Текст книги "Оранжерея"

14. Больница

Во рту – пустыня, на языке – гадкий привкус, и вдобавок ко всему у меня эрекция. Я облизываю губы: они сухие как у мумии. С эрекцией я погорячилась, к слову, у меня ведь даже члена сейчас нет. Но в памяти – очередной провал. Тяжелый случай. Осознав это, я резко открываю глаза.

Я лежу на жестких, накрахмаленных белых простынях, лицом к одноцветной стене со странными выемками. Бледно-зеленые шторы висят вокруг кровати. Кто-то одел меня в странную фетишистскую робу с разрезом на спине. Она тоже зеленого цвета.

Ясное дело – больница, думаю я, закрываю глаза и стараюсь не паниковать. Как я в нее попала? Следовать первому завету Адамса [18]18
  «Без паники!» – известный у фанатов британской научной фантастики девиз, цитата из «Путеводителя для космотуристов, путешествующих автостопом», придуманного британским фантастом Дугласом Адамсом.


[Закрыть] в свете недавних событий не получается, и я пытаюсь сесть, тяжело дыша.

Через несколько секунд головокружение проходит, и я пытаюсь еще раз. Мое сердце дико колотится, меня подташнивает и голова болит где-то спереди; я чувствую себя слабой как медуза. Тем временем паника снова овладевает мной. Кто привел меня сюда? Если меня найдет Юрдон – все, пиши пропало.

На крючке, приделанном к каркасу кровати, висит коробка с кнопками. Я беру ее, жму наугад – половина кровати приподнимается вместе с моими ногами. Отлично, но мне бы другую половину поднять! Через десять секунд удается организовать все, как надо. Живот болезненно сжимается, но я хотя бы смогу видеть свое окружение. Беспокойство тем часом экспоненциально нарастает.

Последнее, что я помню, – беседа с роботом. Все, что было потом, теряется в тумане непонимания. Робот доставил меня сюда? Сюда – куда, кстати? Моя кровать – одна из ряда расположенных вдоль стены лежаков в огромной белой комнате с высоким потолком. В противоположной стене – множество окон, за ними виднеется бледно-голубое небо. И еще тут полно машин – совершенно незнакомых. Рядом с некоторыми кроватями поставлены шкафчики. Одна из лежанок в дальнем конце комнаты, похоже, занята.

Я закрываю глаза, чувствуя мертвый груз страха. Меня вернули в оранжерею.

Но я слишком слаба, чтобы что-то сделать, и, кроме того, я не одна. Слышу стук приближающихся каблуков и звуки голосов, несущиеся в мою сторону.

– Увы, никаких посещений после четырех часов, – произносит женский голос с той сглаженностью эмоций, какая обычно характерна для неписей. – Специалист сделает обход вечером. Пациентка очень слаба, ее нельзя чрезмерно беспокоить. – Занавес отдергивается, и я вижу женщину-непись в белом платье, со странным украшением для волос.

– К вам посетитель, – произносит она нараспев. – Не перенапрягайтесь.

– Эг-м, – квакаю я и пытаюсь повернуть голову, чтобы увидеть, кто это, но фигура все еще наполовину скрыта занавеской. Ситуация напоминает ночной кошмар, когда вроде знаешь, что к тебе подкрадывается чудовище, но ничего поделать не можешь.

– А вот и наша милая маленькая леди-библиотекарь!

О нет, мне ЗНАКОМ этот голос! Но как…

Фиоре собственной тучной персоной выходит из-за занавески и опирается на бортик моей кровати с какой-то пародией на участие, написанной на лице.

– Может, расскажете, куда вы хотели попасть?

– Не расскажу, – с трудом цежу я сквозь зубы. – Что-то неохота. – Кошмар воплотился в жизнь, и я с трудом балансирую над пропастью отчаяния. Они поймали меня и притащили обратно. Так, поиграться напоследок. Меня тошнит, мне жарко.

– Ну же, Рив. – Елейные – вот подходящее словцо для его манер. Фиоре кладет пухлую руку мне на лоб – она липкая и холодная – точно жаба. – Господи, ну у вас и температура. – Он убирает руку, прежде чем я успеваю ее стряхнуть, и я вздрагиваю. – Теперь понимаю, почему вас сюда поместили.

