Текст книги "Мисима. Путь воина"

– Мне вот интересно. Что эффективнее – Ваши приемы работы с ножом на улице или искусство владения катана?

Тот рассмеялся.

– Ну ты даешь. Ты где видел, чтобы на улице катана применялась? Кто когда с самурайским мечом ходит? За психа еще примут…

Мисима опустил голову.

– Да и не в этом дело. Вот иди сюда.

Он поднялся на сцену.

– Доставай, что там у тебя.

Тот достал вакидзаси.

– Теперь покажи, как ты его держишь.

Мисима в точности воспроизвел боевую стойку, продемонстрированную ему накануне Кэзуки-саном.

– А теперь смотри, – Пляхтер выхватил из-за пазухи уже знакомый Мисиме нож «Онтарио», и стал, по-прежнему разбрасывая коленца и пританцовывая, а по замыслу – как бы отбиваясь от врага и отпугивая его с глупым лицом, которое, так же по замыслу, должно было дестабилизировать нападавшего, размахивать им перед лицом Мисимы. Тот едва успел сосредоточиться, как уже получил несколько глубоких порезов в область лица и фронтальную область туловища. Бесспорно, такой метод ведения ближнего боя не корреспондировался с правилами игры настоящего самурая, да и настоящего мужчины вообще, но когда в голове – как у Мисимы – кавардак, то самое непривлекательное действие или решение можно облечь в удобоваримую и приемлемую форму и скормить его «радующемуся обману» адепту. Что успешно и практиковал Пляхтер. И, если бы не детский восторг не евшего ничего слаще морковки Мисимы перед ножом «Онтарио», он, быть может, и смог бы нанести противнику сокрушающий удар, но совокупность обстоятельств сыграла против него и его убеждений. Самурай был жестоко повержен, а его достоинство было попрано нечестным боем Пляхтера…

Приехав домой, Мисима плохо спал, почти не спал совсем – все обдумывал что-то, а что конкретно, не мог сформулировать.

Утром следующего дня, с квадратной головой, поплелся он на тренировку к Кэзуки и, чтобы не обижать достохвального учителя, втихаря оставил на столе у него вакидзаси. Подкидыша Кэзуки обнаружил уже после ухода ученика, на котором сегодня лица не было. Он начал что-то понимать. Каждый начал что-то понимать о своем ближнем и о себе самом.

Однажды Мисима впал в отчаяние. Его непрестанно заботили мысли о самурайской культуре и идеалах людей, которых, без сомнения, можно назвать самыми великими по силе и мужеству во Вселенной за всю историю ее существования. И в то же время его новый кумир и прививаемые им идеалы не давали ему покоя. Он метался и мучился и не мог отыскать для себя ничего нового в прочитанной от корки до корки книге Мисимы. За советом он решил обратиться к проверенному товарищу.

– Как поступить мне, о Кэзуки-сан? – вопрошал он, глядя в глаза своему учителю. Тот попервах долго молчал, а после вымолвил:

– Недопустимо отступать от пути воина, не пройдя его до конца.

– Но как мне следовать ему, если правила пути воина поставлены под сомнение?

– Кем? Слабыми людьми?

– Пусть так. Но я не имею достаточно силы и мужества, чтобы противостоять им. Мало у меня знания… Не хватает мне, чтобы заполнить внутридушевное пространство…

– Значит, мало времени уделяешь тренировкам.

– Причем здесь это…

– При том! – категорично рявкнул Кэзуки-сан. – Ты должен больше времени посвящать физическим упражнениям… – Потом, малость успокоившись, он продолжил свое наставление: – Ведь Мисима ни на минуту не прерывал своих упражнений. Он и императору смертью грозил, и в захваченном здании Токийского университета с агрессивно настроенными студентами один и без оружия говорил, и в состав сил самообороны входил…

– А что это?

– Ну это подразделение такое у них специальное было. Сам даже на истребителе летал. За несколько лет до смерти.

– Да ну?

– Вот тебе и ну. Именно в постоянном совершенствовании тела находил он реализацию собственного духа!

