Текст книги "Дайте место гневу Божию (Грань)"

– Пойдемте ко мне в кабинет, пропуск я уже заказала, у вас паспорт с собой? – быстро спросила Ольга.

Римме опять стало страшновато. Она и с самого начала не могла взять в толк, почему от нее требуют беготни с видеокамерой. Ясно было одно – необходимость соблюсти обстановку строжайшей секретности. Но если у охранника на вахте останутся какие-то Риммины паспортные данные – не выйдет ли из этого большой неприятности?

Но отступать она не желала.

Слишком долго таскала в себе бессильную злость, слишком долго считала копейки, слишком долго была одна…

Сперва она полагала, что ей повезло – окончив мало кому в то время интересный экономический факультет, она по распределению попала на обувную фабрику. Обувью, которую клепала эта фабрика, можно было в лучшем случае заколачивать гвозди или обороняться от хулиганов. Но время от времени модельеры, поднапрягшись, выдавали образцово-показательную опытныю партию, которая хорошо расходилась среди своих. Римма имела доступ к складу и, соответственно, спекулировала – как многие в ее отделе. Тогда ей жилось совсем неплохо, одно раздражало – коллектив подобрался женский, брачные объявления еще не вошли в моду, и она решительно не понимала, как же познакомиться с женихом. Но она хорошо одевалась, следила за собой и не теряла надежды.

Все рухнуло, когда на рынок хлынула заграничная обувь. Фабрика несколько лет еще пыталась продержаться своими силенками, людям месяцами не платили зарплату, потом руководство сдало новый трехэтажный корпус под торговый центр, и стало чуть полегче. Римма в надежде на это «полегче» застряла в своем безнадежном отделе, и экономисты, куда более слабые и неопытные, чем она, но вовремя сбежавшие, уже окончили какие-то невероятные курсы, устроились на фирмы с заграничными названиями, купили себе шубы и машины. Римма хотела было рвануться – но бывшая коллега ласково ей объяснила, что кто не успел – тот опоздал, и навеки.

Римма по инерции продолжала ходить на работу. Однако красивые тряпки сносились, денег в обрез хватало на еду и квартиру, а внешность… Внешность уже не только соответствовала возрасту, а даже и опережала его.

Римма чувствовала себя несчастной, прекрасно знала, кто виноват, и в уморассуждениях дошла до того, что именно президент страны лишил ее права на личную жизнь. Не сама оказалась вороной, не сама слишком скоро постарела, а он, президент, своей политикой загнал ее в тупик. Это была вполне понятная самооборона одинокой женщины, и Римме от нее делалось хоть чуточку легче.

Просвет в тучах обозначился внезапно. Бухгалтерша Зося предложила познакомить Римму с солидным человеком. Человек был немолод, не красавец, естественно, однако хотел жениться на доброй, симпатичной и неизбалованной женщине средних лет. От женщины еще требовались покладистость, домовитость, а со своей стороны жених предлагал хорошую квартиру, дачу, машину.

– А откуда у него столько денег? – наивно спросила Римма, для которой тысяча долларов уже была доходом кинозвезды.

– Он – коллекционер! – с уважением произнесла Зося.

Римма утешалась в этой жизни только телевизором, в некоторых фильмах коллекционеры мелькали, и всякий раз оказывались владельцами то картины Рембрандта, то бриллианта «Кохинур». Она принарядилась из последних силенок и пошла на встречу.

Коллекционер оказался монументальным лысым дедом с тонком голоском и занудливым характером. Это был старый, испытанный в боях с собратьями по ремеслу, склочник. Но он не крутил, не вилял, а сказал вполне определенно: все имущество оставит жене, а Римма в жены годится!

Имущество оказалось немалое. Римма сперва изумилась, потом прокляла всех коллекционеров на свете. Когда она переехала к будущему супругу, оказалось, что он решил жениться не столько ради плотских утех, сколько ради мейсенского фарфора. На Римму сразу же рухнула обязанность стирать пыль с этих пастушков, пастушек, маркизов, маркиз, лелеять бесценные вазы, обихаживать великолепный хрусталь.