Я стискиваю зубы, ожидая последнего удара, но Фиоре задумал кое-что еще.

– Как капеллан я должен заботиться о благополучии всей моей паствы, поэтому не могу оставаться с вами слишком долго. Вы явно больны. – Последнее слово он выделяет голосом. – И это, безусловно, объясняет ваше спорное поведение. В следующий раз, если решите карабкаться по высоким стенам, сначала следует посоветоваться со мной. – Черты его лица на мгновение каменеют. – Если не хотите потом долго жалеть.

Я закатываю глаза, в том числе и оттого, что мне дурно.

– Я ни о чем не жалею.

Что эта мерзкая тварь задумала?

– Ну как же! – Фиоре сокрушенно покачивает головой. – Разумеется, вы жалеете. Быть человеком – значит постоянно раскаиваться. Но всем нам нужно учиться извлекать максимальную пользу из того, что нам дано, верно? Вы очень медленно адаптировались, Рив, очень нехотя обретали себя в нашем приходе, что не могло нас, духовников ваших, не тревожить. У меня имелись – я могу быть полностью откровенным? – даже опасения, что вы окажетесь попирательницей устоев по натуре и будете оказывать неблаготворное влияние на остальных. С другой стороны, вы явно желаете добра и заботитесь о близких… – Нечитаемое выражение искажает жабье лицо. – Так что мои симпатии пока на вашей стороне. Отдыхайте, мы продолжим нашу небольшую беседу позже, когда вы станете чувствовать себя лучше. – Он выпрямляется, выпячивая обширное пузо вперед, и отворачивается.

Меня вновь накрывает приступ дрожи, по спине бежит холодок. Будто не знает, что я его убила! Фиоре, конечно, может пустить гулять по симуляции сразу несколько своих копий, но чтобы они не могли связываться друг с другом через модем? Как так?

– Ты… – удается мне прохрипеть.

– Пардон?

– Ты!.. – Трудно подбирать слова. Меня взаправду лихорадит. – Что… что это…

– Дорогуша, у меня нет времени возиться с вами целый день. – Его голос повышается, когда он раздражен, до неприятного скулежа. Он поправляет халат. – Сестра! Вы где, сестра? – Более тихим голосом Фиоре обращается ко мне: – Попрошу, чтобы известили вашего мужа. Уверен, вам двоим есть что обсудить. – Он разворачивается на пятках и грузно ковыляет по палате прочь – к другим занятым койкам.

Я понимаю, что у меня стучат зубы: не уверена, от лихорадки или от беспомощной ярости. Я его убила, а ему хоть бы хны! Прибегает медсестра – по полу тихо шлепают ее мягкие туфли-тапочки, – с каким-то примитивным диагностическим инструментом в руке, и я отчетливо осознаю, как меня все достало.

Медсестра-непись обследует меня примитивными методами: тыкает холодным металлическим стержнем в ухо, пристально смотрит в глаза с близкого расстояния, достает банку и дает мне что-то, что я сперва принимаю за леденец – но вкус у этой штуки отвратительный. Наверное, какой-то препарат, синтезированный с большими затратами и призванный оказать некое случайное системное воздействие на мой метаболизм. Клиника – место вполне в духе темных веков, но, кажется, здесь не занимаются гирудотерапией, трансплантацией сердечной мышцы и тому подобным варварством.

– Постарайтесь заснуть, – увещевает медсестра. – Вы очень больны.

– Х-холодно, – стучу зубами я.

– Постарайтесь заснуть. Вы больны. – Медсестра наклоняется и вытаскивает из-под кровати большое свернутое одеяло. – Пейте много жидкости. – Стакан на тумбочке рядом с моей кроватью пуст, и в любом случае я слишком сильно дрожу, моих сил не хватит даже вытащить руку из-под одеяла. – Вы очень больны.

Ни хрена подобного! Да, руки-ноги натружены; суставы очень хотели бы встать и выйти из моего тела, громко хлопнув дверью; меня морозит, мозги ломит и желудок будто камнями набит – но ум, дух… – все это еще при мне. Разобраться бы еще с провалами в памяти…

– Ну и чем я больна? – спрашиваю я. Требуется нехилое усилие, чтобы выдавить это из себя.

