Текст книги "Колыбельная"

Глава двадцать шестая

Представьте себе чуму, которая передается на слух.

Устрица со своим экологическим бредом, обниманием деревьев, насильственным биозахватом и прочими апокрифическими заморочками. Вирус его информации. То, что всегда мне казалось сочными и зелеными джунглями, обернулось трагедией от европейского плюща, который душит и убивает все остальные растения. А стаи скворцов – с их черным сияющим оперением и приятным веселым щебетом – обернулись убийцами, которые разоряют гнезда сотни видов туземных птиц.

Представьте себе идею, которая занимает ваш разум, как армия – павший город.

 
Там, за окнами нашей машины, – Америка.
О прекрасные небеса, где черные стаи скворцов
Над янтарными волнами пижмы.
О пурпурные горы вербейника,
Над равнинами, где бубонная чума.
Америка.
Осада идей. Незаконный захват власти над жизнью.
Мертвая хватка.
 

Когда послушаешь Устрицу, стакан молока – это уже не просто стакан молока, чтобы запивать шоколадные печенюшки. Коров специально накачивают гормонами и держат их в состоянии перманентной беременности. Это неизбежные телята, которые живут всего несколько месяцев, втиснутые в тесные стойла. Свиная отбивная означает, что свинья бьется в агонии и истекает кровью, подвешенная за ногу к потолку, пока ее заживо режут на отбивные, шейку и карбонат. Даже яйцо вкрутую – это несчастная курица, с искалеченными ногами, потому что она постоянно сидит в инкубаторе – в клетке четыре на четыре дюйма, такой узкой, что она даже не может расправить крылья. От такой жизни она сходит с ума, но ей заранее отрезали клюв, чтобы она не заклевала других наседок в соседних клетках. Ее перья вытерлись о прутья, клюв у нее отрезан, она кладет яйцо за яйцом, пока ее кости не начинают ломаться от недостатка кальция.

А потом их пускают на суп с лапшой и на всякие полуфабрикаты, этих несчастных куриц, потому что никто их не купит на тушки – настолько они искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.

Устрица любит поговорить на подобные темы. Это – его информационная чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче – любую музыку, кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы было достаточно громко и длинно, чтобы я мог сделать вид, что сандвич, который я ем, – это просто мой завтрак. Что животные – это животные. Что яйцо – это просто яйцо. Что сыр – это сыр, а не страдания новорожденного теленка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.

Большой Брат поет и пляшет, чтобы я ни о чем не задумывался. Для моего же блага.

В сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы. Там же помещено объявление:

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СОБАЧЬЕЙ ФЕРМЫ

«УПАВШАЯ ЗВЕЗДА»

В объявлении сказано: «Если ваша собака, купленная на указанной ферме, оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд».

Проезжая по краю, который раньше был просто красивым краем с потрясающей природой, и доедая свой завтрак, который раньше был просто сандвичем с вареным яйцом, я интересуюсь, почему они просто не купили те три книги в «Книжном амбаре». Устрица и Элен. Можно было вообще их не покупать, а просто вырвать страницы. Я говорю, что цель нашей поездки заключается в том, чтобы никому не пришлось сжигать книги.

– Расслабься, – говорит Элен. Она, как всегда, за рулем. – В том магазине было три экземпляра. Но вот в чем проблема: они не знали, где именно их искать.

А Устрица говорит:

– Там все полки были перепутаны. – Мона спит, положив голову ему на колени, и он рассеянно перебирает руками ее дреды, разделяя черные и красные пряди. – Она по-другому не засыпает, – говорит он. – Она будет спать вечно, если я не перестану трогать ее волосы.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается моя жена. Жена и дочка.

С этими пожарными сиренами мы всю ночь не спали.

– Этот «Книжный амбар», он был как крысиное гнездо, – говорит Элен.

Устрица вплетает в волосы Моны кусочки разломанной цивилизации. Артефакты из моей ноги, обломки колонн, лестниц и громоотводов. Он распускает ее ловца снов навахо и вплетает ей в волосы монеты И-Цзын, стеклянные бусины и веревочки. И перья пасхальных цветов: голубые и розовые.

– Мы весь вечер искали, – говорит Элен. – Проверили каждую книжку в отделе детской литературы. Потом прочесали раздел «Наука». Потом – Религию. Философию. Поэзию. Народный фольклор. Этническую литературу. Мы перебрали всю художественную литературу.

