Текст книги "О нечисти и не только"

– Ды ня мог ён памерцi. Лешыя сто гадоў жывуць![7]7
  Да не мог он умереть! Лешие сто лет живут! (Белорус.)


[Закрыть]

– А ты хiба ведаеш, колькi яму гадоў было? На выгляд стары зусiм… Эй, дзядуля! Дзядуля!.. Не чуе…[8]8
  А ты разве знаешь, сколько ему лет было? На вид он старый совсем… Эй, дедушка! Дедушка! Не слышит… (Белорус.)


[Закрыть]

– Дзядуля-лешы! Прачнiся![9]9
  Дедушка-леший! Проснись! (Белорус.)


[Закрыть] – мальчик что есть мочи тормошил задеревеневшего лесовика, да только все ногти себе содрал, а добудиться не смог.

– И што цяпер рабiць будзем?[10]10
  Что теперь делать будем? (Белорус.)


[Закрыть]

– Да людзей пойдзём[11]11
  К людям пойдём. (Белорус.)


[Закрыть], – девочка, хоть и была всего на два года старше, почувствовала себя вдруг взрослой, почти как мама. Ой мама… Встряхнула головой, зажмурившись. – Паглядзiм, што ў дзядулi засталося. Учора яблыкi былi ды арэхi… А цяпер пуста. Ну i добра. Пайшлi![12]12
  Посмотрим, что у дедушки осталось. Вчера и яблоки были, и орехи… А теперь пусто. Ну да ладно. Пойдём! (Белорус.)


[Закрыть]

– А там мядзведзь! Ён бяз дзеда-лешага нас з’ясi адразу![13]13
  А там медведь. Он без дедушки-лешего нас сразу съест! (Белорус.)


[Закрыть]

– А мы агонь распалiм! Тады не з’ясi, спужаецца! Вось i трут i крэсiва ў мяне ёсьць. Пачакай, брацiк[14]14
  А мы огонь разожжём! Тогда не съест, испугается! Вот и трут, и кресало у меня есть… Подожди, братик… (Белорус.)


[Закрыть], – и девочка, подсобрав сухих листьев, принялась за работу.

То ли воздуха в берлоге было мало, то ли трут и листья совсем отсырели, но огня всё не было. Зато повалил дым, да так, что скоро заполнил всю берлогу. Девочка изо всех сил дула на трут в надежде увидеть хоть одну искорку, пока не начала задыхаться.

– Бяжым! – дети выскочили на свет, по пути уронив тяжёлую ветку и почти обрушив берлогу.

– Дзядуля-лешы! – мальчик в слезах бросился было обратно, но сестра крепко схватила его за руку.

– Ён ужо мёртвы, яму не балюча[15]15
  Он уже мёртвый, ему не больно. (Белорус.)


[Закрыть], – а сама тоже плачет стоит.

– А-а-а-апчхи! – содрогнулась чаща.

– А-а-а-а! – заорали в голос мальчик и девочка, увидев, как зашевелилась земля.

Проснулся лесовик, прочихался от едкого дыма и только тогда вспомнил всё, что приключилось с ним вчера. Верещащих от ужаса маленьких нагнал в два прыжка, успокоил как мог, достал им орехов и сухой черёмухи из потаённой глубины леса – конечно, не в бороде же припасы хранить! А потом, привычно уже примотав к себе обоих, помчался по ночному лесу на восход. А в полуразрушенную берлогу тут же вернулся мишка, поворчал малость, посетовал на смрадный дух да и захрапел… Хорошо ему!

«Только б не заснуть, – думал лясун. – Это хорошо, что зима скоро – остальные-то лешаки уже под землю давно провалились! Значит, не остановит никто… Только бы не заснуть».

Лес заканчивается, редеют сосны… Месяц на небе виднеется, но восход уже близко, ещё немного и рассветёт. И вот в предрассветной мгле показалась, наконец, продуваемая всеми ветрами узкая полоска незасеянного поля, разделявшего два леса. Там, в родном лесу, остались силы лясуна и его власть. Выходил из леса своего великаном могучим, под которым земля прогибалась. Шёл по полю волом тягловым, круто рогами вниз склоняясь. А в чужой лес маленькие его стариком дряхлым завели, под обе руки поддерживая.