– Вы очень больны, – повторяет непись. Пытать ее бесполезно – у нее нет разума, только набор рефлексов и записанных на инфоноситель реплик.

– С кем мне можно про… проконсультироваться?

Непись отворачивается, но я, кажется, вышла на новую ветку диалогов.

– Специалист посетит вас в восемь вечера, все вопросы к нему. Вы очень слабы, вам противопоказано беспокойство. Пейте много жидкости. – Она достает откуда-то пустой кувшин, относит его в дальний конец палаты и вскоре с ним возвращается. – Пейте много жидкости.

– Ага… – Я дрожу и пытаюсь сжаться в меньший объем под одеялом. Краешком ума осознаю, что мне следовало задать прорву вопросов, а еще лучше – заставить себя встать с постели и бежать так, словно мне подожгли задницу, но прямо сейчас просто налить себе стакан воды кажется подвигом.

Я ложусь на спину и смотрю в потолок, вся не своя от гнева и смущения. Неужели я вообразила, что убила Фиоре в библиотеке? Не думаю – воспоминания очень яркие. Как и все другие, о массовых убийствах и бесконечных годах войны. Но не все они реальны, так? Программа, говорящая чужим голосом через мою собственную гортань… если это не ложное воспоминание о ложном воспоминании, это была не я, а работающий на мощностях моего мозга подгруженный протокол. Нельзя доверять себе на все сто, когда тебя периодически донимают фуги.

– Или все-таки можно? – спрашиваю я пустоту и снова открываю глаза.

Сэм вздрагивает.

Он наклоняется надо мной, стоя на том же месте, где был Фиоре, и я сразу понимаю, что, должно быть, снова выпала из реальности. Холодно, но меня больше не лихорадит. Простыни влажные от пота, за окнами в разгаре тусклый вечер.

– Рив? – с тревогой окликает меня Сэм.

– Сэм. – Я поднимаю руку и тянусь к нему. Он сжимает мои пальцы в своих.

– Я пришел сразу, как только узнал, что тебя сюда упекли. Фиоре позвонил в офис. – Голос Сэма невыразительный, взгляд затравленный. – Что с тобой случилось?

Я снова вздрагиваю. Влажные простыни действуют мне на нервы.

– Потом объясню. – В смысле: поговорим не там, где у стен есть уши. – Мне бы попить. – Во рту по-прежнему пустыня. – У меня все время возникают фуги.

– Медсестра сказала, тебя должен посмотреть специалист, – говорит Сэм. – Та самая доктор Хант. Она придет чуть позже. С тобой точно все в порядке? Что за болезнь?

Я сжимаю руку Сэма так сильно, как только могу.

– Я не знаю.

Он протягивает мне стакан с водой, и я делаю глоток.

– Наверное… нет. Не уверена. Как… как долго я спала?

– Ты не узнала меня, когда я вошел. – Сэм держится за мою руку, будто боится, что один из нас утонет. – Совсем не узнала.

– Проблемы с памятью все хуже, – говорю я, облизывая губы. – Уже три… нет, даже четыре фуги за сегодня. Не знаю, в чем причина. Продолжаю что-то вспоминать, но уже не уверена, что реально, а что – нет. Я думала… – Прежде чем сказать «убила Фиоре», я медлю и вовремя прикусываю язык. Может, я действительно сделала это, даже если Фиоре не знает – на то могут быть другие причины. – …Что сбежала. Потом очнулась здесь. – Я закрываю глаза. – Фиоре говорит, что я больна.

– Что мне делать? – грустно спрашивает Сэм. – Как тебя вылечить? Тут нет А-ворот!

– Да, здесь только технологии темных веков. Люди не разбирали тела и не собирали их заново. Они полагались на медицину, лекарства, операции. Пытались заживить любое повреждение прямо на собственной шкуре.

– Какое безумие…

Я слабо хихикаю:

– Да ладно. Это я еще не проехалась по здешним докторам…

«Доктор» – одно из тех странных устаревших слов, которые больше не означают то, что раньше. В реальном мире за пределами этой тюрьмы доктор – ученый, который занимается исследованиями, а не механик белкового тела. Полагаю, в настоящие темные века это слово могло иметь и такое значение – никто ведь по-настоящему не имел понятия, как работают самовоспроизводящиеся организмы, поэтому всякое лечение было отчасти исследованием.

