Текст книги "Дайте место гневу Божию (Грань)"

Ольга Черноруцкая была обречена – вот что прочитала Римма в спокойствии юных лиц. Ее деловито пристрелят, или утопят, или удавят во имя торжества справедливости. И это, скорее всего, будет действительно справедливость – Черноруцкая непременно кого-то своими выкрутасами довела до белого каления, до ярости, до отчаяния, до маразма!

Потом троица смоется, а на казенный стул по нужную сторону следовательского стола сядет Римма Горбачевич.

Ведь поди знай, кто там у нее сейчас сидит и слушает разговор! Если Черноруцкая в такое время дома, то уж точно не одна. Поди знай, кому она сейчас расскажет, что ее зовет в гости какая-то помешанная со старыми письмами и фотографиями!

Нужно было сказать что-то такое, непонятное для гостей, но достаточное, чтобы Черноруцкая бросила трубку.

– Если вам эти письма неинтересны, я предложу их кому-нибудь другому, – подсказала девица.

– Я отвезу их в Москву, – добавил долговязый парень.

– К Борису Акунину, – вдруг сказал маленький. – У меня тетя работает в издательстве Захарова, где его начали печатать. У меня даже его телефон есть.

Римма никак не могла понять – это подсказка? Или – что?

– Откуда, Андрей? – спросила девица. – На кой он тебе?

– А ты не поверишь – тетя заболела, попросила – я ему какие-то бумажки на подпись возил. Погоди, сейчас найду… – малолетний гость полез за сотовым, часто нажимаемая кнопочка прерывисто запищала. – Вот!

Долговязый взял сотовый с номером на экране и положил перед Риммой.

Нужно было сказать какую-нибудь чушь! Но она не могла. Она кое-как повторила то, что поочередно подсказали гости, и привела телефонный номер в качестве доказательства. Ольга могла позвонить и убедиться, что на том конце провода действительно знаменитый Акунин!

– Ну ладно, – сказала Черноруцкая. – Тут фифти-фифти, шансов за то, что письма ценные, столько же, сколько против. Давайте договариваться…

Когда встреча была назначена, девица разлила по чашкам сперва утреннюю заварку, потом кипяток. Гости повеселели, заулыбались. Римма, с грехом пополам играя в сопричастность к великому делу справедливости, поглядывала на телефон. Нужно было ночью, когда гости уснут, перезвонить и отменить встречу.

Но долговязый перехватил ее взгляд.

Ни слова не говоря, он взял телефон – в одну руку, шнур – в другую, и выдернул контакты из клемм.

– На работу вы завтра не пойдете, – сказал он, – продовольствие мы принесем. А если что-нибудь такое придумаете…

Что тут можно было придумать?! Римма демонстративно встала и ушла в ванную, совмещенную с туалетом. Там она села на унитазную крышку и поняла, что хочет умереть – сейчас же, немедленно, чтобы больше ничего не было – никакой Черноруцкой, никаких незваных гостей. Умереть – но как-нибудь так – усилием воли и без всяких мучений…

Вдруг осенила мудрая мысль – нужно рассказать этой компании о провалившемся покушении на Черноруцкую! О стрельбе на кладбище, о взводе ментов, охранявших, как выяснилось, журналистку и наблюдавших за ней из примогильных кустов! Дети по крайней мере призадумаются… изобретут что-нибудь другое, не связанное непосредственно с Риммой…

И вторая мудрая мысль перебила первую: эти гаденыши уже подозревают ее в предательстве, рассказать, как провалилось покушение, в котором она участвовала, – самолично затянуть петлю на собственной шее!..

Умереть бы, подумала Римма, умереть – но только ненадолго, а потом проснуться и выйти из туалета, когда все будет кончено, или Черноруцкую застрелят, или гаденышей повяжут… нет, еще позже, когда всего этого больше не будет, каким-то образом все исчезнет, забудется, сделается недействительным…

Серый, Ира и Андрей остались на кухне одни.

– Жалко тетку, – сказал Андрей. – Впервые такое дурацкое ДЕЛО – все с колес! Неужели в этом долбанном Протасове нет пары нормальных свидетелей?