Сели на поваленное дерево отдохнуть. Руки у старика трясутся, шарит он в бороде, найти что-то хочет. Да только до своего леса уже не дотянуться – нет теперь ни яблок, ни орехов. Только и нашлось, что две волчьи ягоды – одна побольше, другая поменьше.

Жалко лешему маленьких – сам ведь виноват! Ох, не надо было на силу свою надеяться, в лес чужой заходить. Куда они теперь, старый и малые, денутся? Видно, и правда придётся детям ягодок отведать…

Поманил их к себе леший, ягоды протягивает – берите, мол. Девочка потянулась уже было, да взять не успела – резко окликнул кто-то сзади. Глядь, а там фриц стоит! Молчит, только автоматным дулом показывает – хенде хох! Это значит, руки вверх поднять.

Маленькие и подняли, стоят, трясутся. И леший поднял. Высоко поднял, из последних сил потянул ветви к небу, корнями в землю прорастая… Тянется лесовик вширь и ввысь. Знает он, что морок ему не навести теперь, только одно и остаётся – самому деревом стать, маленьких заслонить.

Заверещал фриц от ужаса, глазам своим не верит – как это дерево в три обхвата вместо человека выросло в единый миг! Стоит, орёт себе что-то, а пошевелиться не может.

Наконец совладал с ногами и ну бежать от этого проклятого места, на ходу паля из автомата по морщинистому стволу…

Упал лесовик наземь, вздрогнул лес от тяжести вековой. Дети сидят рядом, по щекам его гладят, никуда не отходят.

– Дзядуля, мы цябе не кiнем. Мы да дохтара адвядзём цябе! Дохтар горкае пiтво дасьць. Дык ад яго адразу выздаравееш! Чуеш?[16]16
  Дедушка, мы тебя не бросим. Мы к врачу отведём тебя! Врач горькое питьё даст. И от него сразу выздоровеешь! Слышишь? (Белорус.)


[Закрыть]

Девочка лужицу нашла, слегка льдом уже подёрнувшуюся. Ладошки туда опустила, воды принесла лясуну:

– Пi, дзядуля![17]17
  Пей, дедушка! (Белорус.)


[Закрыть]

Губы смочив, прислушался к своим ощущениям. Вроде жив… Ну а раз так, вставать надо. Иначе в сон провалишься!

И побрели они так – девочка лешего под левую руку держит, мальчик – под правую. От патрулей подалее держались, без троп, через самую чащу шли. Медленно шли, голодно. Однако ж ягоды волчьи леший выбросил, не на свою, а на человечью силу и чудо теперь надеясь.

И прав оказался. Вышли они к людям всё-таки! Ровнёхонько к первому снегу…

Впереди, чуть в низине, лежал городишко, а самый окраинный дом почти примыкал к лесу. Здесь не было чужаков, над избами безбоязненно клубился печной дым, кое-где мычали коровы, и слышались гудки далёких паровозов, обречённо идущих на восток.

Ясный закат обещал по-настоящему морозную ночь, и леший засыпал на ходу. Они стояли втроём на самом краю леса, держась за руки – ни дать ни взять дед с внучатами, такими же востроносыми и глазастыми, как и он сам, за хворостом собрался!

– Далей хадзiце самi[18]18
  Дальше идите сами. (Белорус.)


[Закрыть], – прошелестел леший напоследок. Прикрыл глаза, скукожился, превращаясь в порыжевшую от времени сосновую шишку, незнамо как занесённую сюда, так далеко от родного леса, и затерялся среди чёрных почти опавших листьев и мухоморной трухи.

К дому, в котором уже горел вечерний свет, подошли с опаской. Как-то встретят их там?

На стук вышел вихрастый чернобородый мужчина. Из-за его спины любопытно выглядывала целая орава – целых пять глазастых ребятишек. Девочка уже собиралась что-то сказать, но тут внезапно смутилась и, потянув за собой брата, пошла прочь. Бородач, шикнув на загомонившую детвору, выбежал как был – босиком – и легко поднял обоих детей на руки. Так и зашёл с ними – девочка на одном плече, мальчик на другом. Дом обдал детей уже забытым теплом, запахами еды, каким-то чадом и паром.

Вечерять сели все вместе: бородач с маленькой и суетливой своей женой, пятеро их шумных детей и пришлые брат с сестрой. Ели споро – видно было, что живут здесь не очень-то сыто.

