Текст книги "Поиски в темноте"

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Нет, – хрипло ответила она. – Уходите.

Он подошел ближе, и, хотя их разделяло шесть шагов, он был достаточно близко, чтобы его слова могла слышать только она.

– Я напомнил ему о войне, только и всего. Саймон воздвиг между собой и воспоминаниями высокую стену, но она оказалась недостаточно высокой. Там было… Элизабет прибежала посмотреть, что случилось, должно быть, она услышала наши крики… и ей показалось, что я ему докучаю. Считайте, что во всем виноват я.

Аврора повернулась к нему лицом. На щеках остались дорожки от слез. Он стал противен сам себе, как будто она плакала из-за него.

– Вы напомнили ему войну. Да, наверное, так и было. Но Элизабет воспользовалась тем, что произошло, в своих интересах. Теперь Саймон больше не будет обращаться за утешением ко мне. Вы понимаете? Он отталкивает меня, как будто не хочет, чтобы я видела, как он думает, его слабость! Ему кажется… если он добьется успеха с музеем, я буду восхищаться им, смотреть на него с любовью и гордиться тем, что он сделал. Он думает… он думает, что успех музея затмит прошлое. Понимаете, я видела, как он сломался. Мужчина может простить женщине все, кроме этого. Если бы я переспала с половиной британской армии, он бы еще мог меня простить. Если бы я предала его солдат и из-за меня их убили, он бы нашел для меня оправдание. Но он не может простить мне того, что я видела!

Ратлидж понимал ее лучше, чем ей казалось. Неожиданно он задумался: может быть, Джин хватило ума понять, что в конце концов он возненавидит ее, если она выйдет за него? Ведь Джин тоже видела его в госпитале – сломленного, охваченного отчаянием. Потом он понял, что не пытается оправдать ее. Увидев его, Джин пришла в замешательство и испугалась. Она не понимала, что делать. Отгородившись от него страхом, она даже не попробовала достучаться до него, утешить его.

– Многие мужчины вернулись с войны надломленными, – сказал он. – Многие стали инвалидами в физическом смысле. И почти все – в эмоциональном.

Аврора ответила глухо – он понял, что она провела много бессонных ночей в ожидании мужчины, которому может показать, что он ей небезразличен:

– По-моему, большинство англичан, которые ехали во Францию, оказались не готовы к тому, что сделает с ними война. Сражения… о да, они ехали сражаться. Вспоминали великие битвы, вроде битвы при Ватерлоо, когда не было времени ни думать, ни чувствовать, когда стремились только к одному: выжить. А им пришлось гнить в грязных окопах. Как они объяснят это дома? Отец Саймона все время писал ему: «Где обещанные тобой письма? Почему они не приходят? Может быть, возникли проблемы с цензурой? И где фотографии? Работает ли фотоаппарат? Есть ли у тебя пленка? Ради всего святого, почему ты упускаешь такую замечательную возможность? Где следующий Черчилль?» И Саймон не мог объяснить ему, что все пошло не так, как они планировали. Неожиданно он понял, что он смертен, и то, для чего его произвели на свет и растили, утратило для него всякий смысл. По-моему, тогда до него впервые дошло, что он не сам избрал свое будущее, что близкие просто внушили ему необходимость заниматься политикой. Но чем ему заняться вместо политики? К чему еще он годен? Как можно решать такие вещи на поле боя? Он стал ходячим мертвецом. Он ждал, когда смерть вспомнит, что он еще жив, и придет за ним. Будущего у него не было… И все же он отчаянно хотел будущего.

Аврора ненадолго прижала ладони к глазам, как будто стараясь унять головную боль. Или боль в сердце. Она глубоко, судорожно вздохнула, беря себя в руки.

– Вы понимаете, о чем я говорю? Я подарила ему надежду. Подарила нечто осязаемое… то, что можно впустить в свое сердце до тех пор, пока не наступит смерть. Мое тело и моя любовь подарили ему немного покоя перед концом. Только он… остался жив. И оказался не готов к этому. Как и к семейной жизни – оказалось, что его брак не прервала пуля. Он был не готов и к тому, что его отец умрет, а Томас Нейпир разозлится на него за то, что он бросил Элизабет. Сама Элизабет изо всех сил старалась держаться храбро и благородно. Саймон вернулся домой, где все пошло по-другому, не так, как он привык… и ему пришлось учиться считать. Он впал в немилость в глазах тех, чье мнение раньше было для него так важно. А средоточием всех его бед стала я!