– Мне все больше кажется, что и свидетели были, и свой местный исполнитель был, но только все почему-то гикнулось. Вот нами и заткнули дырку, – высказала разумное предположение Ира. – Поэтому все не по-человечески. Но бороться надо до последнего. Нельзя, чтобы Управа отступала.

– Надо будет запросить Управу – сколько баллов за форс-мажорные обстоятельства, – решил Серый. – Ты сейчас останешься тут, присмотришь за теткой, а мы с Андреем спустимся, погуляем по двору, найдем подходящее место. Не днем же, в самом деле…

* * *

Телефон трезвонил как бешеный. Я схватила трубку.

– Это Фесенко, – не здороваясь, сказал старый провокатор, которого я уже давно простила. – Есть там кто-то из ваших?

– А что?

– Нужно срочно найти Ольгу. Она же без царя в голове! Я позвонил ей на работу и опоздал. Она уже ухлестала!

– Куда?

– То-то и оно! Коллегам сообщила, что та старая дура, которая предлагала старинные снимки, раскопала еще какие-то письма, и все это можно увязать с Борисом Акуниным? Знаешь, по которому кино снимают? Она не хотела ехать, но старая дура ее уговорила. И вот она опять понеслась на ночь глядя к этой дуре!

– Ну и что?

– А там ее на днях чуть не пристрелили. Там не двор, а мечта киллера. Она просто не знает, что рискует! Мне уже и тогда эта история с фотографиями не понравилась. Послушай, я далеко, я не успею! Нужно ее перехватить! Квартира тридцать шестая, вход со двора! Записывай…

Он продиктовал адрес полностью. Тут как раз вошел Марчук.

– Бригада, на выход! – скомандовала я, искренне наслаждаясь своей минутной властью. – Это «стихийное бедствие» опять лезет поперед батьки в пекло!

Он забрал у меня трубку, но услышал там лишь гудки.

– Ну что же, время суток позволяет, – сказал он, осмотрев в окно. – Алексей! Георгий! Куда вы там запропали? А ты сиди на телефоне – вдруг Фесенко еще раз позвонит.

Заглянул Нартов.

– Ты, Вить, чего орешь?

– Управа опять Черноруцкую гоняет. Пошли разбираться!

Стоило второй отдельной загробной бригаде уйти (а уходили они так, что я даже не могла понять принципа – в тень им, что ли, нужно было отступить, чтобы раствориться и выйти из мрака в нужном месте?), как телефон опять зазвонил.

– Ушли? – спросил Фесенко. – Слушай, я тут машину поймал! Сам тоже поеду! Даже если Ольга туда еще не добралась – пойду к старой дуре и душу из нее вытрясу!

– Давно пора, – одобрила я.

Выходит, уже незачем было охранять телефон.

Вооруженный дурак у входа пропустил меня наружу без вопросов – решил, видно, что я припозднилась в чьем-то кабинете. Бизнес-ковчег стоял очень выгодно – улица неведомого армянского революционера Аствацатуряна была торгово-транспортной, там и трамвай ходил, и жизнь кипела, сейчас, правда, из магазинов работали только круглосуточные, но поблизости от бизнес-ковчега был какой-то трехэтажный притон разврата с невероятной сияющей рекламой, и возле него всегда можно было поймать такси.

К моему приезду у ворот дома, где жила старая дура, столпился немногочисленный народ. Я, уже догадываясь, что дело неладно, выскочила из машины, сунув втрое больше положенного без сдачи, и перебежала улицу. Тут раздался выстрел, за ним – два почти одновременно.

– Давно не стреляли! – неодобрительно молвила бабуля в халате, вопреки суеверию, вздумавшая выносить мусорное ведро на ночь глядя. – Давно оттуда покойников не выносили!

– Дурной двор, – согласился пожилой мужчина с таксой. – Встаньте, Анна Ильинична, сбоку, не дай Бог, вас зацепит.

– Как же я теперь домой попаду? – причитала молоденькая, но уже сильно хозяйственная жена с двумя пакетами продовольствия. – Меня Колька убьет – скажет, опять у Наташки засиделась!..

– Да слышит же Николай, что стреляют, – перебил ее мужчина с таксой. – Я вот тоже попасть не могу. Фредди все дела сделал, побегал, я так рассчитал, чтобы новости не проворонить, и на тебе! Стреляют!

