Текст книги "Призраки"

11

Не каждый день был исполнен ужаса.

Хваткий Сват называл это занятие «сбором белых персиков».

Два белых дивана сдвигаются вместе, «нос к носу», прямо под «деревом». На этом острове из диванов строится «лестница» из резных золоченых столиков. Каждый столик – с тяжелой столешницей серого мрамора в розовых прожилках. Поверх этой «лестницы» наставляются стулья – на вид хрупкие, как яичная скорлупа, – чтобы подняться как можно выше. Туда, откуда тебе открывается вид на серые гнезда пропыленных париков тех, кто остался внизу, на их запрокинутые кверху лица с открытыми ртами. Туда, откуда тебе видны ямки между ключицами тех, кто остался внизу, и крутые ступеньки их ребер, исчезающие под вырезом платья или воротником.

Руки у каждого, у всех нас, замотаны окровавленными тряпками. Пустые пальцы перчаток безвольно болтаются на руках. Туфли набиты скомканными носками – на месте отсутствующих пальцев.

Мы называем себя Народным комитетом по сбережению дневного света.

Хваткий Сват снимает «персик», завернутый в бархат, чтобы предохранить руку, и передает его вниз, худосочному Святому Без-Кишок. А тот отдает его Повару Убийце, с его большим пузом, провисшим под поясом брюк.

Агент Краснобай, со своей видеокамерой, прижатой к лицу, снимает, как персик передают из рук в руки.

Самые старые персики, те, которые потемнели, – в них можно увидеть свое отражение. Хваткий Сват говорит, это из-за вольфрамовой нити. Когда по тоненькому проводку проходит электричество, он возгорается. Поэтому каждый персик наполнен инертным газом. Как правило, это аргон. Этим газом нельзя дышать, но он не дает возгораться вольфрамовой нити. Самые старые – они не наполнены вообще ничем. Там, внутри, вакуум.

Хваткий Сват, с розоватыми веснушками на щеках и на предплечьях, там, где рукава закатаны до локтя, он говорит нам:

– Точка плавления вольфрама – шесть тысяч градусов по Фаренгейту.

Если нагреть сковородку до нормальной температуры «персика», она просто расплавится. А медный пенни вообще закипит. Четыре тысячи градусов по Фаренгейту.

Вольфрамовая нить не сгорает – она испаряется, атом за атомом. Некоторые атомы отскакивают обратно от атомов аргона и вновь оседают на нити в виде крошечных кристаллов. Остальные атомы вольфрама оседают на относительно прохладной внутренней стороне стеклянного «персика».

Атомы «конденсируются», говорит Хваткий Сват. Внутренняя поверхность стекла покрывается металлической пленкой, и стекло превращается в зеркало.

Из-за «наледи» вольфрама внутри, лампочки превращаются в маленькие, круглые зеркала, в которых все отражаются толстыми. Даже щупленький Святой Без-Кишок, чьи рукава и штанины вечно парусятся вокруг костлявых отростков-конечностей.

Нет, не все наши дни были наполнены смертоубийством и пытками. Случались дни самые обыкновенные, вот такие:

Товарищ Злыдня держит персик и вертит головой, чтобы разглядеть себя со всех сторон в закругленном стекле. Пальцами свободной руки она оттягивает провисшую кожу от скулы к уху. Когда она тянет, темная впадина под скулой исчезает.

– Наверное, это звучит ужасно, – говорит Товарищ Злыдня. Она отнимает пальцы от уха, и та половина ее лица вновь обвисает затененными складками и морщинами. – Но когда я рассматривала фотографии узников концлагерей… этих людей за колючей проволокой… этих живых скелетов … я всегда думала: «Эти люди могут надеть на себя что угодно».

Граф Клеветник подходит поближе и протягивает к ней руку, чтобы вобрать каждое слово в свой портативный серебряный диктофон.

Товарищ Злыдня передает персик Обмороженной Баронессе…

Которая говорит:

– Ты права. – Обмороженная Баронесса говорит: – Звучит и вправду ужасно.

И Товарищ Злыдня наклоняется к микрофону и говорит:

– Если ты это записываешь, ты законченная скотина.

Обмороженная Баронесса, с ее зубами, которые шатаются в деснах и даже как будто гремят, с ее большими белыми зубами на тонких коричневых корнях, она отдает персик Герцогу Вандальскому.

