Текст книги "Мисима. Путь воина"

И хотя не почитал последний религиозных праздников, исповедуемых русской православной церковью, нехристем его тоже нельзя было назвать. Как говорили в старину, «кто праздничку рад, тот сосветлу пьян». Синдеев отмечал.

– Здорово, Семеныч.

– Здорово, Колян…

Ну или:

– Сайонара, Мисима-сан, – кому как больше нравится.

– Чего бухаешь?

– Так праздник же.

– А что пьешь?

– А что это у тебя в бутылке?

– Да чай… Башка трещит после вчерашнего, а Нинка все выпила, похмелиться-то и нечем…

– Чай говоришь, – усмехнулся Семеныч.

– А чего?

– Да что это за чай у тебя?! Дырявый!

– В смысле?

– В смысле пыль дорожная, заваренная в кипятке.

– Да мы вроде как-то варили с ней по чайной церемонии…

– Сейчас я тебе покажу церемонию, – с этими словами Синдеев поднес к носу своего ученика алюминиевую кружку, раскаленную едва ли не до красна, в которой был налит напиток, по цвету напоминающий крепкий чай, но по запаху тянущий самой что ни на есть соляной кислотой.

– Чего это?

– Чифир.

– В смысле?

– Ты не забывай, что общаешься с порядочным арестантом. В кругах, которым я близок, это тебе почище водки будет. Хлебни.

Мисима сделал большой глоток – и обжег губы. Но уже секунду спустя понял, что это лишь минимальный ущерб от сего пития. В ответ на упавшую в него огненную жидкость желудок самурая начал стремительно сокращаться, и заставил Мисиму пулей лететь в сторону нужника. Опорожнив желудок, самурай вернулся за стол.

– Извини.

– Пустяк. В первый раз у всех так бывает. Хлебни еще.

– Не, хорош.

– Да не ссы ты. Это порядочный чай. Первяк…

Мисима, хотя и больше остальных жителей деревни последние дни общался с Синдеевым, все же еще не понимал значение некоторых его слов и выражений, особенно относящихся к жаргону. Но по выражению лица собеседника понял, что тот советует ему пригубить еще магического напитка. А, поскольку учителя плохого не советуют, снова втянул из кружки чифира – но уже меньше, чем в первый раз. К его удивлению, на сей раз все прижилось.

– Как?

– Нормально, только морда краснеет…

– Так и должно быть. Щас приход поймаешь…

Поговорили. Минуту спустя Мисима начал ощущать веселье, подобное тому, что приносит в душу и сердце хмель алкоголя, но без какого-то буйства, свойственного тем, кто пьет в больших количествах саке. Здравый рассудок сочетался внутри него с удивительно быстро поднявшимся настроением, и перегаром нисколько не пахло.

Выпили еще – и вскоре опустошили кружку. Вкус нового напитка для Мисимы был новый, и несколько саднило во рту, на что Синдеев сразу предложил ему «голыша» – леденец без упаковки, что у Нюрки в сельмаге продавались по полтиннику за килограмм. Пошло на удивление хорошо. Решили заварить еще– и на этот раз учитель пригласил своего ученика наблюдать за процессом создания снадобья.

– Короче, смотри. Берешь пачку чая, всыпаешь в литр воды и варишь…

Пока варили – запах стоял такой, что хоть святых из избы выноси. Опьянеть и сойти с ума начисто можно было только от него. Листочки чая, мелко нарубленные, комковались, превращаясь в густой черный жмых, издавая в контакте с водой булькающие неприятные звуки. Синдеев помешивал варево ложкой, со знанием дела приговаривая:

– Варить надо, пока вся вода не выкипит.

– Так, может меньше воды наливать?

– Нихера ты не понимаешь. Мало нальешь – не доваришь, эффекта не будет.

Мисима с почитанием вслушивался в слова учителя и даже решил записать рецепт, чтоб приготовить дома. И это у него получилось.