Я проскочила между мужчиной и бабулей и побежала в глубину опасного двора, как раз на звук четвертого (а может, и десятого) выстрела.

Я должна была все видеть! Когда я все вижу, все замечаю и все запоминаю, я – око Божье, и ни одна пуля меня не тронет!

И я увидела у самой двери, ведущей на черную лестницу, тело. Живые так не лежат, подумала я, тем более – живые женщины так не лежат. Все задралось, дорогие тряпки – в грязной луже…

И все же надежда погнала меня перевернуть тело вверх лицом, прижаться щекой к груди, схватить правую руку в поисках пульса. Пульса и сердечного стука не было, но я все еще надеялась и потому стала расстегивать невероятный Ольгин жакет, лилово-розовый, отороченный бледно-лиловым фальшивым мехом.

– Бесполезно, – сказал, остановившись рядом со мной, Даниил. – Не уберегли. Но она искупила свои грехи. А теперь будет что-то иное.

– Нельзя ее тут оставлять, – ответила я. – Сейчас понаедут, начнется суета. Когда поймут, что убили не кого-нибудь, а Черноруцкую, весь дом на уши поставят. Старую дуру хватит инфаркт! А она нам нужна.

Но меньше всего меня беспокоила судьба женщины, которая подставила Ольгу.

Я сама не знала, почему мне так важно забрать ее отсюда.

Из глубины двора раздался выстрел, другой, третий…

– Ах, будьте вы неладны! – воскликнул Даниил. – Это – они!

– Кто?

– Не знаю. Я принял сигнал и оказался тут разом с тобой. Но это – они, те, кого прислала проклятая Управа! Это – судьи адовы!

Больше уже не стреляли. Даниил с тихим стоном, переходящим в рычание, мотал головой, и голова эта опусказась все ниже.

Из темноты появился огромный Марчук.

– Уходим, – сказал он хмуро. – Нам не надо было загонять их в тот сарай. Глядишь, кто-то бы и уцелел.

– Все трое? – без голоса спросил Даниил.

– Старший застрелил девочку и младшего, потом – себя. Наверно, крепко у него совесть нечиста…

– Он боялся выдать Управу, – глядя на тело Ольги, объяснил Даниил. – Он не осудил себя и своих, нет, мне это лишь показалось. Просто это был самый надежный способ сохранить тайну. А они – сами его попросили…

– Но, Даниил!.. – я все еще стояла на коленях возле Ольги. – Ведь теперь они тем более в наших руках. Они перешли в иное бытие – и Рагуил немедленно пошлет кого-то, чтобы расспросить их…

– Никого Рагуил не пошлет. Они – самоубийцы. Сами это выбрали! Значит – сразу оказались на ТОЙ стороне. Они и не подозревали, как ловко увернулись от нас…

Как рядом со мной оказался Нартов – я не заметила. Он легонько похлопал меня по плечу.

– Нартов, нужно ее отсюда забрать, – попросила я. – Нужно ее унести.

– Вставай-ка, – приказал он. – И приподними ее за плечи.

– Пошли, – сказал Даниил, видя, что и я уже стою, и Ольга – на руках у Нартова. – Есть у меня одно подходящее местечко.

Из глубины двора поочередно возникли Валевский и Гошка, оба – понурые.

– И вот непременно тебе палить нужно было, – бормотал Валевский, не оборачиваясь к Гошке. – И вот непременно тебе нужно было им под ноги палить…

Гошка молчал.

– За мной, – сказал Даниил и принюхался. – Вон туда.

– Ты что, на Грань собрался? – удивился Марчук.

– Там недалеко от Грани есть одно местечко. Пошли.

– Зачем?

– Оку Божьему зачем-то нужно.

Он пошел вдоль стенки гаража, к забору, следом – Нартов с Ольгой, за ним – я, и замыкала наше немое шествие вторая отдельная загробная бригада. Я учуяла близость прохода, и тут же Даниил ребром ладони обозначил его. Сам он шагнул первым и с той стороны придерживал край справа от разреза. Нартов остановился и позволил мне обогнать себя.

– Ты уже знаешь, что дальше-то с ней делать? – спросил он. – Тебе объяснили?

– Никто мне ничего не объяснял.

