Текст книги "Мисима. Путь воина"

Задумался Мисима. Не без явного удовольствия переваривал он слова своего учителя.

– Так, значит, он из наших был-то.

– А ты думал? Он же мужик был, а не педераст проклятый. Вон и жена у него была. А с этим бороться надо. С ними, с петухами знаешь, чего делать положено…

Кэзуки рассказывал, но Мисима уже не слушал, целиком погруженный в свои приятные мысли о том, как ему и его учителю все же удалось сохранить для себя образ великого японца нетронутым современной асоциальной культурой. Между тем, приятели явно заблуждались.

В центре романа «Исповедь маски», бездумно забытого господином Сякамото в деревенском туалете в поселке Ясаково и ставшем для нашего героя своеобразной библией бытия (временно, конечно, но все же) – судьба одинокого юноши Кими, который в юном возрасте воспылал страстью к своему однокласснику. Чувство его безответно, он мечется и страдает по причине столь гнетущего его состояния влюбленности, в которой он не силах сознаться абсолютно никому, кроме собственного дневника – в форме которого, собственно, и написан роман. И так происходит вплоть до того, пока он не встречает Санако – прекрасную девушку, в которой находит все: близкого друга, понимающую и родственную душу, сочувствующее сердце и даже влюбляется в нее, но… платонически. Не находит он в ее образе сексуального партнера – и только потому, что душой все еще принадлежит своему однокласснику. Свадьба их расстраивается, и встречаются они с Санако спустя много лет – она уже замужем и счастлива в браке. Они вновь возобновляют общение, пока Санако не начинают мучить прежние страсти. Она пугается того факта, что отношения с Кими могут расстроить ее брак, и предлагает прервать их. На что тот, долго не раздумывая, соглашается. И во время этого их последнего разговора на танцплощадке он, Кими, по-прежнему, смотрит на полуголых танцоров-мужчин…

Конечно, наши критики ошиблись с главной темой и центральной мыслью романа великого японца. Конечно, ни о каком исправлении или общественном воздействии на представителей нетрадиционных ориентаций Мисима и не помышлял. Но в данном случае классическим представляется выражение пушкинского героя – «Меня обманывать нетрудно, я сам обманываться рад». Чтобы не быть ввергнутыми в пучину истинного смысла творчества японца, они сознательно только что ввели себя в заблуждение. Казалось бы, зачем, коли оба являлись его поклонниками? А потому что не все из того, что корреспондировало с их моралью, не все из того, чем они привыкли жить и думать, было близко Мисиме. Напротив, в основе пути воина – дух бунтаря и несогласного, дух человека, для которого общественная мораль так же презренна, как и все, кроме идеи внутренней одухотворенности. И потому для него не существует запретов.

Он должен крушить, ломать – только для того, чтобы на месте ранее сломленных стереотипов, не отвечающих велению времени, вскоре были воздвигнуты новые здания, новые храмы, которые в будущем – как знать, но таков закон исторического прогресса – будут сожжены своими Геростратами. Однако, воспринимать философию эту без купюр наши герои были еще не готовы.

…Тем же вечером у Нигицу-сана отелилась корова. Он позвал Анатолия Петровича, который преподавал в школе биологию (а начинал, по приезде в Ясаково, много лет назад, по распределению после института) врачом-ветеринаром. Тот принял роды и начал инструктировать своего тезку о порядке действий при дойке.

Тот поначалу слушал, а после стал морщить лоб от неудобства всего говоримого.

– Так это ее каждый день теперь доить надо?

– А ты как думал? У ней первый отел, никуда не денешься.

– Еж твою… А как бы это чтобы…

– Чтобы что?

– Ну, не доить.

– Не получится. Мастит будет.

– И что?

– Да ничего. Операция. А может и издохнет.

– Э, нет. Так не пойдет. Так и быть, буду доить, – с обреченным видом резюмировал он. А Анатолий Петрович, уходя, стоя в дверях сарая, сказал:

– Слышал пословицу – «Любишь кататься, люби и саночки возить»?

– Ну.