Герцогу, с его волосами, уже не собранными в хвост, а свисающими на лицо. Герцогу Вандальскому, который медленно двигает челюстями, терзая все ту же никотиновую жвачку, которую он жует уже целую вечность. Его волосы пахнут гвоздичными сигаретами.

Герцог передает персик Мисс Америке. Темные корни ее отросших высветленных волос – по ним хорошо видно, сколько времени мы уже заперты в этой ловушке. Наша бедная, беременная Мисс Америка.

Дерево над нами мигает. Когда оно выключается, в это мгновение нас просто не существует. Ничего вокруг не существует.

Но уже в следующую секунду лампочки загораются снова. Мы возвращаемся. Мы вернулись.

– Привидение, – говорит Агент Краснобай, приглушенным голосом из-за видеокамеры.

– Привидение, – повторяет Граф Клеветник в диктофон у себя в кулаке.

Любой сбой электричества, любой сквозняк, любой странный вкус или запах еды – мы обвиняем во всем привидение.

Каждый – свое.

У Агента Краснобая – это убитый частный детектив.

У Графа Клеветника – бывший актер в сериале для детей.

Медные ветви дерева. Каждая ветка изогнута и закручена, как виноградная лоза, покрытая тусклой позолотой. Ветви со стеклянными или хрустальными «листьями». Звенящий шелест, когда лезешь в самую гущу «листвы». Запах нагретой пыли на каждом «спелом» персике, который еще горит белым светом. Они слишком горячие, их не возьмешь голой рукой – только если через ткань: лоскут, оторванный от бархатной юбки или парчового жилета. Другие персики, которые «гнилые», – темные и холодные. Они глазированы пылью и затянуты белыми нитями паутины. Стеклянные и хрустальные листья, одновременно и белые, и серые, и серебристые. Если их потревожить, пошевелить, их края все еще могут сверкнуть на мгновение радужным бликом, а потом они снова теряют цвет.

Ветви, изогнутые, потускневшие, темно-коричневые. В темных дорожках высохших мышиных испражнений, похожих на зернышки черного риса.

Раскачиваясь на носках, вперед-назад, и задерживая дыхание, Хваткий Сват лезет рукой в самую гущу стеклянной листвы и обрывает персики. Бросает их вниз, еще горячие – и Недостающее Звено ловит их между двумя шелковыми подушками. Наш герой спорта, Недостающее Звено. Мистер Университетский Стипендиат, с его сросшимися бровями, густыми, как волосы на лобке. Мистер Хавбек-Чемпион, с его раздвоенным подбородком, огромным, как яйца в мошонке.

Уже после этого коротенького броска персик достаточно остывает, и его можно трогать руками. Мать-Природа берет персик с подушек и укладывает в большую шляпную коробку со старыми париками, которую держит перед собой Мисс Апчхи, прижимая ее к животу обеими руками.

Мать-Природа, с ее смазанными узорами, нарисованными красной хной на тыльной стороне ладоней и на обрубках пальцев. Каждый раз, когда она оборачивается или кивает головой, медные колокольчики у нее на шее тихонько позвякивают. Ее волосы пахнут сандаловым деревом, пачулями и мятой.

Мисс Апчхи кашляет. Она всегда кашляет, бедная Мисс Апчхи. Ее красный распухший нос уже давно свернулся на сторону оттого, что она постоянно вытирает его рукавом. Ее выпученные глаза в алых прожилках лопнувших сосудов постоянно слезятся. Мисс Апчхи все кашляет и кашляет, согнувшись чуть ли не пополам и уперев руки в колени.

Иногда Хваткий Сват хватается за ножки стульев, за края мраморных столешниц на золоченых столиках – чтобы лестница не обвалилась.

Время от времени Графиня Предвидящая встает на цыпочки, поднимает над головой рукоятку жесткой, пыльной метлы и тычет ею в стеклянное дерево, чтобы оно повернулось, и сборщику было удобнее добраться до «спелых» персиков. До тех, что нагреты до температуры, при которой вскипает медь. И когда она встает на цыпочки и тянется вверх, становится видно, что браслет по-прежнему на ней. У нее на запястье. Датчик системы глобального спутникового слежения, условие ее досрочного освобождения.

