Текст книги "Призраки"

И все же никто не говорит, что Кора – женщина непривлекательная.

А потом жена видит директора Седлак, с ее ярко-красными ногтями.

Никто не подумал ничего такого, когда начальница вызвала Кору для разговора.

Никто не думал, что дни Коры Рейнольдс сочтены.

Начальница говорит Коре, чтобы та села напротив, с той стороны огромного стола. В кабинете начальницы, с большим окном. Директор Седлак сидит, обрисованная солнечным светом, на фоне автостоянки перед управлением. Делает знак рукой, чтобы Кора придвинулась ближе.

– Мне было непросто решить, – говорит она, – что случилось: то ли весь мой отдел дружно сошел с ума, то ли вы… несколько перестарались.

Никто не знает, как в это мгновение сердце Коры как будто сорвалось и ухнуло вниз с высоты. Она словно оцепенела, застыла. Мы все это делаем: превращаем себя в вещи. Превращаем вещи в себя.

Эти люди – миллионы людей во всем мире, – которые пытаются спасти Бетти. Может, им стоит уже прекратить заниматься всякой ерундой. Может, уже слишком поздно.

И директор Седлак говорит: кукол рвут дети. Так было всегда. Дети, с которыми обращаются плохо, истязают и мучают все, что могут. Каждая жертва найдет себе жертву. Это цикличный процесс. Она говорит:

– По-моему, вам стоит взять отпуск.

Если вам от этого будет легче, считайте, что Кора Рейнольдс – это просто презерватив на сто двадцать фунтов…

Никто не высказывает это вслух. Но этого и не нужно высказывать.

Ей никто не говорит, чтобы она отправлялась домой и готовилась к самому худшему.

Если Кора хочет сохранить работу, ей надо будет вернуть куклу Бетти, которую она забрала домой. Сдать все плюшевые игрушки, которые она покупала на деньги из фондов управления. Отдать ключ от комнаты здоровья. Незамедлительно. Чтобы и комната, и анатомически правильные куклы были доступны сотрудникам в любое время. Кто первый пришел, того первого обслужили. Незамедлительно.

Представьте, что чувствует человек, который остановился на первом светофоре после того, как проехал миллионы миль на предельной скорости, без ремня безопасности. То же самое чувствовала и Кора. Смирение и усталое облегчение. Кора, просто кожистая оболочка, труба с отверстиями с двух концов. Это было ужасное ощущение, но оно как раз и подсказало план действий.

На следующий день, когда Кора пришла на работу, никто не видел, как она проскользнула в комнату для хранения вещественных доказательств. Там, где были ножи, пахнущие суперклеем и кровью, для всех, кому надо. Заходи и бери.

У ее стола уже собирается очередь. Все ждут, когда последний, кто брал, вернет куклу. Любую куклу. Они ничем не отличаются, если их положить лицом вниз.

Кора Рейнольдс, она не дура. Ее так просто не проведешь. И ее не запугаешь.

Детектив входит, держа кукол под мышкой. В одной руке – мальчик, в другой – девочка. Он кладет их на стол, и вся толпа подается вперед, хватаясь за силиконовые ноги.

Никто не знает, кто сумасшедший, а кто нормальный.

И Кора достает пистолет, к которому так и прицеплена бирка на ниточке. Бирка с номером дела, за которым записано это вещественное доказательство. Кора указывает пистолетом на кукол и говорит:

– Берите их. И идите со мной.

На мальчике – только белые трусики с сальным пятном на заду. На девочке – белая атласная комбинация, вся в засохших подтеках. Детектив сгребает кукол одной рукой и прижимает к груди. Этих детишек с их пропирсованными сосками, татуировками и мандавошками. Провонявших дымом травы и тем, что капает из дышащей Бетти.

Размахивая пистолетом, Кора выводит его в коридор.

Все, кто был у нее в кабинете, идут следом за ними. Кора ведет этого детектива, который тащит двух кукол, по коридору, мимо кабинета начальницы, мимо комнаты здоровья. В фойе. Потом – на улицу, на стоянку. К своей машине. Все детективы ждут, пока она не откроет дверцу.

Мальчик с девочкой усажены сзади. Кора давит на газ, из-под колес летит гравий. Она еще не успела выехать за ворота, а сирены уже гудят.

Никто и не думал, что Кора так хорошо подготовится. Бетти уже в машине, сидит впереди. В темных очках. Рыжие волосы повязаны шарфом. В ярко-красных губах – сигарета. Это французская девушка, восставшая из мертвых. Спасенная и пристегнутая ремнем, держащим ее резиновый торс в прямом положении.