Она обернулась, взглянула на приземистую усеченную колокольню, как будто не оконченную, брошенную… Когда она заговорила снова, Ратлидж не услышал в ее голосе жалости к себе.

– Нам обоим пришлось очень трудно. Но, знаете, развод еще труднее, он оставляет клеймо. А я католичка, для меня развода не существует. Мне казалось, что я буду счастливее, если поеду с ним и постараюсь наладить совместную жизнь, а не останусь на родине, помахав ему на прощание, признав, что мне не удалось сохранить Саймона. Как и себя. Я готовилась к бою. Но у меня не хватает сил для того, чтобы сражаться с ними со всеми. Я не знаю как. Для меня было бы лучше, если бы меня повесили, виновна я или нет. Тогда Саймон будет избавлен от необходимости публично признаваться в том, что его женитьба была ошибкой.

Она немного помолчала и вдруг сообразила, что сказала.

– Нет, я не то имела в виду! Он ни за что не обидит меня. Он по-прежнему любит…

Но она только что сказала Ратлиджу, что у ее мужа есть мотив к убийству.

Ответил он не сразу, тщательно подбирая слова:

– Повторяю, не думаю, что Элизабет будет приезжать после того, как все закончится. В Чарлбери она приезжает только из-за ущемленного самолюбия… в чем она, впрочем, ни за что не признается.

– Если меня повесят за убийство, Саймон достанется ей, а ему не придется переживать развод. А если меня не повесят, она найдет способ дать ему понять, что он ей до сих пор небезразличен. Видите ли, все дело в прошлом. Он думал, что все изменилось. Не знаю…

Ратлидж заметил, как на ее ресницах блеснули слезы.

– Он будет дураком, если променяет вас на Элизабет Нейпир!

Аврора натянуто улыбнулась и второй раз за тот день сказала:

– Вы очень добры. Но мы с вами оба знаем, что убийство – не просто гибель одной женщины. Мне придется пережить испытание… Не знаю, получится ли. Не знаю, чем все закончится, но я должна найти в себе силы, которые мне нужны.

Он стоял беспомощный, не в силах прикоснуться к ней, предложить ей утешение, которое не было бы воспринято ею как проявление доброты.

– Миссис Уайет… Аврора…

Она покачала головой:

– Нет. Вы ничего не должны говорить. Расскажите лучше еще раз про жирафа, который забрел на кухню «Лебедя». Забудьте о том, что вы полицейский, а я подозреваемая, и объясните, каким образом жираф очутился так далеко от родного дома. – Она ахнула, сообразив, что невольно заговорила о себе.

Хэмиш напоминал Ратлиджу, что Аврора пытается его отвлечь. Ратлидж не обращал на него внимания.

– Жираф не очутился далеко от родного дома, – ответил он. – И не заблудился. Только ненадолго заплутал. Я бы не стал за него беспокоиться.

– У животных все просто, верно? – согласилась она. – Какие они счастливые!

Она пошла прочь, а он остался стоять под деревьями. Он смотрел ей вслед: прямая спина, высоко поднятая голова. Она пошла не к дому, а к церкви. Она намекала на то, что хочет побыть одна, в уединении.

Но он подумал: может быть, плакать она не перестала.

* * *

Вернувшись к гостинице, где он оставил машину, Ратлидж увидел, что по той стороне улицы шагает миссис Прескотт, соседка констебля Трута. Она целеустремленно шла куда-то, повесив на сгиб локтя корзинку.

Увидев его, миссис Прескотт поспешно перешла дорогу и загородила ему путь:

– Что там с миссис Уайет? Она с таким расстроенным видом выбежала из собственного дома! Пробежала мимо, даже не поздоровавшись! А вы гнались за ней следом, как… как фурия!