А два месяца спустя супруг возьми да и помри. Внезапно, после не так чтобы бурно проведенной ночи…

Сложность ситуации заключалась в том, что они уже успели подать заявление в загс, но регистрация не состоялась. Римма развила бешеную деятельность, принесла кучу свидетельств, подтверждающих, что она с покойным вела совместное хозяйство, договорилась с врачом, и врач подтвердил – да, ухаживала все эти два месяца за умирающим, не щадя живота своего. Римма клялась, что муж хотел составить завещание на ее имя, и если бы прожил еще хоть полчаса – непременно позвал бы нотариуса. Ей смертельно не хотелось оставаться у разбитого корыта! А второго такого шанса жизнь уж точно не предоставила бы.

Но у коллекционера были дочь и сын, которые прекрасно понимали, откуда у этого завещания растут ноги. Это были достойные папины дети – за копейку готовые удавиться. Состоялся судебный процесс и кончился полным крахом. Римма забрала свое скромное имущество и убралась из коллекционеровой квартиры. К счастью, кое-что она успела перетащить к себе заранее, но брать действительно дорогие вещи как-то побоялась. Доченька покойника, следя за ее сборами, еще присмотрела, чтобы самозванка не прихватила какой фарфоровой чашки.

Все нужно было начинать сначала. Но Римма не могла. Этот рывок из болота отнял у нее все силы и способности. Какое-то время она жалела себя, потом обнаружила, что обида на детей покойника не проходит, а наоборот – крепнет и ширится.

Сперва Римма пыталась глядеть на ситуацию разумно: дети вполне могли бы заплатить ей за неустанную двухмесячную заботу об отце хотя бы, хотя бы… Она вспомнила одну из картин в спальне, морской пейзаж, который покойник любил и хвалил. Так вот – хотя бы этой мало кому нужной картинкой. А уж она сообразила бы, как продать пейзаж. Потом, с ростом обиды, росли и запросы. Ей уже всерьез казалось, будто она два месяца не отходила от постели умирающего. А даже если нанимать сиделку – это по меньшей мере полтысячи зеленых! Но никакая сиделка не станет сдувать пылинки с мейсенского фарфора. Два месяца семейной жизни постепенно превращались в нечеловеческой мощности подвиг.

А брат и сестричка, которые так ловко обставили полувдову, превращались, соответственно, в два чудовища. И чем дальше уплывали по речке времени те дни, тем больше ненавидела Римма детей покойника.

Она ловила сведения о врагах, как утопающий – пресловутую соломинку. Она жила в ожидании тех неприятностей, которые время от времени с ними случались. И когда сын разбил дорогую машину, когда дочь развелась со вторым мужем, когда внук вылетел из института, Римма торжественно бормотала: «Бог наказал!» Возможно, только в эти секунды она и была счастлива.

Она не собиралась убивать своих врагов, наоборот – она желала им долгих лет жизни, но только чтобы каждый следующий был в десять раз хуже предыдущего. И в ее письмах к сестре враги занимали главное место.

Больше, если вдуматься, и писать-то было не о чем…

Сидевшая напротив Риммы молодая бухгалтерша Ася научила ее не только пользоваться компьютерной почтой, но и лазить на сайты знакомств. Римма рассовала свое объявление по всем закоулкам (стройная шатенка, чуть за тридцать, независимая, женственная…) и сама отвечала на мужские объявления. Но мужчины почему-то не хотели писать стройной шатенке. Поэтому письмо, предлагавшее помощь, она открыла с трепетом – наконец-то!..

И вот она шла вслед на Ольгой Черноруцкой по длиннейшему, круто загибающемуся коридору, и вспоминала почему-то Вавилонскую башню – на картинке башня была обвита лестницей, поднимающейся вверх по спирали, и Римме казалось, что коридор тоже устремляется вверх.

Сумку она повесила на плечо и так прижимала локтем, чтобы объектив смотрел на Ольгу.