– Так она о тебе. Ты же хочешь и говядинки поесть, и молочка попить. А доить корову не хочешь. Так не бывает. Мы либо принимаем то, что любим, всецело, либо не принимаем совсем. Нельзя разделить корову на части – филе оставить, а вымя выкинуть. Она такая, какой ее Бог создал. И коли уж решил отведать досыта, так будь любезен смириться и с оставшейся ее частью, сколь бы они ни была тебе неудобна!

Как же жаль, что не слышал его в этот час Мисима. Быть может, он понял бы многое не только о творчестве своего литературного идола, но и вообще о смысле жизни. А он – в целости. В неделимости. И в гармонии.

Однажды Мисима решил совершить кругосветное путешествие. И не то, чтобы прямо по всему миру. Просто по случаю отела коровы у Нигицу решили отпраздновать. Затарились саке, но запасы их очень скоро предательски закончились, а Михалыч как назло уехал в район, и потому на поиски живительного зелья отправились куда глаза глядят.

Очень скоро подошли к железнодорожным путям. Станции здесь не было – деревня была достаточно глухая, – но пути пролегали здесь, и время от времени товарные и пассажирские поезда останавливались на перецепку. Друзья почему-то решили, что в этот самый момент у кого-нибудь из пассажиров случайно окажется заначка, или они на свои копейки смогут отовариться в вагоне-ресторане, и проблема их решится сама собой. Однако, ожиданиям не суждено было сбыться – поезда то останавливались только товарные, искать спиртное в которых было делом заведомо бесполезным, то пассажирские плацкартного типа, где вагонов-ресторанов не предусматривалось, а электорат разъезжал в основном маргинального (или уж, во всяком случае, асоциального) типа.

Дело подходило к вечеру, и энтузиазм приятелей начал было уже угасать, как вдруг случайно на глаза им попалась электричка. Обычно она здесь не останавливалась и проделывала путь до города от райцентра, стремительно пробегая табличку с надписью «Разъезд 258 км» (как Ясаково обозначалось на карте железнодорожных путей). Только вот сегодня путешественникам повезло – по всей линии отключили свет, и потому электропоезд совершил вынужденную – но, благо, недолгую – остановку. Ее хватило, чтобы Мисиме и Нигицу втереться в доверие к вышедшему покурить проводнику и начать свое стремительное шествие по городам и весям.

– Эй, браток, – окликнул проводника Нигицу. Мисима, за исключением того случая на рыбалке, особо задиристым парнем не был, а вот его нынешний товарищ за словом в карман явно не лез.

– Чего? – отозвался проводник.

– Ты в город?

– Ну.

– Подбрось, а?

– Чего мы там делать-то будем? – шептал на ухо Нигицу порядком подуставший Мисима, который уже грезил о том, чтобы вернуться домой к жене и поесть наконец, забыв про их дневные мытарства.

Тот отвечал, толкая его в бок:

– Да тихо ты. В городе точно бухло найдем.

– А домой-то потом как?

– Разберемся, все равно у тебя завтра выходной.

– А у тебя?

– А тебя это не волнует. – И продолжал, повернувшись к проводнику: – Браток, подкинь до города, а?

– Как я тебя подкину, у тебя ж билета нет?

– Да договоримся как-нибудь.

– Как?

– Часы возьми.

– У меня свои есть.

– Ну… хочешь молока три литра?

– Да где ж?

– У меня дома.

– Хе, – хмыкнул проводник. – Пока ты до дома допрешь, свет дадут, и мы дальше поедем.

– Ну хочешь… корову?

– Тоже дома?

«Он оттого такой длинный диалог ведет, что у него жены нет и торопиться некуда, – подумал со злобой Мисима. А потом, развивая мысль, сменил гнев на милость и даже пожалел своего нерадивого друга: – И накормить-то его некому… Эх видно грех сироту обижать, так и быть, не буду лезть в бутылку».

– Ну…

– Ну ты артист… А зачем тебе в город-то?

– Да за водкой.

– Что ж ты тут нигде водки найти не можешь?

– Да где найдешь…

– Ладно, садись. Веселый ты, ё-мое.

На том и порешили.