– Что будем делать с ними? – обратилась женщина к мужу на незнакомом гостям языке. – Чем прокормим?

– Ну, кормим же мы чем-то пятерых, – пожал плечами мужчина. – Значит, прокормим и семерых.

Женщина ласково погладила его по руке:

– Я иногда смотрю на тебя и думаю, что мне с тобой очень повезло… Какой ты у меня хороший… И как я могу – прости меня, дуру, – вечно ругать тебя за всякие пустяки? То вещи не убрал, то дров не наколол… Как будто сама не могу всё сделать! Как будто руки у меня от этого отвалятся! Да не отвалятся, они же казённые! – от недавней нежности в голосе не осталось и следа. Женщина кричала, поднимая руки к небу и призывая его – небо – в свидетели своей тяжкой доли: – Это ведь не эти руки на себе пятерых выносили! Не эти руки вагон дров перерубили! Ай ты горе моё, горе-злосчастье!

Брат и сестра замерли, во все глаза глядя на бушующую маленькую женщину. Остальные дети, давно, видимо, привыкшие к подобным сценам, не обращали на мать никакого внимания и доедали суп, так же весело гогоча и толкаясь.

Мальчик под столом схватился за руку сестры:

– Што яна гаворыць? Яны ж размаўляюць як фрыцы!

– Не, яны ня фрыцы. Дзядуля б нас тут не пакiнуў. Гэта нашы, свае, савецкiя![19]19
  – Что она говорит? Они же разговаривают как фрицы!
  – Не, они не фрицы. Дедушка бы нас тут не оставил. Это наши, свои, советские. (Белорус.)


[Закрыть] – шёпотом ответила девочка.

А женщина меж тем не унималась:

– Ну и что ты за театр мне тут устроил? Что ты хватаешься за сердце? Гирш! Ответь мне сейчас же! Ну что ты молчишь? Тебе плохо? О, милый мой! Что с тобой? Посмотрите, люди, до чего довела эта проклятая жизнь моего бедного мужа! Ну успокойся, успокойся! Тебе нельзя волноваться, у тебя ведь сердце, – и она поспешила обнять мужа. – Одна я тебя всегда буду жалеть, понимать и любить!

Бородач нежно поцеловал жену, незаметно улыбнулся и подмигнул очумевшим от происходящего за столом гостям.

От слабости мальчик не мог идти. Тогда печальная и тихая жена Гирша подняла его на руки, и они пошли дальше в толпе таких же тихих мужчин, женщин и детей. Они шли куда-то в гору, и хотя все понимали, что идти туда вовсе не стоит, никто не пытался свернуть с дороги. Некуда было сворачивать – по обе стороны то тут, то там стояли автоматчики, и рвались с цепей, заливаясь злым лаем, остроухие собаки. Сестра шла рядом, опустив голову. А когда она наконец подняла глаза на брата, её лицо стало мамкиным лицом. И так мальчику от этого стало страшно, что он заплакал.

– Тшшш-шшшш, – жена Гирша в ночной рубашке стояла над мальчиком и гладила его горячий лоб. – Тебе сон плохой приснился, да? Ну иди сюда, иди.

Сняла его с печки, где он спал с остальными детьми. Печка была небольшая, но детишки были до того худенькими, что без труда помещались все вместе под старой шинелью Гирша.

– Тшшш-тшшш, – женщина прижала к себе мальчика и пошла с ним за занавеску. – Гирш, подвинься. Слышишь, Гирш, подвинься же ты. Малыш ляжет с нами.

Албарсты

– Вы слышите, что я говорю? Вам для оформления пенсии нужно трудовую принести.

– Так вот же она, дочка!

– Это не трудовая. Это вообще непонятно что… Какой-то паспорт экспоната. Вы читать умеете?

– Нет…

– Ох, ну ладно, – девочка в собесе наконец сжалилась над Албарсты[20]20
  Албарсты – в кыргызской и казахской демонологии – злое горное существо, своим видом и повадками напоминающее снежного человека. (Здесь и далее – примеч. автора.)


[Закрыть]. – Я начну оформлять пенсионное, а вы потом принесёте… Последнее место работы?

– Музей. Музей этнографический.

– В войнах участвовали?

– Да.

– В каких?