– С ней все в порядке, – ответил Ратлидж. – Кажется, ее разволновала история о жирафе…

Миссис Прескотт пришла в замешательство, но совсем ненадолго. Она лукаво улыбнулась:

– Вы намекаете на то, что мне не следует совать нос в чужие дела! Что ж, не вы первый даете мне такой совет. Но сплетни похожи на лоскутное одеяло. Важно понять, какие лоскутки подходят друг к другу, а какие нет. Рассортировать их по размеру, цвету и форме. На все нужен навык. Я люблю сплетничать, в Чарлбери вам все об этом скажут!

– А что говорят в Чарлбери насчет трупа, найденного возле Ли-Минстера?

– Могу рассказать, сколько у жертвы зубов и из чего у нее чулки – из шелка или хлопка!

– А кто она такая, вы знаете?

– Еще нет. Говорят, она слишком долго пролежала в земле и потому не может быть мисс Тарлтон, и слишком мало для того, чтобы оказаться Бетти Купер. Как по-вашему, она не из наших мест? Что-то часто у нас стали появляться посторонние трупы! Как бы там ни было, вы ею не занимаетесь… Хорошо одно: теперь инспектор Хильдебранд занят и здесь и там и не мешает вам. – Немного помолчав, она робко продолжала: – Как по-вашему, кто убил мисс Тарлтон – мужчина или женщина?

– Не знаю. Пока что не могу ответить ни так, ни эдак.

– Тогда что ее убило?

– Мы не нашли орудия убийства.

– Могу дать вам бесплатный совет, – ответила миссис Прескотт. – Мужчина схватил бы первое, что попалось ему под руку. Ну а женщина… скорее всего, она бы взяла что-нибудь знакомое и привычное. Если бы я так разозлилась, что захотела кого-то убить, я бы взяла свой железный дверной упор в форме совы…

Она заметила, как Ратлидж переменился в лице. Что-то забрезжило в голове… Миссис Прескотт смотрела на него, не скрывая любопытства. Она открыла было рот, чтобы сказать что-то, но передумала.

Ратлидж наскоро поблагодарил ее и поспешил к машине.

Какая оплошность с его стороны! Зеленый новичок давно бы уже об этом подумал. Правда, на новичка не подействовало бы нездешнее обаяние Авроры Уайет.

Он так и не побывал на ферме Уайетов. Там, где, по словам Авроры, она была в то время, когда Маргарет Тарлтон должна была уезжать. Там же в тот день стояла ее машина – на ферме, а не возле дома, откуда удобнее везти гостью на станцию…

Ферма…

Он услышал голос Франс, когда она отвечала на его вопрос, где бы она спрятала чемодан: «…я положила бы его в такое место, куда никто не ходит…»

«А я тебе уже давно намекаю…» – сказал Хэмиш.

Глава 17

Ему пришлось проехать через всю деревню. Дорога поднималась по склону пологого холма, потом петляла среди полей. Вскоре он въехал в каменные ворота, стоявшие у начала узкой дороги. На полустертой табличке, прибитой к столбу, он различил резное «У». Саму ферму не было видно – она расположилась за рощей. Ратлидж невольно ругался всякий раз, когда машину подбрасывало на ухабах. Должно быть, раньше здесь ездили только на телегах. От ворот дорога шла прямая, как стрела. По обеим сторонам от нее росли раскидистые деревья. Под ними было тихо, только в густой листве пели черные дрозды. Дорога вывела его на земляной двор. Он увидел небольшой каменный дом, просторный амбар, длинный навес, под которым хранился сельскохозяйственный инвентарь, и несколько полуразвалившихся хозяйственных построек. Как ни странно, ферма оказалась не совсем заброшенной, хотя признаки запустения были налицо: дом крыт полусгнившей соломой, которую следовало поменять лет пять назад; на высокой крыше амбара недоставало дранки, а кое-где в каменной кладке раскрошился раствор. Навес не мешало бы покрасить. Углы двора заросли бурьяном и лопухами. В траве валялись ржавые детали.

Он услышал кудахтанье; в полумраке заржала лошадь. Ее кормили перепревшим сеном; более свежее сушилось на солнце.