Человек, превращенный в вещь, теперь вновь превратившийся в человека.

Искалеченные плюшевые зверюшки, несчастные тигрята и ненужные никому медвежата с пингвинами, все они выстроились на приступочке у заднего стекла. Кот лежит среди них, дремлет на солнышке. Все машут лапками: до свидания.

Кора выезжает на автостраду, задние шины с визгом заносит в сторону – лимит скорости уже превышен в два раза. За ее четырехдверным седаном уже следует целая вереница полицейских машин с красно-синими мигалками. Вертолеты. Рассерженные детективы в неприметных «штатских» машинах. Телевизионщики с разных каналов, в белых микроавтобусах с огромными цифрами на боку.

Но Кора знает: она все равно победила.

Девочка с мальчиком – у нее. У нее пистолет.

Даже если у них закончится бензин, никто не тронет ее детей.

Даже если в них будут стрелять и пробьют им шины. Кора успеет расстрелять в упор их силиконовые тела. Она раскрошит им лица. Их соски и носы. Она ничего не оставит, вообще ничего. Мужикам будет некуда сунуть свой член. С Бетти она сделает то же самое.

А потом покончит с собой. Чтобы спасти их.

Только поймите правильно. Никто не говорит, что Кора Рейнольдс поступила правильно.

Никто не говорит, что у Коры Рейнольдс не было проблем с психикой. Но она все равно победила.

Люди так делают, да: превращают вещи в людей, а людей – в вещи. Туда – сюда. Зуб за зуб.

Если ее остановят, вот что они обнаружат у нее в машине. Искалеченные детские трупики. Мертвые – все до единого. Плюшевые зверята, пропитанные ее кровью. Все мертвые, вместе.

Но пока что у Коры залит полный бак. У нее целая сумка, набитая кокаином из комнаты для хранения вещественных доказательств – это чтобы не спать. У нее с собой запас бутербродов. Несколько бутылок воды и кот, урчащий во сне.

До канадской границы – всего пара часов езды. По скоростному шоссе.

И самое главное: у Коры Рейнольдс теперь есть семья.

10

Мать-Природа надевает что-то похожее на черный китель. Это то ли армейская полушинель, то ли костюм фигуристки: из черной шерсти, с двумя рядами медных пуговиц впереди. Мажоретка, затянутая в черный бархат, девушка с разрезанными ноздрями, которые держатся только на струпьях запекшейся темной крови. Она сует руки в длинные рукава и говорит Святому Без-Кишок:

– Застегнешь мне?

Она пытается пошевелить пальцами – тем, что осталось от пальцев, – и говорит:

– А то мне нечем.

Вместо пальцев – одни обрубки. Лишь указательные пальцы остались нетронутым – чтобы набирать номер на телефоне, когда она сделается знаменитой. Нажимать кнопки на банкоматах. Грядущая слава уже превращает ее из трехмерного тела в двухмерное плоское изображение.

Мать-Природа, Святой Без-Кишок, Преподобный Безбожник, мы все одеваемся в черное, готовясь нести мистера Уиттиера вниз, в подвал. Готовясь сыграть в следующей важной сцене.

И не важно, что эти похороны на самом деле лишь репетиция. Что мы – просто дублеры для настоящих похорон, которые кинозвезды сыграют перед камерами, когда нас найдут. Просто этими действиями – когда мы завернем тело мистера Уиттиера в подобие савана и отнесем его вниз для траурной церемонии – мы себе обеспечиваем общие впечатления. Одни на всех. Чтобы потом рассказать репортерам и полицейским ту же самую трагическую историю.

Трудно сказать, пахнет мистер Уиттиер или нет. Мисс Апчхи и Преподобный Безбожник таскают серебряные пакетики с испорченной едой, и за каждым пакетиком тянется шлейф зловония. Вонь такая, что не продохнуть – она словно капает и расплывается кляксами в застоявшемся воздухе. А эти двое таскают пакетики через холл к туалетам, чтобы смыть их в унитаз.

– Хорошо, когда нос постоянно заложен, – говорит Мисс Апчхи и громко шмыгает носом. – Хоть запах не чувствуется.

Смывать по пакету за раз – это еще ничего. Пока Преподобный Безбожник не пытается поспешить и не вываливает в унитаз сразу несколько. Вот тогда вонь становится невыносимой. Удушающей. Просто убийственной. Вонь пропитывает их одежду и волосы. В первый раз, когда они попытались смыть два пакетика сразу, унитаз забился, и вода потекла наружу. Еще один засор. Вода уже вытекает в холл, превращая синий ковер в хлюпающее болото. Пакеты застряли в канализационной трубе, они впитывают в себя воду, и разбухают, как тетраззини с индейкой, убившие мистера Уиттиера, и перекрывают главную трубу, так что даже те унитазы, которые с виду вполне нормальные, все равно засоряются.