Всю дорогу до города Мисима увлеченно рассказывал о том, как его литературный прообраз совершал кругосветное путешествие. А точнее, читал, из захваченной с собой книги выдержки из предисловия, касающиеся разных перипетий судьбы японского классика.

– « В декабре 1951 года по протекции своего отца и в качестве специального корреспондента газеты «Асахи симбун» Мисима отправился в кругосветное путешествие, откуда вернулся в августе следующего года. Из своего кругосветного путешествия Мисима вынес, по его собственным словам, личное переоткрытие солнечного света, телесности и ощущений, что оказало огромное влияние на его дальнейшую литературную деятельность. Вернувшись в Японию, начиная примерно с 1955 года он взялся за радикальную перестройку собственного тела, став заниматься бодибилдингом. В то же время Мисима, заинтересовавшись классической японской литературной традицией (его внимание привлёк прежде всего Мори Огай), стал изменять и свой писательский стиль. Двойственное изменение Мисимы нашло своё выражение в написанном под влиянием эстетики Мори Огая и Томаса Манна романе «Золотой храм» (1956), за основу которого была взята история о сожжении храма Кинкакудзи молодым монахом. «Золотой храм» стал одной из творческих вершин писателя и считается самым читаемым в мире произведением японской литературы. В эти годы начался период восторженного восприятия каждой новой работы Мисимы читателями. Сначала написанный на фоне идиллического пейзажа острова Камисима (префектура Миэ) по мотивам греческой классики «Дафнис и Хлоя» роман «Шум прибоя» (1954), а затем и «Долгая весна» (1956) и «Пошатнувшаяся добродетель» (1957) открыли череду произведений, ставших бестселлерами. Многие из них обрели столь большую популярность, что были экранизированы. Мисима стал одной из центральных фигур японского литературного мира. В это же время, словно демонстрируя многогранность собственного таланта, Мисима обратился к драматургии и написал, наряду с многочисленными пьесами, сборник современных пьес для театра но, а затем, примкнув к театру «Бунгакудза», дебютировал как постановщик собственных произведений и актёр».

– К чему это? – зевая, спрашивал Нигицу, то и дело обшаривая глазами вагон в поисках хотя бы случайно хоть кем-нибудь забытой початой бутылки пива.

– А к тому, что путешествовать надо!

– Так и я о чем…

– Молодец ты, что утащил меня сюда. Теперь впечатлений наберемся…

– Очень бы хотелось, правда, еще чего-нибудь набраться.

– Да не переживай, и это сделаем!

– Дай-то Бог! – Нигицу уже начинал заметно нервничать – старый хмель выветривался, а новым пока не пахло.

Однако, скоро его мучениям был положен конец – через полтора часа быстрого хода электропоезд прибыл в город Демарино. Сойдя с вагона и сердечно облобызавшись с проявившим неслыханную человечность и участие проводником, друзья огляделись, взглянули на вокзальные часы – десяти еще не было, а значит, вероятность напиться до потери сознания была высока – и рванули в ближайшую вокзальную пивную.

– Барышня, бутылку водки и… четыре кружки пива. Нефильтрованного, покрепче, – подсчитав скудные барыши, заказал Мисима.

Продавщица, не привыкшая к столь вежливому обращению, с улыбкой обслужила новых клиентов.

– Ну вот, – усевшись за столик в пропитом и грязном заведении, начал Мисима. – Значит, я тебе и говорю, именно кругосветное путешествие и стало для Мисимы отправной точкой в творчестве…

– Колян?

– А?

– Шел бы ты, а? Давай вмажем лучше!

– Давай.

«Вмазали». Тот все не унимался.

– Нет, ты бы только прочитал «Золотой храм». Представляешь, что для юноши было сжечь хра-а-ам! – последнее слово он нарочито протянул и даже во время произнесения воздел руки к небу.

– Нет, – искренне ответил Нигицу.

– Дурак ты. Религиозное общество-то было. Помешанное на религии. А он сжег.

– Зачем?

– В знак протеста. Путь воина предполагает разрушение старого и создание благодатной почвы для построения нового.

– И что же ты разрушаешь?