Дом казался пустым – иногда, подумал Ратлидж, пустоту можно почувствовать. Он подошел к двери и заглянул в ближнее окошко. Комната показалась ему чистой; в ней явно прибирали, хотя обстановка была старой. На полу лежал вытертый ковер. Он не увидел на окнах занавесок. Из прихожей на второй этаж вела лестница. Ратлидж толкнул дверь. Дом оказался не заперт, но входить он не стал.

Он зашел в амбар – большая дверь была распахнута настежь. В духоте плавали пылинки; пахло конским навозом, сеном и гниющей кожей. На деревянной скамье стояло старое женское седло. Вдали, в полумраке, две лошади повернули головы и с любопытством посмотрели на него. С полки на него уставился сонный кот, щуря желтые глаза. Наверху, под крышей, ворковали голуби.

Где же помощник? В поле или в одной из построек?

Ратлидж вернулся к машине и нажал на клаксон. Раз, потом другой. Вдали замычали коровы. Он снова нажал на клаксон. Через какое-то время из сарайчика выглянул человек в рваном комбинезоне. Высокий, жилистый, с короткими седыми волосами и дубленым морщинистым лицом. Трудно было определить, сколько ему лет. Пятьдесят? Ратлидж решил, что больше.

Когда старик осторожно засеменил к Ратлиджу, тот решил, что ему ближе к семидесяти.

– Заблудились, что ли? Ваши новомодные автомобили – не то что лошади. У лошади есть чутье, какого нет у вас!

От старика разило пивом и смесью конского навоза и сухой земли.

Ратлидж непринужденно ответил:

– Моя фамилия Ратлидж. Я помогаю местным полицейским выяснить судьбу одной молодой женщины, которую нашли убитой в нескольких милях отсюда…

– Вы не местный, – догадался старик, прикрывая глаза козырьком от солнца и глядя Ратлиджу в лицо. Под ногтями у него была земля, подбородок зарос щетиной. Наверное, он вообще не понимал, зачем человеку бритва.

– Да. Я из Скотленд-Ярда.

– Ха! Из Лондона, значит? – Фермер сплюнул себе под ноги. – Нашему Труту помощь не помешает. Только и знает, что блудить, не умеет руки держать при себе. Да и спиртное не держит! – Старик говорил громко и презрительно. – Тоже мне констебль! – Он смерил Ратлиджа оценивающим взглядом. – А говорили, что убийцу уже поймали.

– Мы не знаем, того ли поймали, мистер… – Ратлидж многозначительно замолчал.

– Джимсон. Тед Джимсон, – не сразу ответил старик. Он по-прежнему пытливо смотрел на Ратлиджа.

– Давно вы здесь работаете?

– Здесь-то? Да почитай всю жизнь! А при чем тут убийство?

Ратлидж рассеянно, как будто интересовался этим исключительно из любопытства, сказал:

– Насколько я понимаю, миссис Уайет была здесь пятнадцатого августа около одиннадцати часов и почти до вечера? Она ухаживала за больной телочкой…

Джимсон задумался:

– Пятнадцатого, говорите? Да, помню, правда, была. Телочку пришлось выпаивать из бутылки и согревать. Мы не могли себе позволить потерять ее – ведь столько пришлось выложить за быка! Она почти до четырех часов здесь пробыла, все обхаживала телочку… Вот что я вам скажу: хоть она и француженка, а за скотиной ходить умеет! – Судя по всему, он сам не знал, что думать о своей хозяйке.

– А где в это время были вы?

– Валялся в постели да ждал, пока слуги подадут мне завтрак! А вы что думаете? Работал, где же еще! Тут ведь не только доить да прибирать надо. На сеновале половицы сгнили – надо было заменить. Потом я копал картошку и чинил загородку в курятнике, чтобы куры не разбежались…

А Аврора сказала, что старик простудился…

– Вы видели миссис Уайет с того места, где работали?

– Телочку-то держат не на сеновале и не в курятнике!

– А она могла вас видеть?

– Вряд ли, но она наверняка слышала, как я стучал молотком на сеновале. А вам зачем? Думаете, я помогал убийце?

Старик держался напряженно. Он вроде и не обманывал, но и всей правды не говорил… Интересно, до чего он готов дойти, защищая Аврору… или Саймона Уайета?