– Значит, э… доктор… Хант пообещала поставить меня на ноги? – Если у них здесь припрятан медицинский ассемблер, фиг я ей дамся. Он ведь будет заражен Королем в Желтом! Как я сразу не поняла!

– Рив? – Должно быть, мои глаза переполняет ужас, и Сэм сразу реагирует. – Рив! С тобой все в порядке?

– Не отдавай меня этой Х… х-х… – сиплю я, точно проколотая шина, падая во мрак.

– Кому не отдавать? Рив, что такое? У тебя снова фуга?

Очертания предметов темнеют. Сэм наклоняется ко мне, и я шепчу ему на ухо:

– […]…

А потом…

* * *

Отчаяние – движущая сила необходимости.

Со времени той встречи комитета с А1 и Санни прошло двести мегасекунд. Многое изменилось. Например, я больше не гордость танковой дивизии. И Санни теперь не кошка. Мы – гражданские, элементали с военным опытом, выпущенные в безудержный хаос реконструкции, которая ныне является будущим Насущной Республики.

Я не могу снова привыкнуть к тому, что я – человек ортодоксального или неортодоксального типа – где-то потерял целые фрагменты своей личности. Когда разразилась война, заключившая меня в МОНАрх на целое поколение, я уменьшил себя до того, что было у меня с собой, в моей голове. Затем, когда я милитаризовался, мне также пришлось отказаться от некоторых аспектов личности. В иных случаях я не совсем понимаю почему. Что-то предельно ясно (на войне, например, нужно подавлять угрызения совести по поводу причинения боли и повреждений солдатам противника), однако некоторые пробелы не соответствуют никакой логике. Если верить моим дневникам, которые я вел на борту «Благодарного Преемника», я всерьез интересовался музыкой барокко доиндустриальной эпохи, но сейчас не вспомню ни одной мелодии. У меня якобы были стабильные отношения и даже дети, хотя ни воспоминаний, ни каких-то переживаний того периода не уцелело. Может, такова реакция на душевную боль, или – нет. Но сейчас, после демобилизации, кажется, что у меня отсутствует какой-либо персональный бэкграунд – я дрейфую вдали от всего, к чему был привязан, и лишь моя новая работа является связующей нитью.

Кошки Лайнбарджера вышли из войны со значительными финансовыми активами. Это меня удивило. Даже я, бывший солдафон, получил такое количество кредитов, что на них можно вести безбедный умеренный быт несколько гигасекунд кряду. Кажется, война – прибыльное дело, если служить на стороне победителей и умудриться не свихнуться в процессе.

Когда я покинул генеральный штаб Кошек (запутанной дорогой – с привлечением нескольких анонимных сетей ремикширования и односторонних А-ворот, лишивших меня всей военной начинки перед возвращением в гражданское общество), превратился в молодого человека с репутацией повесы в Когнитивной республике Лихтенштейн. «Репутация повесы» – это действительно что-то, особенно если у тебя не было гениталий последние пару сотен мегасекунд.

Лихтенштейн – оживленная эклектичная колония художников-карикатуристов, настолько искушенных, что они почти прошли полный круг и вернулись к примитивизму. Здешняя конвенция требует использовать визуальные фильтры, которые покрывают все темными полосами и расцвечивают человеческие тела яркими красками. Таким образом, жизнь здесь похожа на машиниму [19]19
  Машинима (от англ. machine + cinema) – способ отображения сюжетных коротких скетчей и видеороликов, снятых с помощью трёхмерной графики на основе компьютерных игр, а также сама технология производства подобных фильмов.


[Закрыть]. Стиль своеобразный, но знакомый и обнадеживающий – сущие пустяки после бессонного гиперконцентрированного сознания танка. Я брожу по галереям и салонам Лихтенштейна, обмениваюсь резкими репликами и невероятными историями с другими жителями, а в свободное время часто хожу в ванну и моюсь. Считаю делом чести не спать дважды с одним и тем же человеком в одном теле, хотя через некоторое время обнаруживаю, что даже такая анонимная чувственность не защищает меня от слез влюбленных: похоже, половина местного населения потеряла кого-то и ищет утрату, бросаясь из крайности в крайность.