– Да все. Порядок работы, при котором начальство на нас ездило и не платило – разрушил. Спортом стал заниматься. Силой все беру, что надо мне. И других к тому же призываю.

– Сердечно извиняюсь, – произнес из-за спины Мисимы подошедший непонятно откуда человек очень интеллигентный, но по виду и запаху напоминавший бомжа с опытом работы.

– Да?

– Я слышу, вы о Мисиме говорите… – Это слово произвело на Николая эффект разорвавшейся бомбы. Даже если бы человек сию минуту замолчал, этого бы уже хватило, чтобы напоить его за собственный счет. – Так вот позвольте осведомиться, как вы относитесь к «Исповеди маски»?

– Великое произведение, – развел руками Мисима. – В нем автор выражает категорическое несогласие с сексуальными отклонениями и ведет общество по пути категорического неприятия подобного рода вещей.

– Вы полагаете? Как интересно… Вы позволите?

– Конечно, угощайтесь… – Нигицу под столом наступал на ногу Мисиме, но тому было наплевать. —Ну так вот. Ошибочно думать, будто «Исповедь» он написал о себе. От первого лица да, но не о себе.

– Отчего так считаете? – подливая себе одному под неодобрительные взгляды Нигицу, спрашивал незнакомец.

– Оттого, что у него жена была. Вот.

– Вы полагаете, что этого достаточно для такого утверждения? Однако, интересная точка зрения. Выпьем за нее? – после третьей рюмки, выпитой в одного, совесть нового исследователя творчества японского писателя, видно, проснулась.

В итоге кончилось тем, что их дискуссия привела к полной растрате всего, что брали с собой. В одиннадцать вечера кафе закрылось, и всех оставшихся в нем трех посетителей попросили на улицу. Принимая во внимание специфику места дислокации питейного заведения, те сразу напоролись на патруль линейного отдела внутренних дел, который-таки и принял от Нигицу часы, от которых великодушно отказался проводник, обеспечив за это друзей комфортабельным жильем в виде обезьянника до утра и составив на каждого из них протокол за мелкое хулиганство. И почему, интересно, они не оценили красоту тела Мисимы в тот момент, когда он подле вокзального крыльца оправлял естественные надобности? – этот вопрос, видно, будет мучить его до конца его дней. Так же, как до конца своих дней не забудет Азэми этого «кругосветного путешествия», стоившего ей сломанной об голову мужа скалки и дополнительных расходов на приобретение новой. Мисима же, лежа с перебинтованной головой на диване, долго будет вспоминать русскую пословицу «Где родился, там и сгодился» и успокаивать себя тем, что у его историко-литературного прообраза было всего одно кругосветное путешествие в жизни – и ему, значит, хватит.

Однажды Мисима чинил кран. По случаю долгожданной выданной на работе (в качестве извинения за задержку выплаты зряплаты) премии Азэми приобрела душевую кабину, и, уходя в воскресенье в церковь, наказала супругу установить ее своими силами. Сам он имел весьма посредственное понятие о порядке действий такой ситуации, и потому призвал на помощь старого верного Нигицу.

А тот, как известно, никогда не приходил один – его вечной спутницей была бутылка (а то и вторая, и третья) саке. Сегодня он своему правилу не изменил. Сели выпивать.

– Слушай, Толян, – попытался призвать к разуму товарища Мисимма. – Может, ну его нафиг, а? Напьемся ведь сейчас.

– С чего бы? С пары пузырей? Да брось ты.

– Ты всегда так. А потом ползаем.

– Не бзди ты как баба. Сейчас заправимся и махом я тебе все соберу.

Заправились. Спустя полчаса интереснейших разговоров попытка Нигицу открыть вторую бутылку натолкнулась на жесткое сопротивление Мисимы, мозг которого еще помнил столкновение со сломанной скалкой Азэми во время его последнего кругосветного путешествия.

– Хорош, а? Вперед душ, потом все остальное!

Аргумент подействовал на товарища, и тот, хоть и с недовольным лицом, а все же принялся за сборку сложной сантехнической конструкции. К удивлению Мисимы, работа спустя час была окончена. Но не уходить же просто так…

– Допьем?