Устрица говорит:

– В компьютере книги были, но потерялись где-то в магазине.

И они сожгли весь магазин. Ради трех книг. Они сожгли десятки тысяч книг, чтобы наверняка уничтожить те три.

– Другого выхода не было, – говорит Элен. – Ты знаешь, насколько они опасны, эти книги.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается Содом и Гоморра. Что Бог пощадил бы эти города, если бы там остался хотя бы один безгрешный и добрый человек.

Здесь же все наоборот. Уничтожены тысячи, чтобы гарантированно уничтожить единицы.

Представьте себе новое Средневековье, новое мракобесие. Представьте костры из книг. И в тот же костер полетят фильмы и аудиозаписи, радиоприемники и телевизоры.

И я даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся: предотвращаем такой поворот событий или, наоборот, приближаем.

По телевизору передали, что при пожаре погибли двое охранников.

– На самом деле, – говорит Элен, – они были мертвы еще до пожара. Нам нужно было спокойно разлить бензин.

Мы убиваем людей для спасения жизней?

Мы сжигаем книги, чтобы спасти книги?

Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?

– Ни во что она не превращается, – говорит Устрица, пропуская прядь волос Моны сквозь монетку с дырочкой. – Чем она была, тем она и осталась. Захват власти над миром.

Он говорит:

– Ты, папочка, хочешь, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главным был ты.

Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главной была она. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое поколение ненавидит новое направление в музыке, которую не понимает. Нас бесит и злит, когда наша культура сдает позиции, уступая место чему-то другому. Нас бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы. Когда мы вдруг понимаем, что наш стиль одежды и наши прически уже стали ретро.

– Лично я, – говорит Устрица, – за то, чтобы все вообще уничтожить – и людей, и книги – и начать все заново. И чтобы главных не было.

А он и Мона будут новыми Адамом и Евой?

– Нет, – говорит он, убирая волосы Моны с ее лица. – Нас тоже уничтожат.

Я интересуюсь, неужели он так ненавидит людей, что даже готов убить женщину, которую любит. Я говорю, почему бы ему просто не покончить самоубийством.

– Нет, – говорит Устрица, – я всех люблю. Растения, животных, людей. Я просто не верю в великую ложь, что мы все можем плодиться и размножаться, не уничтожая при этом себя.

Я говорю, что он предатель своего племени.

– Я, бля, самый что ни на есть патриот, – говорит Устрица, глядя в окно. – Баюльная песня – это благословение. Зачем, ты думаешь, ее вообще придумали? Она спасет миллионы людей от медленной и мучительной смерти – от болезней и голода, от солнечной радиации и войны, от всего, к чему мы сами себя толкаем.

То есть он готов убить себя и Мону? А как насчет его родителей? Он их тоже убьет? А как насчет маленьких детей, которые только еще начинают жить? А как насчет всех хороших и добрых людей, которые выступают за экологию и не мусорят на улицах? Как насчет вегетарианцев? В чем они виноваты?

– Речь не о том, кто виноват, а кто нет, – говорит он. – Динозавры не были ни хорошими, ни плохими с точки зрения морали, однако же они вымерли.

Рассуждения в точности как у Адольфа Гитлера. Как у Иосифа Сталина. Как у серийного убийцы. Как у массового убийцы.

Устрица говорит, вплетая в волосы Моны витражное окошко:

– И я хочу сделаться тем, от чего вымерли динозавры.

Я говорю, динозавры вымерли из-за природного катаклизма.

Я говорю, что не хочу ехать в одной машине с человеком, который мечтает сделаться массовым убийцей.

И Устрица говорит:

– А как насчет доктора Сары? Мамуль? Помоги мне подсчитать. Скольких еще человек он уже убил, наш папуля?

И Элен говорит:

– Я зашиваю рот рыбе.

Я слышу, как Устрица щелкает зажигалкой, оборачиваюсь к нему и спрашиваю: ему обязательно курить прямо сейчас? Я пытаюсь поесть.

Но Устрица держит над зажигалкой Монину книгу «Прикладное искусство американских индейцев». Держит ее корешком вверх и быстро перелистывает страницы над крошечным язычком пламени. Потом чуть-чуть приоткрывает окно, выставляет книгу наружу, чтобы огонь разгорелся на ветру, и бросает ее на дорогу.