Когда вода выкипела, Синдеев стал с остервенением давить ложкой на вобравший в себя жидкость жмых, чтобы отжать ее. Субтильное телосложение бывшего узника не позволяло ему приложить максимум нужной для этого силы, и потому он призвал на помощь своего ученика. Мисиме же такая функция была в радость – причастность к делам великого человека самого тебя, как известно, делает иным. Несколько несложных и не требующих особых усилий экзерсисов – и вся отжатая жидкость заполняет кружку наполовину.

– Делай, – протянул кружку гостю хозяин дома.

– Чего?

– Глоток, глупый.

Мисима снова пригубил. Невероятное тепло разлилось по телу, на ходу трансформируясь в какую-то щенячью радость от всего происходящего.

– Ну как?

– Ништяк.

– Молодца.

Поговорили. Разговор лился какой-то на удивление красивый и увлекательный, вот только вспомнить его потом Мисима никак не мог – помнил только, что снова и снова пили, закусывали «ландырями», как называл маленькие конфетки без обертки Синдеев, беседовали, потом заваривали еще, Мисима снова отжимал жидкость…

К вечеру Мисима пришел домой. Азэми была готова к худшему.

– Опять напился?

Мисима дыхнул – запаха от него не было. Но в голове после такого количества выпитого почему-то было пусто как в чугунной болванке. Ни одна мысль не могла прийти в голову, и мыслительный процесс был настолько отяжелен, что самурай даже почти не мог отвечать на вопросы, которые ему задавали.

То была специфика выпитого – уж так коварен сей дивный напиток, что пить его надо постоянно; это вроде медовухи, чем больше пьешь, тем больше хочется. И именно, нуждаясь в постоянной подпитке и увеличении дозы, он наполняет голову объекта своего воздействия дивными и светлыми мыслями. А стоит прекратить его употребление, как внутри поселяется пустота. Нет, не отчаяние – пустота, полное опустошение и свобода от каких бы то ни было мыслей.

Так и пролежал Мисима весь вечер с пустой головой, тупо глядя в потолок и даже не зажигая в комнате света. А ночью, когда Азэми уснула, пошел на кухню – варить чифир. Извлек из внутреннего кармана фуфайки рецепт, записанный накануне у Синдеева и, неотступно следуя ему, стал приготавливать чудесное зелье. Пока варил, думал:

«А чего я, в самом деле, ищу? Какой гармонии? У кого она вообще здесь есть? Да и вообще – у кого она есть? Разве что вон у Мисимы была, да он вишь помер… В церкви ее нет, в работе тоже, в общении и подавно – одни дураки кругом. Значит, искать ее надо в себе. В искусстве и в себе. В их двуединстве. Кто мне нужен для счастья? Да никто, только я да моя голова. Семеныч есть, Нинка есть, чифира хоть отбавляй, книга под рукой. Вот тебе и вся мудрость. Вот и формула жизни».

Эти размышления несколько успокоили и даже упокоили его. Он устал за день, и потому сон сморил его в полусидячем за столом состоянии. Пусть, что переварился чифир, и даже подгорела кастрюля, а утром Нина громко кричала, искренне недоумевая, зачем ему понадобилось заваривать чай в кастрюле, когда дома много работающих чайников. Зато верные мысли посетили Мисиму под воздействием волшебного зелья. Он стал искать Бога в себе и в искусстве. А чтобы стереть между собой и японским классиком последнюю грань, решил – пока про себя – наделить все ближайшее окружение именами из работ Мисимы: Нину звать Азэми, цветок папоротника; Миахлыча – Оаке-саном; Синдеева – Кэзуки-саном (или даже Кэзуки-доно, в знак особого уважения); Степана – Нигицу… Себе же он скромно отвел роль главного действующего лица человеческой комедии, разыгрываемой, как ему начинало казаться, по его правилам и с его непосредственным участием. Так родился Мисима…

И конечно он был прав – во многом Ясаково уже жило по его правилам. Но не потому, что они были идеальны, а потому что никому никогда в жизни не приходило в голову насадить здесь вообще хоть какие-нибудь правила. Потому, будь почва для сравнения, может и рухнули бы идеалы Мисимы как карточный домик. А сейчас, в отсутствие таковых, казалось нашему герою, что он – властелин мира. Что ж, «блажен, кто верует – тепло ему на свете».