Моя жизнь кажется бесцельной первые четыре-пять мегасекунд. Оставаясь наедине с собой, я работаю над чем-то, что со временем может оказаться мемуарами о войне – старомодным сериализованным текстом, провокационно продвигающим точку зрения без всякой претензии на объективность, – в то время как на публике трачу свои сбережения. В глубине души меня раздражает мелочность и отсутствие смысла такой жизни; я хочу что-то делать, и пусть проект, над которым я работал под эгидой Санни последнюю пару лет, отвечает всем требованиям, он поневоле анонимен. Если я оставлю след, то своими делами, а не именем. И так, по мере того, как мой сплин усиливается, я все глубже утопаю в лиловом тумане лености и отупения.

Но однажды в мою дверь заливисто позвонили, и я почувствовал – вот она, встреча, которая изменит мою судьбу…

* * *

Как раз в тот момент, когда доктор Хант прижимает крошечный ледяной латунный диск к голой коже между моих грудей, я понимаю, кто я и где. И что я ужасно больна.

– Ой!

– Вдохните и медленно выдохните, – незлобиво просит она. Секунду спустя щурит глаза за толстыми стеклами очков как сонная сова. – Ага, уже очнулись, я смотрю?

В ответ я сильно кашляю – мышцы груди сводит, ребра звенят от боли. Доктор Хант чуть отстраняется, опускает стетоскоп.

– Прокашляйтесь, я подожду. Воды налить?

Когда приступ стихает, я замечаю, что она приподняла изголовье моей кровати.

– Да, пожалуйста…

Меня все еще лихорадит, я слаба, но мне хотя бы нехолодно. Даже удается дотянуться до стакана, который Хант протягивает, и ничего не пролить, хотя рука сильно трясется.

– Доктор, что со мной не так?

– Я здесь, чтобы узнать.

Хант – женщина невысокого роста и, как принято здесь говорить, «средних лет». В ее темных волосах – множество так называемой проседи, обеспеченной возрастным нарушением функционирования меланоцитов; на лице – мимические морщины. На ней странное белое пальто, застегнутое спереди, и она носит с собой таинственные тотемы профессии: кадуцей и стетоскоп – конец последнего только что прикладывали к моей груди. Она выглядит дружелюбной, открытой и заслуживающей доверия, словно в противовес своим коллегам-священникам. Но красота – это не правда, и внутреннее чутье подсказывает мне никогда не ослаблять бдительность в ее присутствии.

– Как долго у вас пирексия?

– Пире… что?

– Озноб, чередующийся жаром. Повышенная потливость, ночные кошмары.

– О, ох… – Я морщусь. – Какой сегодня день? Как долго я здесь?

– Всего шесть часов, – отвечает доктор Хант. – Вас госпитализировали около полудня.

Я зябко повожу плечами. Кожа у меня будто ледышка.

– Началась за час или два до полудня, выходит.

– Преподобный Фиоре сказал мне, что вы занимались чем-то вроде скалолазания. – Ее тон – нейтральный, сугубо профессиональный, без нотки порицания.

Я сглатываю слюну.

– Ну да, было дело.

– Вам очень повезло. – Хант загадочно улыбается и водит стетоскопом по моему левому плечу, сдвигая больничную рубашку, чтобы обнажить его. – Извините, я попробую закончить с этим побыстрее. Хм. – Она смотрит на перепонку стетоскопа и хмурится. – Я давненько ничего подобного не видела. Прошу прощения. – Она выпрямляется. – Должна сказать, во внешних простенках нашей зоны обитания небезопасно. Некоторые соседние биомы не предназначены для биоморфов. В некоторых резервных секторах обитают такие репликаторы, что сожрут всякого, кто основан на нуклеотидном каркасе и не транслирует сигнал отмены атаки.

Я снова сглатываю – во рту неестественно сухо.

– Что?..

– Так или иначе, вас угораздило заразиться сильным штаммом pestis mechaniculorum. Пирексия вызвана тем, что ваша иммунная система с трудом сдерживает его натиск. Очень хорошо, что мы нашли вас до того, как начался механотический цитолиз. В любом случае, я смогу поставить вас на ноги.

Я вздрагиваю.

– Спасибо. Это здорово.