Костер кровельный любит огонь.

Устрица говорит:

– Многое зло – от книг. Шелковице надо изобрести свой собственный путь духовного просвещения.

У Элен звонит мобильный. У Устрицы звонит мобильный.

Мона вздыхает и шевелится во сне. Глаза у нее закрыты, Устрица гладил ее по волосам, у него звонит телефон, но он на звонок не отвечает, Мона зарывается лицом Устрице в колени и говорит:

– Может быть, в гримуаре есть заклинание, чтобы остановить перенаселенность.

Элен открывает свой ежедневник и записывает имя под сегодняшней датой. Она говорит в трубку:

– Не надо никаких священников, изгоняющих бесов. Мы можем выставить дом на продажу уже сегодня.

Мона говорит:

– Что нам нужно, так это какое-нибудь универсальное заклинание «всемирной кастрации».

Я интересуюсь: здесь никого не волнует, что после смерти он попадет прямо в ад?

Устрица достает телефон из своего бисерного мешочка.

Телефон все звонит и звонит.

Элен прижимает свой телефон к груди и говорит:

– Я даже не сомневаюсь, что правительство уже ищет пути, как остановить перенаселенность, – какую-нибудь вирусную заразу, что-нибудь в этом роде.

А Устрица говорит:

– Чтобы спасти мир, Иисус страдал на кресте почти сорок часов. – Его телефон так и звонит. – Ради такого дела я готов страдать вечность в аду.

Его телефон все звонит и звонит.

Элен говорит в трубку:

– Правда? У вас в спальне пахнет серой?

– Вот и думай, кто лучший спаситель, – говорит Устрица и наконец отвечает на звонок. Он говорит в трубку: – «Мымра, Муфта и Макака», юридические услуги.

Глава двадцать седьмая

Представьте себе, что пожар в Чикаго в 1871 году бушевал где-то полгода, прежде чем кто-то это заметил. Представьте, что наводнение в Джонстауне 1998 года или землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году длились полгода, или даже год, или вообще два года, прежде чем кто-нибудь обратил внимание на происходящее.

Строительство из дерева, строительство на линиях разлома земной коры, строительство на затопляемых равнинах – у каждой эпохи свои собственные «природные» катаклизмы.

Представьте себе наводнение темной зелени в центре любого большого города, офисные и жилые здания погружаются в эту самую зелень, дюйм за дюймом.

Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле. С опозданием на день, на неделю, на год. Задним числом. Мы с Сержантом по-прежнему охотимся на ведьм.

Hedera helixseattle, так ботаники называют этот новый вид европейского плюща. Одна неделя – и зеленые насаждения вокруг Олимпийского стадиона вроде бы чуть разрослись. Плющ слегка потеснил анютины глазки. Побеги плюща прикрепились к кирпичной стене и поползли вверх. Никто этого не заметил. В последнее время в городе шли дожди.

Никто ничего не замечал, пока в один прекрасный день не оказалось, что двери в подъездах жилого комплекса «Парк-Сеньор» не открываются, потому что они заросли плющом. В тот же день южная стена театра Фримонт – кирпичи и бетон толщиной в три фута – едва не обрушилась на толпу продавцов и покупателей на уличной распродаже. В тот же день просела подземная часть автовокзала.

Никто не может сказать, когда именно здесь появился Hedera helixseattle, но попробуйте догадаться.

В «Сиэтл-таймс» от 5 мая, в разделе «Развлечения и досуг», есть объявление. Шириной в три колонки.

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СУШИ-БАРА «ОРАКУЛ»

В объявлении сказано: «Пообедав в указанном суши-баре, вы заразились кишечными паразитами, вызывающими зуд и чесотку в ректальной области? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд». Дальше, понятное дело, указан номер.

Мы с Сержантом звоним. Вернее, я звоню, а Сержант сидит рядом.

Мужской голос на том конце линии говорит:

– «Дюбель, Домбра и Дурында», юридические услуги.

И я говорю:

– Устрица?

Я говорю:

– Ты где, пиздюк?

И он вешает трубку.

Здесь и сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле, в закусочной неподалеку от здания Управления общественных работ. Официантка говорит нам с Сержантом:

– Этот плющ уже не убьешь. – Она наливает нам кофе. Она смотрит в окно на стену зелени, увитую толстым серым плющом. Она говорит: – Без него все рассыплется.

