Текст книги "Призраки"

23

Призрачий огонек – наш единственный свет. Костер в непроглядной ночи. Наш последний шанс. Голая лампочка на столбе в центре сцены. Клапан сброса давления. Для безопасности. Чтобы старый театр с газовым освещением не взорвался. По старинной театральной традиции, ночью на сцене всегда оставляют свет – отпугивать привидений, чтобы никому из них не пришло в голову поселиться в здании.

Мы сидим вокруг этого огонька, те из нас, кто остался. Сидим на сцене, откуда видны золоченые контуры кресел в зале, медные ограждения, змеящиеся по переднему краю балконов, облака паутины, затянувшие мертвое небо электрической ночи.

В темных комнатах позади других комнат лежат мертвые Хваткий Сват и Недостающие Звено. В холле, отделанном в стиле итальянского ренессанса. В самом нижнем подвале гниют тела мистера Уиттиера и Товарища Злыдни, Леди Бомж и Герцога Вандальского. Мисс Америка и миссис Кларк – у себя в гримерках за сценой. Их клетки переваривают друг друга, превращаясь в желтую белковую жижу. В кишках и легких плодятся бактерии. Животы раздуваются.

То есть нас остается всего одиннадцать.

Мы сидим в круге света.

В нашем мире, где есть только люди и нет человечности.

Агент Краснобай потихоньку ходил по комнатам, добивая оставшиеся лапочки. Графиня Предвидящая и Директриса Отказ занимались тем же самым.

Каждый из нас был уверен, что он такой один. Каждому из нас хотелось, чтобы в нашем мире стало немножко темнее. Но только – немножко. Никто не знал, что та же самая мысль пришла в голову и другим тоже. Жертвы собственной низкой сопротивляемости к скуке. Жертвы самих себя. Может быть, это все из-за голода. Может быть, это своеобразная форма голодного бреда. Но вот все, что осталось.

Последняя лампочка. Призрачий огонек.

Этот свет не дает тепла, и мы сидим, все укутанные в пальто и бушлаты, в шубы и махровые халаты. Шеи гнутся под тяжестью париков, громоздящихся друг на друга, и шляп с полями, которые еле проходят в дверь. Мы ждем. Мы готовы.

Когда распахнется входная дверь, мы все сделаемся знаменитыми. Когда провернется замок, и дверь откроется с натужным скрипом, а потом кто-то защелкает выключателем, пытаясь зажечь свет, у нас уже будет готова история на продажу. Наши скулы узников лагеря смерти будут готовы для съемки крупным планом.

Мы расскажем, как мистер Уиттиер и миссис Кларк заманили нас сюда обманом. Они заперли нас в этом здании и держали в заложниках. Они нас запугивали, заставляли писать. Книги, стихи и сценарии. А когда мы не стали писать, они принялись нас истязать. Они морили нас голодом.

Мы сидим скрестив ноги, на дощатой сцене, и даже не можем пошевелиться под слоями бархата и простеганного твида, которые не дают нам замерзнуть. Все силы уходят на то, чтобы повторять нашу историю друг другу: как миссис Кларк выдрала из Мисс Америки ее нерожденного ребенка и сварила его на глазах умирающей матери. Как мистер Уиттиер повалил Хваткого Свата на пол и отрубил ему пенис. А потом мистер Уиттиер зарезал миссис Кларк и так обожрался ее ногой, что у него разорвало живот. Мы тренируемся. Учимся произносить без запинки «перитонит». Мы бормочем себе под нос: паховая грыжа. И еще: тюрнировка моркови.

Вот так оба злодея отдали концы, бросив нас умирать от голода.

Карандаш Святого Без-Кишок оставил немало отметин на стене. Эти резкие черточки на стене – его единственный шедевр. Домовладелец, сотрудник риэлторской фирмы, кто-нибудь должен прийти и проверить, что тут происходит. Может быть, кто-то из службы энергоснабжения придет отключить электричество за неуплату.

В тишине даже щелчок выключателя прозвучит, словно выстрел.

Тихий щелчок заставляет нас всех обернуться. Скрежет металла о металл – мы все оборачиваемся на звук. Туда, в направлении кулис. В направлении боковой двери.