– Слушай…

– Да?

– А как же вот самураи… они, если тебе верить, творили на своей земле что хотели, верно?

– Ну.

– И никакого контроля над ними не было?

– А какой тут контроль? Они сами себе феодалы, что хотели, то и творили. Они же – достойнейшие из достойных.

Задумался Мисима. Стоит ли теперь говорить о том, что отныне у него появился верификатор – новый идеал, к трафаретам которого он прикладывал все, что от кого-либо слышал, в том числе и от Кэзуки.

Из райцентра в те дни он не вылезал. Во время одной из поездок он снова встретился с Пляхтером и обратился к нему с волнующим его вопросом.

– Я вот тут самурайством занялся…

– Оно и видно. Мозги кто-то загадил… И чего?

– Я вот что спросить хотел. А что же они, самураи, что хотели, то и творили?

Вопрос о безнаказанности действий самураев в древней Японии потому заботил Мисиму, что он не хотел бы стать жертвой законного преследования. Он планировал постичь как искусство самураев (которым, как полагал, владел уже в достаточной степени), но и искусство Пляхтера, и в обоих его останавливала угроза уголовного наказания – он ко всему был еще и жутко труслив. И, понятное дело, не могло привлечь его внимание то искусство, в котором он подвергался хоть какому – то законному риску. Непонятно, почему его это интересовало теперь – ведь он должен был понимать, что и то, и другое достаточно рискованно. Но сейчас он взвешивал. Взвешивал и сравнивал. И потому принимались во внимание все факторы, которые только могли придать весу тому или иному боевому искусству.

Конечно, сравнения его походили на сравнения ребенка из детского сада. Но объяснить их можно и нужно было тем, что толком он ни в чем не разбирался, а внутреннего, духовного ориентира, способного расставить точки над I внутри него не существовало. Потому и подобные, третьестепенные факторы привлекали сейчас внимание его запутавшейся и помутненной головы.

– С чего ты взял?! – махом отрезвил его Пляхтер. – Для надзора за деятельностью всех слоев населения и, в первую очередь, за самураями в начале 17 века, сёгунатом Токугава, была создана мощная система сыска и тайной полиции. Особое место в этой полицейской системе занимали специальные чиновники, называвшиеся «мэцукэ» – «цепляющие к глазам». Деятельность мэцукэ была направлена на выявление нарушений интересов сёгуна лично и сёгуната в целом. Будучи независимыми от должностных лиц сёгуната и совмещая функции полицейского и прокурорского надзора, мэцукэ осуществляли тайную и явную слежку за самураями, которые занимали официальные должности центрального и местного аппарата и всеми даймё.

Мэцукэ сильно разнились по своим функциям и положению.

В основе своей, должности в полицейском аппарате сёгуната Токугава были следующими: а) Мати-бугё (городские комиссары или администраторы) назначались из личных вассалов клана Токугава – хатамото. Мати-бугё обычно выполняли обязанности начальника полиции, прокурора, судьи и ряд смежных функций. Мати-бугё могли вести разбирательства в суде как по гражданским, так и по уголовным делам; б) Ёрики подчинялись непосредственно мати-бугё и происходили из самурайских семей. Осуществляли охрану государственных и административных учреждений, а также осуществляли охрану правопорядка в городах. Ёрики обычно подчинялись более младшие по званию полицейские чины; в) Досин подчинялись руководству ёрики, но были самураями более низкого звания чем ёрики. Исполняли обязанности патрульных и тюремщиков, работали с людьми «низкого сословия» и совершали казни. Помогали ёрики в расследовании преступлений, таких например, как убийства; г) Комоно не происходили из самурайских семей, а были выходцами из простонародья, осуществляли патрулирование улиц и оказывали досин помощь в расследовании преступлений и в поимке преступников; д) Окаппики обычно происходили из низших социальных каст японского общества – «хинин» и «эта». Часто окаппики были бывшими преступниками и занимались слежкой и доносами. Использовались досин в качестве шпионов. Понял?

