Текст книги "Пора надежд"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОЩАЙ, ПОРА НЕВИННОСТИ

18. ПРОГУЛКИ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Первая встреча с Шейлой почему-то не запомнилась мне. Зато я отчетливо помню, как впервые увидел ее, когда мы с Джеком шли по Лондонской дороге и Шейла помахала нам из машины рукой. Помню я и то, что, еще ни разу не видев ее, уже знал ее имя. Но воспоминание о той минуте, когда мы с ней впервые заговорили, исчезло безвозвратно, и сколько я ни пытался воскресить его в памяти, мне это так и не удалось.

По-видимому, знакомство наше состоялось летом 1925 года, когда обоим нам было под двадцать лет. Зимой я слышал, что Шейла уехала за границу: по словам одних – чтобы приобрести светский лоск, по словам других – чтобы подправить здоровье. В нашем кружке имя ее больше не упоминалось. Даже Джек забыл о ней и с пафосом коммивояжера убеждал себя и своих слушателей в несравненных прелестях других девушек. Это была первая зима моего «дальнего плавания», когда я, чтобы отогнать сомнения, целые ночи просиживал над учебниками. Дни я проводил в канцелярии, вечера – с Джорджем или в кружке, а ночи – в своей холодной комнате, за рабочим столом, закутав, как средневековый студент, ноги одеялом, чтобы сэкономить несколько шиллингов на топливе. Иногда часа в два или в три ночи, прежде чем лечь в постель, я выходил на улицу, чтобы согреть ходьбой застывшие ноги.

С Шейлой мы познакомились, по-видимому, несколько месяцев спустя, уже летом. Я не помню, когда мы стали называть друг друга по имени. Зато, напрягши память, я отчетливо вспоминаю один свой разговор с Шейлой. Произошел он вскоре после нашего знакомства, вероятно, когда я в первый или во второй раз встречался с ней. Это было лишь несколько банальных фраз: речь шла о том, кому из нас платить по счету.

Мы сидели в одной из кабинок старомодного кафе. Из соседней кабинки доносился стук шашек, передвигаемых по доске: к услугам клиентов на особом столике всегда стояли шахматы и шашки, и посетители, приходившие вечером выпить стакан чая, просиживали здесь по нескольку часов.

Шейла пристально рассматривала меня сквозь облако табачного дыма. Глаза у нее были большие, и она умела смотреть в упор, не мигая. Уголок ее рта слегка подергивался, создавая впечатление затаенной улыбки, на самом же деле это был нервный тик.

– Я сама за себя плачу, – заявила Шейла.

– Ни в коем случае! – ответил я. – Ведь это я пригласил вас сюда.

– Неважно. Все равно. Я заплачу за себя.

Я возражал, но не очень уверенно, не зная, можно ли настаивать.

– Послушайте, у меня ведь есть деньги. А вам они нужнее, чем мне.

Мы смотрели друг на друга через столик.

– Вы живете в городе, а я – в пригороде, совсем недалеко, – Шейла говорила громко, быть может, даже резковато. – И нам хочется видеть друг друга, не так ли?

– Разумеется, – с внезапно вспыхнувшей радостью согласился я.

– Так вот, мы можем встречаться лишь при условии, что я буду платить за себя. Вообще-то я бы не возражала, если б вы платили, но вам это не по средствам, правда?

– Ничего, такой расход я как-нибудь выдержу.

– Нет, не выдержите. И вы отлично знаете, что не выдержите. А у меня деньги есть.

Я не знал, как быть. Ни один из нас не хотел уступить другому Но к этому времени я уже был увлечен ею.

– Если вы не разрешите мне платить за себя, я больше не приду – заявила Шейла. И добавила: – Я так хочу!

Доведись мне встретить ее в более зрелом возрасте и заговори она со мной так, как тогда, я, пожалуй, задумался бы над тем, что это – проявление своеволия или какая-то непонятная доброта. Но в тот день, расставшись с нею, я думал лишь о том, что влюбился. Никакие другие мысли не шли мне на ум.