Пронзительный скрип, и темнота как будто взрывается.

При таком ярком свете, после того, как мы столько времени провели в темноте, мы вообще не различаем цветов. Только черный и белый. Только сияющие силуэты, на которые приходится жмуриться.

Такой ослепительно яркий свет, гораздо ярче любой лампочки.

Свет режет глаза.

Это не боковая дверь. Свет, изливающийся на сцену – как плотный луч восходящего солнца, откуда-то сверху. И мы жмуримся, и закрываем глаза руками, чтобы спастись от этого луча. Этот новый день, он такой солнечный, такой светлый, что наши длинные тени ложатся на сцену у нас за спиной. Тени горбятся и сжимаются поверх бурых засохших подтеков воды на старом киноэкране.

Там, на экране, видны силуэты наших накренившихся париков. Наши тела кажутся такими угловатыми и худосочными, что Товарищ Злыдня сказала бы про нас, что мы можем носить что угодно.

Это кинопроектор без пленки, его лампа светит на нас. Огромный прожектор. Яркий, как луч маяка. Это солнце сияет почти из полуночи, на задней стене кинозала.

И все же никто из нас не в состоянии встать на ноги. Остается лишь пригибать головы и отводить глаза.

Свет кинопроектора такой яркий, что кажется, будто призрачий огонек перегорел. Сделался бледным, как свечка на деньрожденьевском торте в ясный солнечный день.

– Опять наш призрак, – говорит Обмороженная Баронесса.

Двухголовый ребенок Святого Без-Кишок.

Старик-антиквар Графини Предвидящей.

Частный детектив Агента Краснобая, отравленный газом и забитый молотком.

Мисс Апчхи зевает и говорит:

– Тоже хорошая сцена для нашей истории.

Как попкорн. Как печка, которую опять починили. Как наша одежда, которую постирали и высушили. Всякое сверхъестественное явление, всякое чудо – это просто еще один спецэффект.

Святой Без-Кишок говорит, повернувшись к Матери-Природе:

– Слушай, раз мы с тобой все-таки любовный сюжет… может, заделаешь мне ноги?

Агент Краснобай говорит:

– Когда мы выйдем отсюда, я заторчу на месяц, не меньше…

Преподобный Безбожник говорит:

– А я сожгу всякую церковь, которая мне попадется…

Каждый из нас, просто ком тканей, волос и меха.

Директриса Отказ говорит:

– Я поставлю Коре Рейнольдс надгробие…

Слова отражаются эхом от стен, с той стороны слепящего света, на который так больно смотреть. Далекие отзвуки:

– …надгробие… надгробие…

Каждому хочется, чтобы последнее слово осталось за ним.

Граф Клеветник чуть отматывает кассету и проигрывает слова: «Надгробие… надгробие…». И эхо, записанное на пленке, вновь отражается эхом. Эхо эха от эха.

Эхо носится по пространству, пока голос издалека, с той стороны горящего солнца, не произносит:

– Вы играете перед пустым залом.

Это голос с того света. То же самое, как в нашей истории о том, как Товарищ Злыдня восстала из мертвых, и спустилась по лестнице в холл, и потребовала кусок своей собственной татуировки. В слепящем свете никто не видит, как наш призрак идет по центральному проходу. Никто не слышит, как он идет к сцене по черной ковровой дорожке. Никто не может понять, что именно движется к нам в этом ярком сиянии, пока тот же голос не повторяет:

– Вы играете перед пустым залом.

Это наш старый подросток, трясущийся мистер Уиттиер. Наш умирающий панк-скейтбордист. Наш маленький дьявол в старческих пятнах.

Он идет. Труп в теннисных туфлях. На сморщенной шее лежит петля – дужка наушников плеера.

– Вы послушайте сами себя, – говорит он, качая головой. Те немногие волосы, которые еще остались, болтаются из стороны в сторону. Он говорит: – Чем вы тут занимаетесь? Только и делаете, что рассказываете друг другу свои истории. Превращаете прошлое в рассказ, чтобы доказать всем свою правоту.

Сестра Виджиланте назвала бы это нашей культурой вины.

