Текст книги "Мисима. Путь воина"

По дороге Мисима думал:

«Да, прав Михалыч. В русской литературе-то и надо искать недостающее звено личностного роста…»

Вспомнил он о том, как учительница в школе задавала им изучение творчества Льва Толстого и Куприна, Пушкина и Достоевского, и этих… как их… Салтыкова и Щедрина. Правда, никого из этих шести он толком и не прочел никогда, но вот сейчас вдруг подумалось ему, что, если бы и прочел, то совершенно иначе, быть может, сложилась бы его жизнь. Может быть, раньше пришел бы он к осознанию того, что открыло для него творчество великого японца, а, быть может, открыл бы его для себя куда ранее. Во всяком случае, как говорил все тот же Лев Толстой, «стыдно не не знать; стыдно не хотеть знать», и потому нынешний порыв Мисимы своей благостью все же оправдывал его нынешний тернистый путь к этому неизведанному источнику познания.

Подойдя к дверям библиотеки, Мисима огляделся. Кругом шнырял народ. Все косились на крыльцо ЦБС, на котором наш герой стоял, нервно дымя папиросой. Ему по-прежнему казалось, что вот сейчас он войдет и…

– Мне бы это… почитать…

А библиотекарь, грозно глядя на него из-под очков:

– Дома надо было родителей почитать!

И – гомерический хохот, от которого герой вздрагивает и… обнаруживает себя все на том же крыльце. Или – входит и…

– Мне бы из русской классики чего-нибудь.

– Вам какую – 19 века или попозже? Поэзию или прозу? Коренных писателей или эмигрантов? Футуристов или имажинистов?

И снова не находит ответа храбрый самурай. И – опять гомерический хохот. И снова он на том же злосчастном крыльце. И снова замусоленная папироса в губах. А в голове – извечный сценарий.

– Мне бы вот тут… Куприна Александра Ивановича или Набокова Владимира Владимировича… Из раннего что-нибудь…

– Чего?! Из раннего тебе?! Вы поглядите на него – умный какой выискался! У тебя огород-то вскопан, что ты сюда в рабочее время приходишь с какими-то идиотскими запросами?!

И вот уже пред ясные очи его вместо строгого заведующего библиотекой является во всей своей красе и строгости Нина, и, потрясая в воздухе скалкой, грозно взывает к его социальной ответственности, так и грозя «навести резкость между глаз».

Совсем оторопел Мисима, оттаптывая крыльцо библиотеки и начавши уже было привлекать к себе то самое негативное внимание, последствий которого он так страшился. Снова окинул он взглядом округу. Внезапно взгляд его встретил опершегося на забор соседнего дома Синдеева. Тот сделал ему жест головой, зазывая к себе.

– Здорово, Семеныч.

– Здорово, Колян. Ты чего это в библиотеке забыл?

– Да так… Мимо шел…

– Ты давай не юли. Говори как на духу.

– Да вот думаю почитать чего что ли…

– А зачем тебе?

– Да ты знаешь, перфекционизм пропал… – Мисима записал сказанное Михалычем малопонятное, причудливое слово и раз сорок повторил его, прежде чем сейчас на автомате выпалить, не задумавшись о его лексическом значении. – Стремления, понимаешь, нет.

– Так ты же вроде Мисиму читаешь.

– Да читать-то я читаю, только… Понимаешь, про жизнь-то я все понимаю, а вот про стремление… Духовная часть…

– Понимаю. Кажется, твой диагноз звучит так – «без царя в голове». Действия все верные, а вот ментальный вектор пропал… Верно описываю?

От правильности диагноза у Мисимы дух перехватило.

– Вижу, что верно. Ты вот что… Дуй за пузырем и сразу ко мне… Я тебя всему и научу…

Спустя полчаса Мисима и Синдеев потягивали саке собственного изготовления Михалыча дома у заслуженного гуру, который своей лекцией проливал свет на загадочные и неведомые для героя картины мира…

– Понимаешь, у самурая какая философия… Он всю жизнь сражается, трудности преодолевает… Если нет трудностей – сам их создает. И в этом видит созидание и путь воина…

– Как ты сказал? Путь воина?