– Хм… Нинка опять орать будет. Слушай, может с собой заберешь?

– Ты чего? А как же «саке – напиток самурая»?! Да и потом где ты мне предлагаешь ее выпить? На улице, привлекая всеобщее внимание?

Мисима почесал затылок.

– Наливай.

– Слушай, – когда опрокинули по первой, поинтересовался Нигицу. – Открой тайну. Где такую роскошь взял?

– Шутишь… Если бы я взял… Нинка премию получила, вот купила.

– Знатная баба.

– А то.

– Не зря я за ней в школе-то ухлестывал.

– Ну ты, полегче с языком-то!

– Да ладно, шучу. Слушай, а разве самурай должен жить в роскоши?

– Хм… – призадумался Мисима. – Интересно вопрос ставишь. Вообще, с точки зрения древней литературы, самураи аскетами не были, но и до особых прибамбасов дело не доходило.

– Ну так что?

– Что?

– Как считаешь, нормально такое дома иметь, когда половине деревни жрать нечего?

– Ты мне лучше скажи, надежно все закрепил?

– Я всегда все на совесть делаю. Наливай.

Снова выпили.

– Ты от темы-то не уводи.

– Чего ты пристал?

– Нет, ты ответь, по-самурайски это – в такой роскоши купаться?

– Не знаю я.

– А кто знает?

– Семеныч.

– Тогда пошли к нему.

– Пошли.

– Только по дороге надо бухла взять, он это дело уважает.

– Возьми.

– Сам возьми. У кого обновка? А он даже не проставляется! Гляди, традиции нарушаешь…

Чтобы только не слушать обиняков Нигицу, Мисима согласился проспонсировать поход к Синдееву, который грозил закончиться масштабной пьянкой. Успокаивало самурая то, что во всяком случае Нигицу будет далек от произведения своих рук, то есть от соблазна демонтировать его, чтобы реализовать запчасти для приобретения горячительных напитков, а Нине вроде как особо и не за что будет его ругать даже при злоупотреблении саке – работа-то сделана.

Выслушав вопрос, Кэзуки начал свой ответ издалека.

– Вообще, аскеза входила в образ жизни самураев. Она и в семейной жизни была им свойственна. С самого рождения и до самой смерти. Взять хотя бы обряд совершеннолетия самураев. Их обычно объявляли совершеннолетними дет в 12—15. А перед этим так испытывали, что мамочка родная…

– Расскажи?

– Наливайте. Так вот. В монастыре держали почти месяц в полной темноте без еды. Потом заставляли выживать в лесу, терпеть увечья всевозможные. И вот только после этих испытаний признавали совершеннолетним, то есть полноценным самураем, способным воевать и быть достойным имени своего отца.

– А в остальном? – пример показался Мисиме недостаточно иллюстративным.

– А что в остальном? И в остальном так же. Самураям больше всего претило мещанство, скупость, вещизм, потакание ложным низменным идеалам материального обогащения. Они настолько боялись быть заподозренными в каких-то проявлениях меркантилизма, что даже не брали в руки денег и не заходили в лавку торговца – это считалось проявлением крохоборства, мелочности. Вещь, которая предназначалась для какой-то низменной цели, никогда не называлась самураем буквально.

– Например?

– Например, трусы.

– Да что же, они без трусов ходили что ли? – захихикал Нигицу. Строгим взглядом смерил его Кэзуки-сан.

– Ты дурак. Не без трусов, а вслух не называли их так.

– А почему?

– Что-почему?

– Почему они так вели себя в отношении вещей, которые для обычного человека являются нормой?

– Для обычного человека и переспать с чужой женой является нормой. Самурай же сторонится всяких проявлений мелочности быта. Каибара Эккэн даже говорил: «Горе тому мужчине, который погрязнет в мелких бытовых заботах, он сразу утеряет интерес к себе со стороны жены и детей».

– О как! – хлопнул себя по коленке Нигицу. – А что я говорил?

– Может, вы уже расскажете, что у вас там произошло?

– Колькина жена душевую кабину купила, все утро устанавливали. Я ему и говорю – излишество это, мещанство. А он не соглашается.