Да я признался себе, что влюблен. Это было так не похоже на то что я представлял себе раньше! Читая Донна и слушая Джека Коутери, этого веселого ловеласа, я по неопытности соглашался с их утверждениями о том, что в основе любви таится чувственное желание и что главное – это постель. Однако теперь, когда я влюбился, все выглядело иначе. Я словно парил на крыльях и даже на прохожих смотрел с непередаваемой нежностью. Вглядываясь в лица юношей и девушек, парочками прогуливающихся по улицам в лучах заходящего солнца, я стал замечать румянец на щеках девушек, улавливал малейшие оттенки в выражении их лиц, словно зрение мое вдруг неизмеримо обострилось. На следующее утро, когда я сел пить чай, мне показалось, что я впервые вижу пар, поднимающийся над чашкой, словно я только что родился и мои чувства и восприятия не успели еще, утратить свежесть и притупиться. Любовь, жившая в моем сердце, придавала всему чувственную окраску. Но в моих мыслях о девушке, внушившей мне любовь, первое время не было ничего чувственного. Она даже не снилась мне, как другие знакомые.

Этот первый период любви принес мне неописуемое наслаждение; и, вкушая его, я не переставал удивляться тому, насколько ложно представлял себе любовь, хотя так много размышлял о ней. Я удивлялся тому, что думаю о Шейле как-то отвлеченно, удивлялся, что образ ее не вызывает у меня того чувственного волнения, какое вызывали раньше другие девушки.

Не вызывало у меня таких эмоций и ее лицо. Я уже привык приглядываться к наружности людей, с которыми судьба меня сталкивала, и мог бы описать форму носа, овал лица и кожу Шейлы так, как бы, скажем, описал внешность Мэрион, Джорджа или Джека. Я бы сказал, что у нее тонкий, красивый нос и огромные серые глаза – отнюдь не печальные, хотя обычно большие глаза бывают печальными, как у лемура, а искрящиеся холодным светом. Передние зубы у нее слегка выдавались вперед и часто покоились на нижней губе; волосы были белокурые, а кожа гладкая, бледная и очень тонкая, – морщины рано прорезают такую кожу, и на лице Шейлы уже сейчас, хотя ей не было еще и двадцати, виднелись намеки будущих морщинок. Высокая, сильная, стройная, она всегда держалась надменно, слегка откинув назад голову.

Да, я мог бы описать ее, как любого из моих знакомых, но внутренне я смотрел на нее совсем иными глазами, чем на других. Она казалась мне изумительно красивой, причем не только мне одному. Правда, мало кто из моих друзей долго восхищался ею и почти никто не чувствовал себя с нею просто и естественно, но даже Джордж признавал, что она «красивая самка», и девушки в нашем кружке не отрицали, что она хорошенькая. Они критиковали ее лицо, скептически отзывались о ее фигуре – и притом вполне справедливо, но не могли не признать, что она одарена красотой. В ту пору я считал красоту великим даром природы, как считала и Шейла, гордившаяся своей внешностью. И мы оба не поверили бы, что настанет день, когда она будет проклинать свою красоту и умышленно, злобно пренебрегать ею.

Мне она казалась особенно красивой. Такой я видел и представлял ее себе в порыве первой восторженной влюбленности. Я не мог смотреть на нее так, как смотрел потом, когда любовь наша окрепла и мне уже нравилось в ней все – даже недостатки, даже выдающиеся вперед зубы и нервный тик, похожий на затаенную улыбку. Просто она казалась мне прекрасной, и я был полон любви к ней.

Меня не смущало, что в компании – я подметил это, но не придал значения – она держалась натянуто и была молчалива; лицо у нее в таких случаях бледнело, а нервный тик кривил губы в улыбку, создававшую впечатление, что Шейла над чем-то смеется в душе.