Скоро у нас не останется ни одного унитаза, который работает. Печка и нагреватель воды сломаны. Еды по-прежнему много, но она вся сгнила. Мистер Уиттиер – не самая главная наша проблема.

Как подсказывает календарь на часах Сестры Виджиланте, и, судя по темным отросшим корням Мисс Америки, мы сидим здесь почти две недели.

Закончив с последней медной пуговицей, Святой Без-Кишок целует Мать-Природу и говорит:

– Ты меня любишь?

– Приходится, – отвечает она, – нам же нужна любовная сюжетная линия.

Покойный Лорд Бомж сверкает у нее на пальце. Она вытирает рот тыльной стороной ладони и говорит:

– Слюна у тебя… на вкус просто ужас…

Святой Без-Кишок плюет себе на ладонь, потом слизывает слюну, нюхает руку и говорит:

– Чем же ужас?

– Это кетоны, – говорит миссис Кларк, ни к кому не обращаясь. Или, наоборот, ко всем.

– Кислая, – говорит Мать-Природа. – Как ароматическая свеча со вкусом лимона и авиационного клея.

– Это от голода, – говорит миссис Кларк, обвязывая сверток с телом мистера Уиттиера золоченым шелковым шнуром. – Когда организм сжигает запасы жира, концентрация ацетона в крови увеличивается.

Святой Без-Кишок нюхает свою руку, в носу хлюпают сопли.

Преподобный Безбожник поднимает руку и нюхает у себя под мышкой. Там, где темная тафта почернела от пота. Его поры хранят в себе память от слишком большого количества «Шанели № 5».

Поднимая тело и неся его вниз по ступенькам, мы только зря тратим запас ценного жира.

И все же нам следует совершить это действие скорби, говорит Сестра Виджиланте, сжимая в руках свою Библию. Когда мы отнесем мистера Уиттиера в подвал, тело, плотно завернутое в красную бархатную занавеску из Китайской императорской галереи и обвязанное золоченым шнуром из холла, нам надо будет сказать что-нибудь проникновенное. И спеть какой-нибудь гимн. Не обязательно религиозный – что-нибудь, что хорошо поется.

Мы тянем жребий, чтобы выбрать, кто будет рыдать над усопшим.

Мы потихонечку расступаемся, чтобы открыть обзор камере Агента Краснобая. Мы говорим громко и внятно, чтобы диктофон Графа Клеветника уловил каждое слово. Все та же кассета, или карточка памяти, или мини-диск, который используют снова и снова. Запись поверх другой записи. Мы стираем наше прошлое настоящим, надеясь, что следующее мгновение будет еще более грустным, трагичным и страшным.

Все больше и больше нам нужно, чтобы все было еще хуже.

Мистер Уиттиер мертв уже несколько дней – или часов. Сейчас уже трудно сказать. С тех пор, как Сестра Виджиланте начала выключать-включать свет. По ночам кто-то ходит по театру, мы все слышим его громовые шаги. Великан, топающий по лестницам в темноте.

И все же нам нужно, чтобы все было еще ужаснее.

Для доли на рынке. Для драматического эффекта.

Нужно, чтобы все было еще страшнее.

Мы выносим мистера Уиттиера из его гримерки, тащим его через сцену, потом – через зрительный зал, по центральному проходу. Проходим синий бархатный холл, спускаемся вниз по лестнице – в оранжевое с золотым фойе майя.

Сестра Виджиланте говорит, что ее часы включаются и выключаются сами собой. Это классический признак присутствия привидения. Обмороженная Баронесса утверждает, что она обнаружила «холодное пятно» в готической курительной комнате. В галерее «Тысячи и одной ночи» дыхание вырывается изо рта облачками пара, и они зависают в холодном воздухе над подушкой, на которой обычно сидел мистер Уиттиер. Графиня Предвидящая говорит, что это призрак Леди Бомж бродит по театру, когда выключается свет.

Директриса Отказ идет в самом конце похоронной процессии. Она говорит:

– Кто-нибудь видел Кору Рейнольдс?

Сестра Виджиланте говорит:

– А кто взял мой шар для боулинга, пусть вернет его обратно, и я даю слово, что не буду бить его ногами…

Миссис Кларк возглавляет процессию, поддерживает рукой бесформенный ком – наверное, голову мистера Уиттиера. Она говорит:

– Кто-нибудь видел Мисс Америку?

