Текст книги "Дайте место гневу Божию (Грань)"

– Садись, Сашка, – сказал сосед. – Чего тебе дома не сидится? Я вот к теще за мелкими поехал, а ты куда?

– На кладбище, Валера! На кладбище!

– Ну!.. – сосед захохотал было, но вдруг осознал – глаза у Фесенко бешеные. Он оборвал смех, «жигуль» развернулся и понесся что было в нем лошадиных силенок…

К счастью, сосед сам имел на этом кладбище покойников и знал кое-какие его особенности. Одним боком оно примыкало к большой автобазе, и как раз там в малоприметном тупичке имело дыру в заборе, очень удобную для тех, кто приезжал лелеять могилки на машинах – было где без хлопот припарковаться, да и идти пешком выходило недолго.

– С тебя пиво, – сказал сосед. – Ждать, или как?

– Подожди минут десять, – попросил Фесенко. – Если что-нибудь не то услышишь – жми на Малаховскую, там пост. Сам не лезь!

Он шагнул в дыру и поспешил по темной дорожке.

На этой дорожке, под переплетенными ветвями, уже была ночь, а фонарей тут не полагалось. Сосед объяснил, когда сворачивать, и Фесенко шел, не глядя по сторонам. Убитая земля бесшумно принимала и отпускала подошвы его черных кроссовок, очень удачного приобретения жены – по виду башмаки башмаками, никто и не заподозрит, что дешевые кроссовки.

Возле белого каменного столба, на котором когда-то были бронзовые буквы, Фесенко повернул, стало чуть светлее, и тут он заметил, что по параллельной дорожке движется некая фигура. Но если сам он шагал, хотя шагал довольно быстро, то фигура, кажется, беззвучно бежала.

Она выскочила на светлое место – и тут стало ясно, что нюх не подвел Фесенко, и женщина, гонявшаяся за несуществующим мошенником-соблазнителем, действительно связана с теми, кто домогается смерти неугомонной Ольги Черноруцкой.

Она, как и Фесенко, торопилась туда, где Ольга собиралась снимать сухие ветки на фоне заката.

– Стоять! – негромко, но внушительно крикнул Фесенко.

Она обернулась.

– А, это ты, старый провокатор? Скорее, скорее!

Подстегнутый издевкой, страстно жалея о «макарове», Фесенко побежал за женщиной. Они выскочили на площадку перед мавзолеем вовремя – раздался выстрел.

Тот, кто стрелял из-за колонн, знал, что делает – испуганная Ольга кинулась прочь и оказалась в пустом, хорошо просматриваемом пространстве. Оператор же с ассистентом ничем не могли ей помочь – они были по другую сторону мавзолея и не видели, кто там засел.

– Ложитесь все! – закричала на бегу женщина. Фесенко только набрал воздуху, чтобы повторить приказ отдельно для Ольги, а странная посетительница уже оказалась прямо на линии огня.

Она повернулась к мавзолею – невысокая, растрепанная, похожая на хорошенького мальчика из тех времен, когда мальчики еще не стриглись налысо.

– Ну, давай, стреляй, пали! – велела она. – Давай – выходи и пали! Прямо по мне! Ну? Чего ты ждешь? Ты ждешь, пока взойдет Луна? Ну? Давай, действуй! Все равно промахнешься!

Из мавзолея грянул выстрел. Пуля ушла не туда.

– А я тебя вижу! – кричала женщина. – Чего ты прячешься? Все равно ведь вижу! И бандану твою дурацкую вижу! И лысину под банданой! Не скалься – у тебя слева сверху двух зубов не хватает! Стой! Куда-а?!

Черная тень появилась из-за колонн и сразу перенеслась к высоким кустам боярышника. Женщина кинулась вдогонку. Выстрел, который был ей адресован, оказался напрасным.

– Ты ничего мне не сделаешь! крикнула она. – А я буду тебя преследовать, пока ты не свалишься с ног! Ты все еще не понял, кто я? Меня пули не берут, понял, козел?

Тут Фесенко ощутил настоящий страх.

Он всяких сумасшедших в жизни повидал, и таких, которые лезут под пули, – тоже. Но сейчас он впервые в жизни видел подлинную неуязвимость.