Естественно, тележурналистка тоже захотела, чтобы Римма привезла альбомы в студию. Собственно говоря, никаких инструкций по альбомам Римма от www.uprava.ru не получила, да и получить не могла – задание выглядело так: «снять на камеру Ольгу Черноруцкую в помещении телестудии». Но, чтобы выдержать фасон, она отказалась таскать взад-вперед тяжеленные и дорогие ее сердцу альбомы. Тогда Ольга решительно предложила другой вариант – самой приехать в гости к Римме и посмотреть, что же там за сокровище.

Когда прозвучали эти слова, Римма окаменела. Быстрое, подобное иголочному уколу, прозрение посетило ее. Ей сделалось страшно за Ольгу. И тут же сделалось радостно – она не знала, что ответит загадочный [email protected] на такое сообщение, но чувствовала – чего-то похожего ей все равно в ближайшие дни пришлось бы от Ольги добиваться, так вот же оно – само пришло!

Нужно было выдержать позу, да и не только – Римма разумно рассудила, что к такой Ольгиной вылазке никто из www.uprava.ru за сутки не подготовится. И она, вслух перебрав свои вечерние дела (чей-то день рождения, театр, ненормированный рабочий день), выбрала в качестве подходящего субботний вечер. Мелочь, а приятно – испортить знаменитой тележурналистке выходной. Однако оказалось, что как раз в субботу у Ольги съемки, и получасовой визит по дороге домой для нее не то чтобы не обременителен, а даже весьма желателен.

Римма отказалась от кофе с печеньем, придумала себе важные дела и удалилась с телестудии – впервые за два с лишним года неимоверно гордая. Она выполнила задание, она помогла кому-то незримому непонятно в чем – и появился шанс, что теперь помогут ей самой.

Забежав в Интернет-салон, она отправила короткое сообщение о своем успехе. Вечером пришел долговязый парень, забрал камеру. А наутро, на работе, Римма первым делом полезла в Сети и получила ответ.

Ей начислили двести пунктов в зачет решения ее собственной проблемы. Много это или мало – Римма не знала. И еще потребовали ее точный адрес. Она хмыкнула – похоже, ожидания оправдываются. Если у кого-то достаточно длинные лапы, чтобы дотянуться до Черноруцкой, то шансы разобраться с Риммиными врагами растут.

Конечно же, она не принимала всерьез такой кровавой возможности: чтобы Черноруцкая, выйдя из Римминого дома и проходя через темный двор, получила пулю в затылок. Тележурналистка вызывала у Риммы раздражение, но не до такой степени. Но мечта о выстреле в Черноруцкую служила фундаментом для другой, более важной мечты – о наказании детей покойного супруга.

Римме безумно хотелось такой вот картины: чтобы в большом дворе, обнесенном каменной оградой, стояли на коленях у белой стенки эти двое, братик и сестричка; чтобы высокие мужчины в пятнистых комбинезонах, числом не менее двадцати, держали эту парочку под прицелом; чтобы обреченные вопили, протягивая руки к Римме в красном брючном костюме, что раскаиваются, что отдадут все наследство. А Римма, естественно, должна была молча отвернуться (зло нельзя не карать, иначе непорядок получается), и – пли!

Ради этого «пли» – совершенно бессмысленного, кстати, потому что сокровища коллекционера все равно остались бы недосягаемыми, – она затеяла странную игру, в которую и верила, и не верила одновременно. Но хоть помечтать, хоть помечтать!..

И дальше мечта раскручивалась не менее красиво – куда-то исчезали коллекционеровы внуки, единственной наследницей оставалась Римма. И – ко всем чертям унылый кабинет, где сидят друг у друга на головах восемь очень недовольных жизнью теток! Первым делом – стоматолог, голливудская улыбка. Потом – парикмахер, который сделает-таки из Риммы шатенку, преобразит серые, плохо постриженные волосы, хорошо прошитые сединой. Потом вообще к хирургу, который сделает из нее стройную шатенку. А потом начнется настоящая жизнь!

Римма отвлеклась от цифр, которые ползли по монитору более или менее стройными рядами, и втихомолку опять вышла в Сети. Но больше писем от [email protected] не было. Она вздохнула и неожиданно для себя улыбнулась: завтра письмо придет обязательно!