Однажды Мисима задумался о счастье. О простом, бытовом, семейном счастье. Ему почему-то вдруг стало казаться, что он незаслуженно несчастлив в быту. Именно в повседневной жизни, которая состояла из сварливой и вечно предъявляющей претензии Азэми, за пределами коей вообще ничего самураю не позволялось. И он решил все изменить.

Сначала – действуя в сугубо конструктивном русле. Он решил поговорить с супругой.

Придя вечером домой, усадил ее за кухонный стол и сказал:

– Слушай, тебе не кажется, что как-то мы скучновато живем?

– В смысле?

– Ну, не ходим никуда…

– Ничего себе! А к маме моей – не считается, она, что же, не человек по-твоему? А к Зайцевым?

– Я другое имею в виду. В театры там, музеи…

Азэми заулыбалась.

– Хе! Это какие-такие еще театры? Где ты у нас тут театры видел?

– Ну в райцентр можно съездить, в кино там сходить.

– Вот еще, деньги тратить. У нас, слава Богу, телевизор работает.

– А в музей там?

– Да что я там не видела?! Слушай, куда тебя вообще понесло? Ты еще в библиотеку запишись…

События недельной давности всколыхнула жена в памяти самурая. Это задело его за живое.

– А чем тебе, интересно, библиотека не нравится?

– Да ничем. Делать там нечего. Лучше бы на подработку устроился, чем мозги мне поедом есть!

Мисима понял, что продолжение диалога бессмысленно.

Весь следующий день он ходил и думал, чего же именно не хватает ему для счастья в жизни. И одно слово предательски вертелось на языке – разнообразие. Какого именно разнообразия желала его истомившаяся душа, он не знал, и, понятно, не тянуло его ни в музеи, ни в театры. Но и дальнейший застой был невыносим. И он решил положить такому существованию конец.

Как всегда, на выручку пришел Его Величество Случай.

В обеденный перерыв он зашел в сельмаг, к Нюрке.

– Привет, Коль.

– Привееет, – заглядываясь на роскошную грудь собеседницы, протянул самурай.

Нюра была девица дородная, статная, пышная, и со школьной скамьи привлекала его внимание. Правда, от ухажеров у нее что тогда, что сейчас отбою не было, но с годами ведь все меняется – изменился и внешний облик Николая. Он возмужал, стал сильным и статным, и не без основания полагал, что может нравиться женщинам. А потому решил вспомнить былое и наверстать упущенное со все еще красивой одноклассницей…

– Тебе чего? – не без улыбки поймала она взгляд самурая на самой выдающейся части своего тела, которая уже много лет являла собой ее главную женскую гордость.

– У тебя… коньяк есть?!

– Коньяк?! Зачем тебе? – Нюра привыкла к тому, что местный электорат употребляет в пищу в основном продукты собственного производства, а потому подобное шикование было для нее в новинку.

– Тебя угостить хочу, ты ж любишь благородные напитки…

Зарделась Нюра. И не от предложения – коньяк, что продавался в сельмаге втридорога, благородством не отличался, – а от формулировки. Чтобы ей, для нее, да такую непозволительную роскошь – по деревенским меркам бутылка за пятьсот рублей это ого-го какие деньжищи на ветер, как сказали бы местные доходяги.

– Тебя ж Нинка заругает…

– А чего мне Нинка?! – воспоминания о давешней беседе возродились в мозгу Николая. – С ней от скуки подохнешь, а с тобой и на край света можно…

От такого комплимента не устояла бы не то, что деревенская Нюрка – тут и Жаклин Кеннеди можно покорить. И, видя адекватную реакцию, Николай решил медленно, но верно действовать в поступательном направлении. Коньяк он купил. И припрятал в своей халабуде на хоздворе до лучших времен.

Меж тем дни шли – Николай все чаще заглядывал в сельмаг и всякий раз отпускал Нюре все более и более откровенные комплименты. А в один из дней он – о, ужас! – даже преподнес ей букет хризантем. Правда, было их в букете всего три, и пахли они то ли полынью, то ли мочой молодого поросенка, но дорог, как известно, не подарок – и уже неделю спустя Нюра смотрела на своего недавнего воздыхателя как на объект весьма плотской страсти.