С тем я и ушла по ту сторону, чтобы придержать ткань (если кто возился с пыльным и тяжелым занавесом из дешевого черного бархата, тот поймет) слева от разреза. Нартов пронес тело, а следом вошла и бригада.

Пройдя несколько десятков шагов по всем известной тропе, мы свернули в нехоженную траву, она расступилась, и мы оказались в саду, в заброшенном осеннем саду, откуда хозяева убрались, даже не позаботившись собрать урожай. Низкие, с широкими и раскидистыми кронами яблони стояли рядами, а в траве лежали спелые яблоки. На открытом месте мы увидели скамейку, и Нартов понес туда тело женщины.

Усадить ее все равно не удалось бы – и мы ее уложили. Я на всякий случай полностью расстегнула на ней розово-лиловый жакет с вырезом – одежка такого рода, что даже непонятно, куда в ней ходят. Жакет этот, как оказалось, был надет на голое тело, и мы неодобрительно переглянулись – сорокалетней тетке такое вроде уже не к лицу. Хотя и волосы нечеловеческого цвета, и грим, как на тинейджерше, собравшейся изумить ночную дискотеку, тоже хороших мыслей не навевали, а только удивление: надо же, что человек из себя смастерил!

Бригада – кроме Нартова – и Даниил отошли в сторонку и молча смотрели на меня. Я не знала, чего они ждут, однако что-то могло сейчас случиться… или не случиться…

– Интересное дело, – резонно заметил Нартов. – Вот любопытно – стояли эти поросята спереди, а выстрел в нее угодил сзади…

Он был прав – на груди, а открыла я эту грудь чуть ли не по пояс, не было видно ни царапины.

– Послушай, Нартов! А когда ты… То есть, когда тебя… Рана была? – вдруг догадалась спросить я.

– Так я ведь до сих пор не знаю, что со мной было. Помнишь, я ходил и соображал – жив я или мертв. А потом, когда стало ясно, что меня ВЗЯЛИ, все равно не понимал – живым или мертвым. Дырки только на рубашке остались, я себя всего ощупал. Вообще-то я и сейчас не понимаю…

– Наверно все-таки живым. Я ведь точно жива, а мы в связке работаем. Нет, я не про то… Ты терял сознание?

– Что-то такое было. Но я в обморок не грохался. Может быть, всего несколько секунд был в отключке. А может, минуты две. Но я стоял на ногах твердо!

В этом был весь Нартов.

– На то ты и мужик. А она, сам видишь, старая рухлядь. Надо же, в какой цвет покрасилась! Держу пари – под этими патлами у нее самая обыкновенная седина.

Зрение ока Божия позволило бы мне увидеть единственный и тщательно упрятанный седой волосок в вороной шевелюре негра. Я раздвинула руками неприятные на ощупь от краски пряди и показала Нартову отросшие белые корни волос.

– До чего же нелепо… – вдруг сказал он. – Ведь никто не знает, когда Господь призовет. И вот явишься к нему, как шут гороховый… Тут уже не за грехи, а за дурацкий прикид стыдно будет!

– Да ладно тебе проповедовать…

Правильность Нартова тоже могла вывести из терпения. Не так давно, кстати, был правильным атеистом. Теперь, соблюдая закон команды, принял без рассуждений иную систему ценностей. И рассуждать не желает – его вполне устраивает быть в составе бригады и выполнять правильные распоряжения.

– Но ведь зачем-то мы ее сюда притащили? – спросил он.

Мы – это была я, решившая забрать тело, и он, выполнивший просьбу без размышлений. Остальные только позволили нам сделать это.

Насквозь фальшивое «стихийное бедствие» не могло являться в таком облике ТУДА. Нартов был прав – за такое безобразие стыда не оберешься. Возможно, мне просто хотелось привести ее в человеческий вид. Если только не поздно.

Как-то я сцепилась спорить с фантастически тупым культуристом. Наверно, хотела измерить глубину его тупости, других целей и быть не могло – доводы рассудка на него заведомо не действовали. Если бы он хоть честно признался, что наращивание мышечной массы имеет коммерческий характер – призы на чемпионатах, рекламные съемки и тому подобная дребедень, – я бы и слова поперек не сказала. Каждый зарабатывает на жизнь как умеет. Но он и до такого аргумента не додумался.