– Оооо, – протянул Кэзуки. Мисима взглянул на него с опаской. Тот в свою очередь на своих собеседников – с явным неодобрением.

– Что скажешь, о великий и мудрый Кэзуки-сан?

– Скажу, что плохо ты поступаешь, плохо, плохо. Самурай, конечно, должен заботиться о своей жене, но она не может им руководить. Она есть в буквальном смысле как бы приложение к нему. Про них даже говорили в древности, отмечая их горькую, но ответственную долю: «Сегодня жена, а завтра – вдова». Не может и не должен самурай потакать ее прихотям, а тем более, связанным с обустройством быта и домашнего хозяйства. Не может он погрязнуть в трухе мелочности, в мещанстве и скупости.

– Что это значит?

– Это значит, что ты плохо ее воспитал. Недостойная она твоя спутница.

– Так что же делать?

– А что в таких случаях делали самураи?

– Не знаю. Что?

– Горе тебе! – воздел руки к небу Кэзуки. – Что делали, по-твоему, самураи, сталкиваясь с трудностями и препятствиями на пути?

– Преодолевали, наверное.

– Понятное дело, что преодолевали. Так и ты должен преодолеть.

– Как?

– Не воспитал жену ранее – воспитай теперь.

– Да чего мне делать-то?! – Мисима уже отчаялся выслушивать наставления и жаждал практического совета.

– Не знаю. Загляни внутрь себя– там тебе все расскажут, – подкуривая люльку, отвечал наставник. – И кстати, приходи завтра, пришла пора возобновить тренировки, – добавил он, провожая взглядом Мисиму.

Тот послушно кивнул головой и ушел. До позднего вечера бродил он по окрестностям, тщетно прислушиваясь к внутреннему голосу и пытаясь отыскать в его неразборчивом блеянии тот сакраментальный совет, следовать которому призывал мудрый сансей. Ничего не выходило у юного самурая. И тогда он, разозлившись на себя, схватил под ногами металлический прут и с самыми решительными намерениями двинулся в сторону дома.

Азэми встречала его на пороге с нескрываемым удовольствием. Казалось, она была настолько удовлетворена, что готова была закрыть глаза и на его нетрезвый вид, тем более, что выпитое толком не оказало воздействия на воспаленный рассуждениями Синдеева мозг Мисимы.

– Молодец, справился, – она не обращала внимания на арматуру в его руке. – Я же говорила, можешь, когда хочешь.

– Толян помогал.

– Ну молодцы. Ужинать будешь?

– Не, не хочу пока.

– Я тогда к Маше за луковицей схожу, забыла купить.

– Ага.

Только Азэми исчезла за порогом – метнулся Мисима к сантехнической конструкции с оружием в руках. Оглядел ее придирчиво и злобно – так, словно она была виновата в его семейных неурядицах и неумении делать из жены существо по своему образу и подобию.

Существует такой психологический прием – когда с каким-то человеком связаны у вас негативные воспоминания и переживания, надо сесть перед светильником, представить, что это – и есть тот самый человек, высказать ему, все, что у вас на душе, а после резко выключить или выдернуть провод из розетки. Такого рода сравнения позволяют не замыкаться на переживаниях и терзаниях.

Мисима не знал о таком приеме, но судя по интенсивности и силе ударов, какие он сейчас наносил по вновь возведенной кабине, он не просто был о нем осведомлен – он был его автором. Что было сил молотил механизатор проклятое сооружение, приравнивавшее его к мещанам и скупердяям, и которое портит его карму, и устанавливает на пути воина такие преграды, преодолеть которые может только арматура…

На грохот ударов прибежала Азэми. И что она только ни пыталась сделать со своим неразумным мужем – и била, и плакала, и угрожала, и разыгрывала обморок – ничего не могло его остановить. И уже на следующий день когда, весь синий от побоев, приплелся Мисима к своему учителю, тот вздохнул, закурил и, сидя с ним на завалинке, пробормотал:

– Все-таки, как это по-русски – заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет.