– И вас я вижу! – женщина беззаботно, словно не в нее палили, повернулась к живой изгороди из душистого белого шиповника. – Я вижу ваши лица! И во что вы одеты! Определяю рост с точностью до двух сантиметров! Я узнаю вас при любом освещении и через любое время!

Ольга, от которой безумная попрыгунья в джинсах отвлекла убийцу, опустилась на корточки – и точно так же, на корточках, сидели безмерно перепуганные оператор и ассистент. Фесенко перебежал площадку, схватил Ольгу под мышки, дернул вверх и буквально перетащил под защиту высоких ступеней мавзолея.

– Теперь видишь? – повторял он. – Теперь видишь, дура стоеросовая?!

– Луна, луна! – заголосила неожиданная спасительница. – Вот же она – луна, радость моя!

И расхохоталась счастливым смехом.

Действительно – из-за черной листвы на еще светлом от заката небе появился серебряный бок. И тут же Фесенко услышал шаги.

Шагнул на дорошку и встал, перегородив ее собой, плечистый мужчина. Он уперся руками в бока, всем видом показывая: безоружен, но лучше не связываться. За белым шиповником раздалась ругань – там кого-то вязали. А незадачливый стрелок вдруг повернул назад. То, что испугало его, появившись словно из воздуха, было страшнее обезумевшей бабы, которую даже пуля девятого калибра не берет. Крупный дядька внезапно кинулся наперерез и сшиб стрелка с ног.

Женщина стояла, не двигаясь. Казалось, она свое дело сделала – а остальное ее не касается. Когда три участника покушения, связанные, уже стояли под охраной плотного коренастого, круглоголового мужика и тонкого белобрысого парня, Фесенко направился к крупному мужику, безошибочно определив в нем старшего.

Вблизи он увидел погоны на форменной рубахе и подивился тому, что начальник такого ранга сам носится ночью по кладбищу, обезвреживая киллера. Еще показалось странным, что голову этого начальника охватывает грязная повязка с засохшей кровью.

– Частный детектив Алексанр Фесенко, – представился он.

– Командир второй отдельной загробной бригады Марчук, – был ответ.

Надо полагать, Марчуку требовалось именно вогнать собеседника в ступор. Фесенко заткнулся.

Фамилия «Марчук» была знакомая…

Командир второй отдельной загробной бригады махнул рукой еще одному подчиненному – тот стоял возле джинсовой незнакомки, тихо ее о чем-то расспрашивал, она же отвечала отнюдь не словами, а либо кивала, либо мотала головой.

– Ты нас, Александр Ильич, извини, – сказал Марчук. – Мы сейчас с этими милыми детишками поработаем у тебя в офисе. Окурков, пивных банок и грязных чашек не оставим – не волнуйся. Просто у нас сейчас другого места нет.

Вот теперь Фесенко узнал этого человека – кто еще стал бы называть преступный элемент детишками, зайчиками и милыми крошками?

– Но… но?.. – произнес Фесенко, непроизвольно разводя руками. Он хотел сказать – в таких случаях бригаде, прибывшей из другого города, выделяется помещение в местном УВД!

Марчук улыбнулся.

– Нет, старик. Никто нам помещений теперь выделять не будет. Бригада! На выход!

* * *

Кузьмин понял – пора. Не голос позвал, а бесплотное дуновение. Стало страшно.

– Это – сон, – сказал себе Кузьмин. – Я слишком много думал о смерти, и вот она мерещится. Меньше надо думать о всякой ерунде.

Он вспомнил вчерашний разговор с Галиной. Дочь вычитала в журнале про какого-то чудо-хирурга, оперирующего безнадежных в городе, который она с трудом нашла на карте, а назывался он Алапаевск. Два дня подряд она дозванивалась до человека, который написал про алапаевского чудотворца, и раздобыла телефон. Врач оказался весьма лаконичен: услышав грамотно изложенный диагноз, сказал – везите. И на горизонте замаячила свобода!

Свобода от чужих рук, перемещающих тело, от чужих глаз, видящих постыдную слабость, от коляски, от комнаты, от дома!

И вновь беззвучное «пора» легчайшим холодком пронизало душу.

– Да нет же! – воспротивился Кузьмин. – Никакое не пора!..

Миг был выбран самый неподходящий – именно в эту ночь, как он был предупрежден, совершится справедливость, и Ольга Черноруцкая получит сполна за свои преследования и гипнотические шуточки.