И случай опять-таки представился…

В тот день Нюра с подругами собралась в клуб. Николай возвращался домой с ночной смены и встретил старую знакомую, проходившую мимо МТС.

– Привет.

– Привет.

– Далёко собралась?

– В клуб, – игриво улыбаясь – видимо, была уже навеселе, – отвечала девушка.

– Чего там делать? С малолетками тусить?

– Так нормальных-то нету.

Николай ухмыльнулся.

– Куда это они, интересно, подевались?

– Ты вот, к примеру, женатый…

– Когда кому это мешало?

– Ой, да ладно тебе…

– Я серьезно. Ты что же, думаешь, я зря всю неделю за тобой ухлестываю?

Нюра скромно потупила взор.

– Не знаю. Может, и зря, а может, и не зря.

– Не зря…

– Ну так докажи.

«Где наша не пропадала», – подумал Николай и произнес:

– А пошли.

– Куда?

– А погуляем.

Нюра оглянулась на догоняющих ее подруг и подумала: «У Машки Женька есть, а за Наташкой Толян увивается… А я все одна да одна, не дело это…» И ответила:

– А пойдем.

Пара взялась за ручку и исчезла за поворотом – там, где начиналась дорога в лесок. И сколько подруги ни искали свою заплутавшую спутницу, все было тщетно – слишком занята она была ухаживаниями статного и неглупого (по здешним меркам) самурая.

– Ну и че? – скромно спросил Николай, когда они зашли уже довольно далеко.

– Че?

– Куда дальше-то?

– Не знаю, ты ж меня пригласил… Ты – кавалер, ты и думай…

Мисима задумался и опустил глаза в землю. Стоило же ему минуту спустя их поднять, чтобы предложить Нюре пройтись до пивной, как глазам его открылась картина невероятная по красоте – Нюра стояла перед ним полуобнаженная, или, как пишут в новомодных хрониках, топлесс. Николай обомлел.

– Ну ты чего?

– А чего?

– Забыл, что ли, как это делается? Ты что же с Нинкой ничем таким не занимаешься? Ну правильно, с такой-то коровой. На нее, поди, в голодный год за мешок картошки не залезешь…

Он было захотел прервать этот речевой поток и закрыть ее рот. И почему-то решил сделать это при помощи своих губ. И таким сладким показалось ему это занятие, что и сам он не заметил, как утащила его пышногрудая русалка в дебри лесные, и, под хруст веток валежника и сухой листвы, попрал он начисто казавшиеся доселе незыблемыми основы брачно-семейных отношений…

Всю обратную дорогу снова думал.

«Нехорошо… Не надо было, конечно, так делать… Надо бы теперь Нинке рассказать… Хотя орать будет… Но как же можно молчать?.. А почему бы и нет? И помолчу, умнее буду. Вон, Зайцев в том году своей дуре сознался, так она с него чуть шкуру не сняла… Промолчу. И мужикам тоже не скажу – ато повадятся еще или разболтают по пьяной лавочке… А у нас ведь как – тут пукнул, а тут уже и обосрался полные штаны… Промолчу…»

На том и порешил. И промолчал. И вообще весь вечер был как-то особенно молчалив и нелюдим. Нина, привыкшая за последние дни к эксцентричному и экзальтированному поведению супруга, особенно и не удивилась – молчит и пускай себе молчит, наверняка опять какую-нибудь самурайскую дурь задумал.

Утром самурай пробудился с ощущением неполноценности и некоего стыда в душе. Умом он понимал, что все происходящее неправильно, но плоть его вожделела Нюру, и отказать он ей не то, чтобы был не в силах – просто не хотел. Не видя в этом ничего страшного, не чувствуя опасных последствий, он вновь направился в сторону сельмага.

На сей раз заперлись в магазинной кладовке средь бела дня. И, разумеется, предались животной страсти.

На следующий день – то же самое повторилось у нее дома.

Потом на сеновале.

Потом за конторой, ночью, во время смены.