* * *

– Меня послали к вам потому, что я недавно занимался одним протасовским делом, – сказал Даниил. – И уже кое-что тут понимаю.

Мы сидели в кабинете Фесенко и ждали почему-то новоокрещенного Даниила; как вторая отдельная бригада составилась из новичков, так и наш Даниил последним присоединился к Двенадцати. Но прибыл не наш, а другой – высокий, сутулый и усатый, в серой прямой рубахе с грубо обработанным воротом и в полосатой длинной хламиде поверх рубахи.

– Тогда объясни, сделай милость, среди каких слоев населения это детективное агентство вербует себе сотрудников, – проникновенно попросил Марчук. – И какое отношение имеет Сашка Фесенко к Грани? Он что – тоже уже того? И поступил на службу к противоположной стороне?

– Прежде всего – как вы вообще вышли на это агентство? – спокойно поинтересовался Даниил. Мужчины одновременно показали на меня.

– Значит, так было нужно. Ну, рассказывай…

Я снова все изложила с самого начала.

– Точно – все? – переспросил он.

Я вздохнула – очевидно, было что-то, чего я не углядела. Подняв глаза на Даниила, я увидела его улыбку.

– Пойдем-ка, поговорим наедине, – предложил он.

Из кабинета Фесенко мы перешли в фотомастерскую и там сели на диван.

– Мне нужно было взять с собой фотоаппарат, – огорченно сказала я. – Хоть «поляроид». Больше пользы было бы. Я бы сняла и этого топтуна, будь он неладен, и «стихийное бедствие»! Вот бы теперь тебе снимки и пригодились.

– Что ты называешь «стихийным бедствием»? – осведомился Даниил.

– Представь себе женщину, раскрашенную во все цвета радуги, – с чувством сказала я, – и раскрашенную без всякой там дурацкой экономии. Представь себе, что от ее тряпок зажмуриться охота. Теперь понял?

– Допустим, понял, – усмехнулся он.

– Когда я попыталась узнать, кто это, Фесенко пустил за мной топтуна. А вот если бы я ее сфотографировала, то ты бы сейчас узнал про нее по своим каналам.

– Зажмуриться охота, говоришь? У меня у самого было такое желание, когда я работал в Протасове.

– Ты ее знаешь?!

– Может, и знаю. Сейчас попробую тебе объяснить… Ангел Салафиил заметил, что именно отсюда от нескольких человек поднимается к небу одна и та же мольба о справедливости. Тебе трудно это представить – вообрази ночной город, когда только-только наступает утро. Вспыхивают первые окна, некоторые вскоре гаснут, зато появляются другие… Это похоже на молитвы земные, если только вообразить еще, что окна словно плавают в воздухе, соединяются и горят общим светом. Салафиил доложил архангелу Рагуилу, Рагуил призвал меня. Да, сказал я, дело обычное – соединившись, эти люди создали ядро, носитель молитвы о справедливости. Это сильное ядро, исполненное правды, и я имею право прийти туда и совершить по их слову. Рагуил согласился, попросил меня не забывать о последней возможности для грешника – той последней, что должна у него оставаться до самого смертного часа. И мы вдвоем вынесли приговор.

– Вдвоем? Не Двенадцать?

– Там все было очевидно. Я отправился. Но отправился не в истинной плоти – я перешел в ядро, можно даже сказать – я перетек в то ядро, созданное людьми и, не имея образа, имел силу и власть, ровно столько силы и власти, сколько они, эти люди, дали мне своими молитвами. Я наказал преступника, но в миг наказания он не мог видеть меня. Однако ядро молитвы было перед его глазами, и он обострившимся от опасности слухом и зрением слышал и видел тех, кто молился Господу о справедливости. Не я, Даниил, покарал его – его покарала обретшая плоть молитва. Теперь понимаешь, как это делается?

– И всегда бы так… – прошептала я.

– Случай был слишком очевидный. Обычно все гораздо сложнее. Так вот – одна из женщин, чей голос был основным в ядре, тоже казалась мне нестерпимо шумной и яркой.

– Ты видел их? Или только слышал молитвы?

