Текст книги "Мисима. Путь воина"

– Не умничай. Затяни лучше хомут.

– Делаю.

– Смотри, вишь тросик соскочил?

– Ага.

– Как его натянут-то правильно? Я чет хрен его знает…

– Вот на эту фуевину…

– Думаешь? А-ну, давай вместе попробуем…

– Взяли!

Через несколько минут товарищи уже отмечали удачную починку двигателя разливаемым из трехлитровки самогоном и солеными огурцами прямо здесь, в гараже, вдали от взыскательных и требовательных глаз жены Михалыча.

– Так, значит, говоришь, добра не понимает?

– Вообще никак.

– А баба, она скотина такая… Никогда доброго отношения к себе не оценивает. Только слой с ней можно. Не зря в народе говорят, «бей бабу молотом – будет баба золотом!»

– Это точно.

– Э, я много таких пословиц знаю. Вот слушай… Да наливай пока… «Бей бабу обухом, припади да понюхай – дышит? – морочит, еще хочет»… «На бабу да на скотину суда нет», «Чем бабу бьешь сильней, тем щи вкусней»…

– А я это… Тоже знаю… Батя у меня покойничек говорил, «жене дважды радуются: когда в дом ведут да когда в могилу несут».

Приятели рассмеялись и обмыли свои познания в области русского фольклора граненым стаканом самогонки, самостоятельно приготавливаемой Михалычем на протяжении многих десятков лет. После возлияния Николая традиционно накрыла волна рассудительности и здравого смысла.

– Так ведь делать-то чего-то надо, однако…

– Надо.

– И что?

– Как что? Бить конечно!

– Думаешь?

– Мне и думать не надо. Жахнешь пару раз промеж глаз – как шелковая станет.

Сказанное Михалычем несколько разнилось с теми представлениями о самурайской чести что кипели в мозгу Николая и какие он решил принять на вооружение для всей оставшейся жизни. А потому он срочно удалился в нужник Михалыча, чтобы задать Мисиме вопрос – как он относится к воспитанию женщин, что называется, кулаком?

И хотя ни о чем подобном книга не говорила, из нее все же он узнал кое-что о самурайских традициях среди женщин. Так, Накано Такэко, старшая дочь чиновника княжества Айдзу Накано Хэйная родилась в городе Эдо. Она получила образование как в области литературы, так и боевых искусств, хорошо владела нагинатой. Будучи удочерена своим учителем Акаокой Дайсукэ. Накано вместе с ним работала инструктором боевых искусств в 1860-е годы. В Айдзу Такэко впервые очутилась в 1868 году. В ходе битвы за Айдзу она командовала группой женщин, которые сражались независимо от основных сил княжества, поскольку высшие должностные лица Айдзу запретили им участвовать в бою в качестве официальной части армии. Эта группа позднее была названа «Женским отрядом» (Дзё: ситай) или «Женской армией» (Дзё: сигун). Ведя свой отряд в атаку против сил Императорской армии княжества Огаки, Такэко получила пулевое ранение в грудь и попросила свою сестру Юко отрезать ей голову и похоронить её, чтобы она не досталась врагу в качестве трофея. Голова Такэко была доставлена в храм Хокайдзи и похоронена под сосной.

«Поразительно», подумал Николай. «Женщина-самурай». Какие честь и достоинство! Какая воинская слава! Какая доблесть! Однако, есть и вторая сторона медали – если женщина в совершенстве владеет боевыми навыками и готова сражаться с мужчинами на равных, то и спрашиваться с нее должно как с равной – пусть будет она готова к бою, в том числе и смертному, в любой момент!..

– Слушай, Михалыч, – вдумчиво спрашивал Николай, глядя в глаза собеседнику, – как думаешь, моя Нинка могла бы, случись чего, мне подзатыльник дать?

– А у тебя что, память отшибло? Давала и не раз!

– Точно, – в памяти Николая воскресли картины недавнего прошлого, когда его обожаемая супруга так лихо отвешивала ему оплеухи, пользуясь своим явным внешним превосходством, что тот знай себе летал по всему дому из угла в угол, переворачиваясь от счастья в воздухе.

– А тебе для чё?