Ничто не меняется, говорит он. Еще одна группа, которая была тут до нас, у них все закончилось тем же самым. Люди буквально влюбляются в свою боль, они просто не в состоянии ее бросить. Как и истории, которые они рассказывают. Мы сами себя загоняем в ловушку.

Есть истории, которые быстро изнашиваются, если их часто рассказывать. А есть истории… и мистер Уиттиер указывает на нас, ходячих скелетов.

– Когда мы рассказываем историю о чем-то, что с нами случилось, для нас это способ переварить случившееся, – говорит мистер Уиттиер. – Способ переварить нашу жизнь. Наши переживания.

Так говорит мистер Уиттиер. Мальчик, который умирает от старости.

Для призрака он выглядит очень даже неплохо. Жидкие волосы на черепушке причесаны. Галстук аккуратно завязан. Ногти чистые, дрожащие белые полумесяцы. Он весь такой взрослый, такой солидный.

– Вы перевариваете и усваиваете свою жизнь, обращая ее в истории, – говорит он. – Точно так же, как этот театр, похоже, переваривает людей. – Он указывает на пятно на ковре, темное, липкое, заплесневелое пятно с руками и ногами.

Есть события, которые вы не можете переварить, – и они вас отравляют. Самое дурное, что было в жизни, то, о чем никогда никому не расскажешь – эти мгновения, они как порча. Гниль, разлагающая вас изнутри. И вы так и будете гнить, до конца. Пока не превратитесь во влажную тень Кассандры на земле. Утопленные в своей собственной желтой белковой слизи.

Но истории, которые вы можете переварить, которые вы можете рассказать… вы в состоянии взять под контроль эти мгновения из прошлого. Придать им форму, тщательно их обработать. Одолеть их, создать шедевр. И употребить их с пользой для себя.

Эти истории так же важны, как пища.

Эти истории можно использовать для того, чтобы рассмешить других. Или заставить их плакать. Или вызвать у них тошноту. Или же напугать. Сделать так, чтобы люди почувствовали то же самое, что и вы. Истощить эти мгновения из прошлого – и для других, и для себя. Пока эти мгновения не умрут. Употребленные. Переваренные. Усвоенные.

Это – наш способ сожрать все дерьмо, что случается в жизни.

Так говорит мистер Уиттиер.

Глядя на мистера Уиттиера, Графиня Предвидящая говорит:

– Сатана.

Слово тихонько шипит, как змея.

С уст Сестры Виджиланте, сжимающей Библию, срывается:

– Дьявол…

И мистер Уиттиер только вздыхает и говорит:

– Как же мы любим, когда у нас есть злодеи-враги…

– На, держи, – говорит Повар Убийца и бросает нож. Нож с грохотом пролетает через всю сцену и останавливается у самых носок черных туфель мистера Уиттиера.

Повар говорит:

– Оставь на нем отпечатки пальцев. Когда нас спасут, ты станешь самым ненавидимым человеком в Америке.

– Вношу поправку, приятель, – говорит мистер Уиттиер. – Самым ненавидимым несовершеннолетним преступником …

– Ты должен узнать этот нож, – говорит Агент Краснобай. Его камера лежит на полу рядом с ним, такая тяжелая, что он не в силах ее поднять.

На запястье Графини Предвидящей уже нет пластикового браслета с датчиком системы слежения. Она так исхудала от голода, что браслет соскользнул с руки. Графиня Предвидящая говорит:

– Этим ножом ты меня искалечил.

– И разрезал мне ноздри, – говорит Мать-Природа и запрокидывает голову, чтобы показать свои шрамы в корке запекшейся крови. Ей приходится сжимать руку в кулак, чтобы бриллиант Леди Бомж не соскользнул с исхудавшего пальца.

И мистер Уиттиер переводит взгляд с ее изуродованного носа на руки Графа Клеветника, обмотанные окровавленными тряпками, и дальше – на круг зарубцевавшейся ткани на месте недостающего уха Преподобного Безбожника. Громко хлопает ладонью о ладонь и говорит:

– А у меня для вас новость, хорошая новость… ваши три месяца истекли. – Он достает из кармана ключ. – Так что, все свободны. Можете расходиться.