Привидение Графини Предвидящей – это старый торговец антиквариатом, с перерезанным бритвой горлом.

С каждым «собранным» персиком дерево становится чуть темнее.

Привидение Святого Без-Кишок – абортированный младенец с двумя головами, причем оба личика – вылитый он.

Привидение Обмороженной Баронессы носит белый передник и проклинает Господа.

Время от времени Сестра Виджиланте постукивает по циферблату своих черных часов и объявляет:

– Три часа семнадцать минут и тридцать секунд до того, как стемнеет…

Привидение Сестры Виджиланте – герой с продавленной половиной лица.

Привидение Мисс Апчхи – ее собственная бабушка.

Когда стоишь так высоко, говорит Хваткий Сват, кажется, что потолок – это огромный пустынный фронтир, где еще не ступала нога человека. Точно так же, как в детстве, когда ты лежишь вверх тормашками на диване – ноги задраны на подушки, спина лежит на сиденье, а запрокинутая голова свешивается с края, – знакомая комната вдруг превращается в странное, неизвестное место. Когда ты лежишь вниз головой, у тебя под ногами простирается новый побеленный пол, а если взглянуть «вверх», там будет новый потолок, выстланный ковром и загроможденный сталактитами мебели, свисающими сверху.

Точно так же, говорит герцог Вандальский, как художник переворачивает «вверх ногами» свою картину или смотрит на ее перевернутое отражение в зеркале – чтобы взглянуть на нее по-новому. Чтобы знакомая вещь сделалась незнакомой. Чем-то, чего он не знает. Чьей-то чужой реальностью.

Точно так же, говорит Святой Без-Кишок, как извращенец переворачивает «вверх ногами» порнографическую картинку – чтобы она возбуждала его чуть подольше.

В таком ракурсе каждое дерево со стеклянными персиками и листьями крепится к земле плетеным стволом из куска толстой цепи, а корой служат чехлы из пропыленного красного бархата.

Когда дерево становится почти темным, мы перетаскиваем свою лестницу – стул за стулом, диван за диваном – к следующему дереву. Когда «сад» почти полностью опустошен, мы переходим в другую комнату.

Собранный урожай мы укладываем в шляпную коробку.

Нет, не все наши дни, проводимые в заточении, проходят под знаком ужаса и унижения.

Граф Клеветник достает свой блокнот в линейку и озвучивает, что записывает:

– Шестьдесят две рабочие лампочки. И двадцать две в запасе.

Наша последняя линия обороны. Последнее средство спасения от страшной мысли, что нам придется умирать в одиночестве, в темноте – когда все лампочки перегорят. Мир без солнца. Уцелевшие – в холоде, в кромешной тьме. Сырые обои, скользкие от налета плесени.

Никому это не нужно.

«Спелые персики», оставленные на деревьях: когда они загнивают и выключаются, ты опять строишь лестницу из мебели. Снова лезешь наверх. Ныряешь в листву из стекла и хрусталя, в этот лес потускневших медных ветвей. Где только пыль, паутина и мышиные какашки. Ныряешь туда с головой и заменяешь гнилые темные персики спелыми. Теми, которые еще горят.

Мертвый персик в руке Хваткого Свата: мы отражаемся в нем не такими, какие есть. Скорее, какими мы были. Темное стекло отражает нас всех, только толстыми – в выпуклой, искривленной поверхности. Слой атомов вольфрама, осевших на внутренней стороне – в противоположность жемчужине. Серебряная амальгама на зеркале. Выдувное стекло, тонкое, как мыльный пузырь.

Вот миссис Кларк со своими новыми морщинками, скрытыми под вуалью, плотной, как проволочная сетка. Даже при том, что лицо у нее заострилось от голода, ее губы по-прежнему – силиконово-пухлые, словно застывшие на середине минета. Ее груди все так же налиты, но вовсе не тем, что хотелось бы высосать.

Ее напудренный белый парик сбился на сторону. Тонкая шея оплетена выпирающими сухожилиями.

Вот Недостающее Звено с темными зарослями на щеках. Густая щетина тонет в глубоких каньонах, протянувшихся вниз от глаз.

Нужно, чтобы что-то случилось.

Что-то жуткое, страшное.

И вдруг – хрясь.