– А вот в книге сказано, что были и женщины-самураи. У них такие же высокие нравственные принципы там, все дела… И соответственно, боевые навыки нашим никак не уступают.

– Ну и к чему ты это все?

– А к тому, что значит сражаться с ней на равных можно.

– Давно пора. Только при чем тут самураи, не пойму никак…

– А при том, что жить надо по самурайскому кодексу, бусидо и прочая…

– На кой он нужен?

– На кой… Ну какие у тебя принципы в жизни есть?

– Много всяких…

– А конкретнее?

– Ну…

– Бабу бьешь?

– Бью.

– А она тебя.

– И она.

– Вот. Значит, не уважает. А начальство тебе премии давно выписывало?

– Давненько.

– Значит и начальство не уважает. Друзей много у тебя? Ну таких, чтобы настоящих, чтобы прям…

– Нет, конечно.

– Опять же хреново. Значит что?

– Что?

– Проблема в тебе. В твоих принципах. А вернее, в их дефектности и нестабильности, в необходимости их кардинального пересмотра и перестройки всего менталитета от А до Я…

Может быть, Николай вел свою речь и не такими высокопарными эпитетами, как ему того хотелось, но думал он именно так и искренне желал, чтобы его местами бессвязная речь лилась именно таким удивительным и прекрасным, хоть и малопонятным обычному человеку, потоком.

– Эка завернул…

– А что, не так?

– Так-то оно так…

– Ну вот. Значит, наливай.

Явившись вечером домой, Николай застал жену встречающей его в дверях и со скалкой. На этот случай в своей длани он сжимал глушитель от Михалычевского старого самосвала.

– Нажрался…

– А то! От несправедливости твой пришлось!

– Ну я тебе сейчас покажу козью морду, тварь такая… – и стоило ей только замахнуться столовой утварью на супруга, как оглушительный удар в челюсть глушителем буквально сбил ее с ног. И пока она, полусидя-полулежа на полу, пыталась прийти было в чувство, Николай отбросил орудие возмездия в сторону и начал кулаками так ее метелить, что затея по защите ее поруганной его пьянством чести канула в небытие, равно, как и множество других планов буйной супружницы.

Утром следующего дня Николай приготовился было получить отпор и даже начал, лежа в кровати, производить ревизию содеянного накануне «разговора с женой», как вдруг она показалась на пороге его комнаты вся синяя от побоев, но счастливая и с подносом в руках.

– Завтра в постель, – проворковала она, приближаясь к мужу. Поначалу он принял ее порыв за розыгрыш.

– Шутишь? – спросил он.

– Нет, дорогой, с добрым утром тебя, покушай пожалуйста.

Уже к обеду слухи о внезапном преображении жены Николая Орлова стали постепенно облетать колхоз, вызывая в воспаленных алкоголем умах мужчин дополнительные стимулы уважения к нему, а в неокрепших умах женщин – искреннее непонимание причин случившегося.

Сам же Николай лишь собирал восторженные взгляды односельчан и все крепче начинал веровать в учение японских воинов. Дух воина зарождался в нем, набирая новые и неведомые доселе обороты.

Часть третья. Расцвет сакуры

Однажды Мисима решил все изменить.

Он шел с ночной смены под мерные завывания петухов и размышлял о том, что эти певучие утренние птицы, которых не принято у нас считать птицами, и он в своем скорбном бытии образуют некое подобие друг друга.

«Кто я? – так он думал. Или думал, что так думал… – В мире огромном, преисполненном треволнений и препятствий на пути к цели, я не более, чем жалкая птица, пение которой никому не доставляет удовольствия, и вспоминают о которой не чаще, чем возникает потребность в супе, да и за птицу уже толком никто не считает…»

В действительности та же мысль звучала куда прозаичнее.

«Какого рожна?! Зряплату не платят уже второй месяц, председатель ничего не обещает, только мямлит… Нинка опять петухом назовет, овца безрогая… А хотя она права… Кто я? Самый настоящий петух, коли решить ничего не могу и поменять…»

Он был прав -супруга дома была ему не очень рада. Главной причиной ее страданий стало извечно отсутствующее жалованье мужа, которое и без того не отличалось крупными размерами, так еще и выплачиваться теперь стало крайне неаккуратно.