– Именно. Для самурая пройти сквозь все трудности и испытания и в итоге совершить сиппуку и есть самый настоящий путь. На то он и воин…

– Хорошо сказано…

– Да что сказано?! Ты посмотри на самого Мисиму. Он ведь сам воин был!

– Да ну?

– Ну да. Организовал «Общество меча», власть захватить хотел. А ты чем хуже?

– Да какая мне власть…

– Да я же не об этом! Ты же лидер по натуре! Природа у тебя такая! Так чего ты теряешься?!

– А чего делать-то?

– Ты не в библиотеку иди. Ты меня слушай. И почитай-ка вот…

С этими словами Синдеев извлек из внутреннего кармана пиджака газетную вырезку – статью из Малой российской энциклопедии о жизни Мисимы. О таком подарке Николай и мечтать не мог. Он взял ее из рук Семеныча как драгоценный камень, как принимают новорожденного из рук акушерки, как Данко принял вырванное из собственной груди сердце, чтобы им освещать путь далеко впереди себя…

«Юкио Мисима родился 14 января 1925 года в семье крупного государственного чиновника Адзусы Хираоки и его супруги Сидзуэ. Отец Мисимы, с отличием закончив юридический факультет Токийского императорского университета, блестяще сдал государственный экзамен, необходимый для работы чиновником на самом высоком уровне, однако из-за личной предвзятости и интриг в кулуарах бюрократического аппарата вместо Министерства финансов был принят на работу в министерство, которое теперь носит название Министерства сельского, лесного и рыбного хозяйства. Коллегой отца Мисимы по работе был будущий премьер-министр ЯпонииНобусукэ Киси. После старшего сына Кимитакэ в семье родились его младшая сестра Мицуко (род. 1928) и брат Тиюки (род. 1930). Дед Мисимы Хираока Садатаро в 1908—1914 годах был губернатором Южного Сахалина. Подал в отставку после скандала, связанного со спекуляцией сахалинским лесом. До 12 лет, когда он перешёл в первый класс средней ступени школы, Кимитакэ жил и воспитывался в доме бабушки Нацуко. Даже с матерью он мог видеться только с разрешения бабушки. Совместная жизнь с Нацуко, которая забрала болезненного Кимитакэ у родителей и, оградив его от внешнего мира, воспитывала в строгих и утончённых аристократических традициях, оказала на формирование будущего писателя огромное влияние. Изоляция Кимитакэ от сверстников своего пола привела к тому, что он стал говорить в свойственной женской речи манере. Склонная к истерии Нацуко, несмотря на психологические стрессы, которые вызывало её поведение у Кимитакэ, была тонкой ценительницей кабуки и но, а также творчества Кёки Идзуми и привила Кимитакэ любовь к прозе и театру.

Тяжелые болезни и постоянные недомогания, из-за которых Мисима не принимал участия в играх сверстников и часто пропускал школу, тоже наложили неизгладимый отпечаток на личность будущего писателя. Мисима рос впечатлительным и одарённым ребёнком, много времени проводившим за чтением книг. Привилегированную школу он закончил с отличием, получив из рук японского императора серебряные часы»…

Всю обратную дорогу до дома Николай только и делал, что переваривал прочитанное, то и дело примеряя к себе образ великого японца. Из всего, справедливости ради надо сказать, наиболее всего подходило ему то обстоятельство, что рос он впечатлительным ребенком – как и любой из нас. И именно по причине этого, сингулярного, сходства с великим писателем, отчего-то показалось Николаю, что, если бы не наплевательское отношение к нему со стороны родителей, все могло бы быть иначе – он тоже мог увлекаться японской поэзией, кабуки и но, окончить школу с отличием и даже часы из рук японского императора могли бы достаться ему, а не Хираоке Кимитаке.