– Я видел их. Я должен был убедиться, что они говорят правду. И в тот миг, когда я все совершил по их молитве, вся сила ядра ушла в действие, и я освободился. Только тогда они тоже могли увидеть меня – ровно одно мгновение.

– Они поняли, что ЭТО произошло?

– Потом они встретились и, я полагаю, кое-что объяснили друг другу. Но я о другом хотел сказать. Никакого «поляроида» тебе не надо. Ты просто смотри мне в глаза и моли Господа, чтобы я увидел их обоих, и женщину, и твоего топтуна.

Молитва моя была горяча, но воздалось мне за нее наполовину – очевидно, я сама толком не разглядела «стихийное бедствие». Но вот худощавый мужчина с каракулевой головой, по словам Даниила, нарисовался четко и выразительно.

– Кто-то из Велиаровой братии… – задумчиво произнес Даниил. – А кто – не понять, там много всякой мелкой чертовни. Ты уверена, что его послал за тобой Фесенко?

– Я заговорила с Фесенко о «стихийном бедствии» – и тут он стал показывать клыки и когти. Но кто я такая, откуда явилась, чего хочу, кто прислал – он понять не мог. Стоило мне выйти на улицу, тут же ко мне приклеился этот – из Велиаровой братии.

– С трудом верится, что у бывшего следователя Фесенко теперь бесы на посылках…

– Мне вот тоже с трудом верится, что я прикомандирована ко второй отдельной загробной бригаде.

– К чему?!

– Это Марчук нас так называет.

– Вот как, выходит, проявляется теперь сдвиг Грани… – со вздохом произнес Даниил. – Взаимопроникновение сделалось глубже, вот что… Ну, ладно. Иди сюда, Нартов! Растолкую тебе, как добираться до Грани и о чем там говорить! А ты пойдешь с ним.

– На Грань? – после целого дня, проведенного на ногах, мне больше всего хотелось лечь и заснуть, а не шастать в мистических измерениях промеж Добра и Зла.

– Нужно, милая. Зовут именно Нартова. Такое бывает, что кто-то из Велиаровой братии зовет кого-то из наших. Но до сих пор эти встречи были на уровне ангелов. Чтобы позвали вновь призванного, да еще такого, что призван совсем недавно, – я не припомню. И я боюсь ловушки. Правда, до сих пор на Грани ловушек никто не устраивал. Ее берегли, как единственное нейтральное место, вне Добра и Зла. Но мир изменился – и я уже не знаю, чего ожидать.

– Вызывал? – в дверях стоял Нартов.

– Да. Собирайся на Грань. Раз уж зовут – иди. А она пойдет с тобой.

Нартов посмотрел на меня так, словно произнес вслух: ну и какая же может быть там польза от сонной дуры?

– Там могут быть всякие неожиданности, а ей ничто не угрожает, потому что она – око Божье, – напомнил Даниил. – Если с тобой что-то случится, она увидит, беспрепятственно вернется и расскажет. Ее присутствие – своего рода гарантия, что ты уйдешь оттуда подобру-поздорову.

– Ну, ладно, – без большого энтузиазма согласился Нартов. – Что я там должен делать?

– Если тебя зовут – значит, хотят тебе что-то сообщить. На Грань выходят именно ради информации. Бывает, кого-то вызывают, чтобы предупредить – не лезь в это дело, и без тебя все уже решено. То есть, это бывает, когда на Грани встречаемся мы и они… Но чаще туда приводят человека и помогают ему принять решение…

– Наши приводят? – удивился Нартов.

– Нет, не наши… В общем, попытайся понять, чего от тебя хотят. И почему – именно от тебя. Ведь этот, из Велиаровой братии, тоже кому-то подчиняется, кто-то его посылает.

Несколько минут спустя мы втроем шли по ночной улице. Бригада осталась разбираться с бумагами.

– Я могу открыть выход к Грани во многих местах, но это должен быть поворот, естественный не для меня, а для того, кто туда направляется, – объяснил Даниил. – Иначе он потом не найдет туда дороги.

– То есть, он будет естественным для нас двоих, – уточнил Нартов.