И опять это гнусное слово, «петух». Зять Михалыча сидел в тюрьме, и как-то за рюмкой водки поведал приятелям о втором значении этого слова, которое оно приобретает в местах не столь отдаленных. Оба тогда поморщились от неодобрения и тяжести, вызываемых подобными ассоциациями. А сейчас Нина так его зовет. И хоть она, глупая женщина, в зоне не бывала и не осознает того, что говорит (да и рассказывать не надо, а то пойдет трепаться по околотку), доля истины в ее словах есть.

Поскандалив с женой, Николай как всегда шел к Михалычу.

– Опять?

– Снова.

– И чего думаешь?

– Не знаю, – многозначительно затягиваясь сигаретой, отвечал Николай.

– Разводиться поди будешь? Бить-то уж бил…

– Да уж и бил и пил! – раздраженно бросил Николай. – А что толку? Когда сейчас дело-то не в ней!

– А в ком? Кто тебя петухом называет? – Михалыч лукаво просиял. Это еще более раззадорило и даже как-то оскорбило Николая.

– Так из-за чего называет-то?!

– Знамо, председатель мудак, не платит…

– Да? Председатель?

– А кто ж еще? У самого-то закрома набиты, дом – полная чаша, а мы последний хрен без соли доедаем из-за его сквалыжности…

– А может, в нас дело?

– Ты к чему клонишь?

Николай затушил сигарету. Разговор предстоял обстоятельный.

– Я вот читал. Знаешь, как у них, у японцев-то заведено…

– Да чего ты все со своими японцами?! Тоже мне пример для подражания нашел…

– У тебя есть лучше примеры?

– Ну а чего японцы-то?!

– Ты посмотри, как живут люди! Какие технологии у них! Не хочешь так жить? А? не хочешь? Говори, мать твою!

– Хочу, но… Как же начать-то?

– А вот… С себя надо начинать. У них там всегда правило такое – если хочешь менять обстоятельства своей жизни, начинай с себя. У них там если компания начинает плохо работать, директору зарплату срезают…

– Директору? Это как? – слабый ум Михалыча отказывался понимать принцип работы японских промышленников.

– А так. Рабочие собираются, голосуют, и срезают ему зарплату. Вот так.

Николай был частично прав – почерпнутый им из книги великого японца пример с кадровой политикой крупных предприятий Страны Восходящего Солнца действительно отмечается до сих пор сокращением фонда заработной платы руководящих работников в случае финансового кризиса. Но вот вторую часть повествования он несколько исказил – подчиненный априори не может изменить условия труда начальника: ни в России, ни в Японии. Сложно сказать, что руководило им при произнесении этих слов – то ли скрытое, заложенное на генном уровне, казачье удалое желание руководить массами и своей рукой вершить справедливость, то ли прочитанные в книге новости о членстве Мисимы в организованном им военизированном «Обществе Меча». Но – так или иначе – он изрек эту фразу, тем самым наделив ее жизненной силой. И теперь отступать было некуда. Тем более, что глаз Михалыча загорелся.

– Это ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что власть в наших руках!

– Эка куда загнул! Это мы и председателю указывать, значит, право имеем?!

Здесь Николай застопорился – в книге ничего не было сказано о юридических правах, и потому здесь заговорщикам нужно было квалифицированное мнение третьего лица.

На его роль был избран Синдеев – как теперь говорят, «мутный тип» с затуманенным прошлым, из которого было известно, что в молодости отбывал срок за кражу; нигде не работал, но всегда жил в достатке (из чего проистекал вывод о нечестном характере заработка); слыл человеком умудренным и даже, возможно (сплетни глупых баб) наделенным какой-то магической силой.

– Мы тут это, Семеныч, подумали… Зарплату в колхозе не платят…

– Денег не дам.

– Да нет, мы не об этом. Мы о том, что менять ситуацию надо.

– Ну… А от меня чего хотите?

– Как думаешь, имеем мы с мужиками право возмущаться и даже… меры принять?

– Какие это меры?

– Ну, предъяву выкатить председателю! – сказанное Николаем казалось таким пафосным и горделивым, что он произнес эту фразу с выражением какого-то особенно глубокого удовлетворения и мужественности на лице. Но, повстречавшись со взглядом Синдеева, стушевался и опустил глаза.