В сетке из ползучих побегов и листьев шатаются кирпичи. По бетону расходятся трещины. Оконные рамы сдавлены, так что в них разбиваются стекла. Двери не открываются, потому что они заросли плющом. Птицы летают среди буйной зелени, клюют семена плюща, а потом гадят – разносят его повсюду. Улицы превратились в каньоны зелени, под зеленым ковром уже не видно асфальта.

«Зеленая угроза», так называют это в газетах. Плющевой эквивалент пчел-убийц. Плющевой ад.

Тишина, неотвратимая. Крушение цивилизации в замедленной съемке.

Официантка рассказывает, что всякий раз, когда работники городских служб вырубают плющ, или выжигают его огнем, или поливают ядохимикатами – даже когда в город выпустили карликовых коз, чтобы они его съели, плющ, – он разрастается еще больше. Обрушиваются подземные тоннели. Корни плюща разрывают подземный кабель и водопроводные трубы.

Сержант вновь и вновь набирает номер, указанный в объявлении про суши-бар, но там никто не отвечает.

Официантка смотрит в окно на побеги плюща, которые уже добрались до середины улицы. Через неделю она лишится работы.

– Национальная гвардия обещала помочь, – говорит она.

Она говорит:

– Я слышала, что в Портленде тоже плющ. И в Сан-Франциско. – Она вздыхает и говорит: – Мы, определенно, проигрываем эту битву.

Глава двадцать восьмая

Человек открывает дверь, и мы с Элен стоим на крыльце, я стою на шаг сзади и держу ее косметичку, а Элен тычет в мужчину пальцем с длинным розовым ногтем и говорит:

– О господи.

Она сует свой ежедневник под мышку и говорит:

– Мой муж. – Она отступает на шаг. – Мой муж хотел бы представить вам свидетельства благости Господа нашего Иисуса Христа.

Сегодня Элен во всем желтом, но это не желтый, как лютик, а желтый, как лютик, отлитый из золота и украшенный цитронами, работы Карла Фаберже.

В руке у мужчины – бутылка пива. На ногах – толстые носки, без обуви. Его махровый халат не застегнут, под халатом – белая футболка и боксерские трусы в маленьких гоночных машинках. Он подносит бутылку пива ко рту и запрокидывает голову. В бутылке булькают пузырьки. У гоночных машинок овальные шины, наклоненные вперед. Мужик смачно рыгает и говорит:

– Вы, ребята, серьезно?

У него черные волосы. Они свисают на морщинистый лоб а-ля Франкенштейн. Под глазами у него мешки, а сами глаза печальные, как у грустного пса.

Я протягиваю ему руку. Мистер Сьерра? – говорю я. Мы пришли, чтобы разделить с вами божью любовь.

Мужик с машинками на трусах хмурится и говорит:

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – Он подозрительно косится на меня и говорит: – Вас Бонни прислала со мной поговорить?

Элен заглядывает в гостиную, слегка наклонившись вбок. Открывает сумочку, достает пару белых перчаток и надевает их. Застегивает крошечные пуговки на перчатках и говорит:

– Нам можно войти?

Предполагалось, что все будет проще.

План В. Если дома мужчина, действуем по плану В.

Мужик с машинками на трусах снова подносит бутылку ко рту и всасывает в себя пиво, втянув небритые щеки. Остатки пива выбулькиваются в рот. Он отступает в сторону:

– Ну ладно, входите. Садитесь. – Он смотрит на пустую бутылку и говорит: – Пива хотите?

Мы заходим, а он идет на кухню. Слышно, как он открывает бутылки.

В гостиной стоит только кресло-кровать, другой мебели нет. На картонном ящике из-под молока – маленький переносной телевизор. За раздвижными стеклянными дверями – маленький внутренний дворик. В дальнем конце дворика – большие вазы с цветами, заполненные до краев дождевой водой. Цветы давно сгнили. Гнилые бурые розы на черных стебельках, махрящихся серым мхом. Вокруг одного из букетов обвязана широкая черная лента.

На потертом ковре в гостиной – продавленный след от отсутствующего дивана. Продавленный след от комода, маленькие углубления от ножек стульев и столов. Большой плоский квадрат, выдавленный на ковре. Выглядит очень знакомо.

Мужик с машинками на трусах указывает на кресло-кровать:

– Садитесь. – Он отпивает пива и говорит: – Садитесь, и поговорим о Боге. Какой он на самом деле.