Позабыл – или упустил – он в этих рассуждениях то, что жил совсем не в Японии. Что в русской литературе и истории примеров личностного роста и духовной полноценности ничуть не меньше, а даже больше, чем в культуре иных стран, в том числе богатейшего и духовно пресыщенного Востока; что не от родителей, а от самого человека зависит его личностный рост и развитие. Но самое главное и печальное во всем случившемся с ним в этот день состояло в том, что он стал подвергать ревизии свою собственную судьбу в историко-культурном контексте – в душу его заронены были зерна неудовольствия родительским воспитанием и обстоятельствами времени и места. Он страстно пожелал отрешиться от предков своих, от корней своих – по мотиву их уродливости, бескультурья и безучастности по отношению к нему самому и его судьбе…

Он чувствовал происходящие внутри него перемены, но еще не понимал, насколько фатальными они могут стать для него…

Однажды Мисима пошел на охоту.

Его пригласил Михалыч. Причем, что интересно, раньше он почему-то никогда не приглашал его подобные вояжи. На разумный вопрос Николая, что же побудило его позвать в спутники человека, особой страстью к охоте не отличавшегося, Михалыч ответил в лучших традициях самурайской культуры:

– Только храброго ронина позвать на охоту могу. Иные вовсе не годятся для этого.

Невероятно воодушевленный не столько приглашением, сколько его филологическим окрасом, пришел Мисима домой.

– Собери меня в дорогу. В долгий путь отправляемся с Оаке-саном нынче же вечером.

– Че? Куда это ты собрался? Нажрался опять?

– Дура ты! На охоту с Михалычем пойдем.

– Ой, – Нина обмерла. – На кого пойдете-то?

– Михалыч сказал, что на куропаток, но, если доведется, и медведя завалим.

– Ага, конечно, как бы он вас не завалил, герои тоже мне.

– Молчи, женщина.

Прислушалась Нина к совету мужа – недавняя встреча с кулаком супруга все еще свежа была в памяти.

Вечером пошли. За Ясаковым была обширная болотистая местность, заросшая редким лесом и камышами. В этой-то глуши, согласно многолетним наблюдениям Михалыча, и гнездилась толстая куропатка.

– Значит, смотри, – когда приятели обошли лес краем болота и засели в кустах не доходя до чащи, учил Михалыч своего юного спутника, – сейчас Полкана отправим в болото. Он их шуганет, они-то и взметнут. И тут короче говоря, смотри в оба да успевай стрелять. Все понял?

Мисима кивнул. Краткий курс артподготовки они с Михалычем прошли еще за неделю до славного похода на грозного крылатого соперника, так что интеллект самурая не опасался этой исконно русской забавы. Даже напротив – Мисима как бы тяготел к подобного рода занятиям, полагая их свойственными настоящему мужчине и воспитывающими боевой дух.

Ну да сказано-сделано. Пес опрометью бросился в самую топь, и спустя некоторое время стая куропаток как по команде взметнула ввысь, оставляя за собой трассирующие следы.

– Стреляй! – крикнул Михалыч, вскидывая ружье.

Неподготовленный взгляд малоопытного в делах охоты самурая поначалу не позволил с такой же прицельностью, как у Михалыча, подстрелить шуструю птицу. Но очень скоро сноровка Николая взяла свое – и, поверженные выпущенными им пулями, одна за другой птицы стали падать ниц с заоблачной высоты. Полкан метался между сыпавшейся с неба как из рога изобилия добычей, не зная, какому из охотников отдать предпочтение. Очень скоро у ног охотников скопилась груда подстреленной дичи. Михалыч ликовал. Мисима скромно улыбался.

Стали собирать птицу в мешки. Заметили отсутствие пса.

– А где это наш Полкан? – осмотрелся Михалыч. – Полкан! Подь сюды, дурак старый!

– Я схожу, – и Николай исчез в чаще леса.

Брел недолго – минуты три. Как вдруг натолкнулся на Полкана, стоявшего как истукан между деревьями.

– Полкан! Ты чего? Пойдем, хозяин заждался.

Пес не реагировал. Обычно подвижный и игривый, он стоял буквально как вкопанный.

– Полкан! Ты оглох?

Мисима подошел ближе и присел на корточки рядом с четвероногим охотником. Потрепал его по холке.