– Да ну? – Мисима мало чего запомнил из перечисленного сейчас Пляхтером, но в целом его речь произвела на самурая угнетающее впечатление. Из нее проистекал тот факт, что в своих действиях и решениях ни Мисима, ни другие самураи не свободны, а потому идеалы самурайской субкультуры сильно пошатнулись внутри него.

– А чего ты удивляешься? Ты лучше сегодня оставайся на занятие и увидишь, как надо противостоять подобным вещам.

– Научите?

– Легко.

Мисима внял совету.

На занятии Пляхтер показывал на примере со своим товарищем, как надо ножом резать милиционера, если вдруг он Вас окликает.

Зрелище было презанятное. Товарищ Пляхтера то и дело, держа кобуру на боку, показывал зрителям различные примеры обращения с оружием. То он говорил:

– Вот сейчас пистолет на предохранителе.

Потом говорил:

– С предохранителя снят, но кобура застегнута.

Потом:

– С предохранителя снят. Кобура расстегнута. К бою готов.

При этом никаких действий, так или иначе позволяющих слушателям произвести различие между положениями он не совершал. Но зрителям того и не требовалось. Им хватало бешеных глаз Пляхтера, когда он всякий раз бросался на пытающегося выхватить из кобуры пистолет товарища, говорящего ему «Хей, мистер» (почему-то, вместо «Гражданин!» или «Товарищ!») с ножом в руках, и – когда как фартило – то падал лицом вниз, то усиленно делал вид, что ломает и даже режет руку ни в чем не повинного милиционера, всего лишь окликнувшего его на улице. Все это было настолько зрелищно и привлекало внимание собравшейся здесь невзыскательной публики, что в принципе не требовало от второго участника представления никаких действий.

Мисима же взирал за этим с какой-то особенной яростью. С сегодняшнего дня, когда ему стало известно о существовании самурайской полиции, он с каким-то особенным презрением стал относиться к самому факту существования служителей правопорядка и осуществлению ими своих функций. Можно сказать, что внутри него зародилось некое маргинальное мышление…

И этому он тоже находил свое оправдание – чем, как не этим объясняется поведение его героя, Юкио Мисимы, когда он в 1969 году, ровно за год до своей смерти, смело вошел в здание захваченного воинственно настроенными студентами Токийского университета, чтобы принять участие в открытой с ними дискуссии. И это – тогда, когда ни один страж правопорядка не мог ни войти в здание, ни противопоставить себя агрессивной студенческой массе?! И тогда же, под влиянием формировавшегося внутри него непринятия навязываемой императорским обществом морали и его же сомнительной правовой системы, Мисима создает «Общество щита» – военизированную группу из нескольких человек, в которых видит движущую силу той классической и первозданной революции, что должна раз и навсегда поставить точку в классовом неравенстве. А, вернее, в том подобии равенства, что после трагической и венценосной гибели японского самурайства с подписанием акта капитуляции 2 августа 1945 года, было навязано как общественный идеал Западом…

Страсти бушевали как в душе японского писателя в те роковые для него дни 1969 и 1970 годов, так и сейчас в душе нашего героя. И главный вопрос, который задавал он себе сейчас, был – быть может, для полного понимания той культуры и традиций, которыми он озадачился и в правильности которых все же был уверен, пригодится ему новое знание того нового боевого искусства, что вот уже неделю всецело владело его умом и духом?..

После представления он подошел к Пляхтеру.

– Я думаю, это…

– Чего?

– Поехать бы Вам надо…

– Куда?

– Со мной.

– Куда это?

– Недалеко тут. Ясаково деревня называется.

– Мило. И что я там буду делать?

– Ну… То же, что и здесь. Дадите несколько уроков.

– А зачем?

– Думаю, люди должны правду знать.

– От меня?

– Именно.

– Да кто меня там слушать-то будет, в вашей глуши?