Плоский квадрат на ковре остался от детского манежика.

Я спрашиваю: можно моя жена сходит у вас в туалет?

Он наклоняет голову набок и смотрит на Элен. Чешет свободной рукой затылок и говорит:

– Конечно. В конце коридора. – Он указывает рукой, в которой держит бутылку.

Элен смотрит на пиво, пролившееся на ковер, и говорит:

– Спасибо. – Достает из подмышки свой ежедневник, передает его мне и говорит: – Если тебе вдруг понадобится, вот Библия.

Ее ежедневник с именами жертв и адресами домов с привидениями. Потрясающе.

Он еще теплый после ее подмышки.

Она уходит по коридору. В ванной включается вентилятор. Где-то хлопает дверь.

– Садись, – говорит мне мужик с машинками на трусах.

Я сажусь.

Он стоит так близко ко мне, что я боюсь открывать ежедневник – боюсь, он увидит, что это никакая не Библия. От него пахнет пивом и потом. Маленькие гоночные машинки – как раз на уровне моих глаз. Овальные шины наклонены вперед, и поэтому кажется, что они едут быстро. Мужик отпивает пива и говорит:

– Расскажи мне о Боге все.

От кресла-кровати пахнет так же, как от мужика. Золотистый плюш, коричневый от грязи на подлокотниках. Он теплый. И я говорю, что Бог честный и бескомпромиссный, он не принимает ничего, кроме стойкой и непреклонной добродетели. Он – бастион честности и прямоты, прожектор, который высвечивал все зло мира. Бог навсегда остается в наших сердцах и душах, потому что собственный его дух несгибаем и не…

– Вздор, – говорит мужик. Он отворачивается, подходит к стеклянным дверям и смотрит во внутренний дворик. Его лицо отражается в стекле – только глаза, щеки, покрытые темной щетиной, тонут в тени.

Я говорю голосом радиопроповедника, что Бог – это высокий моральный критерий, по которому миллионы людей должны измерять свою жизнь. Он – пламенеющий меч, посланный к нам, дабы изгнать нечестивцев из храма…

– Вздор! – кричит мужик своему отражению в стекле. Пиво течет из его отраженного рта.

В дверях гостиной появляется Элен. Держит руку во рту и жует согнутый палец. Смотрит на меня и пожимает плечами. Потом опять исчезает в сумраке коридора.

Я говорю, что Бог – это неодолимая сила и великое нравственное побуждение. Бог – совесть нашего мира, мира греха и злобных намерений, мира скрытых…

– Вздор, – говорит мужик тихо, почти что шепотом. Пар от его дыхания стер его отражение. Он оборачивается ко мне, указывает на меня рукой, в которой держит бутылку, и говорит: – Прочитай мне, где в твоей Библии говорится, как сделать так, чтобы все стало по-прежнему.

Я слегка приоткрываю ежедневник Элен, переплетенный в красную кожу, и заглядываю внутрь.

– Подскажи, как доказать полиции, что я никого не убивал, – говорит он.

В ежедневнике – имя, Ренни О’Тул, и дата, 2 июня. Я не знаю, кто это такой. Знаю только, что он уже мертв. 10 сентября – Самара Ампирси. 17 августа Элен продала дом на Гарднер-Хилл-роуд. В тот же день она убила царя-тирана республики Тонгле.

– Прочитай! – кричит мужик с машинками на трусах. Пиво у него в руке проливается пеной ему на пальцы и капает на ковер. Он говорит: – Прочитай, где говорится, что в одну ночь ты теряешь все, что у тебя было хорошего в жизни, и тебя же потом обвиняют.

Я смотрю в ежедневник на имена мертвых людей.

– Прочитай, – говорит он и отпивает еще пива. – Прочитай, где говорится, что жена может обвинить мужа в убийстве их ребенка, и все ей поверят.

В самом начале ежедневника написанное стерлось, так что почти невозможно прочесть. Мелкий, убористый почерк. Страницы как будто засижены мухами. А еще раньше кто-то вырвал страницы.

– Я просил Бога, – говорит мужик. Он потрясает бутылкой пива и говорит: – Я просил Бога, чтобы он дал мне семью. Я ходил в церковь.