Так прошла неделя. Неделя нарушения запретов и плотской любви, не имеющей ничего общего с любовью платонической, которой жаждет любая душа. Всякий раз все протекало по одному и тому же сценарию – жестко, без единого слова нежности да и вообще без единого слова. Треск срываемой и разрываемой одежды, резкие грубые толчки, обоюдное удовольствие и… все. Да, и все. Мисима не чувствовал никакого разнообразия. Все тот же кусок живого, дышащего мяса под ним. Те же фрикции, те же эмоции. С небольшой разницей в анатомии, в целом все было по-прежнему. По-прежнему душа его пустовала. По-прежнему томился он от однообразия и бездуховности всего происходящего.

И потому сам решил во всем сознаться.

– Совсем охерел, козел?! Да я этой шмаре космы ее пергидрольные повыдираю! Сука такая! Тваааааарь, – заливалась слезами Нина, раздав мужу по тумаку под каждый глаз и сидя за кухонным столом с валерьянкой в обнимку.

Мисима же сидел на полу в зале с синяками на красивом лице и думал о том, что ни разнообразия, ни духовного насыщения не принесла ему эта измена. Нет, он не жалел о случившемся – потому что его семейная жизнь была не менее скучна и темна, и ничего хорошего не предвещала, а потому ценности в себе не несла ровным счетом никакой. Он лишь с грустью констатировал факт, что в смене женщин также не кроется никакого искомого собратьями-мужчинами разнообразия. В чем же тогда оно? Может, в нем самом?

Свет этой мысли заставил его поднять голову и оглядеться. Потом резко броситься к гардеробу и найти фуфайку. Где же она? Ах, вот, слава Богу, не выкинула… Книга, его заветное писание, вышедшее из-под пера покойного гуру. Он нежно обтер книгу ладонью – в очередной раз она подскажет ему, где именно следует искать себя. «Стыдно не не знать, стыдно не хотеть знать», говорил Лев Толстой. Наш самурай двумя ногами стоял на пути познания. И это, пожалуй, было лучшим из того, что произошло с ним за всю его жизнь.

Однажды Мисима занимался восточными единоборствами. Специально для этой цели отправился он к своему сансею, Синдееву, или Кэзуки-доно, как он стал звать его непроизвольно в последнее время. Тому нравилось, и потому он не одергивал своего ученика, понимая, какое уважение тот вкладывает в обращение подобного рода.

– О, славный Кэзуки-доно, – начал с порога говорить Мисима-сан. – Достиг я той степени храбрости и отваги, какая требуется от самурая в бою и в жизни, но все же чувствую, что чего-то мне не хватает для полного совершенства. И кажется мне, что дело в отсутствии боевых навыков.

– Ты желаешь, чтобы я научил тебя восточным единоборствам? – вскинул брови Кэзуки-доно.

– Именно, о сансей, если только ты не сочтешь мою просьбу чрезмерным нахальством…

Задумался учитель.

– Отчего же нахальство? В просьбе твоей – желание достичь вершины мастерства владения духом и телом, и отказать в ней я не имею права.

– Когда же мы начнем процесс обучения?

– А вот сейчас выпьем да начнем.

Выпили. И мастер стал демонстрировать Мисиме уроки владения собственным делом в ближнем бою.

– Традиционный японский стиль дракона, орла и змеи… Это есть неспортивное боевое искусство, сочетающее в себе древнейшие навыки борьбы с применением оружия и без такового…

– Откуда же оно известно тебе, о учитель?

– Да я в армии с одним служил. Вот он знал. И научил. И больше никто тебя этому не научит, ибо стиль практически умирающий, и владеют им можно сказать единицы носителей…

– А как же то, что в кино показывают?

– Ерунда полнейшая. К традиционным стилям не имеет никакого отношения. Ну вот хотя бы посмотри то, что я тебе сейчас покажу, и соотнеси с тем, что видишь на экране…

После этих слов, поднявшись с места, сансэй раскинул сухощавые, тощие руки в разные стороны, но не как птица раскидывает свои крылья, готовясь к царственному и величественному полету, а как курица пытается взлететь, забывая свое истинное предназначение.