– Будут, – уверенно ответил Мисима. В глазах его читались доброта и понимание – такие, что Пляхтер просто не мог ему отказать, и согласился дать несколько уроков ясаковцам, приняв предложение Мисимы пожить в это время у него дома. С Пляхтером дело понятное – им двигала элементарная жажда наживы, иначе он не прихватил бы с собой чемодан со своими книгами и кассетами в надежде реализовать в ранее не охваченной его вниманием деревне хотя бы какую-то часть этих «произведений». Иное дело – Мисима. Он не подозревал, что этим своим жестом бросает в разгорающийся внутри него и охватывающий пламенем все вокруг костер щепотку пороха. А жаль.

Часть пятая. Finita la comedia

Однажды Мисима стал свидетелем. Свидетелем удивительного боя.

Он вернулся из райцентра и отправился к своему учителю, чтобы справиться о его настроении и расположении духа.

В недобром расположении встретил его Кэзуки.

– И как это понимать? – с порога набросился он на своего ученика. – Предал свои убеждения?

– Да нет, просто…

– Что просто?

– Просто мне кажется, что самурайская культура несколько устарела…

– Ты послушай себя, о, недостойный! Ты ведь только благодаря ей укрепился в статусе уважаемого здесь человека! И после этого говоришь, что она устарела!..

(Еще раз напомним уважаемому читателю, что лексически слова героев не вполне могут соответствовать тому, что творилось в голове Мисимы в момент беседы. Мы же приводим именно редакцию из его головы.)

– Но ведь существуют и иные боевые стили…

– Это какие?

– Уличные драки… – Мисима говорил все тише, а Кэзуки парировал его словам, которые он считал глупыми, все громче.

– Что?! Где это ты их видел?!

– Ну вот на реке раз… Пошли мы с братом Андроном на рыбалку. Сидим, сидим, видим – не клюет. А рядом еще два рыбака, и у них полные ведра. Ну мы, недолго думая, им и говорим: «А, ну-ка, отсчитали по девять рыбок!» Один отсчитал. Я второму говорю: «А ты чего сидишь? Давай, давай, девять рыбок!» И вот… Наловили считай. Если бы мы им тогда звезды не дали – они бы нам по девять рыбок не отсчитали бы!

– И что? К чему в итоге это привело?!

– Да ни к чему. От Нинки получили.

– Вот! Это лишний раз доказывает необходимость отказа от каких бы то ни было уличных схваток! Только эстетика! Только самурайская культура…

– Мне кажется, тебе надо послушать одного человека.

– Это какого?

– А приходи сегодня в полдевятого в клуб, все узнаешь.

Снедаемый любопытством, Кэзуки принял приглашение своего ученика. К своему великому удивлению в клубе он обнаружил целый косяк мужиков, приглашенных опять-таки Мисимой, авторитетным здесь человеком, а на сцене – приглашенного им же Игоря Пляхтера. Только выйдя на сцену, тот начал распинаться перед слушателями:

– Я вижу перед собой уродов и неудачников!..

Насчет «уродов» он явно погорячился. Местное население было настроено куда воинственнее, чем районное. Мисиме с трудом удалось сдержать напор нескольких рьяных парней.

– Я хочу сделать из вас настоящих мужиков, способных в бою отстоять свои честь и достоинство. Приглашаю на сцену трех добровольцев.

После оскорблений в свой адрес не особо спешили местные жители удовлетворять просьбы Пляхтера. Но трое на сцену все же вышли. Среди них был Нигицу, старинный приятель Мисимы и его супруги.

– Итак. Представьте себе ситуацию, при которой на вас напали на улице. Вот вы идете, сзади подбегает хулиган и бьет вас по затылку. Ваши действия?

Каждый из парней стал упорствовать в описаниях расправы над воображаемым хулиганом. Пляхтер смотрел на них с плохо скрываемым скепсисом.

– Ответ неправильный. Сначала вы поворачиваетесь к нему, поскольку бой можно вести только фронтально. Далее – первый удар, который должен сбить противника с ног. Куда он должен наноситься? Только по ноге.

С этими словами Пляхтер подпрыгнул и выкинул вперед согнутую в колене ногу. Затем – повторил свое движение. Опять и опять.