И в третий раз пришло опасное ощущение.

– Надо проснуться, – сказал себе Кузьмин, – надо совершить усилие и проснуться, как это обычно делается в самой страшной точке кошмарного сна.

Он совершил усилие – и обрел свободу.

Шевельнулась правая рука, шевельнулась шея, напряглась спина, ягодицы оторвались от сиденья, грудь подалась вперед, вперед…

Тело выпрямилось и застыло в воздухе под каким-то немыслимым углом к полу, а потом, словно продолжая движение, медленно поднялось над столом. Кузьмин увидел заднюю стенку компьютерного монитора, а за ней – свою комнату вверх ногами.

И он не сразу понял, кто остался сидеть в его кресле, в стеганой домашней куртке, с дорогим пледом на коленях.

– Но почему?.. – спросил Кузьмин. – Почему не в страшном подвале, под кучей угля, а сейчас – когда спасение уже поманило, позвало в Алапаевск?!.

Его легкое тело повернулось вокруг своей оси раз и другой. Кузьмин ощутил, что этим вращением он создает в загустевшем воздухе воронку, а воронка перерастает в узкий тоннель, тот самый, о котором ему доводилось читать и даже слышать от больных.

Вдали была светящаяся точка – и она, словно ее включили, потянула к себе сильнее всякого магнита. Кузьмин понесся, услышал свист в ушах, ощутил тяжесть…

И вдруг все кончилось.

Он оказался в родном своем кресле перед компьютером. Горела настольная лампа, левая рука обхватила большую серую компьютерную мышь и пальцы чувствовали готовность кнопок повиноваться.

– Надо же! – удивился Кузьмин. – Приснилось!

Сейчас он уже был готов радоваться своей неподвижности.

– Как бы запретить себе думать о смерти? – такой вопрос задал он самому себе, но ответил кто-то незнакомый:

– А зачем?

Голос прозвучал из-за спины.

Кузьмин испугался – повернуться он не мог, а посторонние в доме с началом его болезни почти не появлялись, разве что внучки принимали в своей комнате незримых ровесников и ровесниц. Но три часа ночи – не время для визитов.

– Галина! Галина! – довольно громко произнес Кузьмин.

– Прости, – ответил голос. – Я не подумал…

Из-за кресла вышел человек и присел на край компьютерного стола. Оказался он высок, с сильной проседью в коротко стриженых волосах, с большими вислыми усами, в просторной серой рубахе с распахнутым воротом, и виднелся на груди блестящий гайтанчик с нательным крестом. А были на незнакомце штаны с башмаками, или же он обходился без такой роскоши, Кузьмин не понял – что-то сделалось в комнате с освещением. мрак съел все углы, пол и потолок, остался только прозрачный золотой шар дрожащего воздуха, окруживший голову и грудь незнакомца.

– Кто вы? – спросил Кузьмин.

– Я суд Божий.

– Кто?!!

– Даниил. Что означает – Суд Божий, – повторил незнакомец. – Вот, пришел к тебе рассказать, что тебя ожидает.

– Так я, значит?..

– Значит, так. Ты спрашивай, если непонятно.

– Все понятно… – обреченно произнес Кузьмин. – Значит, вот так…

Он некоторое время молчал, осваиваясь с мыслью, что больше не увидит ни дочери, ни внучек. Даниил печально смотрел на него.

– И что же дальше? – спросил Кузьмин.

– Ничего.

– Я так и буду тут сидеть до скончания века?

– Да век-то твой уже окончился. Но ты правильно понял – это все, что у тебя теперь будет. Вот эта комната. А поскольку есть и пить тебе уже незачем, то и ухаживать за тобой тоже никто не придет.

– Неужели я ничего другого не заслужил?

– Именно это ты заслужил.

– Но как же? – Кузьмин заволновался. – Я все-таки врачом был, людей лечил! Дочь вырастил, ни в чем отказа не знала! В больнице меня ценили!

И много чего он еще припомнил из своих былых достижений, называл известные в городе имена, декламировал названия тех немногих научных работ, в которых числился соавтором, и даже вспомнил тех стареньких санитарок, которые при его содействии были помещены в хороший пансионат для престарелых.

– Кому ты это рассказываешь? – устало спросил Даниил, и ясно стало – он устал от суетливого вранья.