Затем он стал полубоком ходить по комнате на полусогнутых ногах, излучая цепкий и опасливый взгляд. Правда, Мисиме, сколько он ни старался, так и не удалось понять, на кого именно смотрит учитель, ведь в комнате они были одни.

– Повторить сможешь?

– Что именно?

– Ну то, что видел?

– А что это было?

– Прежде, чем вступить в бой, противника следует отпугнуть воинственной позой и воинственным же взглядом. Это и есть первая задача самурая, которую он решает перед броском. Давай, повтори.

Мисима встал с места и раскинул руки как ему казалось в точном соответствии с заданными учителем правилами. Согнув колени, он стал пятиться, пытаясь отпугнуть невидимого врага, но, судя по глазам Кэзуки, отпугивал пока только его.

– Что, плохо? – робко поинтересовался нерадивый ученик.

– Пока да. Но ты все время старайся.

– Конечно.

– Теперь дальше. Основные боевые приемы.

Не меняя стойки, Кэзуки стал все так же бойцовым петухом расхаживать по комнате, только уже быстрее и время от времени выкидывать конечности в стороны, словно бы отбиваясь от стаи шмелей. На деле это должен был быть ближний бой с весьма осязаемым врагом. Временами он больно ударялся своими высохшими конечностями то о стены, то о печку, то о стол (комнатка по площадям оставляла желать лучшего), и Мисиме был заметен испытываемый им при этом дискомфорт.

Вскоре учитель пожелал, чтобы ученик воспроизвел его мудреные подрагивания, больше напоминающие импульсы белой горячки, чем боевое искусство. Но Мисима был непреклонен – в своем стремлении достичь высот своего учителя он не знал успокоения. И хоть визуально действия Кэзуки сильно отличались от действий при схожих сравнимых обстоятельствах того же Джеки Чана, но авторитетом Кэзуки в его глазах обладал немереным, а потому воспитанник стремился к портретному копированию этого его боевого искусства.

– Вообще стиль древний, классический. В нем используются стили 12 зверей.

– Погоди, ты же скзаал, что только дракона, орла и змеи?

– Да это просто называется так. А на самом деле действия 12 животных легли в основу учения. Тут тебе и лань, и горный козел, и росомаха…

– Козел? – поморщился Мисима.

– Горный.

– Ааа…

– Теперь пойдем на улицу, будем пробовать с оружием.

Холодок пробежал по телу Мисимы.

– Но учитель! Так ли я хорош в освоении навыков, что ты решил усложнить для меня задачу?

– Ерунда. Ты достойный ученик и не должен бояться заданий повышенной сложности.

Мисима повиновался. Они вышли на двор, прихватив с собой из кухни несколько кухонных ножей и топор для разделки мяса. Кэзуки снова пригнул колени, встал в полоборота к невидимому противнику, который символизировала поленница дров. Расположив кухонный нож рукоятью вдоль ладони, а лезвием к себе, он совершил у себя перед лицом несколько причудливых манипуляций, напоминающих стягивание невода рыбаком или стягивание одеяла с очень тучной жены, а потому внезапно выбросил вперед ладонь, державшую импровизированный клинок. Нож вонзился в дрова. И хоть поленница стояла на расстоянии меньшем, чем расстояние вытянутой руки от Кэзуки, Мисиме увиденное казалось едва ли не восьмым чудом света, отображающим мастерское владение его сансеем искусством владения клинком.

– Попробуешь?

Мисима кивнул и стал было пытаться повторить подобные виденным манипуляции, но по традиции у него не вышло отправить нож в мишень. Однако это не огорчило его, а только настроило на боевой лад – он будет упорно тренироваться, и скоро достигнет высот своего учителя.

– А топор?

– Что топор?

– С ним что будем делать?

– Это не топор. Это масакари.

– А чего это?

– Боевой топор самурая.

– Но так значит все-таки топор.

– Все-таки масакари!.. Эх, долго тебе еще обучаться… Ладно, покажу.

