаз. Только я ее на руках вез, ухом к груди припав, а сердечка ее так и не услышал. А теперь слушайте, как нашел, мне выговориться надо, а то изнутри разорвет. И ты не уходи, Евстафий.

Он не мог рассказывать без подробностей, потому что подробности тоже рвали душу его. Но говорил живо и емко, кончив тем, как гнал лихача по Москве, держа в объятьях маленькое, почти невесомое тело, завернутое в балаганный лоскут.

– А больницы переполнены, не берут нигде. А если берут, так разве что в коридор. Слава Богу, в Пироговке палату нашел. Ешь, Ваня, ешь. Из белого в красного превратился, а есть надо. И мне надо, хотя не хочется. – Немирович-Данченко наполнил рюмки. – За то, чтобы верить. Верить. Всегда, чтобы верить даже в то, во что уж и не верится.

– Простите, господа, – тихо сказал Евстафий Селиверстович и вышел.

– Ешь, Иван, ешь, – бормотал Василий Иванович. – Но больше не пей. Молод еще.

Евстафий Селиверстович очень любил Наденьку и очень не любил, когда в доме нарушался порядок, созданный в основном его руками. От этого противоречия ему было вдвойне не по себе, и все же он куда больше страдал и терзался из-за несчастья с Надей, нежели из-за нарушенного порядка, следить за которым надлежало именно ему. И еще он думал о Феничке, о которой так никто пока и не вспомнил, но которая – Зализо был убежден в этом – сопровождала свою барышню на Ходынское поле. Спросить о ней Немировича-Данченко он постеснялся – да и не время было, совсем не время! – но судьба молоденькой горничной очень его тревожила.

Хомяков вернулся без Варвары, но с Викентием Корнелиевичем, с которым столкнулся у подъезда. Там же он и выложил о Наденьке все, что знал («Жива, слава Богу, жива, но пока без сознания…»). Вологодов выслушал молча, только странно вздернул подбородок да еще больше выпрямил спину, и без того прямую, как казачья пика. Молча прошел в дом вместе с хозяином.

– А где Варвара?

– Там осталась, – сказал Роман Трифонович. – В палате торчать будет, пока врач не прогонит. Олексины все такие.

Потом все почему-то оказались в буфетной. Пили водку, закусывая тем, что было, и никому в голову не пришло спросить что-нибудь иное. Василий Иванович еще раз с совершенно ненужными сейчас подробностями рассказал, каким чудом нашел Наденьку, а о Феничке опять так никто и не вспомнил.

– Надеюсь, государь отменит сегодняшний бал у французского посла, – сказал он, подведя тем итог Ходынской трагедии.

– Как бы не так, – судорожно, с усилием усмехнулся Викентий Корнелиевич, упорно молчавший до сих пор. – Я имею некоторое служебное касательство именно к этому балу. Два часа назад докладывал о порядке его великому князю Сергею Александровичу и позволил себе попросить Его Высочество осторожно порекомендовать государю отменить на сегодня и завтра все коронационные торжества и объявить общероссийский траур. Заорал великий князь, чуть ногами на меня не затопал: «Ничто не может помешать отрадному празднованию священного коронования!»

– Я… Я убью его! – вдруг закричал Ваня. – Я убью это бессердечное ничтожество, убью!..

По раскрасневшемуся лицу текли слезы. Роман Трифонович обнял его за плечи, ласково приговаривая:

– Убьешь, Ваня, непременно убьешь, а сейчас успокойся. Евстафий, уложи его спать.

Евстафий Селиверстович увел разрыдавшегося Каляева. Мужчины продолжали сидеть в буфетной. Каждый сам себе наливал водку и пил сам, думая о чем-то своем или пытаясь что-то понять.

Вошел Николай в пыльном парадном мундире, едва успев сдать суточное дежурство.

– Всех погибших вывезли? – спросил Василий Иванович.

– Какое там, и до утра хватит. Как Надя?

Хомяков заново начал рассказывать, и все молча и очень внимательно слушали его.