– Здорово – не то слово. Нужно ли мне просить вас воздержаться от дальнейших исследований застенков?

Я качаю головой, почти смущенная собственным недавним страхом поимки.

– Вот и хорошо. – Хант похлопывает меня по плечу. – По крайней мере, если захотите повторить, сначала проконсультируйтесь со мной. И тогда, вероятно, избежите несчастных случаев. – Она осторожно снимает стетоскоп и оборачивает его вокруг своего кадуцея. Девайс издает мягкие щелкающие звуки, когда сливается в единое целое с жезлом, увитым змеями. – Сейчас я введу вам немного антироботинового средства, и выздоровление начнется. – Доктор садится на табурет, поставленный рядом с кроватью.

– А вас не волнует, что вы слегка… ну… выпали из роли? – спрашиваю я, наплевав на осторожность. Подозреваю, если задать такой вопрос Юрдону или Фиоре, они сразу голову мне открутят. Но с Хант, кажется, легче ладить. Вероятно, она даже заслуживает некоторого доверия.

– Все мы ошибаемся. – Снова эта улыбка: немного не от мира сего, очень искренняя, будто доктор смеется над шуткой, над которой я бы тоже посмеялась, если бы знала, о чем она. – Дорогая, позвольте мне побеспокоиться о стандартах эксперимента. – Она снисходительно машет рукой. – Знаете, мы все-таки печемся о том, что происходит здесь с людьми, когда церковь за ними не смотрит. Конечно, люди пытаются проверить систему на прочность – этого следовало ожидать. Может, кто-то не хочет здесь находиться. Кто-то наверняка передумал уже после того, как подписал согласие. Скажу одно: мы делаем все, что в наших силах, чтобы здесь они не были недовольны. – Хант приподнимает бровь. – Провести эксперимент такого масштаба непросто, и все мы ошибаемся. Что еще я могу сказать? Некоторые ошибаются больше остальных. – Теперь ее лицо выражает легкое отвращение. Она ждет моей реакции.

– Но эти ошибки… – произнесла я, не зная, стоит ли заканчивать мысль.

Доктор многозначительно пожимает плечами.

– Как дела у Касс? – заставляю я себя задать вопрос.

На лицо Хант, до сих пор открытое и доброе, ложится тень.

– Почему вы спрашиваете?

Я вновь облизываю губы.

– Мне бы воды.

Хант соскальзывает со стула, обходит кровать, наливает остаток воды из кувшина в стакан и молча протягивает мне. Я опустошаю его.

– Похоже, случай Касс – маленькая ошибка Фиоре. – Мне хочется произнести это небрежно, как бы между делом, но мой тон сочится осуждением и язвительностью.

– Похоже, что так. – Доктор Хант оглядывается, смотрит через комнату на что-то, отделенное от меня занавеской. Я вздрагиваю, и на этот раз не от лихорадки. – Маленькая? Я бы не сказала. – Ее голос сух, что-то в ее тоне вынуждает меня не смотреть ей сейчас в глаза. Но когда Хант поворачивается ко мне, у нее спокойный, почти равнодушный вид. – С Касс все будет в порядке, дорогая.

– А с Майком? – интересуюсь я.

– Это еще нужно предопределить.

– Пред-определить? А то, что стало с Филом и Эстер, – тоже было пред-определено?

– Рив… – И ей еще хватает наглости строить обиженную мину! – Нет, конечно, не было. Всему виной плохая оценка ситуации. Мы обратились к историческим источникам и обнаружили, что то, что делали Эстер и Фил, не являлось примечательным. Ты права – их проступку придали излишний вес. Доктор-майор Фиоре недооценил серьезность настроя толпы. Такое больше не повторится, мы приняли опыт к сведению. – Хант чуть склоняет голову. – Для тех браков, что не ладятся, будет введена официальная процедура расторжения. Мы – не злодеи, Рив. И смотрим на вещи в гораздо более широкой перспективе. Если не привести вас к согласию и довольству – опционально, всех, – то система не выкристаллизуется, эксперимент будет провален.

Эксперимент будет провален. Я смотрю на нее и задаюсь вопросом: она серьезно? Фиоре и Юрдон – такие циники, что я изумляюсь, видя в их команде кого-то, кто явно верит в правоту дела и свою работу. Ее открытость уязвляет меня не меньше чем полицейских-неписей в ресторане – мой спонтанный эксгибиционизм.