Но замок забит зубчиком от пластмассовой вилки. Так что ключ все равно не войдет.

– Вчера вечером, – говорит мистер Уиттиер, помахивая ключом, – ваше дружественное привидение починило замок. Уверяю вас, он прекрасно работает.

Мы все по-прежнему сидим на сцене, кое-кто просто приклеился к доскам собственной засохшей кровью. Наша одежда: платья, сутаны и бриджи для верховой езды, – намертво прилипла к сцене.

Мистер Уиттиер наклоняется над Мисс Апчхи и подает ей руку. Он говорит:

– «И над всем безраздельно воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть»… – Он шевелит пальцами, мол, давай бери руку, и говорит: – Ну что, пойдем?

Но Мисс Апчхи не берет его руку. Она говорит:

– Но мы же видели, как ты умер…

И мистер Уиттиер говорит:

– Вы видели, как умирало немало людей.

Тетраззини с индейкой разорвало его изнутри. Он умер с истошными воплями. Мы завернули его тело в красный бархат и оттащили в подвал. Он умер.

– Не совсем, – говорит мистер Уиттиер. С помощью миссис Кларк он разыграл свою смерть, чтобы понаблюдать за тем, как события развиваются своим чередом. Он ничего не делал, лишь наблюдал – последняя камера – он не вмешался даже тогда, когда миссис Кларк умерла, пыряя себя ножом, чтобы вызвать сочувствие – только она малость перестаралась. Даже когда Директриса Отказ нашла тело и съела половину ноги. Он лишь наблюдал.

Директриса Отказ поднимает голову. Она рыгает и говорит:

– Он прав.

Мистер Уиттиер вновь галантно склоняется над Мисс Апчхи, предлагая ей руку. Он говорит:

– Я могу дать тебе всю любовь, которой тебе не хватает. Если тебя не смущает наша разница в возрасте.

Ей двадцать два. Ему тринадцать – через месяц будет четырнадцать.

Граф Клеветник говорит:

– Нет, ты нас не спасешь. Мы останемся здесь, пока нас не найдут.

Так было и будет всегда, говорит мистер Уиттиер. По той же самой причине дети детей детей наших детей всегда будут воевать друг с другом. Болезни и голод, они никуда не исчезнут. Потому что мы любим боль, нашу боль. Мы любим, когда все плохо. Но мы никогда не признаемся в этом.

Мисс Апчхи тянет руку к руке Уиттиера.

И Мать-Природа говорит:

– Не будь идиоткой. – Из-под груды тряпья и волос она говорит: – Он знает, что ты инфицирована этим… мозговым вирусом. – Она смеется, медные колокольчики у нее на шее звенят, струпья летят во все стороны. Она говорит: – Неужели ты веришь, что он действительно тебя любит?

Мисс Апчхи смотрит на Мать-Природу, на Святого Без-Кишок, на протянутую руку мистера Уиттиера.

– У тебя нет выбора, – говорит ей мистер Уиттиер. – Если хочешь быть любимой.

И Святой Без-Кишок говорит:

– Он тебя не любит. – У Святого на лице остались только глаза и зубы. Он говорит: – Просто Уиттиеру хочется уничтожить весь мир.

По-прежнему предлагая руку Мисс Апчхи, мистер Уиттиер трясет ключами в другой руке и говорит:

– Ну что, мы идем?

Только если мы сможем простить других. За то, что они сделали с нами…

Если мы сможем простить себя. За то, что мы сделали с другими…

Если мы сможем освободиться от наших историй. О том, как мы были злодеями и жертвами…

Только тогда у нас, может быть, и получится спасти мир.

Но мы по-прежнему сидим на сцене, ждем, когда нас спасут. Пока мы еще жертвы, пока есть надежда, что нас найдут, когда мы еще мучаемся и страдаем.

Мистер Уиттиер качает головой и щелкает языком. Он говорит:

– А, по-моему, это не так уж и плохо: остаться последними двумя людьми на Земле. – Он берет руку Мисс Апчхи, крепко сжимает безвольные пальцы. Он говорит: – Почему мир не может закончиться так же, как начинался? – И он помогает Мисс Апчхи подняться на ноги.