– Само собой… – Даниил остановился и вдруг принюхался. – Ага… Речкой потянуло… Чуете?

– Сыростью, – уверенно заявил Нартов.

– И сеном, – не так уверенно длюавила я.

– Ну, стало быть, здесь и пройдете, ребята. Вот мои четки для связи.

Я получила в ладонь самодельные крошечные четки из десяти черных пластмассовых бусин с оловянным крестом-тельником.

Свой крест с цепочкой я отдала Нартову, и на груди було пусто. Прятать такую вещь в карман джинсов не хотела, нужен был какой-то гайтанчик… Даниил догадался, выдернул из края своей домотканой хламиды толстую шерстяную нитку, сложил вдвое и дал мне. Я надела на нее четки, завязала узел и повесила на шею.

– Как мы узнаем Грань? – спросил Нартов.

– Ее ни с чем не спутаешь. Увидите – поймете.

Даниил воздел сухую руку с удивительно длинными пальцами и провел сверху вниз, словно разрезая воздух перед нами. И действительно разрезал.

Из черной щели потянуло свежестью, сыростью, сеном, всем сразу.

– Вот тут и пройдете.

Нартов хмыкнул – ему эта процедура явно не понравилась.

Щель, едва заметная, висела перед нами – словно прорезали бритвой ткань, на которой классический ночной городской пейзаж, от чего весь Протасов сделался совершенно нереальным. Реальным оставался только Даниил, придерживавший край разреза.

Мы вошли.

Я думала, что Грань – это вроде того лезвия, в которое истончается горный хребет, – по крайней мере, так кажется снизу. И что мы ее обязательно увидим сразу. Ничего подобного – мы оказались на запущенном лугу, где вековая трава уже выше пояса и даже, кажется, одервенела. Луна, моя подружка, хоть и не показалась, но успела навести свое легкое серебро на сухие пушистые султаны злаков и особо выделила темную полосу, пересекавшую луг. Это была тропа, и мы ступили на нее, первым – Нартов, за ним – я.

Некоторое время спустя мы вышли к речному берегу. Это был берег с обрывом, а по ту сторону реки виднелись заливные луга. Росло там несколько деревьев и стояла обычная скамейка, выкрашенная белой масляной краской.

На этом самом пятачке со скамейкой и березами тропинка иссякла.

– Кажется, прибыли, – сообщил Нартов. – Садись, отдыхай.

– Я не устала.

– Ну, стой.

– А где Грань?

– Да вот же, – неуверенно сказал Нартов.

– Обрыв?

– Ну?

Он уже сидел на лавке. Повернувшись ко мне, он провел ногтями поперек двух белых досок.

– Вот тут она, скорее всего, и есть. Ведь на Грани ведут переговоры, не стоя же!

Это очень точное, экономное движение меня не убедило. Нартов и в той жизни любил красивые жесты.

– А там что? – я обернулась. То есть, я хотела спросить, что за городок прикрывает нас с тыла. Пока мы шли – его не было, обозначился он, когда мы одолевали небольшой скользкий подъем и было не до вопросов, и вот настало время узнать. Но городка со светящимися окошками и приземистыми силуэтами домов я не нашла. Было что-то другое, где жить совершенно невозможно – как невозможно жить в нарисованной театральной декорации.

– Откуда я знаю… Ага, идет.

Очевидно, к лавочке вели две тропинки, и по второй споро поднимался человек, привычный к таким восхождениям. Он встал перед нами – он самый, мой ненаглядный топтун! Вот теперь я могла разглядеть его как полагается: невысокий (как, впрочем, и Нартов), узкоплечий, худой, волосы очень короткие, черные и завитые мелким бесом, к тому же блестящие, как если бы отражали лунный свет, луны на небе я меж тем не обнаружила. Вообще непонятно было, каким образом мы видим друг друга столь отчетливо.

Отсутствие луны мне не понравилось – она всегда действовала на меня ободряюще. Сейчас ее поддержка была особенно важна, а она вон куда-то закатилась…

– А-а, вы вдвоем, – отметил этот человек. – Ты, значит, Нартов. А я – Намтар.