Персик разбился о пол. Россыпь стеклянных иголок. Мешанина белых осколков. Наши толстые отражения – их уже нет.

Граф Клеветник что-то там исправляет в своем блокноте и говорит:

– Двадцать одна рабочая лампочка в запасе…

Сестра Виджиланте стучит по циферблату часов у себя на руке и говорит:

– Три часа и десять минут до того, как стемнеет…

И вот тогда миссис Кларк говорит:

– Расскажи мне историю. – Она смотрит вверх, сквозь густую вуаль. Смотрит на Хваткого Свата, зарывшегося в сверкающую хрустальную листву, и произносит, шевеля силиконовыми губами: – Расскажи мне такую историю, чтобы я забыла про голод. Такую историю, которую ты еще никому не рассказывал.

Хваткий Сват выкручивает белый персик – рукой, обернутой в липкий бархатный лоскут цвета запекшейся крови, – и говорит:

– У нас в семье была шутка. – Стоя на лестнице, сложенной из стульев, на самом верху, он говорит: – Шутка, которую мои дядьки говорили лишь в сильном подпитии…

Граф Клеветник поднимает свой диктофон.

Агент Краснобай – видеокамеру.

Консультант
Стихи о Хватком Свате

– Если ты любишь девушку, – говорит Хваткий Сват, – дай ей свободу.

Только потом не удивляйся, если она принесет с собой герпес…

Хваткий Сват на сцене, плечи опущены, руки засунуты глубоко в карманы спецовки.

На ботинках – засохший конский навоз.

Рубаха в клетку. Фланелевая. Вместо пуговиц – перламутровые кнопки.

На сцене вместо луча прожектора – фрагменты из фильма:

Кадры памятного события – свадебной церемонии. Молодожены обмениваются кольцами, целуются и выбегают из церкви под рисовый снегопад.

По лицу, извиваясь, струится картинка; за нижней губой – кашица нажеванного табака. Губа выпячивается вперед.

Хваткий Сват говорит:

– Девушка, которую я любил, считала себя достойной чего-то лучшего.

Эта девушка, ей был нужен партнер повиднее: ростом повыше, с хорошим загаром, длинными волосами и членом побольше.

И чтобы он играл на гитаре.

Когда Хваткий Сват в первый раз сделал ей предложение, она ответила: нет.

Тогда он снял мужика-проститутку по прозвищу Жеребец, обладателя, как было сказано в объявлении, длинных волос и члена толще консервной банки. И он еще пообещал выучить пару гитарных аккордов.

Жеребец познакомился с девушкой Свата как будто случайно, в церкви. Потом они встретились снова, в библиотеке.

Хваткий Сват платил ему по две сотни за встречу и аккуратно записывал его рассказы о том, как ей нравится, когда ей ласкают соски, стоя у нее за спиной. И как лучше заставить ее кончать два или даже три раза кряду.

Жеребец присылал ей букеты роз. Пел ей песни. Трахал ее на задних сиденьях автомобилей, в ваннах и душевых, клялся ей в вечной любви.

А потом – не звонил ей неделю. Две недели. Месяц.

И наконец, он как будто случайно снова столкнулся с ней в церкви.

Вот тогда он ей и объявил, Жеребец, что между ними все кончено – потому что она была слишком распутной. Чуть ли не шлюхой.

– Черт возьми, – говорит Хваткий Сват, – он назвал ее шлюхой. Вот наглый малый…

Благослови его, Боже.

Это был тайный план Хваткого Свата: чтобы его девушке разбили сердце, а он словил бы ее на отлете, обласкал и утешил.

В свою последнюю встречу с Жеребцом Сват заплатил ему пятьдесят баксов сверху, чтобы тот сделал ему минет.

Жеребец встал перед ним на коленях и отработал свои полсотни.

И теперь, когда его будущая жена испытает хорошо изученные множественные оргазмы, образ партнера у нее в голове не окажется совсем уже незнакомцем для мужа,

Хваткого Свата.

Ритуал
Рассказ Хваткого Свата

Эту шутку дядьки говорят только в сильном подпитии.

Половина шутки – звук, который они издают. Похоже на то, как откашливается человек, прочищая горло. Неприятный, режущий ухо звук. Под конец всякой семейной встречи, когда больше нечего делать, кроме как напиваться, дядьки вытаскивают свои стулья в сад, под деревья. Туда, где темно и где нам их не видно.