С негодованием посмотрел Мисима на учителя – разве не он учил его слушать внутренний голос и отказываться от мирских слабостей? Но негодования этого было не видно из-за затянувших глаза гематом.

Однажды Мисима делал ремонт. Азэми, проводившая дни и часы в созерцании того убожества, в котором они проживали – собственно, как и все их знакомые и друзья, за редким, пожалуй, исключением – не могла более видеть этого всего, и в целях весенне-летнего обновления ею было постановлено сменить хотя бы обои. По такому случаю она припасла несколько рулонов белых с инкрустациями модных обоев и в один из ближайших уик-эндов решила обновить косметическую составляющую их с Мисимой жилища. На сей раз она не доверила ему делать все самому, и решила лично контролировать процесс ремонта, сколько бы муж ни отнекивался. Никакие его аргументы не были приняты во внимание– ни то, что он, как сам выразился, уже неделю не пьет, ни желание исправить отношения с женой, ни врожденное мастерство домашнего умельца. Сама так сама, решила Азэми.

И они остались клеить обои вместе. Поначалу супруга еще одергивала его в вопросах как замешать клей для бумаги, как держать отрезные полосы, как выгонять из-под вновь поклеенных обоев воздух. Но спустя пару часов, увидев, что муж и без нее прекрасно справляется, отправилась на кухню, чтобы заняться ужином.

Вдруг в дверь постучали. Такой стук в выходной день не мог обещать ничего хорошего.

– Кто это?

– Не знаю, – невозмутимо пожал плечами Мисима.

Она открыла. На пороге стоял Синдеев с банкой краски и кисточкой в руках.

– Чего приперся?

Он был человеком не робкого десятка, а потому в ответ молча отодвинул Азэми от дверного проема и прошагал в зал, где в поте лица трудился его воспитанник.

– О, здорово, Семеныч.

– Здорово.

– Ты какими судьбами? Никак помочь решил?

– Ага, решил.

– Серьезно, что ли?

– А ты не видишь? – Кэзуки кивнул на ручную кладь в виде банки краски и кисти.

– А ты откуда про ремонт знаешь?

– Сон видел.

– Да ладно?..

– Врет он все, – отрезала внезапно показавшаяся на пороге комнаты Азэми. – Он с Тамаркой дружит из промтоварного, а я вчера у нее обои покупала. Вот она и растрепала, небось.

– Ну и что? – презрительно обернулся в ее сторону Семеныч. – Главное же, что пришел, не словом, а делом помочь решил.

– Нам такая помощь без надобности, знаем мы таких доброхотов.

Мисима не разделял критического настроения супруги. Он был счастлив оттого, что его сансей сам решил его навестить. Обычно он как-то холодно относился к их общению, и не выступал инициатором встреч, если только причиной их не было совместное пьянство. А здесь – и сам кристально трезвый, и помочь вызвался, да и сам пришел без особого приглашения. Такому гостью разумный хозяин был бы рад. Радовался и Мисима. Азэми же волновалась по причине необъяснимости такого поведения.

– Ну что ты кидаешься на человека? – Николай спустился со стремянки и приобнял жену за плечи.

– А потому что знаю я вас. Сейчас опять все испоганит и водку будет требовать.

– Когда я у тебя водку требовал? – все с тем же презрением спросил Кэзуки, глядя Азэми прямо в глаза. Она наморщила лоб – и впрямь за Синдеевым ранее такого не водилось. Обычно это он спонсировал деревенских алкашей (коих впоследствии сам и бил), а потому оказывать какую-либо физическую помощь в надежде разжиться пузырем у него надобности не было.

– Ну… – протянула она.

– Ну вот и не быкуй. Ну-ка, Колян, дай-ка перчатки.

Тот без разговоров стянул резиновые нарукавники и отдал их своему учителю.

– Так… А ну-ка…

Без лишних разговоров Синдеев намазал один из уложенных на полу кусков клеем, поднес его к стене и крепко прилепил к ней.

– Ну как?

Супруги молча осмотрели результат работы и по очереди удовлетворенно шмыгнули носами.

Тот в ответ слез со стремянки и в точности повторил ранее проделанные манипуляции. Второй отрез оказался уложенным краше первого.