Когда Джек Коутери впервые увидел нас вдвоем, Шейла была в хорошем настроении и смеялась. Потом Джек поздравил меня.

– Дела у тебя, кажется, неплохо идут, – добродушно заметил он.

Он радовался, что наконец-то и я попал в сети любви. Он радовался, видя, что и я не чужд его слабостей, ибо до сих пор иной раз завидовал моему безмятежному существованию. Но особенно его радовало то, что я счастлив: подобно всем чувственным людям он искренне жалел тех, кто по глупости упускал случай развлечься.

– Она не в моем вкусе, – ухмыляясь, продолжал Джек. – Да и я тоже ей не по вкусу. С такими прожекторами она видела бы меня насквозь. Но, честное слово, она самая хорошенькая из всех здешних девушек! И, кажется, ты имеешь успех. Только действуй смелее, Льюис! Главное – действуй смелее!

Однажды Шейла пришла вместе со мной в кружок. Она довольно весело поздоровалась со всеми, но хотя речь шла о книгах, которые мы с ней обсуждали, тотчас замкнулась в себе и не проронила почти ни слова.

– И часто она бывает такая? – спросил меня потом Джек. – Учти, девушки иной раз выдают себя с головой, хотя сами не подозревают об этом. Невольно начинают сиять, когда рядом сидит любимый. – Он озабоченно покачал головой. – Надеюсь, она не доставит тебе много хлопот. А если увидишь, что ничего путного не получается, выходи из игры и ставь точку!

Я улыбнулся.

– Смейся, смейся! Я понимаю, что расстаться не так-то просто. Но будет еще хуже, если втюришься окончательно. А кто поручится, что девушка окажется податливой?

Я не обратил внимания на его слова. Не придал я значения и некоторым обстоятельствам, замеченным мною вскоре после знакомства с Шейлой. Вернувшись однажды домой, я застал ее на ступеньках крыльца в обществе моей квартирной хозяйки, с которой она болтала, как с родной сестрой. Хозяйка, отчаянная неряха, обычно пребывала в сонном состоянии и оживлялась, только когда получала возможность поразглагольствовать о покойном муже или о членах королевской фамилии. Шейла беседовала с ней свободно, без малейшего стеснения. Так же держалась она и с официанткой в кафе, которая любила ее и выделяла среди остальных посетителей. Значит, когда Шейла заводила знакомства по своему выбору и бывала в таких местах, где никто за ней не наблюдал, она могла побороть свою застенчивость.

Но я не пытался да и не хотел задумываться над тем, что все это означает. Заметь я эти странности у Мэрион, я бы удивился причудам ее натуры. Однако к Шейле в первый период своей, влюбленности я проявлял меньше любопытства, чем к кому бы то ни было. Так, например, лишь долгое время спустя я узнал о ней самые элементарные вещи: что она почти моя ровесница – разница в возрасте составляла у нас всего один месяц, что она единственная дочь сельского священника, что мать ее – богатая женщина и что живут они в деревне, в Двенадцати милях от города.

Ветреными осенними вечерами я выходил из дому и брел наугад, со всем пылом юношеской любви безраздельно отдаваясь мыслям о Шейле. Мне хотелось быть одному, чтобы ничто не мешало моим сладким думам, и я шагал по пустынным улицам, где подмигивали, покачиваясь на ветру, фонари.

Любовь к Шейле всецело владела мной, и, как это ни парадоксально, я даже мысленно ничего не требовал от нее. Я еще ни разу не поцеловал ее. Мне достаточно было знать, что она существует, – существует та, что даровала мне счастье, та, что волшебно преобразила городской пейзаж, ибо теперь, глядя с холма на ожерелье уличных фонарей, я чувствовал, как у меня от радости спирает дыхание.