– Вот так, запинать его надо на первом этапе. А на втором в руках у вас появляется вот это…

И он извлек из кармана тот самый нож «Онтарио», что накануне приковал к себе внимание Мисимы и не мог отпустить его по сей день. Тот же эффект огромный красивый нож из черной дамаскской стали произвел и на остальных участников сегодняшнего «тренинга».

– С этим в руках вы смело можете дать отпор любому. Вот так.

Пляхтер стал выписывать впереди себя ножом так, словно с детства занимался резьбой по дереву (хотя на самом деле занимался; оттуда и все эти навыки). Он делал это так ловко и мастеровито, что мужики засмотрелись. Затем он стал по очереди вручать нож участникам своего представления, чтобы каждый из них смог почувствовать себя героем, дающим отпор уличному бойцу.

Каждый повторял те нехитрые движения, что минуту назад показывал тренер – сначала выкидывал коленца вперед, стараясь «запинать» соперника, а потом выделывал с его несчастной тушкой такие фортеля ножом, что какое там самураи – видавший виды шеф-повар японского ресторана позавидовал бы.

Терпение Кэзуки лопнуло.

– Что за ерунда?! – прокричал он и вышел на сцену.

– Что такое? – вскинул брови Пляхтер.

– Ерунда все это. Только боевое искусство сможет помочь в любой драке, включая уличную. «Чхарёк», «чжираф» и «чъёжик» – старинные японские боевые стили. В сочетании со стилями 12 диких зверей из прерий Индии, нещадно угнетаемой пакистанскими захватчиками, образуют боевой стиль дракона, орла и змеи… – «Что он говорит?», подумал Пляхтер. – Показываю.

Семеныч принял боевую стойку. Руки он изогнул в причудливой позе, придав кистям форму такую, словно они держат пивные банки. Левая нога причудливо изогнулась перед правой. Лицо его выражало готовность к бою. У троих наблюдателей, как и у Пляхтера, лица выражали крайнее недоумение. Но если у первых трех оно было вызвано непониманием происходящего, то у Пляхтера – по его теории – было одни из элементов боя, призванным разоружить противника эмоционально.

Кэзуки стал выхаживать по сцене, играя шеей, придавая рукам то одну форму, то другую, изгибаясь и выкрючиваясь. Временами, выкидывая в разные стороны руки и ноги, он как бы в качестве дополнительного звукового сопровождения и пояснения произносил звуки наподобие: «тух-тух», «тах-тах», «пах-пах-пах» и так далее. Так и хотелось крикнуть ему: «Жги! Ломай!», потому что движения его напоминали замедлившуюся помесь дикого шейка и брейк-данса. Человек из раньшего времени, наблюдая такую картину, классифицировал бы ее как пляску святого Витта.

Самолюбие Пляхтера было уязвлено. Он не мог долго наблюдать за тем, как какой-то деревенский сумасшедший подвергает остракизму его боевые стили, и потому без особого приглашения сам стал выделывать свои коленца перед лицом противника. Он по-прежнему выкидывал ноги вперед и, отклячив зад, все так же пританцовывая, расписывал образ противника ножом как кистью художник расписывает архитектурное творение.

На сцене творилось что-то невообразимое. Большинство из собравшихся в зале людей не понимали, зачем их сюда позвали, что здесь происходит, зачем им это нужно и что означают причудливые движения дух не менее причудливых людей. Случилось самое страшное из того, что могло случиться, но о чем Мисима никак не мог подумать.

А именно случилось то, что колосс авторитета Мисимы закачался. Когда в маленьком обществе один человек привлекает к себе всеобщее внимание за счет наличия у одного него неких положительных качеств, способствующих наилучшему устройству жизни его самого и общества в целом – это хорошо. Но когда он начинает раскрывать свои секреты, раскрывать свою подноготную, он должен быть уверен в том, что эти его идеалы, внутренние составляющие его метафизики социального субъекта окажутся привлекательными для остальных.