– Куда тела свозят? В морги? – продолжал упорно расспрашивать Николая Немирович-Данченко.

– Приказано – в полицейские участки. В морги только тех, кто в больнице умер. Мне указано было в Пресненский участок возить, через Хорошево. Мой субалтерн-офицер доложил, что там уж два сарая набили до крыши.

– Поезжай домой, Коля, ты же еле на ногах держишься, – вздохнул Роман Трифонович. – Скажи, чтобы коляску тебе заложили.

– Да не до этого сейчас…

– Делай, что велят, – перебил Хомяков. – Деток целуй, супруге привет.

Капитан распрощался и ушел. Все устало перебрасывались словами, пили водку, нещадно курили. Дым висел в воздухе, но не он мешал дышать. Совсем не он…

Неожиданно распахнулась дверь: в проеме стояла, напряженно выпрямившись, бледная Варвара.

– А мужчины, конечно же, пьют водку. Хлещут, как гусары, благо предлог появился.

Хомяков, краснея, начал медленно подниматься с кресла, но Василий Иванович опередил его. Успел и вскочить, и подойти к Варваре, и достать из внутреннего кармана навсегда, казалось, пропыленного пиджака газетный кулек. Развернул его перед Варей.

– Вот наш предлог. Узнаешь?.. Все, что от Фенички осталось. Все, что осталось, видишь?

– Простите меня… – Шепот еле вырвался из перехваченного спазмами горла Вареньки. – Простите, господа. Нервы.

И сразу же вышла. И все бы кончилось спокойно, да Хомяков взревел вдруг:

– К черту! Евстафий, вели в биллиардную водки побольше! На зеленое сукно! Там моя территория!

Его пытались урезонить, но Роман Трифонович продолжал орать, расшвыривая кресла. Тогда все пошли вниз, полагая, что там он, может быть, успокоится.

– Извините его, Викентий Корнелиевич, – тихо сказал Зализо. – Уж очень сильно Наденьку любит.

– Я его понимаю, – горько улыбнулся Викентий Корнелиевич. – Я и сам закричать готов. Застенчивость не позволяет…

2

А коронационные торжества продолжались в полном соответствии с высочайше утвержденным расписанием. На следующий день после развеселого народного гулянья на Ходынском поле государь и государыня почтили своим присутствием обед для сословных представителей, имеющий быть в Александровском зале Кремлевского дворца, где изволили пригубить шампанского, а вечером посетили временную резиденцию австрийского посла, дававшего бал в честь Их Величеств. Это почти маниакальное следование предписанным расписанием празднествам озадачило Европу, и в дерзкой французской прессе («Что же вы хотите, господа, республика…») даже промелькнули статьи о загадочной русской душе, как ни в чем не бывало продолжающей отплясывать при забитых до отказа московских моргах. Ну, а на что, собственно, иное можно было списать свинцовое равнодушие российского венценосца, кроме как на загадочность, не требующую ни нравственных размышлений, ни моральных оценок? Загадочность, она и есть загадочность, только и всего. Этого европейскому обывателю оказалось вполне достаточно, и ничто более никого не смущало.

Никого, кроме москвичей. Отцы, матери, братья и сестры, тихие от испаряющейся с каждой минутой надежды, молчаливыми толпами бродили по больничным моргам да полицейским участкам, упорно разыскивая меж растоптанными, задушенными и раздавленными трупами то, что осталось от их родных, близких и просто знакомых.

А Роман Трифонович пил всю ночь на зеленом биллиардном сукне. Запоями он не страдал, да это, конечно, и не было запоем, хотя пил он в полном одиночестве, так сказать, сам с собой, отправив Василия Ивановича вслед за Ваней Каляевым спать; Вологодов ушел домой, обещав появиться утром. Это было никчемной попыткой унять боль и страх за Надежду, утопить их в очередной рюмке, а не выйдет в этой, так уж в следующей непременно. И Хомяков понимал, что пьянка – безнадежная попытка, но ничего уже не мог с собой поделать. И упорно пил один, хотя верный Евстафий Селиверстович сидел тут же, ни на минуту не оставляя своего хозяина, которого искренне любил и которым столь же искренне восхищался.