Кэзуки взял топор за рукоятку и стал размахивать им вокруг своего плеча – как обычно поступают с нунчаками. Несколько раз описал топором окружность вокруг своей головы. Затем повторил локтевые манипуляции на другой руке. Снова описал над головой окружность. При этом лицо у него было такое удивленно-напуганно-настороженное, что казалось вот-вот что-то случится или с ним или с его боевыми приспособлениями, но… ничего не случилось. Мисима ожидал чего-то более виртуозного, но Куэзуки лишь отмахнулся от его вопросительного взгляда:

– Пока хватит. Остальное потом покажу.

Вернулись в дом. Мисима стал слушать наставления своего нового учителя.

– Дома постоянно тренируйся. Вспоминай как я делал и повторяй. Помни – сначала напугать противника, а потом начинать движения в позе дракона, орла и змеи медленно, не спеша, но результативно нанося удары в самые различные части тела. Понял?

Мисима кивнул, хотя до истинного понимания ему было еще далеко. Но вернувшись домой, не осмелился он ослушаться своего учителя и отправился в гараж, чтобы тренироваться в боевых навыках.

Для начала он решил смягчить жесткие пол и стены гаража и разбросал повсюду как будто специально ждавшие этого случая, а на самом деле просто приготовленные к утилизации листы ДСП. Разувшись, сложил ладони у солнечного сплетения – точно так, как это делал Кэзуки и как он сам часто видел в кино – и едва заметно поклонился невидимому врагу.

Затем, в точном соответствии с наглядной инструкцией, увиденной недавно, согнул слегка ноги в коленях и с максимально устрашающим видом стал описывать круги по гаражу. Постепенно выбросил руки в стороны и начал откидывать кулаки, подобно учителю ударяясь о предметы окружающей обстановки – листы ДСП не удалось прикрепить к стеллажу с инструментами, который во время очередного броска то ли дракона, то ли орла, то ли змеи в исполнении Мисимы обрушился со всем содержимым прямо ему на голову.

От удара Мисима потерял сознание и провалялся в гараже до самого вечера, пока Азэми не пришла чтобы позвать его к ужину, а в итоге и принесла на себе домой. Приехавший ближе к ночи едва стоявший на ногах от алкоголя и усталости врач строго-настрого запретил Мисиме выходить на работу ближайшие три дня, так что уже на следующий день он вновь бросился за очередной порцией знаний к своему шифу.

– А ты чего не на работе?

– А, больничный, – отмахнулся Мисима.

– Понятно. А чего пришел?

– Как чего? Учиться.

– Ах, да. Ну пойдем на двор.

На дворе оба стали гарцевать по-петушиному друг перед другом да так, что едва не задевали друг друга руками. Затем сансей стал учить Мисиму махам ногами, которые в его исполнении, в отличие от традиционной боевой культуры, демонстрируемой в фильмах, выглядели так же причудливо как и все остальное, и оттого особенно маняще. Так, исповедуемый им стиль 12 зверей позволял ноги не поднимать выше колена и при подъеме не сгибать – выглядело со стороны это так, будто учитель разгоняет кур, сгрудившихся у его ног. Именно ввиду этой колхозной привычности не вызывало повторение движения трудностей у юного самурая.

В итоге тренировки их привели к тому, что друг для друга они стали выглядеть как свирепые звери, а вот для окружающих – как два паралитика, сотрясаемых пляской святого Витта. И только они двое знали, что в действительности это старинный боевой стиль дракона, орла и змеи, в глубинах таинства которого и состоит познание самураем самого себя. Так или иначе, в этих занятиях Мисима, как ему казалось, стал находить то внутреннее содержание, которое так долго искал и в поиске которого уже почти отчаялся. Все-таки в глубине души он понимал, что именно в его поклонении (пусть даже эмбриональном, зачаточном) японской культуре и кроется это сокровенное, что вскоре наполнит его глубоким внутренним содержанием. И наверное он был прав. Наверное…

– И где ты шлялся?

– У Семеныча был.

– Че там делал? Тебе же врач сказал – сотряс. Сказал дома лежать. А ты что? На работу, значит, не пошел, а к Семенычу рванул? Че делали там?

– Тренировались.

– В чем? В пьянстве?

– В боевых искусствах.