Во всем мире для меня существовала только она. Я ни разу не видел ее дома, но отчетливо представлял себе, что она делает в своей комнате, высокой и светлой. Вот Шейла опустилась в кресло возле настольной лампы, некоторое время посидела неподвижно, потом-встала, подошла к книжной полке – волосы ее мягко поблескивают. Потом снова уселась в кресло и принялась перелистывать книгу.

Такой я представлял ее себе, и ничего другого мне не нужно было.

19. ТИХИМ СЕНТЯБРЬСКИМ ДНЕМ

Я очень робко делал первые шаги в любви. И не только потому, что грубым прикосновением боялся рассеять ее чары. Я просто опасался, что недостаточно нравлюсь Шейле. У меня и в помине не было бесшабашного самомнения Джека, уверенного, что он в состоянии покорить девять женщин из десяти; не было у меня и самомнения Джорджа, который, несмотря на всю свою застенчивость, был убежден, что он необычайно привлекателен как мужчина. В двадцать лет мне почему-то не верилось, что какая-нибудь женщина может полюбить меня. А тем более Шейла.

Я пытался поразить ее воображение не своими достоинствами а будущими свершениями. Я хвастался своими смелыми планами и предстоящим успехом, старался прельстить ее наградами, которых благодаря своим способностям сумею добиться. Но все это не производило на нее никакого впечатления. Шейла была достаточно умна и понимала, что мои слова не пустая юношеская фантазия. Она верила, что я способен добиться всего, о чем говорю Но это почему-то забавляло ее и в то же время рождало у нее зависть.

– Чего-нибудь вы, конечно, достигнете! – поддразнивала она меня. – Вы ведь точно машина – никогда не устаете.

Последнее насмешливое замечание относилось к тому, что я, проработав целый день в канцелярии, мог часами сидеть с ней в кафе, болтать и пить чай чашку за чашкой, потом проводить ее на поезд и, вернувшись к себе, еще долго корпеть над законами о правонарушениях.

В ее подтрунивании сквозила зависть. Сама Шейла немного занималась музыкой и рисованием, но никакого серьезного дела у нее не было. А ей тоже хотелось бы работать с увлечением.

– Разумеется, вы чего-то добьетесь, – говорила она. – Ну а что будет потом, когда вы этого добьетесь? Вам захочется еще чего-то. Чего?

Но дальше этого ее интерес не шел: мои повседневные радости и печали не занимали ее. Шейле было неведомо чувство локтя и дружеского участия, с каким Мэрион следила за каждым моим шагом. Мэрион знала наизусть мои учебные планы и расписание экзаменов, уже прикинула, когда я начну получать адвокатские гонорары, если, конечно, не провалюсь. А Шейла, хоть и верила в мою выносливость, тотчас принималась говорить колкости, лишь только я пытался соблазнить ее ожидающими меня блестящими перспективами. Это меня задевало, и я начинал сомневаться в ее любви.

Приятная новость, которую я сообщил ей осенью, опять-таки лишь позабавила ее, но не больше. В сентябре, когда мы стали уже регулярно встречаться, на мою долю выпала большая удача: я получил своего рода премию, на которую никак не рассчитывал и даже не смел надеяться. Произошло это вследствие случайного знакомства тети Милли и Джорджа Пассанта, знакомства, превратившегося в весьма оригинальный союз. Незадолго до этого умер стряпчий, ведавший «капиталами» тети Милли, как иронически, но и не без горечи выражалась мама.

Какими-то судьбами тетя Милли обратилась именно к Идену и Мартино и таким образом попала в кабинет Джорджа. А раз попав, стала туда захаживать.

Тетя Милли знала, что мы с ним знакомы. Однако это обстоятельство отнюдь не смягчило ее суждения. Надо сказать, она всегда неодобрительно отзывалась о людях, которых видела впервые. А поскольку Джордж был к тому же моим закадычным приятелем, она сочла своим моральным долгом еще более ядовито отозваться о нем.