Он повернулся ко мне и молча поклонился. Это означало – он меня узнал, не удивлен моим присутствием, но беседовать со мной ему не о чем. Ну ладно, подумала я, смешно обижаться на существо, живущее по непонятным мне законам. Вот сейчас он скажет, зачем позвал Нартова, и хоть что-то станет ясно.

– Это – настоящее имя? – спросил Нартов.

– Кто же сообщает настоящее имя без гарантий? – усмехнулся пришелец. – У НАС, во всяком случае, так не принято.

Да, подумала я, вот ходит за тобой такой по улице, думаешь – человек, а на самом деле – что-то совсем другое, не НАШЕ, я бы сказала, ИХНЕЕ, если бы возня с переводами не приучила меня к ежовым рукавицам правильного слога.

– Значит, ты мое имя знаешь, а я твое – нет?

– Чтобы не было недоразумений – я Намтар, – сказал он тогда не Нартову, а именно мне. – Кому нужно – знает это имя. Запомни, пожалуйста, чтобы потом не говорили, будто мы скрываем имена. Вот он я – гляди…

Намтар повернулся довольно изящно и сел на другой край лавки. Между ним и Нартовым оставалось некоторое пространство. То самое, по которому Нартов интуитивно провел границу.

Я осталась стоять.

– Ну, слушаю, – нелюбезно буркнул Нартов.

– Я по поводу справедливости. Справедливость едина. Разными могут быть методы. Но ты не станешь возражать, если я скажу: цель у нас одна.

– Может, обойдемся без казуистики? – спросил Нартов. – Ты ведь не для того мне подсунул записку, чтобы рассуждать о справедливости.

– Я бы хотел знать… – Намтар задумался, опустил большие темные глаза, пошевелил губами, и вдруг уставился на Нартова, я бы сказала, с надеждой.

– Я бы хотел знать – вы готовы вступиться за ВСЯКОГО обиженного и угнетенного? Вам достаточно знать, что кто-то незаслуженно терпит обиду? Или нужно что-то еще?

– Я еще не знаю, – честно ответил Нартов. – Меня призвали недавно, и я знаю только свое конкретное задание. Ты не того советчика выбрал.

– Ты полагаешь, я мог выбирать? – Намтар вздохнул. – Я положился на свой нюх, и нюх мне подсказал, что где око Божье – там и кто-то из Михаиловой братии или из Рагуиловой братии. А сколько вас, и когда кого призвали, – этого я угадать, извини, не мог.

Вот и начала проясняться эта история, подумала я, он увязался за мной для того, чтобы выйти на тех, кто послал меня, вовсе не по заданию Фесенко. И то – меньше всего был похож этот старый провокатор на нечистую силу. Ментяра, еще не успевший научиться нормальному общению с людьми, – вот что такое Фесенко.

Но почему Намтар оказался возле агентства Фесенко одновременно со мной?

– Ты прямо говори, – посоветовал Нартов.

– Прямо не могу. Мне нужны гарантии. Послушай, – проникновенно сказал Намтар. – ты ведь понимаешь, о чем я говорю! Ты ведь сам натыкался на эту стенку! Занимаешься делом, получаешь результаты, победа близка, и – бац! Твое дело передают другому с тем расчетом, что другой обязательно все испортит! Ведь были у тебя такие случаи? Были?

– Со мной такого не было, а с коллегами было, – согласился Нартов. – Так что – ты вел дело, а когда появились результаты, которые никому у вас там не были нужны, у тебя это дело забрали?

– Еще хуже, – Намтар вздохнул. – Если бы по приказу сверху – разве я посмел бы жаловаться?

Нартов пожал плечами.

– Так вот, я хотел бы знать, если справедливость – одна, и все мы ее защищаем, только разными средствами, то ведь и несправедливость – тоже общая забота?

– Ты с этим – не по адресу, – ответил Нартов. – Меня призвали для конкретного дела. Наша бригада будет заниматься этим делом в Протасове. Тебе нужно кого-то другого.