– А почему нет-то? Вы же – члены колхоза. Пайщики значит. Так?

– Ну.

– Значит, имеете право в любой момент общее собрание провести и принять любое решение на нем. Конечно, если большинство за будет.

Мужики переглянулись, довольно улыбаясь друг другу.

Михалыч пододвинулся ближе к хозяину дома, чтобы развить мысль:

– Слушай, Семеныч, насчет денег мы поняли… А пузырь самогона не дашь до понедельника?

Синдеев, помимо глубоких правовых и житейских знаний, обладал также знанием боевых искусств Древнего Востока, коим обучился в юности во время службы на подводной лодке в территориальных водах Эстонии, славной своими носителями корейских боевых традиций. А потому, когда вопрос посетителя казался ему оскорбительным, он без предупреждения вскакивал со своего места, выкрикивал некий победный клич типа «Хажжиме!» и наносил спутнику удар ребром ладони в лоб. Удар не сильный, но по манере исполнения столь пугающий, что даже самые отчаянные деревенские храбрецы, столкнувшись с этой боевой машиной на двух ногах, ретировались. А вы бы не ретировались, если бы после такого удара нанесший его стал бы подпрыгивать на одной ноге и причудливо раскидывать изломленные в локтях руки в разные стороны, то воздевая голову к небу, то опуская ее в пол и бормоча под нос себе какие-то малопонятные заклинания?! То-то же, страшно. Вся эта церемония и отличала, по мнению Синдеева, мастера боевых искусств от обычного селянина.

Конечно, Николай много раз видел па Джеки Чана в американо-китайских боевиках, и подергивания Синдеева мало их напоминали, но в деревне никто не умел и этого, а потому, несмотря на воспроизведенные им в отношении Михалыча столь противоречивые жесты, гости решили покинуть дом хозяина после первого же воинственного предупреждения.

Обратный путь Михалыч посвятил обсуждению своего унизительного поражения с самим собой, а Николаю не давали покоя более глобальные мысли.

– Ну как он меня, Колек! Да я его сам если что! Ну ты же меня знаешь!

– Ага… Да, да,.. – бормотал Николай, окидывая Михалыча отсутствующим взглядом. – Точно! Общее собрание надо провести!

Всю ночь Микола и Сергей Михайлович старательно рисовали объявления, а к утру отправились к базару, кинотеатру и зданию правления, чтобы расклеить плоды своего труда, доведя до сведения односельчан важную информацию.

– «Сегодня, в 19:00 будет собрание колхозников. Повестка дня: решение вопроса с зарплатой. Докладчик Орлов. Явка строго-настрого обязательна!» – председатель держал в руках сорванное объявление и мало чего понимал во всем происходящем. Единственное, что он четко понимал – так это то, что проведению сходки надо помешать. Однако, волна народного гнева уже начала подниматься в Ясакове, и одному человеку было не под силу ее остановить.

В 19 часов народ собрался в клубе. Стихийные собрания не были здесь редкостью – народ частенько бывал недоволен своей жизнью, и собирался, чтобы «выпустить пар». Потому председатель колхоза не сильно испугался свершившемуся факту собрания – так, что даже носа на нем не показал. «Пущай, поорут да разбредутся».

Начиналось все и впрямь как всегда. Николай прошел в центр зала, поздоровался с одним, с другим, у третьего попросил семечек и не сходя с места стал их грызть, с четвертым вышел покурить… Вернувшись, застал собравшихся в смятении.

– Ну ты чего, Орлов?! Давай уже, речь толкай, а то корову доить пора!

– Спокойно, товарищи!.. – хотел начать свою речь Николай. – Всем нам известна ужасающая ситуация с зарплатой. Ее нужно решать – это понимает любой. Но сами мы не в силах ничего изменить, хотя – по старой японской традиции – изменение мира начинается с нас самих. Что мы можем сделать, чтобы хоть как-то повлиять на сложившееся положение вещей? Снять председателя? Нет. Лишить его имущества? Нет. Заняться самоуправством и расхищением? Тоже нет. Тогда локаут. Не выйдем на работу до полного погашения задолженности! Мы, бригада МТС, объявляем о бойкоте работы колхоза до расчета с нами!..