– Послушай, – проникновенно сказала я. – Все ведь умрем! Вот явишься ты на суд к Господу Богу, он тебя спросит: Вован, что ты хорошего в жизни сделал? А ты ответишь: Господи, я десять сантиметров на бицепсе нарастил, было сорок шесть, стало пятьдесят шесть! Тебе стыдно не будет?

Вован уставился на меня разинув рот. Потом махнул рукой и ушел в полном убеждении, что дуры-бабы никогда ни черта не поймут в культуризме.

Вот ведь, оказывается, когда я начала для себя конструировать суд Божий…

А Ольга? Задумывалась ли она над этим? Что гнало ее во все авантюры? Что заставило надеть такую нелепую маску? А главное – было ли что-либо под маской?

– Отойди-ка в сторонку…

– Зачем?

– Я хочу ее раздеть. Совсем. И вот что… Надергай-ка травы! И посмотри – вода тут поблизости есть? Надо ее привести в порядок. А то действительно – предстать, как шут гороховый…

Но я не смерть странной женщины имела в виду. Я уже видела то, чего Нартов увидеть никак не мог.

Как у Гоголя Левко разглядел в стайке призрачно-белых утопленниц одну с черной сердцевиной, так я сейчас разглядела, что Ольга словно бы покрыта радужной, пузырящейся, липкой пленкой. Вся, целиком, и волосы – тоже. А внутри – что-то совсем иное…

Нартов принес несколько пучков травы, которую, конечно, выдрал прямо с корнем. Но земля была чиста и свята – по крайней мере, если сравнивать с пленкой. Я тем временем стянула с Ольги брюки примерно до колен. Свернув пучок вдвое, я провела по лицу – и за травой потянулись вязкие нити.

– Еще тащи!

Нартов только успевал бегать к яблоням за травой. Я отбрасывала использованные пучки – на четырех повисли клочьями мертвые патлы, еще на двух – лиловые и желтые тряпочки с лица.

– Еще, еще… – шептала я, растирая неживое тело. Но Нартов как встал рядом, так и не мог сдвинуться с места. Он смотрел на голову Ольги, так смотрел, что и я тоже взглянула.

Короткие, белые, пушистые волоски прямо на глазах чуть закурчавились, легли отчетливыми крошечными завитками. Лицо сорокалетней женщины, лишившись красок, обрело вечную молодость мрамора. Мраморными сделались шея и грудь. Безупречная белизна сияла нам, безупречная – но живая.

Ольга глубоко вздохнула.

– Погоди, – попросила я. – Еще совсем чуточку!.. А ты – катись отсюда…

Я раздела ее окончательно, я стерла последние остатки прежней Ольги, и легчайшее сияние над белым телом сгустилось, пошло волнами, легло складками. Она лежала в длинном белом платье без всяких причуд – в таком, какого никогда бы в жизни не надела. Но жизнь осталась где-то…

Дыхание стало, как у спящего ребенка. Я замерла, наклонившись над ней и ожидая пробуждения. Но она не спешила, и я ощутила страх. Очевидно, я что-то сделала не так.

Но почему же никто не подсказал мне, как действовать, чтобы вышло «так»?

– Даниил! – позвала я. – Иди сюда. Она не хочет просыпаться, я не могу разбудить ее.

– А ты пробовала? – спросил Даниил.

– А как?

– Скажи ей: Ольга, встань!

– Это уже святотатство какое-то будет, – возразила я. – Только Христос мог говорить мертвым «встань», а мне не полагается. Я еще манией величия не страдаю.

– Иди сюда, Нартов, – позвал Даниил. – Вот нас тут сейчас трое, а что сказано? От Матфея, глава восемнадцатая, стих девятнадцатый?

– Понятия не имею, – честно ответил Нартов.

– Постарайся запомнить – пригодится. Сказано: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

– И все равно ты неправ. Нужно Его попросить, чтобы Он сказал: встань, – сказала я.

– Или приказать Именем Иисусовым, – тут же возразил Даниил.

Пока мы препирались о форме приказания, Ольга, не открывая глаз, бесшумно села.

– Меня больше нет? – спросила она.

Я шарахнулась и села на пятки. Голос был жалобный и очень нерешительный.

– Открой глаза, милая, – посоветовал Даниил неожиданно мягко и ласково. – Открой глаза – и ты все поймешь.