Албарсты на минуту задумался. Потом, загибая кривоватые грязные пальцы, принялся перечислять:

– С джиннами воевал, с желмогуз кемпир[21]21
  Желмогуз кемпир – злое демоническое существо с семью головами.


[Закрыть]. Ещё с жез тырмак[22]22
  Жез тырмак – демон с медными когтями.


[Закрыть]… Да, было дело…

– Байке[23]23
  Байке – уважительное обращение к старшему мужчине.


[Закрыть], вы с немцами воевали? – девушка начала раздражаться.

– А это когда было?

– Так, слушайте, уважаемый, если вы с утра уже того… приняли, то идите домой, не надо мне тут голову морочить!

– Но я…

– Всё! Завтра приходите, завтра! И трудовую не забудьте.

Албарсты махнул рукой на глупую девушку и вышел на улицу. Ноябрь в Бишкеке выдался особо слякотным и противным. Пока добрёл до музея, все ноги промочил. Надо дождаться директора – он грамотный, он пусть документы готовит. А пока других дел полно: в фойе школьники натоптали, грязь нанесли; какой-то пьяный дурак ночью камнем в окно запустил – надо бы проверить, не пошла ли дальше трещина; а в витрине с представителями животного мира степей опять моль завелась – обгложет последнюю лису проклятая, что потом будем делать?

Албарсты, чихая, растирал в ладонях сушёную лаванду и посыпал ею чучело степной лисички. Под чучелом лежала непонятная бумажка. Албарсты не умел читать, но бумажка показалась ему знакомой. Он достал из кармана свои документы и сравнил их с найденным под чучелом серым листочком с фиолетовыми печатями.

И тут, распространяя вокруг себя ароматы жирной баранины и китайской водки, в зал ввалился директор музея Аттокур Дюйшенович. Нависшую над собой угрозу в виде старого Албарсты директор заметил не сразу. Он заботливо поправил пыльную штору, загнал под батарею невесть откуда взявшийся окурок и, наконец, обратил внимание на Албарсты.

– Это что? – прогудел тот, протягивая директору бумажку.

– Это?.. Ик… Это паспорт музейного экспоната… Питекантроп… Реконструкция облика… Ой!

Аттокур Дюйшенович предпринял попытку к бегству, но Албарсты железной рукой задержал его и приподнял сантиметров на тридцать.

– Ах ты, свинья двуногая! Ты же обещал по трудовой устроить! Я на тебя десять лет пашу! Ты забыл, кто я? – и Албарсты зарычал, обнажая жёлтые клыки устрашающего размера.

– Милиция! Помогите! – заверещал директор, дёргая ногами, но Албарсты его уже отпустил.

Аттокур Дюйшенович грохнулся на пол тяжёлым мешком и быстро отполз в угол.

Албарсты громко чихнул и вернулся к тщедушному тельцу лисы. Директор понял, что убивать его пока не собираются, и решил перейти в наступление:

– Ты как с начальством разговариваешь? Интересное дело – живёшь тут, значит, на всём готовом, кормят тебя, жалеют… В газетах иностранных рожу твою печатают… Никакой благодарности! Думаешь, я не вижу, как ты куришь у себя в витрине, когда экскурсий нет, а? Вся пещера провоняла! Да я тебя завтра же уволю, понял? Ну и куда ты пойдёшь?

Албарсты не отвечал. Потравив моль, он принялся протирать заляпанное пальцами стекло витрины.

Директор примирительно похлопал его по мощной спине:

– Не сердись. Не могу я тебя по трудовой устроить, понимаешь? Не могу! Нет у нас штатных единиц в музее. Одна только должность – директор. Он же техничка, он же сторож, он же…

Аттокур врал. На самом деле техничкой он записал свою тёщу, а сторожем племянника. Но поскольку всю чёрную работу в музее делал Албарсты, зарплату директор забирал себе, расписываясь в ведомости левой рукой за тёщу и за племянника. Но сообщать об этом сейчас он счел небезопасным.

– И потом, у тебя даже паспорта нет! Как я тебя оформлю?

А вот это было правдой. Албарсты как существо полумифическое паспорта не имел. По молодости он и слов-то таких не знал, веками бегал себе по горам, пугая чабанов и заламывая иногда овечку-другую для пропитания. А под старость, когда ревматизм замучил и ночевать в снежной ложбинке под елью стало невмоготу, очутился в городе. Тут он и познакомился с Аттокуром.