– А ты – кто? – наконец догадался спросить Кузьмин. – Ты – ангел?

Золотой шар света, окружавший Даниила, дрогнул, пошел рябью, и черты лица поплыти, потекли, преобразились.

– Господи помилуй!.. – воскликнул Кузьмин.

– Ты сказал, – тихо произнес Даниил, ощупывая преображенное, помолодевшее, ставшее одновременно и свежее, и суше лицо. Но того, как изменились его глаза, он пока понять не мог. А глаза словно выбрались из-под насупленных бровей, распахнулись, налились светом, озарили смуглое лицо, сделавшись большими и яркими, как у ребенка.

– Значит, все, что я сделал в жизни, теперь недействительно?

– Почему же? Многое действительно. Ты припомни хорошенько.

– Это клевета. Я знаю, кто распускает слухи, – уверенно сказал Кузьмин.

– Ты полсотни человек погубил, какие уж тут слухи… – Даниил огладил свои седые волосы, словно убеждаясь, что они на месте. Внезапное преображение застало его врасплох, и хотя оно много лет назад было обещано, однако произошло как-то некстати, и он не понимал, как должен теперь вести себя, по-прежнему, или ему подскажут другие правила.

– Я спас три сотни человек! – крикнул Кузьмин. – Эти все равно бы погибли! При нашем уровне медицины! А тех я спас! Неужели мне это не зачтется?!

– Значит, если бы пришлось прожить жизнь сначала, ты поступил бы точно так же?

Кузьмину показалось, что все происходящее – все-таки сон, посланный для испытания.

– Дайте мне возможность! – пылко заговорил он. – Ведь люди возвращаются, я знаю! Я читал! Дайте мне шанс! Допустим, я был в чем-то неправ! Я хоть что-то исправлю!..

– Давали тебе возможность. А что ты с ней сделал? – спросил Даниил.

– Когда это?

– Когда тебя вытащили из подвала.

– А что я мог сделать?!

Кузьмин чуть было не начал упрекать ангела за свою неподвижность, но тот догадался и поднял палец. Жест был такой силы, что слова замерли на мертвых губах.

– Тебе оставили левую руку. И что же ты сделал одной только левой рукой? Ты заказал и оплатил убийство ни в чем не повинного человека. А ведь мог совершить немало добра. Тебе дали окно в мир – и единственное, что ты отыскал в мире, была команда убийц. Если дать тебе еще возможность – кого ты тогда отыщешь?

Кузьмин открыл рот – и не нашел слов для ответа.

– Одной левой тебе хватило, чтобы прибавить к счету еще одного покойника…

Даниил вздохнул. Он осваивался со своей новой сутью, с обострившимися ощущениями, и жалость к падшему существу была куда острее той, что испытал бы он и в человеческой плоти, и после призвания. Он не мог быть груб и суров с Кузьминым на словах, потому что несколько минут назад воспользовался своим правом и, исходя из очевидной вины, осудил его.

– Но если я такой страшный убийца – где ваши вилы, котлы, сковородки? Где черти с рогами? Нет для меня сковородок? Значит, я не такой уж страшный преступник? – видя, что ангел в печали своей утратил решимость, Кузьмин перешел в наступление.

– Странное у тебя понятие о наказании. Вот оно, перед тобой.

Монитор компьютера ожил, золотая точка возникла в левом верхнем углу и стала расти, переплывая ближе к середине. Кузьмин увидел девушку в балетной пачке, волосы ее, разделенные на прямой пробор и уложенные двумя полукружиями, были украшены белыми крылышками. Девушка летела, округло подняв руки над головой, откидывая ноги то вправо, то влево, и мелькая розовыми балетными туфельками, что быстро-быстро ударялись друг о друга, разлетались и вновь ударялись…

Девушка пролетела через весь экран, исчезла, снова появилась уже в правом верхнем углу и кинулась в другую диагональ – диагональ пируэтов. Кузьмин невольно усмехнулся – надо же, скрин-сейвер…

Внизу побежали буквы.

– Лариса Черноруцкая, 23 года, – прочитал он. – Убита 12 августа… Как же – убита?! Ее привезли без сознания! Она уже была практически мертвая!

Но спорить было не с кем – Даниил исчез.