Пока тетушки моют посуду, а кузены-кузины носятся по всему дому, дядьки сидят в саду, опрокидывают бутылки вверх дном, пьют прямо из горлышка, балансируя на двух задних ножках стульев. Слышно, как там, в темноте, кто-то из них издает этот звук: кх-ррк. Их не видно, но все мы знаем, что там, в темноте, он проводит рукой в воздухе перед собой. Кх-ррк, и все остальные дядьки смеются.

Услышав этот взрыв смеха, тетушки улыбаются и качают головами: ах, эти мужчины. Тетушки не знают шутки, но они знают, что мужики могут смеяться так громко только над вопиющей глупостью.

Кузены-кузины тоже не знают шутки, но они повторяют звук. Кх-ррк. Проводят рукой в воздухе и падают на пол, рыдая от смеха. Все дети так делали. Все поголовно.

Говорили: кх-ррк. Выкрикивали в полный голос. Волшебное слово у нас в семье, когда хочется посмеяться или кого-нибудь рассмешить.

Дядьки специально их учат. Даже самые маленькие детишки, которые едва научились ходить, они уже повторяют звук. Кх-ррк. Дядьки показывают, как проводить рукой в воздухе, всегда – слева направо, по горизонтали у горла.

Кузены-кузины, конечно же, спрашивают, свесившись с дядюшкиной руки и болтая ногами в воздухе. Они спрашивают, что означает этот звук. И движение рукой.

Это случилось давным-давно, говорит дядя. Когда все дядьки были молодыми и служили в армии. Во время войны. Кузены-кузины взбираются вверх по карманам дядиного пиджака: суют ногу в нижний карман, тянутся к верхнему. Как будто лезут на дерево.

Они просят: расскажи. Ну, пожалуйста.

Но дядя лишь обещает: потом. Когда подрастешь. Он хватает тебя под мышки и забрасывает себе на плечо. И несется с тобой на плече, обгоняя других дядек, в дом: расцеловать тетушек и угоститься очередным куском пирога. А потом ты готовишь попкорн и слушаешь радио.

Это было семейным паролем. Секретом, смысл которого понимали немногие. Ритуалом, оберегавшим семью. Кузены-кузины знали только одно: это слово смешит их всех. И кроме них, его больше никто не знает.

Дядьки говорили, что этот звук – подтверждение тому, что твои самые худшие страхи, все, что есть в жизни плохого, когда-то закончится. Наверняка. Пусть сегодня все плохо, вполне может статься, что завтра все будет опять хорошо. Если умирала корова, и все остальные коровы тоже выглядели больными и явно готовыми сдохнуть, дядьки делали так: кх-ррк. Если персики уже зацвели, а ночью обещали мороз, дядьки делали: кх-ррк. Это значило, что беда, которую ты не в силах предотвратить, пройдет сама по себе. Наверняка.

Каждый раз, когда собиралась семья, они так здоровались: кх-ррк. Тетушки только закатывали глаза, когда все кузены-кузины кричали друг другу это дурацкое кх-ррк. И проводили рукой в воздухе, слева направо по горизонтали. Кх-ррк. Дядьки смеялись, согнувшись чуть ли не пополам и упираясь руками в колени. Кх-ррк.

Иногда кто-то из тетушек, дядькиных жен, спрашивал: а что это значит? Откуда взялся этот звук? Но дядьки только качали головой. А тот, чья жена это спросила, обнимал ее за талию, целовал в щечку и говорил: солнышко, тебе лучше об этом не знать.

В то лето, когда мне исполнилось восемнадцать, один из дядек раскрыл мне секрет, наедине. И на этот раз он не смеялся.

Меня призывали в армию, и никто не мог знать, вернусь я домой или нет.

Никакой войны не было, но в армии свирепствовала холера. Болезни, несчастные случаи – от них никто не застрахован. Я собирал сумку в дорогу, мы были с дядей одни, и дядя сказал это слово: кх-ррк. Он сказал: Главное, помни, что даже если сегодня все плохо, вполне может статься, что завтра все будет опять хорошо.

Собирая ту сумку, я спросил у него:

– А что это значит?