Когда все закончится, здесь не будут снимать кино. Когда нас найдут, это место станет достопримечательностью. Национальным достоянием. Музеем нас.

Нет, для съемок придется делать декорации – точные копии всех помещений. Синий бархатный холл Людовика XV. Черный мохеровый египетский зал. Зеленый атласный вестибюль в стиле итальянского ренессанса. Готическую курительную комнату, сплошь обтянутую желтой кожей. Алую галерею «Тысячи и одной ночи». Оранжевое фойе майя. Красную Китайскую императорскую галерею. Комнаты разных цветов, но все – с неизменной золотой отделкой.

Не комнаты, а декорации, как сказал бы мистер Уиттиер. Мы несем его тело, завернутое в красный бархат, сквозь эти гулкие помещения, где люди становятся королями, графинями и императорами за цену входного билета.

Запертые в кабинете сразу за буфетом, который в холле, в маленькой комнатке, где стены отделаны полированной сосновой доской, а потолок скошен, потому что это помещение располагается под главной лестницей холла, в кабинете стоят шкафы, набитые отпечатанными программками и счетами, бланками для заказа билетов и перфокартами учета рабочего времени. Эти листы бумаги, они уже рассыпаются в пыль по краям. На каких-то написано: Театр «Свобода». На каких-то: Столичный театр. На одних: Водевиль-холл «Нептун». На других: Церковь Святого согласия. И еще: Храм христианского искупления. Или: Собор ангелов. Или: Столичный театр для взрослых. Или: Бурлеск-шоу «Алмаз».

Адрес у всех этих разных организаций – один и тот же.

Здесь, где люди преклоняли колени в молитве. И по колено утопали в сперме.

Все крики радости, страха, спасения – они по-прежнему здесь, захваченные внутри этих толстых бетонных стен. Их приглушенное эхо еще звучит здесь, у нас. Здесь, на наших пыльных Небесах.

Все эти истории, такие разные, закончатся нашей историей. После тысячи разных реальностей из спектаклей и фильмов, из религий и стриптизов, это здание станет – уже навсегда – нашим музеем.

Все до единой хрустальные люстры, которые Хваткий Сват называет «персиковыми деревьями». Готическая комната, которую Товарищ Злыдня называет «комнатой Франкенштейна».

Оранжевая резьба в фойе майя, Преподобный Безбожник говорит, что она яркая, как свет прожектора у сцены, что сияет сквозь шелковые лепестки юбки-тюльпана старинного турнюра от Кристиана Лакруа…

В Китайской галерее стены затянуты красным шелком, ни разу не тронутым солнечным светом. Красным, как кровь ресторанного критика, говорит Повар Убийца.

Массивные кресла в готической курительной комнате обтянуты желтой кожей, которая тоже не видела света солнца. С тех пор, как ее сняли с коровы, говорит Недостающее Звено.

Темно-зеленые стены в холле, обставленном в стиле итальянского ренессанса, все в черных разводах. Если как следует присмотреться, эти узоры похожи на малахит.

В египетском зале стены облеплены гипсом и папье-маше в виде резных сфинксов и пирамид. Фараонов, сидящих на троне. Остроносых шакалов. Стены покрыты рядами иероглифов. Листья искусственных пальм из черной бумаги провисают под тяжестью плесени. Над пыльными пальмами – ночное небо, выкрашенное черным, усеяно электрическими созвездиями.

Большая Медведица. Орион. Созвездия – просто истории, которые люди придумали, чтобы осмыслить ночное небо. Эти мутные звезды за тучами паутины.

Кресла обтянуты черным мохером, шершавым, как высохший мох на древесных стволах. Ковры тоже черные, хотя в центре проходов они давно стерлись до серой основы.

Отделка во всех помещениях – золотая. Золоченая краска, яркая, как неоновые трубки. Все, что есть черного в зале, все спинки кресел и кромки ковров – все окантовано ярким золотом.

Если очень-очень захотеть, это будет настоящее золото. Какой будет каждая комната – это зависит лишь от тебя. От того, во что ты веришь.

Мы, в своих сказочных шелках, бархате и запекшейся крови – мы как черные тени, движущиеся в черноте. Тусклый свет создает впечатление, что мистер Уиттиер как будто плывет по воздуху в своем красном бархатном коконе, обвязанном золоченым шнуром. Мистер Уиттиер – больше не персонаж. Он теперь реквизит. Наша марионетка. Созвездие, чтобы придумать о нем истории и сказать, что мы все понимаем.