И обратил вдруг внимание на его взгляд – Полкан смотрел в одну точку, за следующим рядом деревьев. «Что же там?» – и сам самурай бросил храбрый взгляд воина туда, куда его недавно бросил пес.

Клянусь Фудзиямой, такого шока Мисима не испытывал, даже когда сорвался с ручного тормоза комбайн, под которым он лежал, и едва не придавил его в поле в разгар уборочной страды. Перед его глазами стоял огромный, трехметровый медведь.

Раньше самурай видел огромных хищников только на картинках – и потому ко встрече с ним лицом к лицу никак не был готов, хотя бравады ради и похвалялся перед супружницей.

Полкан оказался умнее своего разумного друга – завидев зверя, он соблюдал абсолютную тишину, зная, как охотник с многолетней практикой, что издавать в его присутствии лишние шумы – означает привлекать совсем даже не нужное внимание. А вот Мисима, поскольку собачьего опыта не имел, с перепугу заголосил во все горло:

– Михалыч! Каюк! Дергаем! Медведь!!! Медведь!!!

Полкан не так испугался медведя, сам внешний вид которого произвел на маленького песика скорее приятное с эстетической точки зрения впечатление величественности и силы, как испугался голоса Мисимы, напомнившего звук иерихонской трубы. Покинь они сейчас поле сражения, внимания мишки можно было и не привлечь, тихонько убравшись с добычей восвояси. Но теперь – это стало ясно по налитым кровью и обращенным в сторону путников глазам медведя – контакта не избежать.

Охотники бросились со всех ног, когда при виде Михалыча настиг их звериный вопль – то разразился кровожадным и не обещавшим ничего хорошего рыком медведь, высвобождая наружу свою хищную сущность и недоброжелательные намерения.

– Твою мать! – Михалыч понял, в чем дело, бросил всю добычу и опережая остальных, с прытью, коей позавидовал сейчас Мисима, бросился наутек.

Неизвестно кто громче орал – медведь или охотники, поддерживаемые лаем Полкана, но, пересекая болото, распугала эта группа остальных куропаток, решивших, самое страшное на сегодня позади и примостившихся на ток в густых зарослях сырого камыша. И, несмотря на то, что грузный и голодный медведь не проявлял такой прыти и отстал уже через несколько метров, предпочтя встрече с охотниками встречу с брошенной наспех добычей горе-самураев, успокоились последние только у деревни.

Потом шли и долго думали, что соврать, чтобы не прослыть в глазах односельчан трусами. Молчал Николай – особенно ему важно было сохранить репутацию, но и врать он не был приучен, а потому тяжко ему было это обсуждение. Все варианты, что предлагал Оаке-сан (он же Михалыч), казались Николаю (он же Мисима) бредовыми и непорядочными. А потому обратиться за советом он решил к Синдееву, чей практический ум наверняка нашел бы выход из этой сложной ситуации. На том и порешили – Михалыч пошел домой, а Колян к Синдееву.

Семеныч бухал.

– Заходи, Колян, бери стакан.

Сегодня с особенной яростью потреблял Николай льющееся в изобилии саке. Настолько велико было огорчение его, что решиться рассказать о нем мог он только во хмелю.

– Ну, чего случилось? – когда уже порядком напились, спросил Синдеев. Про себя Колян решил звать его «учителем» – шифу. А мысленно обращался к нему не иначе чем с приставкой «доно», что в лучших самурайских традициях иллюстрировало наивысшую степень уважения.

– Да ты понимаешь, мы с Михалычем на охоту пошли…

Синдеев сплюнул под ноги – он не любил старого сквалыгу.

– Опять ты с этим петухом тухлодырым якшаешься… Говорил же тебе…

– Я думаю – ну охота, чего… Мужское же дело-то!

– Ну и чего?

– На медведя нарвались.

Синдеев прыснул в кулак.

– И чего?

– Ну деру.

– И чего теперь?

– Михалыч пошел своей сознаваться, что медведь чуть не порвал. А я…

– А ты чего?

– Да мне как бы это… совестно что ли. Ну, сам понимаешь, какой же я после этого самурай?!