Азэми с горьким разочарованием посмотрела на мужа, окидывая его с головы до ног. А затем размахнулась и отвесила ему своим нехрупким кулаком такую оплеуху, что он пошатнулся, а сотрясшийся после столкновения со стеллажом мозг встал на место, что позволило уже не следующий день выйти на работу и сократить число тренировок до минимума. А если быть точным, то иного не позволила бы уже Азэми. Шагая утром на работу, Мисима подумал о правильности пословицы «Муж голова, а жена – шея».

Однажды Мисима пошел на рыбалку. Собравшись с вечера, субботним утром, пока Азэми еще спала, он отправился на весь день (как планировал) к ближайшей речке, сжимая в руках нехитрые снасти.

Среди снастей была, по правде говоря, и бутылка саке – поскольку занятие было достаточно длительное и муторное и никаких особенных развлечений не обещало. Последнюю снасть Мисима тщательно прятал от вездесущих глаз Азэми в бачке унитаза и извлек только под покровом раннего утра, не без удовольствия отметив, что в продолжение проведенной в воде ночи бутылка изрядно охладилась.

Расположившись на берегу речушки, Мисима забросил удочку и, погрузившись в философские размышления, начал потягивать саке. Солнце вставало, освещая убогую лесопосадку и делая ее в собственных бликах и лучах похожей на густой лес, расцвечивая цветы и листики деревьев, наполняя всю природу каким-то неслыханным доселе журчаньем и пением.

«Надо чаще бывать на природе», – подметил про себя Мисима. Настолько наполнила его эта красочно – музыкальная ощущением внутренней теплоты и покоя.

За потягиванием саке он вскоре утратил счет времени, а потом и вовсе прикорнул. Проснувшись, взглянул на часы – была половина четвертого. Тихая заводь реки одиноко смотрела на него, не подавая признаков нахождения в ней рыбы.

И не так страшила Мисиму вероятность вернуться домой просто пьяным и нарваться на скандал в исполнении Азэми – они случались в его жизни не так уж редко, чтобы выводить самурая из состояния равновесия и покоя. Страшила его скорее вероятность вернуться пьяным и без рыбы. Дело в том, что почти всякое занятие самурая, предписанное ему кодексом бусидо и правилами хорошего тона, Азэми почему-то критиковала. Все ей было не по нраву – вот и рыбалка, коли привилась ему одним из героев Юкио Мисимы, рисковала попасть в перечень запрещенных занятий просто потому, что обещала сегодня закончиться ничем, кроме перегара.

Почувствовав тяжесть от выпитого внизу живота, Мисима отошел в лес, чтобы опорожниться. Сидел он вблизи маленькой и узкой лесной тропки и сейчас ему показалось, что, пройди по ней кто-нибудь и заметь его оправляющим естественные надобности, это не будет красить его морального облика. А потому он предпочел зайти глубже и сам того не понимая, вскоре набрел на ту оконечность опушки леса, что выходила выше по реке.

Он приспустил штаны и задумался о вечном, как вдруг услышал разговор двух рыбаков, удачно разместившихся на самом берегу.

– А ничего мы с тобой порыбачили, да?

– Да вообще неплохо.

– Это сколько на двоих получается?

– Три ведра.

– То-то Нинка обрадуется…

– Ага! Или орать станет, что опять много наловили и ей чистить руки устанут…

Произнесенное имя тезки жены заставило сердце Мисимы биться сильнее. Он доделал свое дело, вспомнил навыки боевых искусств и, собравшись с духом, вышел из леса.

– Здорово, мужики.

– Здорово.

– Че, как клев?

– Есть, как видишь.

– А у меня нифига.

– А ты где рыбачишь?

– А вон там, ниже по реке.

– Хе, так понятное дело, что нету и не будет. Мы ж здесь сидим да всю выловили.

Мужики рассмеялись. Мисима надулся.

– И че? Правильно это?

– В смысле?

– Ну, в прямом. Правильно то, что у вас на двоих три ведра, а у меня кроме перегара да больной башки нету нихрена?

– Так кто тебе виноват? Сидел бы здесь или еще выше ушел, наловил бы сколько надо. Кто ж вниз по реке ходит-то?