– Может, мне и не следовало бы тебе это говорить, – заявила тетя Милли, – но от этого молодого человека так и разило пивом! Это в половине-то третьего! Я, наверно, оказала бы всем услугу, высказав его патронам то, что я об этом думаю! – И она дала Джорджу краткую, но весьма выразительную характеристику.

К моему изумлению, ее негодующий пыл довольно скоро угас. После нескольких бесед с Джорджем она весьма неопределенно и не очень охотно заметила:

– А я бы не сказала, что он столь же безнадежен, как тот наш осел! Просто удивительно… принимая во внимание все обстоятельства.

Тем не менее, когда Джордж с самым невозмутимым видом как-то обронил, что они беседовали обо мне и о моем будущем, это прозвучало для меня, словно гром среди ясного неба.

– Она показалась мне очень рассудительной, – сказал Джордж. – Очень, очень рассудительной.

Некоторое время спустя все с тем же невозмутимым видом он передал мне приглашение тети Милли на ленч, и хотя сообщил он об этом сдержанно и даже, как сказала бы мама, не очень деликатно, лицо его так и сияло от удовольствия, какое испытывает человек, владеющий приятной тайной.

– Сказать по правде, она и меня пригласила, – довольным тоном добавил Джордж, помахивая тросточкой.

Наша встреча состоялась в конференц-зале одного из обществ трезвости, которым руководила тетя Милли. Помещалось оно в центре города, в большом здании, на третьем этаже, над вегетарианским рестораном. Сама тетя Милли не принадлежала к числу вегетарианок – просто она не обращала внимания на еду и, когда бывала здесь, подкреплялась тем, что ей приносили из ресторана. В тот день нам подали котлеты из орехов, которые тетя Милли преспокойно съела.

Ленч был сервирован на большом столе заседаний, стоявшем в глубине комнаты. Тетя Милли сидела на председательском месте, Джордж – справа от нее, на месте секретаря, а я – напротив него. Помещение было темное, уставленное столиками с грудами брошюр, листовок, таблиц, афиш и диаграмм. Неподалеку от нашего стола высился стенд, специально предназначенный для медицинских экспонатов. Среди них, в каком-нибудь ярде от нас, висело изображение печени, пораженной циррозом. Я заметил, что тетя Милли пристально посмотрела на печень, затем, не переставая жевать, перевела взгляд на Джорджа, потом на меня.

Стены были увешаны лозунгами и плакатами; один из них гласил, что трезвость торжествует. Заметив его, Джордж спросил, сколько человек подписало в 1924 году обязательство о воздержании от алкоголя.

– Совсем немного, – сказала тетя Милли и с поразительной прямотой громогласно заявила: – Плакат этот лжет! Не верьте ему! Движение за трезвость переживает тяжелые времена. После войны мы все время катимся по наклонной плоскости, и дело наше не пойдет на лад до тех пор, пока люди не одумаются и не посмотрят фактам в лицо.

– Значит, лучше всего дела у вас шли во время войны, – заметил Джордж с тем удовольствием, какое доставляет некоторым людям полемика. – Только вот беда: война не может быть вечно. А с концом войны и вашему успеху конец.

– Это как сказать, – возразила тетя Милли.

Джордж заспорил с нею. Она реалистично и здраво смотрела на вещи. Не закрывала глаза на неудачи, но и не теряла веры, твердой и безоговорочной веры в то, что движение трезвенников в конце концов восторжествует.

– Однако я пригласила вас сюда не для этого! – неожиданно заявила она, прекращая спор. – Я не могу тратить полдня на пустые разговоры. Пора перейти к делу.

Тетя Милли сказала, что готова дать мне денег взаймы. Помочь мне она решила, очевидно, по совету Джорджа и, уж конечно, после того, как расспросила его о моих шансах на успех. Джордж с солидным видом, еле сдерживая ликование, сидел возле нее. В приливе радости я начал было благодарить тетю Милли, но она остановила меня.