– Я же Надюшку за доченьку считаю, Евстафий… – Слез не было, по душе они капали, не из глаз, и Хомяков только скрипел зубами. – С трех лет карапузиком у ног вилась, я ей каждый вечер сказки пушкинские читал.

Отлично постигший своего друга и благодетеля Зализо слушал молча, то и дело подсовывая Хомякову под руку то ветчину, то сыр, то хоть хлеба кусок. Подобное нечасто, но все же случалось, начавшись в Болгарии добрых двадцать лет назад, когда Роман Трифонович в кровь избил собственного компаньона, поставившего под шумок в Скобелевскую дивизию гнилую муку. Но тогда Хомяков пил со злым непрощающим смехом, а ныне – со слезами, которые никак не желали литься из глаз. И это особенно пугало Евстафия Селиверстовича.

– Избаловал, говоришь? Да я души в ней не чаю…

Наконец Роман Трифонович напился до краев и рухнул лицом в щедро политое водкой зеленое сукно. Дворецкий принес подушку и тулуп, оттащил вмиг провалившегося в сон хозяина на диван, уложил, укутал тулупом.

А сам сдвинул два кресла и улегся в них передремать. Но сон не шел, потому что Евстафий Селиверстович все время с огромной тревогой думал о Наденьке и с глубокой скорбью – о Феничке, судьбу которой уже знал.

Около семи сквозь дрему он расслышал тихие голоса в прихожей и тотчас же поднялся наверх. Там Варвара с личной горничной Алевтиной готовились идти в больницу.

– Барыня завтракала? – тихо спросил он горничную.

– Разве что кофе пила.

– Захвати что-нибудь с собой.

– Вон, корзинка целая.

– Чего шушукаетесь? – не оглядываясь, спросила Варвара.

– Напрасно поспешаете, Варвара Ивановна, – осторожно сказал Евстафий Селиверстович. – Не пустят вас в такую рань в палату никоим образом.

– Лучше там ждать, чем здесь маяться, – вздохнула Варя. – Как Роман?

– К завтраму протрезвеет, так полагаю.

– Присмотри, чтоб горячего поел.

– Уговорю. Когда вернетесь, если он спросит?

– Сегодня не спросит, ты же сам сказал.

Проводив хозяйку и потолковав с Мустафой о Феничке, Евстафий Селиверстович вернулся в биллиардную. Как ни осторожно он шел, а Хомяков все же проснулся: чуток второй пьяный сон в отличие от первого. Выполз из-под тулупа, прошел к столу, хватанул добрый глоток прямо из графина.

– Черт, теплая…

– Надо поесть.

– Сам знаю, что мне надо.

– Поесть, – негромко, но весьма упрямо наседал Зализо.

– Вот пристал. – Роман Трифонович схватился за сигару. – Ну, давай. Что там у тебя?

– Миска щей сутошных.

– К черту!

– Съедите, тогда и к черту пойду.

– Ладно. И огурцов соленых. Кадушку!..

Евстафий Селиверстович не настаивал ни на столовой, ни даже на буфетной: у Хомякова внезапно «взыграл ндрав», и «ндрав» этот приходилось учитывать. Наверху встретил Немировича-Данченко с Каляевым: оба были в халатах, прямо с постелей.

– Где наша одежда?

– Должно быть, уже почистили. Ступайте в биллиардную, там он. Щи сутошные подать?

– Щи – всегда хорошо.

Зализо велел все принести в биллиардную и спустился туда вместе с гостями.

– Доброе утро, – робко сказал Ваня, увидев хозяина.

– Водку пить будете? – хмуро спросил Хомяков вместо ответного приветствия.

– Я – да, он – нет, – сказал Василий Иванович, имея в виду Каляева. – У нас с Иваном тяжелый сегодня денек. Феничку пойдем искать по участкам.