– Э… кажется, я вас понимаю. – Я качаю головой и морщусь от боли. Моя шея болит. – Но пока Майк остается с нами, некоторые, как ни крути, будут несчастны.

– На Майка найдется управа. – Мгновение спустя ее кадуцей издает звуковой сигнал. Продолжая говорить, она возится с ним. – Я не считаю, что его психологическая травма неизлечима. Вероятно, даже не нужно откатывать его к резервной копии, хотя на данный момент может показаться, будто так проще. Но мне придется пересмотреть мотивационный паттерн Майка с основ. – Хант хмурится, глядя на змеиные головки, но в дальнейшие подробности не вдается. – И с Касс все… наладится. В настоящее время я лечу травмы, нанесенные ее телу. Как только в этом плане ей станет лучше – спрошу, какую личность она хочет взять. – Хант делает небольшую паузу. – Большинство медицинских сообществ, имей они дело с таким тяжелораненым больным, предписали бы обширное вмешательство в память. Или просто ликвидировали бы это воплощение человека и воссоздали бы другое из резервной копии. Но я не верю, что такой серьезный шаг можно сделать без учета собственных пожеланий Касс. – И снова я буквально слышу, как мысль доктора налетает на какие-то тормозные колодки. Через мгновение я понимаю, что Хант пристально смотрит на меня.

– Что такое? – спрашиваю я нервно.

– Стоит поговорить и о ваших выпадениях из реальности.

– О моих фу… о чем, простите? – Я ловлю себя на слове, но уже слишком поздно валять дурака.

Доктор Хант приподнимает бровь и скрещивает руки на груди.

– Знаете, я ведь не идиотка. – Она отводит глаза, будто ее слова адресованы кому-то другому. – Каждый, кто находится здесь, прошел через серьезную переработку личности, перебалансировку, стирание определенного опыта. Прошу заметить, это всё – до вербовки в наш эксперимент. Одна из причин, по которой данное сообщество нуждается в плотном медицинском наблюдении, заключается в кризисе идентичности у всех его членов. У большинства людей здесь есть определенные предположения о том, кем они были раньше и почему решили изменить свои воспоминания. Конечно, попадаются и такие, кто совсем ничего не помнит. За ними числится нечто, что они пожелали похоронить настолько глубоко в себе, что и подсознательных подходов не осталось. Что-то, что мучило. Обычно не все так плохо, конечно… Итак, у вас было две фуги с момента госпитализации – вы в курсе? Я спрашивала вашего мужа о них, и он сказал, что в последнее время они участились. Стали более обыденным явлением.

Она наклоняется ко мне, держа руки зажатыми под мышками, словно обнимая себя.

– Я не люблю вторгаться туда, где меня не ждут, но, судя по всему, вам требуется серьезная помощь. Похоже, у вас была плохая реакция на подавляющие препараты, которые давали в клинике, и, хотя я не могу быть уверена без детального обследования, есть риск, что вы столкнетесь с неким кризисом. Я не хочу преувеличивать, но в худшем случае вы можете потерять… все, что делает вас собой. Например, если это аутоиммунная реакция – согласно вашему досье, у вас имеется интеллектуальный апгрейд системы комплимента [20]20
  Комплекс защитных белков, постоянно присутствующих в крови, – каскадная система протеолитических ферментов, предназначенная для гуморальной защиты человеческого организма от действия чужеродных агентов, участвующая в формировании иммунного ответа организма. Является крайне важным компонентом как врожденного, так и приобретенного иммунитета.


[Закрыть], а порой байесовские индикаторы начинают палить не по тем целям, – то может выработаться полная антероградная амнезия и неспособность к созданию каких-либо новых мнемоструктур. Или все дело в недобросовестном предыдущем исправлении воспоминаний, которое и вызывает фуги когнитивного диссонанса. Это должно пройти само, хотя процесс «прохождения» доставит вам много неприятных минут. Но я не могу сказать наверняка, чего сто́ит ждать – уже не говоря о том, чтобы назначать лечение, – если вы не признаете, что у вас имеется проблема.