– Мужики!.. Тут с зарплатой беда… Так мы тут с Михалычем подумали… Может, ну его нафиг, а?! Забьем на работу, да и все! И пускай ищет, где хочет! Сам-то вон… а мы-то вон… Ну, правильно я говорю? – услышали все остальные.

Одобрительное улюлюканье было ему ответом. И еще был шанс председателю возликовать, был шанс оставить слова словами, если бы не следующая его фраза, вкорне изменившая отношение его к жизни, отношение к нему односельчан, отношения всего происходящего в Ясакове последние 20 лет…

– Кто за?! Прошу голосовать!

Народ опешил. Но уже спустя несколько мгновений первые руки согласных с таким революционным предложением Николая Орлова стали как по мановению волшебной палочке взмывать ввысь, и вскоре уже лес рук устлал кажущийся безжизненным зал заседаний.

На том и порешили. Утром следующего дня на работу не вышла бригада МТС. К вечеру забастовали доярки. Через день их примеру последовали комбайнеры. Председатель взвыл. Но вскоре, применив здравое разумение, пришел к такому выводу: «Кто замутил – тот пусть и разгребает», и вызвал Орлова со-товарищи (с инициативной группой к себе).

– Ну и чего вы тут намутили?

– А ты деньги верни!

– А где я тебе их возьму? – первые несколько минут разговор шел в явно неконструктивном русле.

– Так ты ж председатель!

– Да ты не базлай, Орлов! Ты народ взбаламутил! Значит, коль критикуешь – предлагай. Давай вместе решать, загнется колхоз…

Николай почесал голову. Решение было найдено само собой.

– У меня в гараже два комбайна 80 года нерабочие в хлам. Сдадим на металл – оплатим зарплату, выйдут люди.

– Да ты чего?! Меня ж за такое в районе с дерьмом съедят!

– А ты хочешь, чтобы тебя здесь с дерьмом съели? Колхоз загнется – ты и до района не доедешь.

Делать нечего. Сдали комбайны. Оплатили зарплату. И жизнь вроде бы вернулась в прежнее русло, но… Маленькое изменение произошло в ментальности всех – от мала до велика – жителей Ясакова. Все знали о том, что Николай придумал это решение. Нет, председатель конечно остался председателем. Но значимость Николая… как бы это… увеличилась что ли. Да. До небес.

И когда утром он вновь возвращался с рабочей смены, то даже петухи вежливо замолкали, словно бы не решаясь прервать своим пением ход мыслей большого человека. Ему это импонировало – теперь никто не сравнит его с этой красивой, но все же малопочтенной птицей.

Однажды Мисима пошел в церковь. Азэми (тогда еще Нина) давно настаивала на том, чтобы он посетил храм – по ее мнению, в месте отправления религиозного богослужения его мозги окончательно встанут на место, хотя с течением времени она все меньше сомневалась в нормальности мужа; события последних дней показывали его правоту по многим вопросам, в том числе касающимся быта и жизни в обществе. Муж ее постепенно начал завоевывать уважение со стороны односельчан, коллег-колхозников и вообще, вроде бы, жизнь начинала налаживаться. Скудный ум Нины не связывал рост семейного и индивидуального благополучия со знаниями, почерпнутыми из книги великого японца, но и на посещении церкви она больше не настаивала – все и так было относительно хорошо.

Однако, Мисима сам решил сходить в храм. И вовсе не затем, чтобы доказать наивность уже утративших актуальность религиозных чаяний супруги, нет. Ему казалось,.. его не оставляло ощущение того, что чем умнее он становится в бытовом, практическом плане, тем больше ему недостает чего-то изнутри. Чего-то нематериального, духовного, того, что нельзя измерить привычным человеку эквивалентом. Так, словно бы становясь мудрее, он платил за эту мудрость целостностью своей души. Не хватало ему тепла, любви, понимания, сочувствия в том первозданно-девственном виде, в котором нуждается в этих порывах души каждый младенец – не говоря уж о взрослом человеке, чьи потребности в этих чувствах несоизмеримо больше.