– Я должен выяснить, кто где был в тот день. Люди часто сами не понимают, что они – свидетели. В тот день миссис Уайет приехала сюда на машине или пришла пешком?

– Приехала. Я видел ее, когда она ехала по дорожке. Она помахала мне, когда вышла. Но мне показалось, будто ей не хочется говорить.

– Она долго здесь пробыла? И была все время или куда-то уезжала?

– Чего не знаю, того не знаю. И на часы я не смотрел.

– Значит, миссис Уайет ухаживала за больной телочкой и пропустила обед?

– Мне-то откуда знать? Сам-то я проголодался, когда починил загородку в курятнике, но разрешения отлучиться на обед я у нее не спрашивал!

– А ей вы не предложили пообедать?

– Да что вы, нет! То, что я стряпаю, вряд ли пришлось бы хозяйке по вкусу! – Старик пришел в ужас. – Бекон, сыр, да еще с луком!

Настоящий крестьянский обед. Но французы берут те же простые ингредиенты, добавляют яйца и пряные травы и готовят омлет. Ратлидж подумал: все дело в привычке.

– Вы уверены, что ни миссис Уайет, ни машина не уезжали начиная с того времени, когда она приехала, и до того времени, когда она уехала? С одиннадцати, скажем, и до четырех?

Старик прищурил водянистые глазки:

– Я не видел, как она уезжала… Знаю, что она заходила в дом умыться, потому что ее сапоги стояли у двери кухни.

– Вы хотите сказать, что между одиннадцатью и четырьмя она никуда отсюда не уезжала, иначе вы бы не увидели, как в четыре она заходила в дом? – Ему показалось, что добиться от Джимсона прямого ответа не удастся.

– Я не видел, когда она уехала. Когда я починил ограду и вернулся сюда – часов в пять или около того, – машины не было. Я это знаю, потому что обошел вокруг дома, чтобы забрать с дороги молочные бидоны, и на дорожке ничего не было.

Ратлидж развернулся и посмотрел в ту сторону, откуда он приехал. Деревья были старые, поросшие густой листвой в конце лета; под ними было темно и прохладно. Когда-то ферма процветала, здесь рождались дети, а старики умирали в своей постели. Из труб шел дым, на веревках сушилось белье, из окон тянуло свежеиспеченным хлебом и пирогами. Во дворе бегали собаки, на заросших теперь грядках цвели цветы. До тех пор, пока первый Уайет не открыл для себя силу и власть Вестминстера и дела семьи не пошли в гору.

– Вы живете в доме на ферме? – спросил он у Джимсона.

Старик не ответил. Ратлидж обернулся и повторил вопрос, по-прежнему думая о прошлом. Если бы Саймон Уайет не пошел на войну, его жена Аврора никогда не приехала бы в Англию и не очутилась здесь. Может, ферма напоминала ей родительский дом? Стала для нее отдушиной, где она могла вспоминать о родителях, о мире, о другой жизни, которая была до Чарлбери?

– У меня комнатка сзади, – поморщившись, ответил Джимсон. – Одна комната да кухня, а больше мне ничего не нужно.

– В других комнатах кто-нибудь живет?

– Да, в одной у нас король останавливается, а в другой королева! Вы что, тупой?

– Дом велик для одного человека.

– У Уайетов всегда был арендатор; здесь жила его семья. Я тогда приходил на день из Чарлбери помогать. Но в тринадцатом году мистер Олифан уехал в Новую Зеландию, и все закончилось. Рабочие ушли воевать с фрицами. Миссис Уайет говорит, у них нет денег, чтобы снова нанять кого-то… и на то, чтобы залатать крышу, тоже! Я поселился здесь после смерти жены, чтобы присматривать за хозяйством. Миссис Уайет держит кое-какие вещи в комнате наверху. Полотенца там, покрывала…

Вопросы у Ратлиджа иссякли. И все же он чувствовал: из-за того, что он все время отвлекался, он упустил что-то важное. Но что?

Джимсон пристально смотрел на него и выжидал.

Старик его не обманывал; в этом Ратлидж был почти уверен. Джимсон говорил правду так, как он ее видел. Но работа в полиции научила Ратлиджа тому, что свидетель иногда отвечает на вопросы точно и даже по-своему честно и все же не говорит всей правды.