Я говорю, может быть, в самом начале Бог не набрасывался на каждого, кто молился, с проповедями и обличениями. Я говорю, может быть, это все из-за того, что на протяжении многих лет к Нему обращались по поводу тех же самых проблем – нежелательная беременность, разводы, семейные неурядицы. Может быть, это все из-за того, что Его аудитория выросла и больше людей стали к Нему обращаться с просьбами. Может быть, это все из-за того, что Его популярность так выросла. Может быть, власть развращает, но Он не всегда был таким мерзавцем.

Мужик с машинками на трусах говорит:

– Слушай. – Он говорит: – Через два дня был у меня суд. Там будут решать, виновен ли я в убийстве собственного ребенка. – Он говорит: – Скажи мне, как Бог собирается меня спасать.

У него изо рта пахнет пивом. Он говорит:

– Ну, давай, скажи мне.

Мона наверняка заставила бы меня сказать правду. Чтобы спасти этого парня. Чтобы спасти себя и Элен. Чтобы воссоединить нас со всем человечеством. Может быть, этот мужик и его жена тоже воссоединятся, но тогда стихотворение проникнет в мир. Умрут миллионы. А все остальные будут жить в мире молчания и слушать лишь то, что им кажется безопасным. Будут затыкать уши и жечь книги, фильмы и аудиозаписи.

Вода сливается в унитазе. В ванной выключается вентилятор. Открывается дверь.

Мужик подносит бутылку ко рту, внутри пузырится пиво.

Элен появляется в дверях.

У меня жутко болит нога, и я спрашиваю, не думал ли он завести себе какое-нибудь хобби.

Что-нибудь, чем можно занять себя в тюрьме, если дойдет до тюрьмы.

Конструктивное разрушение. Элен бы одобрила эту жертву. Приговорить одного невиновного, чтобы не умерли миллионы.

Вспомним подопытных животных – каждое умирает, чтобы спасти дюжину раковых больных.

Мужик с машинками на трусах говорит:

– По-моему, вам лучше уйти.

По дороге к машине я отдаю Элен ее ежедневник и говорю: вот твоя Библия. У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю.

Ее белые перчатки почернели от пыли. Она говорит, что вырвала из книжки страницу с баюльной песней, разорвала ее на мелкие кусочки и выбросила в окно детской. Сейчас дождь. Бумага сгниет.

Я говорю, что этого не достаточно. Может, ее найдет какой-нибудь ребенок. Сам факт, что листок порван в клочки, может заставить кого-то собрать их вместе. Например, детектива, который расследует смерть ребенка.

А Элен говорит:

– В ванной у них кошмар.

Мы объезжаем квартал и паркуемся. Мона что-то пишет у себя в книге. Устрица разговаривает по мобильному. Я выхожу из машины и возвращаюсь к дому. Трава мокрая от дождя, у меня сразу промокли туфли. Элен объяснила мне, где детская. Окно по-прежнему открыто, занавески висят чуть неровно. Розовые занавески.

Кусочки разорванной страницы разбросаны в грязи, я их собираю.

Мне слышно, как за занавесками, в пустой комнате, открывается дверь. Кто-то заходит в комнату из коридора, и я пригибаюсь под окном. Мужская рука ложится на подоконник, и я буквально распластываюсь по стене. Где-то вверху – там, где мне не видно – мужчина плачет.

Дождь льет сильнее.

Мужчина стоит у распахнутого окна, опершись руками о подоконник. Он плачет в голос. Его дыхание пахнет пивом.

Я не могу убежать. Не могу выпрямиться в полный рост. Зажимая ладонью рот и нос, я потихоньку двигаюсь вбок. На пару дюймов за раз. Прижимаясь спиной к стене. Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя пробирает озноб – дыша сквозь прижатые ко рту пальцы, я тоже плачу. Рыдания похожи на рвотные позывы. Живот сводит и крутит. Я закусываю ладонь, сопли текут мне в руку.

Мужчина шмыгает носом. Дождь льет сильнее, мои ботинки совсем промокли.

Я сжимаю в кулаке клочки разорванной страницы – власть над жизнью и смертью. И я ничего не могу сделать. Пока еще – не могу.

Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили.

У меня в туфлях хлюпает ледяная вода, нога вдруг перестает болеть. Я опускаю руку, скользкую от соплей и слез, и выключаю пейджер.

Когда мы найдем гримуар и если там будет какое-нибудь заклинание, как воскрешать мертвых, может быть, мы его не сожжем. Не сразу.