Так часто бывает, что за социальный рост мы платим ментальным благополучием. На какое-то этапе своей жизни Ваш покорный слуга заметил, что, чем больше публикую я своих произведений – даже самых пустячных – и чем больше создаю новых – даже самых кратких и, казалось бы, малосодержательных, – тем менее интересным собеседником становлюсь. Я сосредоточиваю все свои морально-нравственные усилия на книге, вкладываюсь в нее весь и словно бы перестаю общаться с читателем (и вообще с людьми) вербально – беседуя с ними только со страниц написанного. Так и с Мисимой – чем больше он духовно насыщался в плане практическом, тем сильнее духовно истощался в плане ментальном. И, если гармонию действий и разума с его стороны можно было считать достигнутой, то о гармонии духа и разума пока не могло быть и речи.

Именно за этим он и решил сходить в церковь. Воскресенье не вполне подходило для посещения – еженедельная служба по обыкновению собирала многих сельчан в стенах храма в этот день, и возможности приватно побеседовать со священнослужителем, чтобы открыть ему свои поиски и метания, могло и не представиться. А потому Мисима выбрал для богоугодного дела понедельник.

Уйдя с дневной смены в обеденный перерыв, он прямиком (правда, оглядываясь по дороге, чтобы никто – не дай Бог – не заметил его маршрута; как-никак, а духовному наставнику всей деревни негоже ходить за советом в подобную организацию) направился в храм Божий.

Подойдя к церковному плетню, увидел высокого и крайне тучного рыжебородого мужчину – еще молодого, но уже невероятно обрюзгшего и запущенного, видимо, по причине пьянства. Он держал в руках метлу, подметал. На нем было длинное черное одеяние – не иначе, риза. Мисима понял, что нашел кого искал.

– Здравствуйте, батюшка, – робко начал он.

Подметавший поднял на него глаза и ничего не ответил.

– Бог в помощь!

– Благодарю тебя, сын мной. И тебе помогай Боже…

– Батюшка, мне б поговорить с Вами…

– Отчего не поговорить? Давай поговорим… Входи…

Мисима поискал глазами и не нашел калитки. «И как они сюда влезают?» Решив не тратить времени, перемахнул через забор.

– Здравствуйте, батюшка… – еще раз выказал учтивость Мисима.

– Здравствуй, сын мой, – от священника пахнуло перегаром. «И впрямь алкаш», – подумал Мисима.

– Я вот думаю тут…

– О чем?

– Да че-то… в последнее время все делаю, делаю… Вроде и нормально все, а чего-то здесь не хватает, – Мисима схватился рукой за ворот фуфайки.

– Церковь часто посещаешь?

– Вообще не хожу. Жена-то ходит, а я…

– Напрасно. Крещеный?

– Был когда-то. Правда, крестик потерял что ли…

– Совсем скверно. Чему же ты удивляешься?

– Я-то? Тому, что бытовой комфорт счастья не приносит… – от удачливости и красоты формулировки Мисима даже заулыбался.

– Так он никогда никому счастья не приносит.

– Как так? А олигархи?

– Духовно нищие и оттого несчастнейшие из людей. Ты посмотри, как живут? Судятся все время, воруют, ругаются друг с другом – денег вишь не хватает… А про Бога-то и забыли совсем. И оттого – половина жизнь в тюрьме кончает, а половина – от пули. Редко кто из них счастливо да беззаботно живет. А те, которые живут – за счет покаяния да дел богоугодных. Жертвуют много, молятся… Бога поминают…

– А как быть, если не веришь?

– Во что?

– В Бога.

– Ну, – священник заулыбался. – Разве настолько глупый?

– Отчего же глупый? – обиделся Мисима. – Даже наоборот. Вон жена моя ходила, ходила и чего? Ничего не выходила.

– А ты? Разве умнее нее?

– Конечно. Книжку прочитал, ума набрался, сейчас правильно живу.

– И связи никакой между походами жены и твоим разумом, считаешь, нет?

– А какая связь?

– Так она же за тебя, дурака, молилась. Вот Господь тебе разум и послал. С неба что ли он на тебя свалился?

Мисима задумался. Священник продолжал.

– Только зачем Он послал-то его тебе?

– Зачем?

– Чтоб прозрел ты наконец. Чтоб уверовал. Чтоб обратился. И потому тебя сейчас сюда и привел.

– Ну так а как уверовать-то?