– Подожди, пока я выскажусь до конца, – сказала она. – Может, мои условия еще и не подойдут тебе. В твоей воле принять их или отказаться.

«Условия» касались срока, на который она одалживала мне деньги. Тетя Милли могла дать двести фунтов. Когда они будут мне нужнее всего? На этот счет у каждого из нас была своя точка зрения, по обыкновению диаметрально противоположная и совсем не та, какую мог ожидать другой. Тетя Милли почему-то вбила в голову, что у меня нет ни малейших шансов сдать выпускные экзамены, если я не откажусь от службы и не стану ближайшие полтора года заниматься только правом. «Как если б мечта твоей матери сбылась и ты учился в колледже». Мне так и не удалось понять – ни тогда, ни потом, – каким образом тетя Милли утвердилась в этом мнении. Все ее родственники черпали свое образование лишь в вечерних школах, а честолюбием она отнюдь не страдала. Возможно, она вспомнила о мечтаниях моей мамы: ведь тетя Милли не лишена была сентиментальности, хотя и прятала ее в тайниках души. А возможно, решиться ее заставил мой усталый вид: реальные факты, неоспоримые и несомненные, всегда производили на нее впечатление. Так или иначе, а мысль эта застряла у нее в голове, и тетя Милли упрямо отстаивала ее, как и вообще все свои мнения.

Моя точка зрения была прямо противоположная. Я заявил, что до выпускных экзаменов я и так дотяну. Пусть за счет сна, но я сделаю все, чтобы служба не отразилась на результатах моей подготовки. Зато когда я стану адвокатом, двести фунтов дадут мне возможность продержаться два года и могут сыграть решающую роль в достижении успеха.

В разговор вмешался Джордж. Будучи человеком очень здоровым, он и слушать не хотел о каком-то там утомлении, к которому якобы могут привести занятия. Это было очко в мою пользу. Зато Джордж решительно объявил, что времени для занятий мне потребуется гораздо больше, чем я полагаю. Если я не брошу службы и не получу таким образом возможности заниматься днем, я вряд ли добьюсь на экзаменах высоких оценок. Это был убедительный довод против меня. Но, с другой стороны, он дал залп и по тете Милли. Было бы смешно, сказал он, ухлопать все двести фунтов на то, чтобы благополучно сдать экзамены. Ведь каким бесценным подспорьем явятся для меня хотя бы небольшие деньги потом!

Тете Милли нравилось, как Джордж спорит с нею – горячо, громко и не слишком вежливо. Его напористость была прямой противоположностью кроткому молчанию ее мужа и брата. Я подумал, что, выйди тетя Милли замуж за такого человека, как Джордж, она, возможно, была бы гораздо мягче. Не потому ли, вопреки всем вероятиям, они так легко находили общий язык?

Но, несмотря на удовольствие, какое доставляло тете Милли общение с достойным противником, она оставалась непоколебима. Она требовала, чтобы я бросил службу не позже, чем через месяц, в противном случае вопрос о займе отпадает. На стороне тети Милли был ее кошелек, и она козыряла им вовсю.

Наконец Джордж изрек решение, по которому тетя Милли вроде бы выходила победительницей в споре: я немедленно ухожу со службы. Тетя Милли, выпучив тусклые глаза, молча кивнула: она не видела тут ничего особенного – этого требовал здравый смысл и все. Но тетя Милли немедленно дает мне сто фунтов.

– Из трех процентов годовых, сроком на пять лет! – поспешила вставить она.

– На любых условиях, какие вам будут угодны! – раздраженно произнес Джордж.

Сто фунтов, по его мысли, должны уйти на то, чтобы я мог готовиться к экзаменам, не отвлекаясь посторонней работой. Затем, если я получу наивысшую оценку и стану адвокатом, тетя Милли одолжит мне вторую сотню, которая поможет мне продержаться первый год.