– Феничку… – горько вздохнул Евстафий Селиверстович.

– Не надо бы ему, – буркнул Роман Трифонович.

– Надо, – упрямо обронил Каляев.

– Ну гляди, паренек…

Варя тихо сидела на стуле у изголовья сестры, не отрывая глаз от ее бледного, осунувшегося – кожа да кости – лица. «Увезу я ее, – думала она, напряженно прислушиваясь к тихому дыханию Наденьки. – Как только поправится, как только разрешат врачи, сразу увезу. В Швейцарию, в горы. Тишина, чистый воздух, люди за грошовыми подарками не давятся. Купим там домик…»

Бесшумно открылась дверь, и вошли двое. Старший врач отделения Степан Петрович Чернышев и второй, Варе неизвестный. Беззвучно приблизившись, долго слушали, как Наденька дышит. Потом Степан Петрович поманил Варвару, и все трое вышли в коридор.

– Спит, – с облегчением сказал Чернышев. – Слава тебе, Господи.

– Ночью не спала, – пояснил второй, помоложе. – Я раза четыре заходил: глаза закрыты, но, вижу, не спит. А к утру молодость свое все же взяла.

– Когда вы мне ее отдадите, Степан Петрович?

– Через недельку возобновим этот разговор, Варвара Ивановна. Очень важно по возможности восстановить ей сон, ну, и подлечить немного. Косточки у нее целы, но чудом истинным, так все в ней натружено и перемято.

– Дома мы создадим все условия…

– Нет, Варвара Ивановна, – сухо перебил Чернышев. – Здесь сама обстановка лечит, а дома она, не дай Бог, о горничной своей думать начнет, и я не знаю, куда это может завести ее психику. Ни в коем случае не будите ее, а когда сама проснется, попробуйте осторожно поговорить. Очень осторожно. Только не о Ходынке и не о горничной… Как ее звали?

– Феничка, – вздохнула Варя.

– Феничка… – почему-то эхом отозвался Чернышев и тоже вздохнул.

3

На заднем дворе Пресненской части ворота двух вместительных сараев были распахнуты настежь, а за деревянным столиком сидели двое степенных, уже в летах, городовых. И тотчас же дисциплинированно встали, как только Василий Иванович и Каляев приблизились к ним.

– Мы ищем девушку…

– Не отыщете вы у нас никого, господин хороший, – вздохнул выглядевший старшим. – Хоть и распахнули мы ворота всем ищущим, а найти кого нет никакой возможности.

– Навалом лежат, – пояснил второй.

– Можно посмотреть? – вдруг спросил Ваня, собрав для этого всю свою решительность.

– Смотрите, коли желательно.

Каляев пошел к ближайшему сараю и остановился у порога, потому что шагать было некуда. По обе стороны прохода трехъярусные нары, предназначенные для ночевки загулявших фабричных и отсидки беспаспортных бродяг до установления их личности, были забиты трупами. Они плотно лежали друг на друге, и в проход свешивались только ноги, в большинстве – босые, в пыли и засохшей крови. Мертвые лежали и в проходе, и тоже друг на друге, и Ваня попятился к выходу.

– Там все забито.

– В каждом участке так, – вздохнул городовой.

– Что же нам делать? – спросил Василий Иванович.

– Через час-другой гробы сюда доставят согласно заявкам, – пояснил старший. – Мы их тут… кхм… заполним, а потом отвезем на Ваганьково кладбище, как приказано. Там их в ряд выставят, тогда и опознать можно будет.

– При двух свидетелях, – подсказал второй.

– Желательно при двух свидетелях, – подтвердил старший. – Чтоб и в списки занести, и документ на похороны выдать по всей форме, как положено.

– Когда там процедура эта начнется?

– Аккурат к полудню мы должны управиться.

– Спасибо, служивые.

Они молча вышли с полицейского двора. Василий Иванович достал часы, щелкнул крышкой.

– Девять. Поехали в Пироговскую больницу. Надю навестим, с врачами, может, поговорить удастся.