– Вот гляди… Видишь у меня в руке метла?

– Как не видеть? Вижу…

– Кто ж ее создал?

– Человек и создал.

– А как?

– Да как… Челижный веник к палке привязал – вот метла и вышла.

– Правильно. А разве ты видел, кто и как ее создавал?

– А зачем мне видеть, когда дураку понятно?..

– Тоже правильно. А человек разве сам появился?

– Нет. От обезьяны.

– А ты видел ту обезьяну?

– Да зачем видеть-то? Учеными ж доказано!

– Спорный вопрос. Почему ж в зоопарке обезьяны в человека не эволюционируют?

Мисима снова задумался.

– Этак, если тебе с твоими учеными-мочеными верить, всякая обезьяна по окончании жизненного пути должна в человека превращаться? Логично?

– Логично, но…

– Но такого не происходит. Значит, буксует теория-то…

– А как же тогда?

– От Бога человек-то. Кто разум нам дает? Разве обезьяны? Кто хлеб насущны посылает? Кто любовь дарит? Сочувствие? Тоже скажешь, обезьяны?

– Нет…

– Вот. Господь дарит-то. Потому и веровать надо. Необязательно видеть, чтобы разумно понимать, что такое совершенство как человек только тот мог создать, у кого силы больше. А у кого силы больше, чем у человека? Только у Бога.

– Верно… А вот ты говоришь, что Он мне разум для разумения послал. Для того, чтобы поверил я. А, кабы поверил, что бы мне за это было бы?

– Оооо, – священник расхохотался. – Многие блага верующему Господь сулит. Заживешь как у Христа за пазухой. А главное – терзаться перестанешь душой, внутреннюю гармонию обретешь.

– И что для этого сделать надо? Как ему веру свою доказать?

– Ну как-как… В церковь ходи…

– Ну вот, пришел.

– Регулярно ходи.

– Понял. А еще?

– По заповедям живи.

– По каким заповедям?

– Ну вот например, не убий.

– Кого?

– Да никого, дурья твоя башка. И не укради. Родителей почитай да жену…

– Жену?!

– Да, жену.

– Да я ее бью как сволочь.

– Напрасно. Чего она тебе сделала?

– А, кабы не бил, сама меня метелила б как сидорову козу.

– Почем знаешь?

– Было дело.

– Хммм… И все же не благо это.

– Что?

– На насилие насилием отвечать.

– То есть как?

– А так. Ударили тебя по правой щеке – подставь левую. Разумеешь?

– Да как же это?! Он, значит, меня молотить будет как собаку, а я ему – щеки подставлять? Нетушки…

– Ты чего же, священному Писанию противишься?.. – глаза священника налились кровью.

– Да что это за писание такое! Самураи кон в Японии завсегда воевали, праведную месть творили на Земле и жили счастливо и в гармонии. А ты мне сейчас говоришь – свалилось на башку, так лапки вверх и не чирикай…

– Да. Тяготы надо преодолевать с кротостью и смирением.

– Ну вот еще! А зарплату не платят – что делать прикажешь?

– Терпи. Господь терпел и нам велел…

Все внутри Мисимы горячо противилось тому, что он слышал. Не так учил его жить великий японец, совершенно не то подсказывала сама жизнь, не те правила сделали его жизненный путь более или менее прямым! Он не мог согласится с несправедливостью и тем, что шло вразрез со здравым смыслом.

– Да как же это?! Тридцать лет терпел, сейчас голову поднял и воздухом задышал, а ты мне говоришь – обратно под лавку лезь?! Как же это?!

– Да какие это там самураи тебя жить учат?!

Мисима достал из-за пазухи книгу и предъявил ее служителю культа.

– Вот. Юкио Мисима, он же Хираока Кимитаке. Самурай всю жизнь сражается, преодолевает препятствия, а в конце совершает сиппуку.

– Чего?

– Ритуальное самоубийство. Живот себе вспарывает.

– Типун тебе на язык, прости тебя Господи, грешника, – священник воздел глаза к небу и осенил себя крестным знамением.

– А чего?

– Самоубийство грех страшнейший есть!

– Почему?

– Не сам ты жизнь взял, а Господь тебе дал, а потому только Господь волен распоряжаться ею!