– Напрасны опасения твои, о храбрый воин. Ибо только в честном и открытом бою с равным по силе и по оружию проявляется и оценивается мужество самурая…

Когда Николаю казалось, что обычные слова в устах того, кого он уважал или кому просто хотел понравиться, складывались в подобные, неповторимые по красоте своей, словосочетания, словно сошедшие со страниц японских авторов середины XVI века, в эти же минуты сознание его наполнялось ощущением еле слышно игравшей где-то поодаль музыки – то это была японская классическая флейта сякухати, то традиционные воинственные барабаны, то и вовсе монгольская флейта морин-хуур. На самом же деле, и говорили его собеседники обычным, а подчас и вовсе ломаным и до жути некрасивым языком, и музыки никакой ниоткуда не лилось… Откуда же произрастали эти красивые галлюцинации в ослабленном мозгу нашего героя? Из души. Душа пела внутри него, как поет внутри каждого, кто слышит приятные слуху и духу выражения, кто чувствует гармонию с природой и окружающим материальным миром, кто испытывает состояние, близкое к состоянию счастья…

И настолько приятны были ему слова его шифу, и настолько теплыми и открытыми казались смотрящие прямо в душу глаза, что не выдержал Николай и, демонстрируя учителю и наставнику солидарность и уважение, стал литрами поглощать с ним саке, от души смеясь его юмору и ловя каждое произносимое им слово, так, словно говорил с ним не человек, а языческое божество. Или даже посланник самого Будды…

Запой продлился четыре дня, по истечении которых Мисима пришел домой. Нина знала о возвращении Михалыча, а потому радость ее от возвращения супруга домой была несколько омрачена поздним появлением его на пороге родного дома.

– Где шлялся, алкоголик?

– Духовными практиками и самосовершенствованием занимался.

– Оно и видно. Сколько дней пьешь-то?

– Уже не пью.

– Не можешь, ясное дело.

– Хорош а, без тебя голова болит…

Нина усмехнулась.

– А где добыча-то, горе-охотники?

– Медведя встретили. Отобрал.

– Ты же говорил, что убьешь при случае?..

– Не в схватке с непонимающим зверем, которого не планируешь съесть, а ради удовольствия и забавы, а лишь в честном и открытом сражении с равным по силе и по оружию закаляется самурай! – величественно ответил Николай, по традиции в такие минуты воздев палец к небу. И, не дав супруге опомниться, пошел в баню. А Нина еще долго стояла, глядя ему вслед – и думалось ей, что все же он стал лучше. И не с водкой связано было преображение ее второй половины – в страсти к ней он и раньше бывал замечен, но такой разумности за ним не наблюдалось. Списав метаморфозу на влияние Синдеева, которого она плохо знала и даже в глубине души побаивалась за его полумаргинальный вид, который он излучал, бродя в выходные дни по базару, Нина отправилась мыть посуду – по возвращении из бани самурая ждал традиционный борщ. «Хоть плохонький, а свой», – с горечью и состраданием думала Нина, не желая лишать мужа любимого блюда, даже несмотря на «несчастный случай на охоте».

Однажды Мисима задержался на работе. По правде говоря, ему часто доводилось задерживаться, но зачастую это было связано с совсем не производственными вопросами – пьянство и разгульный образ держали его у места исполнения трудовой функции. Сегодня же дело обстояло принципиально иначе. У Михалыча на ЗИЛу полетел коленвал, и надо было срочно починить его, потому что завтра председатель собирался поехать на нем в райцентр.

Процедура починки в общем не представляла из себя особенной сложности, но Михалычу одному было нипочем не справиться с этой задачей ввиду громоздкости составных частей полетевшей детали. Для этого и призвал он Мисиму, славившегося богатырским здоровьем и обладавшего недюжинной силой, необходимой для поднятия тяжестей.

– Наподдай, наподдай вперед маленько, – лежа под автомобилем, выкрикивал Сергей Михайлович, а Николай знай себе толкал грузную бабку вперед.

– Ух и тяжелая, стерва, – время от времени покряхтывал он.

– Я ж говорю, мне одному не справиться, – бормотал Михалыч. Мисима же был немногословен – все силы он бросил на борьбу с тяжелым куском армированного железа.