Прикрывая лицо кружевным платком, Товарищ Злыдня говорит:

– Не понимаю, с чего бы нам плакать. – Она дышит сквозь кружево, сохранившее запах старых духов, чтобы не вдыхать эту вонь. Она говорит: – Моя героиня не будет плакать. – Она говорит: – Я поклянусь своей татуировкой, своей розой на заднице, что старик злобно меня изнасиловал.

И вот тут траурная процессия останавливается. На данный момент, Товарищ Злыдня – жертва из жертв. А мы, все остальные – просто статисты, на вспомогательных ролях.

Миссис Кларк, выступающая во главе шествия, оборачивается и говорит:

– Что он сделал?

И Агент Краснобай говорит, из-за своей камеры:

– И меня тоже. Он меня первого изнасиловал.

Святой Без-Кишок говорит:

– Ладно, какого черта… мне он тоже заправил.

Как будто у бедного тощенького Без-Кишок осталось достаточно задницы, чтобы туда заправить.

И миссис Кларк говорит:

– Это совсем не смешно. Совсем.

– Да уж, – говорит ей Хваткий Сват. – Мне тоже было совсем не смешно, когда ты насиловала меня.

Герцог Вандальский трясет хвостом и говорит Хваткому Свату:

– Она тебя изнасиловала? Да ты что! И сколько ты ей заплатил?

И Мать-Природа смеется – брызжа кровью и засохшими струпьями.

Дьявол умер. Да здравствует Дьявол.

Вот – наши похороны Сатаны. Мистер Уиттиер, он истинный дьявол. По сравнению с тем, что он сделал, наши прошлые грехи – это будет вообще ничто. История его преступлений очистит нас всех, отполирует до девственно белого цвета жертв.

Да, мы грешили. Но против нас нагрешили больше.

И все же теперь, когда мистер Уиттиер умер, у нас появилась вакансия, которую никто не спешит занять.

Так что, в фильме мы все будем плакать и простим мистера Уиттиера под щелчки хлыста миссис Кларк.

Дьявол умер. Да здравствует Дьявол.

Нам нужно, чтобы было, кого винить.

По проходу, покрытому черным ковром, по красной Китайской галерее, вниз по синей французской лестнице – мы несем мистера Уиттиера. Через ярко-оранжевое фойе майя, где Мать-Природа убирает со лба белую прядь волос, выбившуюся из парика. Ее медные колокольчики тихонько позвякивают. Парик – нагромождение серых локонов, оставшихся после какой-то оперы. Мокрые от пота локоны падают ей на лицо, и Мать-Природа говорит:

– Еще кому-нибудь жарко?

Герцог Вандальский дышит часто и тяжело, тело мистера Уиттиера давит ему на плечо. Он задыхается и тянет за воротник своего смокинга.

Даже красный бархатный сверток как будто промок от пота. Запах кетонов – запах авиационного клея. Это от голода.

И Преподобный Безбожник говорит:

– Конечно, тебе будет жарко. Парик у тебя надет задом наперед.

И Хваткий Сват говорит:

– Вы слышите?

Внизу, под нами, в подвале темно. Деревянная лестница – узкая. Внизу, в темноте, что-то ревет и грохочет.

Нужно, чтобы все было таинственно.

Нужно, чтобы было опасно.

– Привидение, – говорит Обмороженная Баронесса, ее рот, просто сальная складка, даже не раскрывается, а провисает.

Не привидение, а печка. Работает на полную мощность. Нагнетательный вентилятор вдувает в трубы горячий воздух. Газовая горелка пыхтит вовсю. Печка, которую испортил мистер Уиттиер.

Кто-то ее починил.

Где-то внизу, в темноте, кричит кот. Всего один раз.

Что-то должно случиться. И мы спускаемся вниз по лестнице, с телом мистера Уиттиера.

Мы все истекаем потом. Тратим еще больше энергии в этой новой, невозможной жаре.

Спускаясь вниз, в темноту, следом за телом, Мать-Природа говорит:

– Да что ты знаешь о том, как носить парики? – Она поднимает руки с обрубками пальцев, сверкнув бриллиантовым перстнем, и поворачивает свой серый парик, не снимая, так чтобы он был надет, как надо. Она говорит, обращаясь к Преподобному Безбожнику: – Что такой недоумок, как ты, знает о старинных нарядах от Кристиана Лакруа?

И Преподобный Безбожник говорит:

– О турнюрах Лакруа с юбкой-тюльпаном? – Он говорит: – Вот ты сейчас удивишься.