– В меня стреляли.

– Да. Но ты все-таки открой глаза. Это не страшно.

Она послушалась. Она обвела взглядом прозрачно-серых глаз меня, Нартова, Даниила.

– Кто вы? Ангелы?

В голосе проснулось любопытство. Ну вот, сейчас начнет требовать съемочную группу, подумала я, ведь она уже сочиняет сногсшибательный сюжет об ангелах! Все-таки в иных людях профессия неистребима.

– Скорее уж ты – ангел, – ответил Даниил. – Встань.

И протянул к ней руки, потому что сама она не решалась.

С ее плеч свисали назад две белесые полосы то ли тумана, то ли ткани.

– Нет, я не могу быть ангелом, нет, куда мне? Я ведь даже ничего в жизни сделать не успела… – шептала Ольга. – Глупостями всякими занималась… Время зря тратила… Я ведь даже милостыню никогда не подавала!..

– Не нам судить, – сказал Нартов. – Даниил, это по твоему ведомству.

– Да я сам ничего не понимаю, – Даниил даже развел руками. – Наверно где-то когда-то она случайно сделала что-то такое, что ей теперь зачлось! Знаешь что, милая? Вот тропинка, иди по ней. Кого-нибудь да встретишь. И тебе объяснят, что все это значит.

– Я боюсь! – воскликнула Ольга.

– Теперь-то чего уж бояться?

Вторая отдельная загробная бригада как-то незаметно оказалась рядом и все слышала.

– Иди, ступай, – произнес Валевский. – Может, за нас словечко замолвишь.

– Что мы, козлы, не уберегли тебя… – добавил Марчук, опустив голову.

Мы не гнали ее, мы сами не знали, что ей теперь следует делать. Но она вдруг повернула голову.

То, что она услышала, нам тоже померещилось. Даниил говорил потом, что это было вроде далекого церковного благовеста. Гошка же настаивал, что прозвучала длинная и протяжная неведомая нота – под неземным смычком, со струн неземной скрипки.

Ни слова не говоря, она пошла на зов.

И мы еще долго молчали, глядя ей вслед, хотя она уже давно скрылась между яблонями.

– Но если я забрал ее тело… Не померещилось же мне! Я его поднял, и там больше ничего не осталось! – вдруг воскликнул Нартов. – Что это было, в белом платье? Тело или душа?

– А ты свое застреленное тело видел? – спросила я. – Что-то, видно, меняется в мире. Даниил, ты не помнишь – была такая примета, что живьем на небо берут?

Он пожал плечами – он и сам ничего не понимал.

– Пошли отсюда, – сказал Марчук. – Провалили мы задание, слышишь, вторая отдельная загробная? Что я Рагуилу скажу?

Нартов, как всегда, первым пошел вперед, я – за ним, такая уж мне выпала судьба, дальше – Валевский и Гошка, а замыкали наше маленькое шествие Даниил и Марчук, которого он пытался успокоить.

Мы вышли на тропинку, справа был разрез, слева – Грань.

– Там сейчас пусто, – заметил Даниил. – Странно это – не случилось ли чего с Намтаром? Ладно, пойду я. Не только у вас – у меня тоже что-то не то получается. Хорошо еще, что у нас есть око Божье.

– Когда она травы попросила, я думал – совсем с ума съехала, – по-хозяйски сказал обо мне Нартов. – А вот интересно, что было бы, если бы она не оттерла Черноруцкую? Так бы мы и торчали в садике с мертвым телом на руках?

– И это я тоже хотел бы узнать, – ответил Даниил и, не прощаясь, пошел прочь. Трава давала ему дорогу и смыкалась за спиной. Путь его был отмечен легкой серебряной пыльцой на сухих султанах злаков.

– А где она, Грань? – спросил Гошка.

– Там, – показал Нартов.

Зная, что от начальства никаких нежностей не дождешься, Гошка уставился с мольбой на меня.

– Вот бы хоть раз посмотреть!..

– Ничего там такого нет, – вместо меня ответил Нартов. – Березы, скамейка, речка, вот тебе и вся Грань.

– А где она проходит? По речке?

– Откуда я знаю!

– Слушай, а я ведь тоже там ни разу не был, – вмешался Валевский. – Любопытно, в самом деле!