Спустя полчаса потуг и надрывов заваренный коленвал был водружен на место, а удерживавшая машину на месте «жесткая сцепка» – огроменный стальной рычаг весом не меньше сотни килограммов – была оттащена Мисимой на хоздвор. Удовлетворенные и утомленные, приятели отправились по домам.

Нина встречала мужа со скалкой, и была немало удивлена, когда увидела его на пороге собственного дома трезвым, испачканным в автоле и уставшим.

– Где был?

– Коленвал ставили Михалычу на ЗИЛ.

– Ага, опять, – в голосе супруги слышалось явное пренебрежение.

– Дура… – по привычке пробормотал самурай. Любой, кого хоть раз необоснованно обвиняли в чем-либо, поймет состояние души нашего героя. Старинная самурайская пословица гласит: «Для самурая лучше грешным быть, чем грешным слыть».

– А-ну дыхни.

С тяжелым сердцем выполнил Мисима просьбу жены, по манере исполнения больше похожую на приказ. Не без удивления обнаружила она свою неправоту.

– Хм, ты что, правда ЗИЛ ремонтировал?

– Сказал же, там коленвал, Михалыч один не поднял бы.

– А ты, прям, поднял?

– А кто обычно его поднимал? Только я на всей МТС.

Нина замолчала. Муж, его сила, крепость и красота заставили ее прикусить язык и задуматься о смысле его слов. Она повернулась к нему спиной и пошла готовить ванну. Пока он раздевался, ванна наполнилась, и несколько минут спустя Нина подошла к нему с халатом и чистым полотенцем в руках. Он удивленно поднял на нее глаза. Она низко поклонилась ему, протягивая кипельно белое белье.

– Ванна готова, – робко произнесла она.

Он принял из ее рук нательные принадлежности и отправился на омовение.

Пока он очищал свое сильное, мужественное тело от копоти и грязи, Нина украдкой подсматривала за ним через соединявшее ванную комнату с кухней рифленое окошко – такие часто встречаются в квартирах хрущевского типа. Она смотрела, как он намыливается, а после смывает с себя пену под струями горячей воды, и тело его казалось ей вершиной человеческой красоты и стати. «Кубики» пресса, сильные, рельефные руки, мускулы у ключиц, бедра, ягодицы – все это сейчас, как и несколько лет назад, в медовый месяц, приковывало ее внимание и заставляло благоговеть перед мужем. Заставляло трепетать и получать немое, тихое удовольствие просто от того, что это – ее муж, ее хозяин, ее Господин…

И ночью в постели тихо стонала Нина, и мужественно рычал Николай, доказывая превосходство мужской стати над женской, сильного пола над слабым, естества самурая над естеством покорной гейши.

Утром на МТС обсуждали поломку. Докладывал Михалыч.

– Да если б не Колян, сидели бы мы сейчас с председателем возле конторы, лысого гоняли…

– А чего он?

– Да с коленвалом вчера мне здорово подсобил. Молодец, Колек, хоть и дурной манеха, а силищи – хоть отбавляй. Здоровый парень.

– Это да, на ЗИЛу такой валок, втроем хрен поднимешь, а он один – как пушинку.

– Да прям как пушинку!

– Я тебе говорю, сам видел, он и сцепку с хоздвора таскает на себе как битюг – и хоть бы хны.

– Да, точно Толян, дал Бог ему здоровья!

Остановившись у дверей МТС, Мисима подслушал разговор товарищей. Светлые мысли поселили в его голову эти речи близких ему ронинов. Отправился он к извечному месту своих размышлений – в туалет – и обратился к книге, к мудрости великого японца, которая наверняка должна была вторить его внутреннему голосу, говорившему: «Займись совершенствованием тела своего!»