Наденька проснулась около девяти: Варя поняла это по вздрагивающим ресницам. Но молчала, потому что молчала и сестра, по-прежнему не открывая глаз. «Не хочет со мной говорить? – с тревогой думала Варвара. – Или… или голос пропал?..» И, не выдержав неизвестности, тихо спросила:

– Наденька, ты меня слышишь? – Ресницы чуть дрогнули, Варя поняла, что сестра ее слышит, и очень обрадовалась. – Ты в больнице, Наденька, все позади. В Пироговке, в отдельной палате…

– Две тысячи, – вдруг еле слышно произнесла Надя. – Это просто для отчета. Это неинтересно, Феничка…

«Бред! – с ужасом решила Варвара. – У нее воспален мозг. Мозг… О Феничке тревожится, о Феничке!..»

– Наденька, родная моя…

Распахнулась дверь, и в палату друг за другом вошли врачи. Их было много, Чернышев явно решил устроить консилиум, и Варвара поспешно встала.

– Прошу вас выйти, – официально сказал Степан Петрович. – Необходимо посоветоваться с коллегами.

Варя вышла в коридор, где сидела горничная с корзиночкой на коленях.

– Как встали да забегали, забегали!.. – шепотом поведала она. – Кто в бинтах весь, кто йодом измазан… Может, перекусите, Варвара Ивановна?

– Потом. – Варя не могла сидеть и ходила по коридору взад и вперед. – Кажется, он психиатра на консилиум пригласил.

– Знать, прогневили мы Господа нашего, барыня, – вздохнула Алевтина и перекрестилась.

– Не болтай чепухи. Чем Наденька прогневить могла? Еще и жить-то не начинала.

– Да не барышня. Россия. Пьем, ругаемся, деремся… Прошлый раз вы в Германию меня брали, так там нету такого. Нету. И Ходынки этой нету.

Наконец открылись двери палаты, вышли врачи. Чернышев проводил их, вернулся.

– Пройдемте в мой кабинет.

– Что-нибудь… неблагоприятное? – встревожилась Варя.

– Не в коридоре же нам разговаривать.

В кабинете Степан Петрович обстоятельно растолковал Варваре вердикт высокого консилиума: общая подавленность вследствие тяжелой травмы. Более психического и нервного свойства, нежели физического. Покой, уход, никаких волнений, врачебное наблюдение, общие успокаивающие.

– Может быть, увезти ее за границу?

– Пока преждевременно.

В коридоре подле Алевтины сидели Василий Иванович и Ваня. Варя пересказала им разговор со старшим врачом, вздохнула:

– Психика восстанавливается медленно, он предупредил. А если вообще полностью не восстановится?

– Окстись, Варвара, – недовольно проворчал Василий Иванович. – Характер у Наденьки легкий, веселый, озорной даже…

Он говорил что-то еще, но Варя не слушала. Она в упор смотрела на Каляева, а потом вдруг перебила Немировича-Данченко:

– Ванечка, может, вы к Наденьке пройдете? На пять минут. Может, вас услышав, она глаза откроет?

Но и этот опыт не удался, хотя Ваня нашел и правильный тон, и нужные слова. Глаз Наденька так и не открыла, но прошептала еле слышно:

– Форма задавила содержание. Форма.

– Что это значит? – допытывалась Варвара. – Что значит эта фраза: «Форма задавила содержание»?

– Не знаю. – Каляев растерянно пожал плечами. – Говорили мы с Надеждой Ивановной о равновесии формы и содержания, но как-то походя, что ли. Просто к слову пришлось.

Из больницы Немирович-Данченко и Ваня поехали на Ваганьково кладбище. Народу там оказалось много, полиции – тоже: полицейские чины ретиво выстраивали тихих, подавленных людей длинной змеей по два человека в ряду. Василий Иванович поговорил с полицейским офицером, козырнув корреспондентской аккредитацией, и им разрешили идти не в общем скорбном строю, а по дорожке за гробами, со стороны голов погибших. И они медленно шли вдоль этих нескончаемых гробов.