– Вторую отдельную загробную бригаду за проваленное задание премировать экскурсией на Грань! – сердито обрубил наши замыслы Марчук. – И так тошно, а они тут развлечение придумали!

– Не вопи, Вить. Прежде всего – еще неизвестно, провалили мы задание или выполнили с блеском, – когда я это сказала, Марчук от такого нахальства просто разинул рот. – Может, нас для того и посылали, чтобы перенести сюда Ольгу? Как ты полагаешь? Если ее призвали – как тебя призвали, как Нартова, как Гошку! – то ведь как-то это должно было произойти?

– А ты сама? – спросил Валевский.

– А я за ним увязалась.

– Тоже метод, – одобрил он. – А что, Виктор Сергеевич? Сейчас там все равно никого нет, сходили бы, посмотрели на речку.

– Пошли, в самом деле, – решил Нартов. – Я вам там все покажу.

То, как он всегда норовил выглядеть самым-самым, могло не забавлять только безумно влюбленную женщину. Я не была безумно влюбленной, я была при полном рассудке…

Много лет назад мы с подружкой выбрались ранней весной за город. Довольно далеко от местного озера мы обнаружили пару озерных жителей. Оно было слишком уж обжитое, и дикие утки с трудом находили место для гнезда. Нам навстречу гордо шел вперевалочку красавец-селезень, а за ним – покорная серенькая уточка.

– Нет, ты полюбуйся! Выступает, как павлин! – возмутилась подруга. – Сам себя вообразил самым умным и самым крутым!

– А она его и такого любит… – вздохнула я. Как выяснилось, пророчески.

Выйдя к Грани, мы встали подальше от скамейки. Кто ее, Грань, разберет – сядешь, и с ТОЙ стороны кто-нибудь рогатый прискачет. Скамейка – для переговоров, а мы – экскурсанты.

– Вон оттуда приходит Намтар, – разглагольствовал Нартов. – Я не уверен, что там есть разрез, как у нас, скорее, какое-то искажение пространства, и звук тут тоже очень странно распространяется…

– И что – он совсем как человек? – спрашивал Гошка. – Вот прямо туда и садился? А ты потом на следы смотрел? Точно – не копыта?

Марчук все же не был удовлетворен моим парадоксом.

– Дела – хуже некуда, – скаал он мне, пока Валевский с Гошкой радовали нартовскую душу расспросами. – Взяли бы мы этих ребятишек, царствие им небесное… Жалко – они же совсем дети… Взяли бы их живыми – сразу бы допросили, сию же минуту! И по горячим следам, пока никто не опомнился, – в Сети!

– Они не хотели, чтобы ты их допрашивал, – напомнила я.

Я их не видела, они так и остались в сарае – ждать городского угрозыска. И я понимала, что они много нехорошего успели совершить, что сами выбрали вечную погибель… заодно и полнейшую недосягаемость… Однако их верность окаянной Управе невольно внушала уважение. И ненависть к тому, кто устроил эту самую Управу!

– Вот интересно, как дела у других бригад?

– Не лучше, чем у нас, – успокоила я. – Если бы они чего-то добились, нам бы дали конкретные задания, а не отпускали еженощно в свободный поиск.

– Вся надежда на это… – с непередаваемой иронией ответил он.

Я ждала, что Марчук разразится монологом, однако близость Грани подействовала на него положительно – он даже не попытался. Он только осведомился, что будет, если персона, не имеющая чести быть приглашенной, сядет на скамейку. Я ответила, что сама была такой персоной, садилась, и ничего – не приклеилась, не примерзла, не припаялась… или приплавилась? Однако он, хотя и подошел к скамейке, от решительного поступка воздержался.

Будь тут Даниил – он бы мог сказать, далеко ли Намтар, или шастает поблизости, и только такая толпа следаков его несколько смущает. Я не ощущала присутствия жалкого (даже, я бы сказала, жалкенького) беса. Нелепого в своей пуделячьей элегантности врунишку… впрочем…

Я сделала знак Валевскому, и он оставил Нартова с Гошкой.