Кузьмин уставился на экран с ненавистью – он понял, что теперь ему покажут всех, чьей жизнью он когда-то распорядился по собственному усмотрению. Но он не желал! Он отчаянно забарабанил пальцем по кнопке. Балерина замерла, выпрямив точеную ножку.

– Господи! Да неужели же я только убивал и убивал?! – заорал Кузьмин. – Я же врач! Я же лечил! Мне спасибо говорили! Господи! Неужели ты только это видишь? Кто же ты тогда, Господи?!?

Балерина исказилась. Кузьмин знал этот эффект – когда компьютер думает слишком медленно, картинка возникает на экране постепенно – сперва цветные квадраты образуют силуэт с основными деталями, потом квадраты становятся все меньше и меньше, оттенки – тоньше, и, наконец, незримые цветные точки сливаются вместе. Тут же все произошло наоборот – фотографическая достоверность картинки распалась на мелкие квадраты, и они принялись расти, словно бы компьютерное время повернуло назад.

Сквозь мельтешение появилось лицо. Это был молодой мужчина, коротко стриженый, с уверенным взглядом, он улыбнулся – и Кузьмин осознал, что улыбка – живая!

Тут же по низу экрана побежали цифры: «350 долларов, 350 долларов, 350 долларов…»

– Это что еще такое? – изумился Кузьмин.

– Забыл? – раздалось за спиной. – Это хорошо, что забыл.

– Даниил? – Кузьмин обрадовался появлению ангела, все-таки обещанное ему одиночество хоть чем-то нарушилось.

– Это Игорь Ведерников, – напомнил Даниил.

– Впервые слышу.

– [email protected], – подсказал Даниил, вызвав слова на мониторе перед кузьминскими глазами и сразу погасив буквы.

– Ну, блэкаут…

Когда Кузьмин переписывался с любвеобильными бабушками, еще и не такие адреса попадались.

– Хорошо, что не помнишь. Ты ему послал французское лекарство, – сказал Даниил. – Просто так послал. Оно как раз стоило триста пятьдесят зеленых.

– Так, значит, сделал хоть что-то хорошее? – сразу перешел в атаку воспрявший Кузьмин.

– Триста пятьдесят всего. Но, знаешь, много лет назад жил разбойник. Сколько народу загубил – и сам счет потерял. Но старость наступила, силы ушли – решил последние годы провести в тихой обители, молясь за безвинно убиенных. И пошел он в ту обитель – не раскаявшийся, а только ищущий покоя, крыши над головой, хлеба насущного. Шел, шел – и остался ему лишь день пути. Остановился он в придорожной корчме, чтобы поужинать, переночевать, а утром уж выйти в путь и добраться до обители. А хозяин корчмы его знал. И говорит – друже, сядь-ка и приготовься, игумен в обители расспрашивать станет, увидит, что ты не готов, – и погонит прочь. Разбойник послушал доброго совета, сел после ужина в горнице, лучину в светце так накренил, чтобы света иметь поменее, и стал в уме своем перечислять злодеяния. И подступили из мрака те невинные люди. Не было ни слова упрека, ни взгляда укоризненного, а просто вспомнил он их – и вот увидел. Если бы услышал упрек – ответил бы неистовым словом, кинулся прочь, назад, в свои разбойничьи леса. Но не вышло у него с теми людьми беседы – молчали они. И он молчал, молчал – да и полились вдруг сами собой горячие слезы. Как это вышло – не понял, схватил шитый убрусец, что положила ему хозяйка у изголовья, и вытер старое свое, искаженное от слез лицо. А слезы все не унимались, и тут иссякло его дыхание…

Даниил вздохнул и помолчал, всем видом показывая смирение перед ликом смерти. А Кузьмин покачал головой – вспомнил, как не мог осознать своего превращения…

– И встала разбойничья душа перед престолом Господним. Как раз посередке встала, по левую руку от нее – демоны, по правую ангелы.