Когда мы шли обратно по Баулинг-Грин-стрит, Джордж хихикнул.

– Славное дельце мы сегодня обделали! – заметил он. – Твоя тетка чудесная женщина!

Он намекнул, что я могу со спокойной совестью взять у нее деньги. Даже если все кончится крахом, это нисколько не пошатнет ее благосостояния. Она и ее муж принадлежат к тем благоразумным мелким буржуа, которые регулярно откладывают денежки на черный день. Джордж не сообщил мне, сколько у них отложено. Профессиональная скрытность этого человека поражала всех, кто знал его только в часы вечернего досуга. Тем не менее из его слов я понял, что состояние тети Милли равнялось двум-трем тысячам фунтов. Я понял также, что рассчитывать на ее завещание мне не приходится. Эта новость не слишком огорчила меня: сейчас двести фунтов значили для меня не меньше двух тысяч, которые я мог бы получить через десять лет. Но все же я был бы не прочь узнать, как тетя Милли распорядилась своими капиталами.

Естественно, я ждал, что Шейла порадуется вместе со мной, когда я сообщу ей приятную весть. Писать об этом я не стал, приберегая все для очередного свидания. Шейла приехала в субботу, во второй половине дня. Был конец сентября, и погода стояла великолепная. Мы встретились неподалеку от дома Мартино и отправились в парк, где отыскали пару свободных стульев рядом с теннисными кортами. В парке было полно народу: в траве у теннисных кортов играли дети, на стульях, поставив перед собою детские колясочки, сидели женщины и мужчины без пиджаков. На каждом корте играло по две пары теннисистов – молодые люди в спортивных костюмах из серой фланели и девушки в ситцевых платьях.

Шейла откинулась на спинку стула и, подставив солнцу лицо, наблюдала за игрой.

– Я играю почти так же, как она, – заметила Шейла, глядя на одну из девушек. – Бью не блестяще, зато бегаю очень быстро.

Говорила она с каким-то затаенным самодовольством, словно рассматривая себя в зеркало или восхищаясь собственным отражением в водной глади. Я взглянул на нее, и тотчас многолюдный парк куда-то исчез: мне казалось, что мы с нею одни под молочно-голубым небом.

Вот тогда-то я и сообщил ей, что бросаю службу. Шейла улыбнулась с дружелюбной иронией.

– Значит, собираетесь стать джентльменом-бездельником? – сказала она.

– Не совсем, – возразил я.

– Куда же вы будете девать время? Даже вы не в состоянии целый день сидеть за книгами.

Я не мог примириться с ее безразличием. Мысль о том, что моя новость не произвела на нее впечатления, была для меня невыносима. Не щадя красок, я начал ей расписывать, как возрастут мои шансы, когда я уйду с работы.

– Да вы и без того отлично бы справились, – беспечно заметила Шейла.

– Это не так просто, как кажется.

– Ну, для вас-то просто! – И Шейла снова улыбнулась. – Но вы так и не ответили, куда же будете девать время. Я уверена, что безделье не ваша стихия. Вот если бы на вашем месте была я, тогда другое дело. Я могу сколько угодно греться на солнышке.

Шейла закрыла глаза. Она была такая красивая, что от восторга у меня замирало сердце. И все же я не мог примириться с ее безразличием. Я снова заговорил. Отныне вся жизнь моя преобразится, все пойдет по-иному, сказал я. Шейла взглянула на меня и снова улыбнулась холодной дружелюбно-иронической улыбкой.

– Кажется, вас это очень волнует?

– Безусловно.

– Ну, тогда, значит, и меня тоже, – заключила она.