Доказательство
Еще одни стихи о мистере Уиттиере

– Как бы вы жили? – спрашивает мистер Уиттиер.

Если бы знали, что смерти нет.

Мистер Уиттиер на сцене. Стоит, распрямившись, опираясь на обе ноги. Не сутулится.

Не трясется.

Дужка наушников обвивает петлей его шею, оттуда доносятся звуки ударных и бас-гитары.

Ноги обуты в кроссовки, шнурки не завязаны, одна нога отбивает ритм.

На сцене вместо фрагментов из фильма – яркий круг от луча прожектора, никакая проекция старой истории не скрывает его лица.

Луч света сияет так ярко, что разглаживает все морщины. стирает старческие пятна на коже.

И мы, наблюдающие за ним, мы все – дети Божьи, взятые им в заложники, чтобы Бог проявил Себя.

Чтобы принудить Господа к действию.

И если мы настрадаемся в должной мере, если кто-то из нас умрет… если Уиттиер будет нас истязать, будет морить нас голодом, может, тогда наша ненависть к нему станет сильнее самой смерти, и мы вернемся сюда из загробного мира, ища отмщения.

Если бы мы умирали в муках, проклиная ненавистного мистера Уиттиера… это он сам так хотел: чтобы потом мы вернулись.

Призраки, пришедшие отомстить.

Чтобы он получил доказательство, что есть жизнь после смерти.

Наши призраки, наша живучая ненависть, они подтвердили бы смерть самой Смерти.

Он, наконец, объяснил, для чего мы ему были нужны: мы были здесь лишь для того, чтобы страдать и страдать, без конца, страдать и умирать. Чтобы создать ему призрака – и побыстрее.

Чтобы утешить этого умирающего старика Уиттиера – прежде, чем он умрет сам.

Таков был его истинный замысел.

Склонившись над нами, он говорит:

– Если бы смерть была только паузой для того, чтобы уйти со сцены, сменить костюм и вернуться в качестве нового действующего лица…

Бросились бы вы ей навстречу? Или решили бы не спешить?

Если бы жизнь была всего лишь баскетбольным матчем или пьесой с концом и началом, когда участники действа, закончив играть, сразу готовятся к новому матчу, к новой постановке…

Как бы вы стали жить, доподлинно зная, что смерти нет?

Держа ключ двумя пальцами, мистер Уиттиер говорит:

– Можете оставаться здесь.

Но когда вы умрете, вернитесь обратно, хотя бы на миг.

Скажите мне. Спасите меня. Докажите, что вечная жизнь существует.

Спасите нас всех, пожалуйста, вернитесь и дайте знать.

Пусть – не мне, а кому-то другому,

Но только вернитесь, скажите.

Чтобы на Земле, наконец, воцарился мир.

Пусть у каждого будет свой призрак.

Старомодный подход
Рассказ мистера Уиттиера

В последний раз, когда они всем семейством отправились в отпуск, Евин папа согнал всех в машину и сказал, чтобы они устраивались поудобнее. Путешествие займет часа два, может быть, больше.

Они набрали закусок. Сырный попкорн, банки с содовой, чипсы с соусом барбекю. Евин брат, Ларри, и сама Ева устроились на заднем сиденье вместе с их бостонским терьером по кличке Риски. Отец, сидевший за рулем, повернул ключ зажигания. Включил вентилятор на максимум и открыл все окна. Трейси, Евина будущая бывшая мачеха, сидевшая на пассажирском сиденье впереди, сказала:

– Эй, ребята, послушайте, что тут пишут…

Трейси помахала правительственной брошюркой под названием «Эмигрировать – это здорово». Она открыла брошюрку, согнула обложку и принялась читать вслух:

– Гемоглобин, содержащийся в крови, – читала она, – переносит молекулы кислорода из легких к клеткам сердца и мозга.