– Но ведь ты говоришь, что вся власть в руках Бога?

– Так и есть.

– Так значит не я сам меч беру, чтобы отправиться к праотцам, а Он мне его в руку вкладывает.

Священник задумался.

– Ну нет уж, это ты сам. Ибо все благое – от Бога, а все мерзкое – от тебя!

– Нормально… Почему так?

С негодованием священник смотрел и слушал героя. Дальнейшее развитие дискуссии было бессмысленно – объяснить с точки зрения разума то, что разуму не подвластно, священник не мог – да и никто не сможет, ибо все это будет не более, чем демагогия.

– Ты, я вижу, не вере обучаться пришел, а скверну насаждать, а потому иди отсюда подобру – поздорову. Поумнеешь – тады приходи. Тьфу…

И священник ушел.

Мисима вновь перелез через забор и побрел домой. На душе стало немножко легче, – такое чувство всегда бывает, когда избавишься от недоговоренности и сомнения. Но глобально ответа на мучившие его философские вопросы Мисима не получил. Одно понял – не там ищет.

– …Иван! Поди-ка сюда.

Толстый мужик с метлой подошел к крыльцу церкви, на котором стоял настоятель.

– Это кто приходил?

– Да так, дурачок один.

– Чего хотел?

– На водку спрашивал.

– Понял… А ты чего ризу надел?

– А это отца Григория, старая, в халабуде валялась. Все равно не нужна, я мести взял…

– Господь с тобою. Сними сейчас же… Все вымели?

– Так точно, батюшка.

– Ну ступайте с Богом.

– Дадите опохмелиться, святой отец?

– Вот держи. Только много не пейте – завтра с утра чурки с заднего двора перетаскать надо будет.

– Сделаем, батюшка, все сделаем,.. – исчезая за поворотом, кричал дворник.

Однажды Мисима пошел в библиотеку.

В общем, он не собирался туда идти, но посещение церкви оставило в его душе некую незаполненную пустоту, ментальную дыру, которая не позволяла ему спокойно жить. С волнующим его вопросом он, по традиции, обратился к более мудрому и опытному самураю – Михалычу.

– Слушай, Михалыч… Вот у тебя когда-нибудь бывало такое – получку домой несешь и не рад?

– Постоянно.

– В смысле?

– А чему радоваться? Ее сейчас же моей стерве отдавать придется.

– Нет, я не об этом.

– А о чем?

– Ну вот вроде все в жизни хорошо, все на месте и… чего-то не хватает.

– Чего тебе не хватает?

– Ну не знаю… Внутри пустота какая-то что ли… Что-то не на своем месте, неполноценность какая-то. В душе чего-то…

– Эээ, – мудрый самурай почесал подбородок, лукаво усмехаясь. – Что ж, дело известное. Пустота внутри вызвана ощущением отсутствия конкретной осязаемой цели, ощущением отсутствия стремления к высшему идеалу…

От высокопарности примененного оборота у Мисимы захватило дух – даже в творениях его нового японского идола не встречал он подобных выспренних выражений.

– То есть ты хочешь сказать…

– Ну вот, сам же говоришь. Вроде все хорошо… А завтра? А послезавтра? Стремление быть должно! Постоянное самосовершенствование! Перфекционизм! – последнее слово прозвучало особенно торжественно и значимо, судя хотя бы по тому, как собеседник героя воздел при его произнесении палец к небу.

– Где ж его взять?

– Это уж я не знаю… Книжки почитай… Про Павку Корчагина там или… Ну не знаю…

Мисима все понял – там, где церковь не помогла, пища духовная иного сорта выполнит свою роль. И отправился в библиотеку.

Путь свой он проделывал в крайне неспокойной обстановке. То и дело ему казалось, что каждый встречающий его односельчанин знает или, по крайней мере, догадывается о том, куда он идет, и ему, каждому встречному, кажется намерение Мисимы абсурдным. Настолько не принято было здесь посещать библиотеку, как не принято посещать ее, скажем где-нибудь в Вануату или Верхней Вольте – просто по причине отсутствия в тамошнем захолустье подобных учреждений. Здесь же, хоть таковое и присутствовало, спросом его услуги все же пользовались куда меньшим, чем, скажем, услуги пивной.