В Ясакове все были уверены что и Николай, и Семеныч обладают неким высшим знанием о самурайской культуре и живут ее высокими идеалами. Любому же здравомыслящему человеку, лицезереющему белую горячку обоих протеже Николая Орлова на сцене стало бы понятно, что если это – то, что привлекает его в боевых искусствах, то грош цена и этим «искусствам» и его увлечениям. И, соответственно, грош цена его жизненной философии. Да и ему самому грош цена.

Он же с неподдельным вниманием и интересом наблюдал за происходящим на сцене. Ему все это казалось невероятно важным и привлекательным просто потому, что сродни двум условно сражающимся на сцене, в голове его, в его ментальности сражались сейчас два образа, две культуры – японская и европейская. Каждая из них боролась за право на существование внутри него. И никто не хотел уступать.

– Значит, так, – прервал ритуальные танцы Кэзуки. – Я бросаю вызов своему сопернику и предлагаю ему встретиться на развалинах усадьбы Ясакова через полчаса, чтобы принять бой.

– Принят вызов, – отрезал Пляхтер.

Все замерли. А точнее, Мисима замер – остальным на это было плевать.

С дрожащими руками и бешено колотящимся сердцем понесся он к развалинам усадьбы барина Ясакова, где через полчаса, среди руин и обломков два воина – каждый в своем стиле – устроили роскошное представление.

Началось с того, что каждый принял боевую стойку. Лица. О них следует сказать особо. Если лицо Синдеева, как обычно в таких случаях, выражало ужас и готовность к бою, то лицо Пляхтера – крайнюю степень растерянности.

Дистанцию сорвал Пляхтер. Он кинулся на Кэзуки, пытаясь пнуть его что было сил, но разбросанные в разные стороны руки Семеныча и его воинственное «тах-тах-тух-тух-пах-пах» не дали планам Пляхтера претвориться в жизнь. Он отхлестал причудливо вывернутыми руками соперника по лицу. Внешность его стала еще более глупой. Глаза оказались выпученными, а брови – высоко поднятыми.

– Чхарёк! – крикнул Кэзуки и продолжил свое механоподобное движение. Пляхтер снова попытался его пнуть – безуспешно, только тот схватил его руку и заключил в замок между двумя своими.

– Ой-ой-ой! Ты сломаешь руку мою! – возопил Пляхтер. Крик соперника вынудил Кэзуки ослабить хватку.

Народ неистовствовал.

Терпение Пляхтера очевидно подходило к концу. Он вытащил нож и расчехлил его.

Лицо Синдеева стало еще более угрожающим.

– Тах-тах!.. – не успел он произнести фразу до конца, как Пляхтер выбросил вперед руку с ножом и порезал тому запястье. От боли и ужаса при виде собственной крови боец упал на колени.

– Ой, бля! Все, бой окончен, так нечестно…

С видом победителя Пляхтер покинул поле сражения. Кэзуки еще долго корчился там на руках у Мисимы, изображая из себя умирающего. Спустя некоторое время Мисима обернулся, чтобы посмотреть на публику – и никого не увидел возле развалин. Он был единственным зрителем этой безумной комедии. И самое печальное состояло в том, что он не знал, кто в действительности победил в бою, и куда ему дальше двигаться.

Любое движение предполагает динамику. Остановка подобна смерти. Мисима прочитал книгу своего идола до конца, и остановился. Он не знал, что дальше. Он не мог полностью постичь ни одной культуры – начать хотя бы с культуры своей Родины. И сегодняшний бой создал больше вопросов, чем ответов.

Однажды Мисима пошел в клуб. Сегодня было очередное выступление Пляхтера. На предыдущие восемь или девять выступлений он не ходил – все как-то не до того было, был занят мыслями о жизни и своем месте в ней… А сегодня по случаю окончания гастролей приглашенной звезды в Ясакове решил посетить его практикум.

Все было как обычно – Пляхтер выикдывал коленца, размахивал ножом и привлекал тем самым всеобщее внимание. Потом он еще продал несколько экземпляров своей книги и видеокассет. А в конце выступления к нему подошел Мисима.

Пляхтер подписывал читателям свои книги.

– Здорово, – кинул он Мисиме, не поднимая глаз.