Он читал, и будто бы новый, неведомый доселе мир, открывался перед его глазами. Какой культ мужского тела, мужской красоты и силы приветствует и воспевает японский классик! Какое преклонение и почитание перед тем, что действительно красиво и словно бы самой природой определено как принадлежность хозяина, властелина этой самой природы… Подумал храбрый воин: «Ведь еще немного, и я доведу свое дело до полного совершенства, а совершенство тела – есть важнейшая ступень на пути к духовному совершенству…»

Мог бы он и раньше прийти к этому выводу, памятуя русскую народную мудрость: «В здоровом теле здоровый дух», но к максиме этой пришел он тернистым путем познания, открытым уже в зрелом возрасте через труды японского классика. Они и помогли ему решиться на ответственный и неведомый доселе шаг – стать архитектором собственного тела.

Следующие два дня он только и был занят, что тем, что собирал по всей деревне пустые пластиковые бутылки из-под пива, минералки и «кока-колы». Найдя на хоздворе несколько длинных железных палок, он, собрав бутылки в достаточном количестве и наполнив их водой, стал привязывать к разным концам палок емкости, чтобы придать им дополнительный вес. Потом затащил эти конструкции в гараж, где по счастью стояла длинная деревянная лавка, на которую можно было лечь вдоль, по всей длине тела.

Улегшись, поднял Мисима одну из усиленных палок – нелегка была ноша, но, скрипя сердцем и челюстями, поднял ее храбрый самурай на вытянутые руки высоко над своей головой, а затем опустил вниз – так же, превозмогая напряжение и некоторую ломоту суставов, хоть и крепких, но все же не привыкших к таким нагрузкам…

Спустя несколько часов такой тренировки отправился Мисима домой. И хоть чувствовал он в своем теле усталость, все же сил в нем он чувствовал больше. По традиции обняв жену и приняв ванну, он пренебрег ужином и потащил Нину в спальню – такой прилив мужественности принесли ему эти, новые для него, занятия. Она тоже оценила их результат – сегодня он был особенно силен и мужественен, и не давал ей покоя всю ночь. Она была уже порядком вымотана, и даже просила мужа остановиться, но он был неумолим…

Так продолжалось еще несколько дней – пока товарищи его не стали замечать нового увлечения своего друга. Заинтересовались. И некоторые из них даже стали повторять за ним, тоже оставаясь после работы и предаваясь этому новому спортивному увлечению с не меньшим азартом, чем сам Мисима.

– А чего это вы тут делаете? – придя как-то вечером, спросил друг Мисимы, Степа.

– Мышцу качаем, – горделиво сленгируя, ответил Мисима.

– Накой?

– Силы придает. Вечером прихожу, Нинку так жарю, что верещит как карась на сковородке.

Рыбак Степан не слышал, чтобы мертвые караси верещали, но определенная доля зависти у него все же появилась – ведь Нина была его старой школьной подругой, и до появления в ее жизни Мисимы они делили с ней постель долгими зимними вечерами. Да и летними. Да и не только вечерами.

– Врешь?

– А ты попробуй.

И он последовал совету самурая, явно превосходящего его по интеллекту. И отметил его правоту – сил и либидо у него и впрямь прибавилось. А вот «жарить» -то оказалось и некого. И понял Степан, несколько дней спустя, что понапрасну растрачивает свой физический потенциал, умирая над никому не нужными тренировками. И запил.

Однажды вечером Мисима возвращался с тренировки домой, и увидел стоящего возле конторы Степана, еще не в стельку, но уже порядочно пьяного. Самурай вспомнил, что уже несколько дней не видел ронина в гараже.

– Здорово, Степаныч.

– Здорово, Колян.

– Ты чего здесь?

– Бухаю. Хочешь? – Степан протянул товарищу початую бутылку купленного у тети Дуси саке.

Озаботился Мисима состоянием друга.

– Что с тобой? Почему на тренировки не ходишь?

– А нахер они нужны… Толку-то от них. Ни ума, ни бабла не прибавляют, а силы… у меня и так на мой век хватит!

Задумался Мисима – опасны были такие рассуждения, тем более, когда за пределы головы допускающей их выходили на свет Божий, становясь вербальными элементами. За ответом на свой вопрос отправился он к Синдееву.

– А что, Степа прав, – развеял сомнения Мисимы задумчивый и мудрый шифу. – Путь самурая – это путь воина, но это вовсе не означает, что он должен одни мускулы качать. Тут духовный поиск немаловажное место занимает, понимаешь?