Это с последней большой войны, сказал он. Когда все дядьки служили в одном полку. Их взяли в плен и отправили в лагерь. Офицер вражеской армии заставлял их работать под угрозой расстрела. Каждый день они просыпались с мыслью, что сегодня он их убьет, и они ничего не могли с этим сделать. Каждую неделю в лагерь прибывали новые поезда с пленными из оккупированных стран: солдатами и цыганами. Большинство этих пленных сходили с поезда лишь для того, чтобы пройти двести шагов до смерти. Дядьки оттаскивали тела в яму. Офицер, которого они ненавидели, был командиром расстрельной команды.

Дядя, который рассказывал эту историю, говорил, что расстрелы происходили каждый день, и каждый день дядьки оттаскивали мертвых в яму – дырки у них на одежде еще сочились теплой кровью, – а расстрельная команда ждала следующей партии заключенных, приговоренных к смерти. И каждый раз, когда дядьки выходили под прицел автоматов, они ждали, что офицер даст команду стрелять.

А потом, в какой-то из дней, говорит дядя: кх-ррк.

Это случилось. Как случается смерть. Как происходит удар судьбы.

Если среди цыган была женщина, которая нравилась офицеру, он подзывал ее к себе. После расстрела очередной партии заключенных, пока дядьки убирали тела, он приказывал этой женщине раздеться. Стоя при полном параде, в своей форме с золочеными галунами, сверкающими на солнце, в окружении солдат с автоматами, офицер заставлял женщину встать на колени и расстегивал молнию у себя на штанах. Он заставлял женщину открыть рот.

Дядьки видели это не раз: они знали, что будет дальше.

Цыганка брала его штуку в рот и сосала, сосала, сосала. Ее глаза были закрыты, и она не видела, как офицер достает нож из ножен, закрепленных сзади на ремне.

Перед самым оргазмом офицер хватал цыганку за волосы, запрокидывал ей голову и перерезал горло.

При этом всегда раздавался один и тот же звук: кх-ррк. Его семя еще извергалось, он отталкивал от себя обнаженное тело, пока из шеи не хлынула кровь.

Это был звук, который всегда означал конец. Последний удар судьбы. От него было не скрыться, от этого звука. Его нельзя было забыть.

И вот в какой-то из дней офицер выбрал очередную цыганку и поставил ее, голую, на колени в грязь. На виду у расстрельной команды, на виду у дядек, стоявших чуть ли не по колено в мертвых телах, офицер заставил цыганку расстегнуть ему молнию. Женщина закрыла глаза и открыла рот.

Дядьки видели это не раз: им незачем было на это смотреть, они и так знали, что будет.

Офицер схватил женщину за волосы и намотал их на кулак. Сверкнул нож, и раздался звук. Тот самый звук. Теперь – тайный код в их семье. Сигнал, означающий: всем смеяться. Их приветствие друг другу. Цыганка упала, из перерезанной шеи хлынула кровь. Женщина кашлянула, один раз, и что-то упало в грязь. Рядом с ней, уже мертвой.

Они все смотрели, солдаты расстрельной команды, и дядьки, и офицер – и там, на земле, лежал член. Половина члена. Кх-ррк, и офицер отхватил свою собственную штуковину, застрявшую в горле у этой женщины, теперь уже мертвой. Из расстегнутой ширинки все еще изливалась сперма, смешанная с кровью. Офицер протянул руку – к своему члену, валявшемуся в грязи. Его колени подогнулись.

Потом дядьки оттащили его тело в сторонку, чтобы похоронить. Следующий офицер, отвечавший за лагерь, был не таким уж плохим. А потом война кончилась, и дядьки вернулись домой. Сложись все иначе, этой семьи могло бы и не быть. Если бы тот офицер не умер, я бы мог и не родиться.

Этот звук, их секретный семейный код, сказал мне дядя. Он означает: да, в жизни случаются страшные вещи, но иногда эти страшные вещи тебя спасают.

За окном, в персиковом саду, носились другие кузены-кузины. Тетушки на переднем крыльце лущили горох. Дядьки спорили, как лучше покрасить забор.

Может быть, тебя пошлют на войну, говорит дядя. Может так получиться, что ты умрешь от холеры.

– Или, – говорит он и проводит рукой, слева направо, чуть ниже пряжки у себя на ремне: – Кх-ррк…