– Здрасьте.

– Проститься пришел?

– Вроде…

– Слушай, – Пляхтер сознательно повысил голос и поднял глаза на собеседника. Его жидовская сущность не была бы спокойна, коль он не покинул бы кормившее его место, не укусив руку, с которой вчера еще ел.

Вокруг него было несколько человек – немного, не более пяти, но и их хватило, чтобы следующая сказанная им фраза произвела эффект разорвавшейся бомбы.

– Что такое?

– Ты вот тут мне про Мисиму все втюхивал…

– Ну…

– А что ж ты не сказал, что он геем был?

– Кем?

– Ну голубым. Педиком. Педовкой.

Мисима покраснел.

– Да да, – продолжал Пляхтер. – Именно в том самом романе, который ты читал, «Исповедь маски», се эти гейские замашки и описываются.

– Да нет. Там не про это. Там про самураев.

– Неправда. Ни слова там нет про самураев.

– Как же это…

Столпившиеся вокруг автора зеваки стали смотреть на Мисиму с плохо скрываемым презрением и отвращением.

– Да вы чего…

Но Мисиму уже никто не слушал.

Никто не захотел покурить с ним. Никто не составил компанию в посещении пивной. Слухи разлетелись моментально – Оаке-сан припомнил ему какие-то схожие разговоры в бане, Азэми стала странно смотреть, а Нюра стала откровенно воротить нос. Такая обстановка не могла не напрячь Мисиму.

Он стал сторониться людей, появлялся в общественных местах лишь изредка, а его главным товарищем и компаньоном по всем делам стал Нигицу, да и то лишь оттого, что ему нечего было делать. Основную часть времени они проводили в пьянстве, каких-то малоумных занятиях, не имеющих ничего общего не только с культурой самураев, но и с культурой вообще, и в таком затишье о Мисиме стали забывать. Скверный слух, пущенный Пляхтером, пусть и не был долгожителем, но и его хватило, чтобы подорвать внутри самого Мисимы доверие к тем институтам и понятиям, что еще вчера – как он думал – проникли внутрь него и стали смыслом и развязкой всего его земного существования.

Как-то раз вечером он отправился в нужник с той самой книгой, которую когда-то там и нашел. Он вспомнил слова Пляхтера о том, что в книге Мисимы только и идет речь, что о гейских его замашках или какой-то субкультуре, проповедуемой представителями нетрадиционной сексуальной ориентации. И попытался, соответственно, чтобы оправдаться хотя бы в своих собственных глазах, найти в книге опровержение этому.

Велико же было его удивление, когда, наискосок вновь перечитав книгу от корки до корки, он не отыскал там этого. Пляхтер был прав. Откуда же тогда все его познания о культуре самураев? Возможно, для их формирования Мисиме достаточно было лишь предисловия да замечаний составителя в конце книги. Да еще междустрочного перевода, где так или иначе – как описание мизансцены – скользят упоминания о тех великих временах, когда самураи управляли всем жизненным укладом в Стране Восходящего Солнца, казавшейся ее жителям (как и ему самому) даже большей, чем сама планета Земля…

«Как же так? – подумал Мисима. – Неужели я сам все это выдумал? Это было напускное? Не может быть…»

Он удивился силе собственного самовнушения. А вернее, силе самообмана.

За разъяснениями он отправился к директору школы.

– Поговорить хочешь?

– Ага.

– Ну? Как твои представления о мире-то? Не изменились?

– Изменились.

– И что же? Что ты понял?

– Сложно сказать…

– Тогда почему изменились?

– Знаний маловато.

– Ну так читать надо.

– Понимаю…

– Вот только… Разреши спросить тебя – зачем?

– Что – зачем?

– Зачем читать об этом? Зачем это познавать? Как ты думаешь, почему культура самураев умерла и не прижилась в современной Японии, несмотря на многочисленные попытки ее возрождения как со стороны Мисимы, так и со стороны многих его последователей?