– Ну так я думал, что это ступень на пути к раскрытию духовной сути личности…

– Именно. Ступень. Но не самоцель. Мисима довел свое тело до совершенства, а потом пить начал и курить. И живот себе вспорол по итогу. О чем говорит? Все раскрыл, все понял, остановился, прервал свой путь. Вот так и надлежит.

Опечалился Николай – и не мысли о неизбежном самоубийстве заставили его впасть в депрессию, а мысли о том, что он еще не чувствовал себя готовым к раскрытию духовной сути своей личности, а его уже заставляют отказаться от физических практик. Одну из основ его личности будто бы подорвали, а вот другую, взамен ей, еще не построили. И снова в голове его начали копиться демоны и страхи – снова вспомнил он о своей духовной неполноценности, о своем безверии, об отсутствии морального ориентира, «царя в голове», о том, что так не хватает его душе чего-то главного – света в конце туннеля…

И взял он стакан. И выпил с наставником. И напился. И пришел домой позже обычного. И не любил жену, как несколько дней до этого, а попытался поколотить, и выгнав ее, всю в слезах, из дома к соседям, пьяный вусмерть, завалился спать… И не ходил больше на тренировки, а по вечерам снова начал пить и курить. И чем сильнее он напивался теперь, тем более ему казалось, что приближается он к тому духовному совершенству, которого достиг великий японец. Правда, стоило протрезветь – как снова гнетущие мысли поселялись в голове и не давали покоя.

Однажды Мисима болел с похмелья. После ночной попойки в пятницу вечером с утра в субботу его мучила тяжесть в желудке, головная боль, общее утомление и скверные мысли в голове. Предпринятая попытка опохмелиться не увенчалась успехом – ожидавшая появления мужа Азэми накануне вечером выпила весь ликер, что хранился в закромах храброго самурая.

– Делать нечего, и так круглыми сутками синий.

– Да ладно, чего ты понимаешь… Может, я к Михалычу сгоняю?

– Делать нечего!

– Помираю, дура.

– Не помрешь. Пей чай.

Мисима отхлебнул – стало легче, но не намного.

– А ты куда намылилась?

– На кладбище. Ты кстати тоже едешь. Родительская скоро, траву убрать надо.

– Делать нечего, – несколько чувств одновременно говорили в Мисиме – в первую очередь, обида на отца, который не дал ему такого образования, как у его историко-литературного кумира и в отсутствие стараний которого Николай так и не получил часов из рук императора; и желание отомстить сварливой супруге, лишающей его права на выздоровление.

– А что? Нажрешься опять?

– Пошла ты. Дома буду лежать.

Мисима взял в руки чайник и пустую бутылку из-под минеральной воды. Наполнив бутылку заваренным «индийским со слоном», убрел он в комнату, чтобы провести день перед телевизором. Такие действия мужа не то, чтобы входили в планы Азэми, но несколько успокоили ее в части вопроса о планах мужа на день. Дополнительным аргументом в пользу ее успокоения стала начавшаяся по телевизору «В мире животных», которая так нравилась ее супругу ввиду его детского интеллекта. Со спокойной душой оставила она дом и мужа и ушла по своим делам.

Любимая передача Николая однако скоро закончилась, и смотреть стало нечего. Равно, как и делать дома. Солнышко за окном светило что было сил – и это не позволяло Николаю усидеть на месте. В таких случаях его признанный гуру Синдеев говорил: «Погода шепчет: „Займи да выпей“». Отхлебнув из горлышка бутылки чаю, Николай – пока без далеко идущих планов – решил просто прогуляться по епархии.

Выйдя на улицу и окинув обычно оживленную деревню взглядом, он отметил про себя, что народа-то и нет – все, судя по словам Азэми, были на кладбище, и потому некому было разделить с храбрым самураем его внезапно образовавшийся досуг. Не было дома Михалыча, не было видно и Степы. Синдеев не был поклонником такого рода мероприятий – да и родственников, похороненных на ясаковском кладбище, у него не было, а потому решил Николай пойти в гости к своему учителю и наставнику.