Валевский, круглоголовый, плотный, видимо, нарочно подчеркивал свое сходство с умным бобром – стригся коротко, чтобы очертания силуэта идеально соответствовали образу. Как ни печально для влюбленной женщины признавать подлинное положение дел, он был поумнее и Нартова, и Марчука. Хуже того (я вам хуже скажу, как выражался один мой знакомый грузин), он был интеллигентнее их обоих. И понимал с полуслова то, чего Нартов не понял бы в первые пять минут объяснений, Марчук же и вовсе не захотел бы понимать.

– Слушай, Леша, ты ведь всяких орлов раскалывал…

– Не без этого.

– Бывает так, чтобы человек прятал причину своего поступка, считая ее совсем уж запредельной, и выдвигал другую – с его точки зрения нормальную? А когда ему предлагали что-то сделать в соответствии с его словесной версией, вынужден был идти на попятный?

– Бывает, конечно. Одна тетка зятя топором зарубила – якобы за то, что дочь и внуков колошматил. Стали разбираться – ну, побуянил раза два, но не настолько, чтобы за топор хвататься. Я догадался – просто она его сильно хотела, сама себе признаться боялась и на этой почве малость спятила. Ты про Намтара?

– Да. Он так отчаянно требует того, чего ему никто не может дать по определению…

– Этих самых гарантий?

– Ну да! Он совершил нарушение очень важной должностной инструкции – он к кому-то привязался. Но я не думаю, чтобы у НИХ была система всеобщей и тотальной слежки. Каждый из НИХ – в свободном поиске, сам принимает решения, сам осуществляет, а если что-то не так – сам виноват. Ну, понравился ему кто-то из смертных, ну, сильно понравился, но не до такой же степени, чтобы из-за этого в истерике биться. Там что-то еще примешалось.

– Если это женщина – может, того? Переспал?

– А ОНИ на это способны?

– Понятия не имею.

– Ну и переспал, что с того? На то он и бес, чтобы вводить в соблазн… – тут забрезжило что-то вроде светлого пятнышка в густом мраке. – Соблазн справедливости?..

– Я тебя умоляю! – немедленно вмешался Валевский. – Мы уже столько теоретизировали про НАШУ справедливость и ИХ справедливость, что уши завяли! Ты мне информацию сообщай.

– Нет у меня никакой информации – все на уровне ощущений. Он чего-то натворил и мучается… хотя осознает, что мучаться из-за этого ему не положено… вот и выдумывает какого-то врага, чтобы перед самим собой оправдаться…

– Нет, врага он не выдумывает, – убежденно произнес Валевский. – Враг у него есть. Он же понимает, что если мы вдруг пойдем ему навстречу – этого врага придется предъявлять. Он, наверно, подменяет одну ситуацию, недозволенную, другой, более дозволенной, что ли, чтобы иметь возможность выразить свое дурное настроение. Ты это имела в виду?

– Мне жаль его. Честно! Если бы мне запретили любить и привязываться к людям, я бы повесилась.

– Ты бы повесилась. А кто-то другой преспокойно предал бы все свои привязанности… – начал было Валевский.

– Леша! Да вот же ты сам сказал!

– Что сказал?

– Он совершил предательство!

– Ну, для него это – не грех.

– Ты знаешь, если он сам считает это грехом, то… то…

А что «то» – я не знала. И потому, махнув рукой – мол, дай подумать спокойно, – я пошла от Валевского прочь весьма решительно и далеко бы ушла, выстраивая свою неожиданную версию, но, к счастью, влетела прямо в колючие кусты.

Это меня привело в чувство, и я, развернувшись, поспешила к бригаде.

А бригада меж тем резко сменила направление беседы.

– Над Гранью-то и висят те самые два меча, знать бы только, где, – Нартов крепко почесал в затылке.

– Ну, будешь ты знать, где они! Встанешь на цыпочки и снимешь с полки? – одернул его Марчук. – Да ты ими и пользоваться не умеешь.

– А чего уметь? Я в школе целый год на фехтование ходил.

– Так то – на рапирах!

– А ты что – никогда во дворе на деревянных мечах не дрался?

– А у ТЕХ, там, тоже мечи есть? – спросил Гошка. – Если у НАС, значит, и у НИХ, что ли?

– У Рагуила спроси. Или у Михаила, – сказал, чтобы отвязаться, Марчук. Очень ему не хотелось выглядеть в Гошкиных глазах некомпетентным.