– «Суди, Господи, великого грешника, – сказал один из демонов справедливости, – а вот и список его злодеяний мы припасли». Перед Господом были весы с двумя чашами, и демон положил свиток на левую, ближнюю к нему чашу. Но Господь, зная, что в этом свитке, посмотрел направо, в нашу сторону, и увидел, что ангелы справедливости все, как один, опустили головы. «Так ты отдаешь его нам, Господи?» – осторожно спросил демон. Среди ангелов был один, юный и неопытный, его совсем недавно призвали к служению. И он взволновался, потому что чувствовал – может совершиться несправедливость. Читающий в душах Господь услышал мысли того ангела справедливости – о женщинах и детях, которых разбойник пощадил, о покойной его матери, которой посылал с добычи деньги, о многом ином, что вполне сошло бы за добрые дела. «Нет, не то…» – тихонько подсказал Господь. И ангел, в нарушение всех правил и установлений, сорвался, помчался туда, где в придорожной корчме лежало тело. Полет быстр – не успел ангел исчезнуть, как появился с влажным от слез убрусцем. И, хотя были в ангельском строю старшие, облеченные всевозможными правами, именно он осмелился и положил убрус на пустую чашу. Как ты, наверно, догадываешься, влажный клочок льна перевесил свиток со списком злодеяний. Что же ты молчишь?

Кузьмин не ожидал, что Даниил так скоро потребует его мнения.

– Думаю – так это и есть справедливость?

– Дальше?

– Думаю… Но ведь слезы слезами, а убитые-то не воскресли от этих слез.

Даниил вздохнул.

– Сдается мне, ты не за то ненавидишь сейчас разбойника, что он творил злодеяния, а за то, что при равном количестве трупов он спасся, а ты – нет.

– Но ведь и у меня доброе дело нашлось, о котором я напрочь забыл! Ты же сам сейчас сказал – хорошо, что я забыл про эти триста пятьдесят зеленых! Разве нет? – быстро заговорил Кузьмин, удивленный и тем, что вдруг возненавидел разбойника из притчи, и тем, как легко Даниил понял это.

И тут же мысль разветвилась. Разбойнику-то хорошо, выстраивалась слова, уходящие вправо, он вовремя догадался пойти в обитель, и вовремя ему попался знакомый корчмарь, и вообще все события его жизни так сложились, что он успел в последнюю минуту заплакать! Если он – ангел, он видит, что я завидую, потекли слова, одновременно уходящие влево, он слишком много понимает, надо что-то сделать, надо как-то сбить его с толку…

– Когда разбойник слезы лил – он не ведал, что убрусец ему зачтется. А ты сейчас эти триста пятьдесят американских долларов тычешь мне, как… как… – Даниил не смог подобрать подходящего сравнения и махнул рукой.

– Но больше у меня ничего нет… – растерянно произнес Кузьмин.

И это было правдой.

Конечно же, он спасал, он помогал, он выручал, но всякий раз за добрым делом немедленно следовала награда. Только это лекарство, отправленное неизвестно кому, словно бы повисло в воздухе – и он, так всегда озабоченный тем, чтобы всякий его труд был вознагражден, неожиданно для себя оставил благодеяние незавершенным – без заключительного аккорда достойной награды.

– Я хочу понять: то, что происходит сейчас с тобой, – это твои слезы?.. – с надеждой спросил ангел.

Странно было видеть на взрослом, сухом, строгом лице эти детские глаза, исполненные надежды. Насколько остра была жалость – настолько горяча вера, что в самый последний миг что-то в окаменевшей душе переменится.

И, глядя в лицо человека, им же осужденного, ангел понял подлинный смысл молитвы, которую подслушал как-то у одного из старших.

Молитва была – «Отче наш», в которой, казалось бы, ни слова ни прибавить, н убавить. И все же старый, грустный, тысячелетиями умудренный ангел с тем же вечным именем Даниил произнес ее на свой лад, с той покорностью, за которой кроется неколебимая стойкость веры, надежды и любви.

– Крест наш насущный даждь нам днесь… – сказал он. И именно сейчас преображенный Даниил в полной мере ощутил тяжесть креста насущного.

Он не услышал, не уловил, не почувствовал ответа. Ответа и быть не могло – Кузьмин не понял вопроса.

Ему предстояло еще не один раз и не один век вспоминать слова о слезах, и искать в себе отклик на них, и злиться на успевшего спастись разбойника, и тосковать о былом, и глядеть в неподвижные глаза мертвой балерины.

Но и Даниил тоже был обречен на ожидание. Он сделал все, что мог, он бросил семя, он сделал даже больше, чем мог, – он подсказал семени, как ему расти, и теперь был бессилен перед временем и волей Божьей.