Господи, сколько же их было! И какая стояла тишина. Мертвая. Ни криков, ни стонов, ни всхлипов не слышалось даже тогда, когда родители узнавали сына или дочь. А узнать было непросто, потому что никто не удосужился хотя бы омыть распухшие темно-синие лица, покрытые засохшей кровью. Слишком велик был размах этой трагедии даже для необъятной России…

– Вот она, – тихо сказал Ваня.

Раздутое лицо Фенички было сплошь залеплено точно такой же коркой засохшей, забитой желтой глинистой пылью крови. А череп, покрытый той же смесью крови и пыли, оказался совсем голым, круглым, костяным, и Феничка стала похожа на совсем еще юного мальчика. К этому маленькому жалкому черепу присохли обрывки оборванной кожи, и Василий Иванович надеялся сейчас почему-то только на то, что скальп сорвали с нее уже после смерти. Опустился на колени, поцеловал Феничку в лоб, бережно прикрыл голый череп толстой пшеничной косой. Выпрямился, глянул на Каляева.

Ваня, не отрываясь, смотрел на мертвую Феничку, крепко – даже побелела – закусив нижнюю губу. И что-то во взгляде Каляева было таким неистово напряженным, что корреспондент осторожно положил руку ему на плечо:

– Ты что, Ваня?

– Запоминаю, – выдохнул Каляев.

Глубоко и горько вздохнули совсем близко. Они подняли головы и увидели молодого парня в рабочей одежде, стоявшего прямо против них в ногах Феничкиного гроба. В правой руке парень сжимал мятую кожаную фуражку.

– Невеста моя, – глухо сказал он, поймав их взгляды.

– Феничка? – тихо спросил Василий Иванович.

– Осенью повенчаться хотели, да – не судьба. Отец с матерью свалились оба, весь вчерашний день да полночи искавши ее. Одна она у них была, как свет в окошке. Поди, говорят, ты, Тимофей, может, тебе повезет. Вот. Повезло, стало быть…

Василий Иванович чудом протиснулся между тесно стоявшими гробами, перешел на противоположную сторону, обнял парня.

– Мы тоже ее здесь искали, Тимофей.

– С первого прохода ее нашел, – сказал Тимофей, будто и не расслышав Немировича-Данченко. – Уж все бумаги получил. Жду, когда очередь дойдет, чтоб в церковь ее определить. Не определяют туда, не всем положено, говорят.

– Сейчас определим, – сказал Василий Иванович. – А потом пойдем куда-нибудь, помянем Феничку?

– Не смогу, вы уж простите, барин. На работу мне. Мастер только до обеда и отпустил.

Немирович-Данченко с парнем шли по одной дорожке, у ног погибших, а Ваня – по противоположной, у голов. Шел и ни о чем не мог думать. Только почему-то твердил про себя: «Запомню. Уж это я запомню…»

Кого он при этом имел в виду, было неясно. Тогда, может быть, даже для него самого.

4

Надя жила в состоянии какого-то съеженного, не существующего вне, а угнездившегося в душу ее неопределенного, смутного ужаса. Она догадывалась, что ужас этот возник потому, что органы чувств вдруг, разом предали ее, начали действовать самостоятельно и более уже ей не подчинялись. И ужас как раз и заключался в том, что они более ей не подчиняются.

Глаза теперь были обращены внутрь, в нее самое, и не сообщали ей о том, что видят, а показывали только прошлое. Они словно бы стали обладать памятью, постоянно находясь в готовности продемонстрировать ей то, на что она до отчаяния, до панического страха не хотела смотреть: четкие, фотографические сцены дикой толчеи ходынского рассвета, налитые кровью, распухшие лица, тупое, бесконечное, навязанное всем топтание в чудовищно тесном, почти замкнутом пространстве, бессмысленное кружение, кружение, кружение. Иссиня-черный труп женщины, теснотой вознесенный над людскими головами. Изодранную одежду, исцарапанные лица с широко разинутыми ртами. Безумные, вытаращенные глаза… Неимоверным усилием воли она переключала эти кошмарные видения на картины из собственной жизни, из собственного детства, и когда это удавалось, испытывала огромное облегчение покойного отдыха. Но удавалось это редко и длилось недолго.