– Семеныч, – между делом спросил Мисима. – Я вот не пойму. Ты чего это? Что на тебя нашло?

– Ничего особенного. Одна из добродетелей самурайского кодекса «бусидо» гласит, что самурай самураю должен помогать в горе и в радости. Радость мы с тобой много раз делили, а вот трудности – ни разу. Пришло время исправлять ситуацию.

Без лишних слов, ловко и сноровисто управлялся Синдеев с обоями. Вскоре отрезы закончились. Он взял из рук Мисимы линейку, карандаш и канцелярский нож и взялся линовать и резать второй рулон.

– Так… ага, – только приговаривал он во время работы.

– Может, помочь тебе? – робко спросил Мисима.

– Ученого учить только портить. Иди лучше покури.

– Понял.

Супруги улыбнулись и вышли из комнаты – Азэми вернулась к оставленному на кухне обеду, а Мисима вышел на улицу, чтобы выкурить с Михалычем папироску – другую.

– Здорово, Михалыч, – тот по обыкновению в выходной возился в гараже.

– Здорово, Колян.

– Бог в помощь.

– Что бог? Сам бы помог, – улыбаясь, вылез из-под машины хозяин гаража.

– Подсобить?

– Да нет, не надо.

– Хм… Ну давай хоть покурим, что ли?

– А это можно.

Затянулись.

– Слушай, что за день сегодня такой?

– Суббота вроде.

– Это я знаю. Но какая суббота?

– А что в ней особенного?

– Тебе подсобить не надо. Семеныч пришел обои клеить помогать, сейчас трудится вовсю.

– Да… Вот это и впрямь записать где-то надо. От такого как он дождешься, пожалуй…

– Вот и я говорю… Тьфу, ты чего куришь-то?

– «Приму».

– Ерунда. На вот, «Мальборо» затянись. По случаю давешней получки прикупил. От Нинки, правда, спрятал, а то опять орать будет.

– Это да, она у тебя баба горластая.

– Зато своя.

– Да… Вкус другой. Сразу видно, качество.

Откуда у Михалыча были понятия о качестве сигарет, когда он в жизни нигде, кроме сельмага таким продуктом не отоваривался – было загадкой, пожалуй, даже для него самого. Но говорил он это со знанием дела.

– Да что говорить, – присоединился Мисима, обладавший таким же опытом в сигаретной промышленности. – Америка все ж, что ни говори, капитализм…

– А-ну, давай еще по одной.

– Нинка потеряет.

– Не потеряет, ты ж не пьешь.

– И то верно. А давай.

Так скурили добрых полпачки. Всякий раз, затягиваясь, делали многозначительные лица и отпускали тонкие замечания относительно качества импортных папирос, с коими советские ни шли ни в какое сравнение…

Вернувшись, Мисима поспешил в зал и… о, ужас -! – картина его взгляду открылась шокирующая. Красивая, но шокирующая. Красивая от того, что опытной кистью художника на вновь наклеенных обоях были нарисованы причудливые, завораживающие и ни с чем не сравнимые по красоте иероглифы. Шокирующая – от того, что реакция Азэми на подобные художества была вполне предсказуемой, и ничего хорошего не предвещала. «Так вот, зачем принес он с собой краску», – такой была последняя мысль промелькнувшая в голове Мисимы прежде, чем Нина вошла в комнату. Юкио инстинктивно вжал голову в плечи и зажмурил глаза.

– Ну как? – торжествующе спросил Синдеев.

Тишина. Мисима приоткрыл один глаз и, к своему еще большему удивлению, увидел, что Нина не гневается – на лице ее красовалась улыбка.

– Красиво… А что это?

– Это добродетели бусидо. Ну, кодекса самурайского.

– Интересно… Расскажи?

– Вот это, – он показал рукой на первый из рисунков, – «ги». Справедливость. Надо быть честным и рассудительным в своих поступках, не допускать несправедливости. Вот это, – он показывал далее, – «рэй», почтение. Надо быть вежливым и почтительным даже с врагами, не опускаться до оскорблений. Самурай и без того силен.