Примерно полгода назад все до единого граждане получили такую брошюрку по почте, от главного врача Службы здравоохранения. Трейси сбросила туфли и положила босые ноги на переднюю панель. Она продолжала читать:

– Собственно, гемоглобин очень «охотно» соединяется с оксидом углерода. – Она вроде как подражала маленькой девочке: произносила слова так, как будто язык с трудом помещался у нее во рту. Трейси читала: – Когда вы вдыхаете автомобильные выхлопы, все больше и больше гемоглобина у вас в крови соединяется с оксидом углерода, образуя так называемый карбоксигемоглобин.

Ларри кормил Риски сырным попкорном, и все сиденье между ним и сестрой было усыпано ярко-оранжевой крошкой.

Отец включил радио и спросил:

– Послушаем музычку? – Взглянув на Ларри в зеркало заднего вида, он сказал: – Что ты делаешь? Хочешь, чтобы собаку стошнило?

– Замечательно, – сказал Ларри, скармливая Риски очередную штучку ярко-оранжевого попкорна. – Последнее, что я увижу, это дверь гаража изнутри, а последнее, что услышу – что-нибудь из «The Carpenters».

Но слушать было нечего. Радио смолкло неделю назад.

Бедный Ларри, бедный гот-рокер Ларри с его зловещим черным макияжем, размазанным по белому напудренному лицу, с его черными ногтями и длинными редкими волосами, выкрашенными в черный цвет. По сравнению с настоящими мертвецами, глаза которых выклевали птицы, по сравнению с трупами, чьи губы облезли, обнажив большие мертвые зубы, по сравнению с подлинной смертью, Ларри был как грустный клоун.

Бедный Ларри, он заперся у себя в комнате и не выходит несколько дней после той последней статьи в «Newsweek». Статьи, озаглавленной: «Быть мертвым – теперь это модно!». Заглавными буквами, жирным шрифтом.

Все эти годы Ларри и его группа одевались, как зомби или вампиры, в черный бархат и волочащиеся по земле лохмотья, они гуляли по кладбищам по ночам, обвешавшись четками вместо цепей и завернувшись в черные плащи, и оказалось, что все напрасно. Столько усилий – насмарку. Теперь эмигрировали уже все. Даже недалекие, ограниченные домохозяйки. Даже набожные старушки, божьи одуванчики. Адвокаты в дорогих, добротных костюмах.

В последнем номере «Time» центральная статья называлась: «Смерть – это новая жизнь».

И вот бедный Ларри сидит в машине, с Евой, отцом и Трейси. Всей семьей, включая собаку, в четырехдверном «бьюике», в гараже рядом с их домом в пригороде. Они все вдыхают угарный газ и едят сырный попкорн.

Трейси продолжает читать:

– По мере того как содержание свободного гемоглобина в крови уменьшается, клетки перестают получать кислород, задыхаются и отмирают.

Некоторые телеканалы еще работали, но по ним крутили лишь видеозапись, переданную на Землю участниками космической экспедиции на Венеру.

Собственно, все с нее и началось, с этой дурацкой космической программы. Высадка людей на Венеру. Члены экспедиции передали на Землю фрагменты видеосъемки, на которых поверхность планеты представлялась подлинным райским садом. Несчастный случай не был результатом повреждения изоляционных панелей, или испорченных уплотнительных колец, или ошибки пилота. Это был никакой не случай. Просто члены команды решили не раскрывать посадочные парашюты. Все случилось стремительно, как метеор. Обшивка космического корабля загорелась. На экране пошли помехи, и все – Конец.

Точно так же, как Вторая мировая война подарила миру шариковую ручку, эта космическая программа предоставила нам доказательства бессмертия души. То, что мы называли планетой Земля, – оказалось, что это всего лишь перерабатывающий завод, через который должны пройти все человеческие души. Всего лишь этап в некоем процессе очистки. Наподобие нефтеперерабатывающего комплекса, где нефть превращают в бензин и керосин. После того как людские души пройдут обработку на Земле, все мы переродимся на планете Венера.

На этом огромном заводе по совершенствованию людских душ, Земля представляет собой что-то вроде полировочного барабана. Наподобие того, который используют для шлифовки камней. Души людей поступают сюда, чтобы стереть друг о друга острые углы. Мы все должны обрести безупречную гладкость, пройдя сквозь конфликты и боль всех мастей. Сквозь все стадии шлифовки. В этом нет ничего плохого. Это не страдания, это эрозия. Всего лишь этап очистительного процесса. Очень важный этап.