А уши продолжали слышать нечеловеческие крики. Нет, не животные даже – Надя твердо была уверена, что животные не способны так кричать, – а чудовищный вопль самой плоти, восчувствовавшей собственную кончину. Вопли, стоны, крики, густую матерную брань хрипящих мужских надорванных глоток, женские визги – слава Богу, детей она, кажется, не слышала. Да не она, не она! Ее взбунтовавшиеся уши, запомнившие все и теперь бесконечно воспроизводящие ей то, что они запомнили. И самым страшным было не крики и вопли, не отчаянный женский визг и последние отлетающие стопы. Самым страшным был топот десятков тысяч босых ног. Дробный, семенящий, беспомощный, послушный и покорный. Просто – топот по сухому глинистому полю. Бесконечный, бессмысленный топот, в котором она участвовала и не участвовать не могла. Неучастие означало смерть, и она это понимала. И семенила, семенила, семенила… Семенила куда-то без цели и смысла.

Даже ноздри до физической боли резало воспоминание о запахе толпы. Это был не просто запах пота насквозь пропотевшей чуйки, который бережно хранило ее обоняние. Это был непередаваемый и необъяснимый чудовищный запах объятой ужасом толпы, и Надя не могла разобраться, из чего он состоит. Просто пахло ужасом, общим ужасом тысяч отчаявшихся людей, и она была жалкой, беспомощной единичкой этого всеобъемлющего ужаса.

И кожа продолжала упорно помнить все прикосновения, слияния мокрых, липких тел, мокрых спин, насквозь промокшей коротко стриженной колючей бороды, столько раз проезжавшей по ее волосам. Ручьи стекавшего по телу пота, мокрых вздыбленных волос, твердость сухой почвы под ногами. Тверди, пасть на которую было нельзя ни в коем случае, невозможно было пасть, потому что падение означало смерть. Натруженная кожа головы упрямо хранила в своей собственной памяти, как ее тащили за волосы и как это было больно и страшно. Ноги помнили, как судорожно за них цеплялись, когда она ползла по еще живым, еще шевелящимся, стонущим умирающим. Как они щипали, царапали, кусали ее. А грудь до сей поры чувствовала, как ее беспощадно давили, тискали, сжимали, и Надя боялась дышать глубоко, потому что ей было очень больно.

Даже органы вкуса все сохранили в памяти, порою – особенно часто ночами – возвращая ей мучительную сухость рта, языка, губ. Ощущение мельчайшей, горько-солоноватой пыли, комом стоявшей в горле. Крепчайший соляной раствор пота и слез, разъедавший глаза, нос, губы, затекавший в рот. Это был вкус страха, вкус неминуемой гибели, вкус предсмертной минуты.

Все органы чувств предали ее, не подчинялись ей более и всячески напоминали ей, их хозяйке, о своих оскорбленных ощущениях. И наверное, были правы: это ведь она, она по собственному капризу подвергла их такому жестокому испытанию.

И Наде все время хотелось закрыться от них, уйти в какую-то несуществующую раковину, захлопнуть створки и больше ничего не видеть, не слышать, не ощущать, не чувствовать и, главное, не вспоминать более ни о чем. Такой спасительной раковиной могла быть только смерть, и Надя подумала о ней, как только вернулись все ощущения. Подумала совершенно спокойно, как о чем-то неприятном, но необходимом, способном разорвать этот страшный круг взбунтовавшихся чувств. Подумала как о спасении и покое. Вечном покое. И если бы не мелькнуло это слово – «вечный», – как знать, может быть, и утвердилась бы она тогда в этой мысли. Но слово потянуло за собой одну из ее самых любимых картин – горькое левитановское полотно «Над вечным покоем».