Неожиданно он понял, почему старик так пристально смотрит на него.

Джимсон не услышал, как подъехал Ратлидж – как не услышал и машины Уайетов, когда Аврора ехала сюда или уезжала отсюда. Если говорить с ним, глядя ему в лицо, он отвечает складно, потому что читает по губам. Вот почему он так напряжен.

Старик его не обманывал. Просто он постепенно глохнет. Он говорил Ратлиджу то, что он видел глазами, но он никак не мог знать того, чего он не услышал. На ферму мог прийти или приехать кто угодно – и кто угодно мог отсюда уехать. Джимсон мог с уверенностью сказать лишь одно: когда приехала Аврора.

Он не способен подтвердить алиби Авроры Уайет. Как свидетель он почти бесполезен.

Она не могла не знать о его глухоте… так почему же она подвесила свою безопасность на такой хрупкой нити?

* * *

Ратлидж спросил, можно ли осмотреть дом или амбар, но Джимсон покачал головой.

– Без разрешения нельзя, – непреклонно заявил он. – Никто не говорил мне, что можно впустить вас, чтобы вы рылись в вещах мистера Уайета. Ему такое не понравится, полицейский вы или нет.

Ратлиджу меньше всего хотелось спрашивать разрешения у Авроры.

Ни Хильдебранд, ни Боулс не дадут ему ордер на обыск. Скорее всего, оба прочтут ему лекцию о том, где заканчиваются его полномочия в этом деле.

Если на ферме спрятаны чемодан… шляпка… даже орудие убийства… они останутся здесь до тех пор, пока он не наберет достаточно улик, чтобы потребовать ордер на обыск.

И все же Ратлидж не сомневался: ферма сыграла свою роль в гибели Маргарет Тарлтон. Какую и почему, он пока не знал. Алиби или улика? За или против Авроры Уайет?

Чутье, неосязаемое, как легкий ветерок, что ерошит листву на деревьях и колышет траву у его ног, заставило его сказать Джимсону:

– Ничего страшного. Я ведь просто так интересуюсь, а не по делу. Наверное, раньше здесь была процветающая молочная ферма.

– Да, – ответил Джимсон и с грустью огляделся по сторонам. – Лучшая молочная ферма во всей округе, вот как! А теперь у нас и тридцати коров нет, и ходить за ними мне помогает миссис Уайет. Я гордился тем, что работал здесь с самого детства. Плохо заживаться на свете. Я повидал на своем веку больше перемен, чем мне хотелось. Миссис Уайет говорит: перемены, мол, к лучшему, но я не уверен. Я умру и буду лежать в могиле до того, как здесь все поменяется. Денег нет, и надежды тоже нет. На ее месте я бы завтра же вернулся во Францию, а ферму бросил догнивать, вместо того чтобы смотреть, как она медленно разваливается на части.

– У нее есть муж. Она не может уехать.

– Саймон Уайет – не такой человек, каким был его отец. Никогда в жизни я не видел такой разницы, как ту, что наблюдал, когда он вернулся домой с войны. Чего ради ему понадобился музей? Мертвые, языческие вещи! – Джимсон покачал головой. – Миссис Долтон говорит: может, для него так и лучше, чем идти в парламент. Хорошо, что он сам выбрал себе дело по душе. Когда я был молодым, никакого выбора у нас не было. Ты занимался тем, чем занимался твой папаша, и считал себя счастливым, если находил хорошую женщину, женился, воспитывал детей, чтобы они росли порядочными, богобоязненными англичанами. А мертвые не бродили по ночам, не разговаривали с оградами и деревьями и не искали свою душу!

– Кто здесь бродит по ночам? – изумленно спросил Ратлидж. Отчего-то он сразу подумал о Генри Долтоне. Он сам не знал почему. Может быть, Генри так стремится выйти из-под опеки матери?

– Призраки! – зловеще ответил Джимсон, обводя рукой вокруг себя, и, развернувшись, зашагал к амбару. Ратлидж окликнул его и выругался, вспомнив, что сторож глух.

Он понял, что больше из старика не вытянешь ни слова.