Но совсем иначе отнеслась она к одной злополучной истории, которую я рассказал ей, пока мы грелись на солнышке. Речь шла о беде, свалившейся на Джека Коутери как снег на голову. Совершенно неожиданно, хотя и не впервые, Джек явился предметом пламенной любви. Сам он был тут ни при чем, но по иронии судьбы именно на этот раз ему грозили крупные неприятности. Дело в том, что в него влюбился пятнадцатилетний мальчик. Случилось это еще летом. Увлечение было пылкое, хотя и совсем невинное, но, быть может, именно в силу своей невинности оно и проявлялось так необычно. Недавно мальчик решил послать Джеку ценный подарок – серебряный портсигар в сопровождении письма, полного обожания, которое нечаянно попало в руки родителей. Последствия не заставили себя ждать: возникла ситуация, которая немало тревожила нас и которую мы всячески пытались распутать. Встал вопрос о дальнейшем пребывании Джека в той фирме, где он работал. Нависали и другие неприятности, грозившие плохо обернуться не только для него самого, но и для Джорджа, который мужественно ринулся ему на помощь.

Шейла слушала меня с горящими глазами. Сгустившиеся над Джеком тучи не интересовали ее: все, что его касалось, она нетерпеливо пропускала мимо ушей. Главным для нее в этой истории были чувства мальчика.

– Так увлечься – до чего же это, должно быть, чудесно! – воскликнула она. – Наверно, он совсем не владел собой. Хотела бы я знать, что при этом чувствуешь! – Она была глубоко взволнована. Глаза наши встретились. – Он, конечно, не пожалеет о случившемся, – произнесла она и тихо добавила: – Вот бы мне в его годы испытать такое!

Между нами воцарилось молчание, напряженное, натянутое, – я слышал, как бьется мое сердце. В недвижном воздухе вился голубой дымок ее сигареты.

– Кто этот мальчик, Льюис? – спросила Шейла.

На мгновение я заколебался.

– Ну скажите же! – взмолилась она. – Если я буду знать, кто он, я сумею помочь ему. Пойду искажу, что я ему завидую.

– Его звать Рой Кэлверт, – сказал я.

Я видел его – всего несколько минут – в самый острый момент. Меня больше всего поразило то, что мальчик не испытывал ни малейшего смущения и прямодушно обо всем рассказывал. Держался он спокойнее и естественнее тех, кто расспрашивал его и был значительно его старше.

Шейла качнула головой, словно была разочарована моим ответом.

– А-а, вероятно, это кузен вашей Оливии?

Оливия была одной из участниц нашего кружка.

Я сказал, что да, и добавил, что неприятности грозят и Оливии.

– У меня с ней никак не складываются отношения, – сказала Шейла. – Она корчит из себя этакую простушку. А на самом деле все наоборот.

Настроение у Шейлы внезапно изменилось. О Рое она говорила мягко, деликатно; самозабвенно хотела ему помочь. Но при одном только упоминании об Оливии – веселой, общительной девушке, которую она едва знала, – она рассердилась и надулась.

– Я как-то была у нее на вечеринке, – заметила Шейла. – Ну и, конечно, мы там не долго пробыли. Мы сбежали в дансинг. Это оказалось куда веселее.

Впервые в жизни я учился вникать в смысл сказанного любимой, напряженно, настороженно прислушиваться к каждому ее слову, ловя малейшие изменения в тоне. И впервые в тот тихий сентябрьский вечер я учился скрывать муки ревности. Что означает это «мы»? И она ведь повторила это слово. Нарочито, давая понять, что речь идет о ком-то, кто для нее не безразличен, или нечаянно – и тогда, значит, это лишь случайный знакомый?

Шейла посмотрела на меня. Выражение моего лица, видимо, заставило ее снова смягчить тон.

– Я рада, что вы рассказали мне о Рое, – сказала она.

– Почему?

– Сама не знаю.

– Нет, в самом деле, почему? – настаивал я.

– Если бы я даже и знала, то все равно не сказала бы вам, – отрезала она, но вдруг, улыбнувшись, добавила просто и искренне: – Неправда, сказала бы! Обязательно сказала бы! Это означало бы, что я сделала очень важное для себя открытие, не так ли?