Да, это звучит как бред сумасшедшего, но были фрагменты видеосъемки, переданные на Землю экипажем космического корабля, который намеренно вызвал аварию при посадке.

Эти фрагменты крутили по телевизору, по всем каналам. И ничего, кроме них. Пока посадочный модуль спускался все ниже и ниже к Венере, погружаясь в слой облаков, окружавший планету, космонавты передавали на Землю кадры чудесного мира, где люди и звери существуют в согласии и дружбе, и все улыбаются так лучезарно, что их лица буквально сияют. На этих кадрах, которые космонавты передавали на Землю, все были юными, все до единого. Вся планета была райским садом. Леса, океаны, цветущие луга и высокие горы – везде и всегда была только весна, сообщало правительство.

После этого космонавты решили не раскрывать парашюты. Их посадочный модуль разбился – ба-бах! – о поверхность Венеры, где были цветы и чистые озера. И все, что осталось: несколько минут размытой, зернистой видеозаписи, которую члены космической экспедиции успели передать на Землю. На этих кадрах все люди были как фотомодели в искрящихся нарядах из научно-фантастического будущего. Мужчины и женщины со стройными ногами и длинными волосами, возлежавшие на ступенях мраморных храмов и вкушавшие сочный виноград.

Это был рай, только с сексом и выпивкой; рай, где Бог разрешал людям все.

Это был мир, где все Десять заповедей читались: Веселись. Веселись. Веселись.

– Первые симптомы отравления угарным газом: головная боль и тошнота, – продолжает читать Трейси. – И учащенное сердцебиение, так как сердце пытается снабдить кислородом умирающий мозг.

Евин брат, Ларри, он так и не свыкся с мыслью о вечной жизни.

У Ларри была своя группа, она называлась «Фабрика оптовой смерти». У него была девушка, Джессика. Из самых ярых фанаток группы. Они с Джессикой набивали друг другу татуировки швейной иглой, которую макали в черные чернила. Они были такими продвинутыми, Ларри с Джессикой. Всегда – на пике. На самом краю самых крайностей. А потом смерть превратилась в мейнстрим. Только теперь это было не самоубийство. Теперь это называлось «эмиграцией». Разлагающиеся тела мертвых – это были уже не трупы. Эти вонючие груды гниющего мяса на тротуарах вокруг высотных зданий, на автобусных остановках, повсюду – теперь их называли «багажом». Который выбрасывали за ненадобностью.

Точно так же, как раньше всем виделся новый год. Как некая линия, начерченная на песке. Некое новое начало, которое никогда не случалось на самом деле. Так людям виделась эмиграция, но только если эмигрируют все.

Это было реальное доказательство жизни после смерти. Согласно подсчетам правительства, ни много ни мало один миллион семьсот шестьдесят тысяч сорок две человеческие души уже освободились и теперь живут на планете Венере, где вечный праздник. А остальным представителям человеческого рода придется прожить на Земле еще не один жизненный срок, исполненный страданий и боли, прежде чем их души очистятся в достаточной для эмиграции мере.

Крутясь в Большом Полировочном Барабане.

А потом правительство осенило:

Если все люди умрут одновременно, некому будет рожать детей, а значит, души уже не смогут переродиться на Земле.

Если человечество вымрет полностью, тогда мы все эмигрируем на Венеру. Независимо от степени просветления.

Но… если останется хоть одна пара, способная родить ребенка, рождение этого ребенка вновь призовет душу на Землю. И все может начаться заново.

Еще несколько дней назад по телевидению передавали документальные репортажи о том, как активисты эмиграционного движения расправляются с теми, кто еще не созрел для великого переселения. Как отряды Эмиграционного содействия – люди, одетые в белое, с белыми автоматами в руках – подвергают принудительной эмиграции целые поселения «отказников». Как бомбят целые города, чтобы переместить их упертых жителей на новый этап очищения. Никто не позволил бы, чтобы горстка каких-то дремучих придурков, размахивающих своей Библией, удержала бы всех остальных на Земле, на этой старой и грязной планете, устаревшей, немодной и явно далекой от совершенства, тем более когда нам всем не терпится совершить большой шаг вперед на пути духовной эволюции. Поэтому всех упорствующих отравили – для их же блага. Дикие африканские племена изничтожили нервно-паралитическим газом. Китай забросали ядерными бомбами.