Намтар чуть заметно усмехнулся. Я увидела эту усмешку и поняла – собеседник Нартова воистину демон. Он затеял какую-то игру, а может, и не он, и в этой игре имеют значение оттенки слов. Но понять бы, к чему он клонит!

– А ты бы не спросил обо мне кого-то из своих? – выразительный голос Намтара передал великолепную гамму чувств, от полной обреченности до внезапно вспыхнувшей надежды. – Скажи – Намтар, о котором наверняка знают, пострадал от несправедливости и, может быть, готов к тому, чтобы принести жалобу.

– Так это ты что – от кого-то из наших пострадал? Наши устроили тебе несправедливость, что ли? И ты готов жаловаться архангелу Рагуилу на то, что тебя прищучили? – Нартов вроде и веселился, но я видела – он нашел, к чему прицепиться и перешел в наступление. – Ну, хорош гусь! Может, и мне пожаловаться твоему начальству, что ты меня оторвал от дела и заставляешь выслушивать всякие бредни?!

– Нет, жаловаться моему начальству не надо, незачем, – спокойно ответил Намтар. – Ты просто еще не знаешь кое-каких наших порядков. Я могу жаловаться на несправедливость кому захочу. Могу, как брадобрей царя Мидаса, вырыть в земле яму и прокричать о своем горе в эту яму. Но тот, кто надо мной, что бы ни случилось, скажет мне всего два слова: «Сам виноват».

– У нас так не скажут, – Нартов уже ощущал профессиональную гордость и за бригаду, и за тех, кто ее послал в Протасов.

– Я знаю. Но у вас другие странности. Вот например – почему вы действуете только ночью?

– А ты откуда знаешь?

– Когда я увидел око Божье там, где непременно, рано или поздно, опять появился бы кто-то из ваших, я обрадовался – око Божье должно было привести меня к кому-то из вас. Но оно целый день таскало меня за собой, очень беспокоясь, как бы я не отстал…

Намтар опять повернулся ко мне, поднял голову, и я увидела улыбку, в которой были легкая насмешка и неподдельная благодарность.

– Только с наступлением темноты появился тот, кого ожидало око Божье. И, согласись, тут уж я времени не терял.

Нартов кинул на него взор, который простого смертного прожег бы насквозь. Но банальный черный костюм демона был, очевидно, на огнеупорной подкладке.

– Когда велят – тогда и действуем, – отрубил Нартов. А что еще он мог сказать? Ни я, ни он не знали, почему бригады выпускают в мир только под лунный свет.

– Неканонично это как-то. Взять хотя бы евангелие от Матвея, глава пятая, стих четырнадцатый, – ни секунды не задумавшись, произнес Намтар, и далее декламировал с некоторым смущением, потому что ему все-таки не подобало повторять вслух Иисусовы слова: – «Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного». Я не ошибся?

– Нет, все именно так, – признал Нартов, потому что спорить о Евангелии он не мог – за всю жизнь даже ни разу не перелистал.

– Но если именно так – почему вы, по ту сторону Грани, действуете скрытно? Нам так положено, и то мы, когда надо, появляемся среди людей в собственном облике, а вы-то уж должны действовать открыто!

– Мир все еще поделен на день и ночь, – подумав, ответил Нартов. – Вы захватили себе ночь, которая покрывает мраком ваши пакостные делишки. Ты сам сказал – днем вы появляетесь только при особой необходимости. Но если мы будем действовать днем и открыто, кто встанет против вас ночью и во мраке?

– Я бы, пожалуй, назвал это софистикой, – заметил сообразительный демон.

Нартов пожал плечами. Он и сам видел, что ответ не больно удался.

– Не получается у нас серьезного разговора, – подвел итог Намтар. – Ты свидетель, око Божье, – я пытаюсь сказать то, что могу сказать, не имея гарантий. Но еще одно сообщу – чтобы те, кому ты обо мне расскажешь, поняли, что я кое-что имею… Ну вот…

Он какое-то время собирался с силами – а, может, искал нужные слова.

– Так вот? – подстегнул Нартов.

– Грань подвинули двое – один человек и один демон. Так и скажи. Именно так – сперва человек, потом демон. Это очень важно.