– Так Вы же сами говорили… Капитуляция…

– Брось. Капитуляция – сиюминутный шаг правительства, который не способен повлиять на ментальность людей. Вон немцы тоже капитулировали, а фашистских партий во всей Европе хоть отбавляй. Так почему же?

– Тогда не знаю.

– А все потому, что изжила себя эта культура. Понимаешь, было средневековье, эпоха японского феодализма. И такой образ жизни, такой образ мыслей и порядок существования были наиболее приемлемыми для тогдашней касты феодалов. Времена изменились, -а, как известно, бытие определяет сознание – и изменилось все вокруг. И неприемлемо это стало даже для тех, кто еще вчера носил катану и соблюдал бусидо. Ушло. Умерло, понимаешь?

– Умерло… – пробормотал в ответ Мисима. Он всегда имел обыкновение повторять себе под нос слова, кажущиеся ему особенно важными в данных конкретных обстоятельствах.

– Именно умерло. Да. И вот еще что. Кто, по-твоему, были такие самураи?

– В смысле?

– К какому социальному классу они принадлежали?

– Не знаю.

– А я знаю. Они были феодалами, зажиточными землевладельцами. А ты кто? Разве у тебя есть надел? Ты богат?

– Вовсе нет.

– Ну так вот. Чего ж ты лезешь, как говорится, со свиным рылом в калашный ряд?

– В смысле?

– Да в том смысле, что самурай, встретив тебя на улице, с тобой разговаривать бы не стал, а если бы ты первый заговорил с ним, отвесил бы тебе тысячу плетей! Они были абсолютно наглые и зажравшиеся сливки общества, к коим ты, по счастью, не имеешь никакого отношения!..

Мисима замолчал. В тишине собеседники провели несколько минут, после чего гость нарушил ее.

– Как же жить, Анатолий Петрович? Где научиться жизни-то?

– В книгах. Но не в тех, которые забывают в туалете и которые ты по случайности находишь.

– А в каких?

– Вот.

С этими словами Анатолий Петрович встал с места, подошел к огромному книжному стеллажу, давно олицетворявшему собой украшение его кабинета и снял с полок несколько изданий.

– Куприн… Чехов… Лесков… Толстой… – читал Мисима фамилии авторов, ни о чем не говорившие ему еще со школьной скамьи. – Что это?

– Самые лучшие учебники жизни, какие только есть в природе. В русской природе. Написанные специально о России и для России.

– Так это ж из школьной программы! – возмутился Мисима.

– А ты внимательно ее в школе изучал?

– Да занудство это все… – отмахнулся Мисима.

– Чтобы так утверждать, надо хотя бы прочитать. А то знаешь как в анекдоте получается…

– В каком? – заулыбался Мисима. Анекдоты он любил.

– Один еврей звонит другому и говорит: «Послушай, Моня, сегодня Паваротти будет у нас в ДК петь. Ты пойдешь?» Второй ему отвечает: «Не, он хреновенько поет». Тот спрашивает: «Ты уже слышал?» А этот отвечает: «Нет, мне Рабинович напел».

Посмеялись. Анатолий Петрович тихим, вкрадчивым, участливым голосом продолжил.

– Ты все же прочитай. Поверь мне, многое поймешь… Видишь ли, страна наша в последние годы как бы это сказать… заблудилась что ли. Многие, такие как ты и даже люди намного умнее ищут свой путь. И зачастую не могут отыскать. И тогда стараются увернуться от того, что предначертано свыше, подменив дорогу, идут по ложному пути, обманывая себя и окружающих. А вот Бога-то не обманешь. Судил он русскому человеку его, русский, крест нести, и все тут… Знаешь, в одной из священных книг сказано: «И не будет взято ни у одной души ни грамма ее ноши, сколько бы она ни просила об этом, пусть даже рядом пойдет близкий родственник». Это значит, что каждому свое. Русский человек привязан корнями, умом и памятью к русской земле. И значит в ней должен черпать вдохновение, радость и смысл жизни. А она говорит с тобой посредством великой русской культуры, великой русской классики. И только тот, кто может открыть ее для себя по-настоящему, будет в России счастлив…