Мы «толкали» им фторид и всеобщую грамотность, мы могли подтолкнуть эмиграцию.

Если останется хоть одна пара упертых придурков, вполне может так получиться, что ты станешь их грязным невежественным ребенком. Если останется хотя бы одно жалкое племя с рисовых полей «третьего мира», твоя бесценная душа может снова вернуться на Землю – чтобы прихлопывать мух и давиться прогорклой кашей с крысиным дерьмом под их жарким азиатским солнцем.

Да, разумеется, это был большой риск. Переселить всех на Венеру, всех вместе. Но теперь, когда смерть умерла, человечеству было нечего терять.

Таков был заголовок центральной статьи в последнем номере «New York Times»: «Смерть умерла».

USA Today назвала это: «Смерть самой смерти».

Смерть развенчали. Как Санта-Клауса. Или Зубную фею.

Жизнь осталась единственной альтернативой… но теперь жизнь казалась бесконечной… бессрочной… вечной… ловушкой.

Ларри и его девушка, Джессика, собирались сбежать. Спрятаться. Теперь, когда смерть превратилась в мейнстрим, Ларри с Джессикой хотели остаться в живых. Просто из чувства противоречия. Это будет их бунт. У них будут дети. Целая куча детей. Они обломают духовную эволюцию всему человечеству. А потом предки Джессики подсунули ей за завтраком молоко, куда подмешали отраву для муравьев. И все. Конец.

После этого Ларри каждый день ездил в город и собирал обезболивающие препараты в брошенных аптеках. Принимать викодин и бить стекла в витринах, говорил Ларри, для него это вполне достаточное просветление. Он угонял машины, и разъезжал по заброшенным китайским лавкам, и возвращался домой под вечер, весь обдолбанный и присыпанный белым тальком из взорвавшихся пневмоподушек.

Ларри говорил, что ему хотелось попробовать все, исчерпать этот мир до конца, прежде чем перебираться в следующий.

Ева, его младшая сестра, не раз говорила ему, что пора повзрослеть; что Джессика была не последней чумной фанаткой гот-рока.

А Ларри только смотрел на нее, обдолбанный вусмерть, и моргал, словно в замедленной съемке, и отвечал:

– Вот именно, Ева. Джесси была последней…

Бедный Ларри.

Вот почему, когда отец сказал, что пора отправляться, Ларри только пожал плечами и забрался в машину. Уселся на заднем сиденье, держа на коленях Риски, их бостонского терьера. Он не стал пристегивать ремень безопасности. Они же не собирались куда-то ехать. По крайней мере в физическом смысле.

Это был духовный нью-эйджевый эквивалент всякой идеи, призванной спасти мир. От метрической системы мер до евро. До прививок против полиомиелита… Христианства… Рефлексологии… Эсперанто…

И момент для воплощения этой идеи был самый что ни на есть подходящий. Загрязнение окружающей среды, перенаселенность, войны, болезни, политическая коррупция, сексуальные извращения, наркомания, убийства… да, все это было и раньше, но тогда еще не было телевидения, заострявшего наше внимание на этих проблемах. А теперь телевидение появилось. Постоянное напоминание. Культура жалоб и всеобщего недовольства. Все не так, все не так, все не так… Большинство людей никогда бы этого не признали, но они всю свою жизнь только и делали, что брюзжали. С первых же мгновений своего появления на свет. Как только их голова высунулась наружу и по глазам резанул яркий свет родительной палаты, все сразу стало не так. Им больше уже никогда не было так хорошо и уютно, как прежде.

Одни только усилия, которые мы прилагаем, чтобы поддерживать жизнь в этом дурацком физическом теле, одни только поиски пищи, готовка, мытье посуды, сохранение тела в тепле, содержание его в чистоте, душ, сон, прогулки, кишечные отправления, вросшие волосы – это прямо-таки непосильный труд.