– Ох. – Мне требуется время, чтобы переварить это, но Хант удивительно терпелива со мной и ждет, пока я все обдумаю. Будь обстоятельства иными, я была бы готова биться об заклад, что эта женщина взаправду не безразлична к моей участи. – Проблема, – эхом повторяю я, и волна озноба вновь приколачивает меня к простыням.

– Кстати, о проблемах… – Хант поднимает свой кадуцей. – Сейчас будет немножко больно. Но недолго. Быть съеденным заживо чумой механоидов – гораздо больнее. – Она спокойно улыбается, кладя кадуцей мне на плечо, и я вздрагиваю, когда змеи оживают и кусают меня. – Потребуется время, чтобы победить инфекцию, и есть риск, что она успеет адаптироваться и победить робофагов, поэтому я собираюсь оставить вас здесь на ночь – для наблюдения. Надеюсь, завтра вы будете достаточно здоровы, чтобы отправиться домой. Я выпишу вам недельный отпуск для восстановления сил. А пока подумайте о том, что я сказала касательно ваших проблем с памятью. Мы еще поговорим об этом утром, на обходе.

Змеи отпускают меня и снова обвиваются вокруг жезла, когда Хант встает.

– Спокойного сна! – желает она мне и уходит.

* * *

Разумеется, ни о каком спокойном сне и мечтать не приходится.

Сначала я провожу неопределенное время, дрожа от холодного озноба и время от времени забывая дышать, пока какой-то примитивный рефлекс не понукает меня втягивать воздух большими хриплыми глотками. О сне не может быть и речи, когда ты боишься, что перестанешь дышать, поэтому я довожу себя до крайнего ужаса, прокручивая в уме события прошедшего дня. Огромные артериальные потоки крови выступают как призраки на стене – тени моей вины за убийство Фиоре. Но он даже не знает, что я его убила! Неужели все это было галлюцинацией? Очевидно, что безумное карабканье вверх по шахте на пределе возможностей всяко реально, раз Фиоре и Хант знают о нем. Если, конечно, мне они сами не привиделись – это тоже нельзя списывать со счетов. Я борюсь с неизвестной инфекцией и с неясным невротическим кризисом одновременно. Разве не проще предположить, что я просто не в своем уме?

Свет в палате потускнел, и проблеск неба, который я вижу через окна, становится более фиолетовым, испещренным пылающими точечками люминесценции, которые странно блестят, будто преломляются в глубокой луже воды. Может, им невдомек, что я знаю о Короле в Желтом и ассемблере в подвале библиотеки. Просто кажется, что у меня нервный срыв. Диссоциативная фуга – разве не так это называли древние? Я ведь не просто вспоминаю фрагменты плохо подавленных воспоминаний, но придумываю ложную память, латаю рваное полотно наугад, ошибаясь и домысливая. Может, моя память о бытности человеком-танком, работавшим на каких-то там Кошек, произошла из какой-нибудь… скажем, игры, в которую я когда-то играла? Из многопользовательской захватывающей игры с открытым миром, крутым сюжетом и высокой степенью погружения. Не припомню, чтобы была геймершей, но, пожелай я избавиться от зависимости, разве не могла для этого прибегнуть к услугам врачей, редактирующих память?

Я понимаю, что не просто не у кого справиться обо всем этом. Если окажется, что Сэм никогда не слышал о Кошках Лайнбарджера, это вовсе не значит, что они не существовали – все здесь прошли правку памяти! Я бы хихикнула, не будь мое горло таким сухим и воспаленным. Наверное, я просто дурная библиотекарша Рив – наплодила целую свиту фантомов-небылиц, чтобы жизнь стала чуточку интереснее, а они теперь преследуют меня по коридорам разума. Был ли тот парень, гнавшийся за мной по коридорам Невидимой Республики, настоящим? А как насчет сумасшедшей сучки с мечом, вызвавшей меня на дуэль? Я убегала от врагов, которых на самом деле никогда не видела – разве что мельком, краем глаза. Я словно жертва слепоты, странной неврологической травмы, которая оставляет своих жертв незрячими, но способными воспринимать события в своем поле зрения путем угадывания. Может, я агент разведки, пытающийся выследить опасных врагов… или просто грустная больная женщина, которая привыкла подменять реальность игрой и теперь расплачивается за это.