В тот год Аттокура Дюйшеновича только назначили в музей. До этого он был директором мясокомбината, но как-то уж очень проворовался, и родственники, от греха подальше, устроили его сюда. Такая неразбериха творилась в мире, что никому и дела не было до профильного диплома – лишь бы согласился кто сидеть в музее за восемьсот сом новыми деньгами. Вот Аттокур и согласился – всё лучше, чем тюрьма! Освоившись на новом месте, он прежде всего определил, что из экспонатов представляет хоть какую-то ценность. По глупости сначала сдал на металлолом мотыги первых сибирских переселенцев, но потом сообразил, что лучше толкать экспонаты иностранцам в первозданном, так сказать, виде. И продал каким-то ценителям женское ожерелье XV века, подлинную кость динозавра и даже мохнатую фигуру, изображавшую питекантропа в натуральную величину.

Только, казалось бы, развернулся Аттокур, а тут проверка из министерства культуры нагрянула! Будем, говорят, сверять по инвентарным номерам экспонаты, ревизию делать. И если ожерелье Аттокур Дюйшенович возместил – у жены спёр бусы какие-то, а кость динозавра заменил хорошо обглоданной бычьей голяшкой, то с питекантропом возникли проблемы. Хотел уже было директор устроить маленький пожар в музее и на это происшествие списать потерю ценного экспоната, но вовремя вспомнил про Албарсты, иногда за пару килограммов костей помогавшего грузчикам на мясокомбинате. Аттокур его нашёл, отмыл, причесал и уговорил посидеть в витрине пару недель, пока не пройдёт ревизия.

Но Албарсты без дела не мог. Днём он действительно сидел на валуне у входа в пещеру из папье-маше, а ночью наводил в музее порядок – мыл окна, поливал фикусы и натирал паркет мохнатыми локтями.

Комиссия из министерства культуры тогда высоко оценила чистоту музейных залов и сохранность экспонатов в такое трудное для страны время, а за натуралистичность и высокую детализацию фигуры питекантропа даже объявила директору музея благодарность в устном и письменном виде. Иностранцы, по случаю заглянувшие в музей, тоже подивились мастерству кыргызстанских музейных работников, долго фотографировались на фоне Албарсты и пообещали выдать директору международный грант на дальнейшее развитие экспозиции. Аттокур Дюйшенович почуял выгоду.

Он завлёк Албарсты перспективами получения пенсии по стажу и отвёл ему тёплую каморку с радиоприёмником и кипятильником. Продукты у Аттокура были дармовые – тесть привозил из колхоза, так он и ими делился со своим экспонатом. В общем, жильём и харчами Албарсты был обеспечен. И в благодарность трудился не покладая рук. Мог бы даже и экскурсии сам водить – столько уже их наслушался, но нельзя – главная ценность музея должна всё-таки сидеть на своём месте, а не бродить по залу со школьными группами.

– Замри! – командовал Аттокур, уже привычно управляясь с дешёвой мыльницей. – Руку согни. Отлично. Ещё кадр!

Директор фотографировал Албарсты для подачи заявки на очередной грант. После оглушительного успеха питекантропа сидящего он задумал обновить экспозицию и выставить в витрине питекантропа, бегущего за добычей. Албарсты послушно позировал.

«Сволочь, – думал он. – Ненасытная утроба. Американцы опять дадут денег, а я их и не увижу». Да ещё и стоять придётся теперь целыми днями в неудобной позе – ссутулившись, на полусогнутых ногах и с правой рукой, как бы поднятой для удара камнем. По счастью, камень был всё из того же папье-маше.

Отщёлкав целую плёнку, директор протянул Албарсты купюру – на, мол, получи за труды, выпей. А сам уехал в министерство или куда там ещё.

Поразмыслив, Албарсты решил позвать в гости приятелей – чего одному напиваться! Приятелей было двое – дряхлые гули[24]24
  Гули – в доисламском фольклоре – оборотни, живущие в пустыне вдоль дорог и охотящиеся на путников, которых убивают, а затем пожирают. Также крадут детей, пьют кровь, воруют монеты, грабят могилы и поедают трупы. Обычно изображаются как существа с отвратительной внешностью и ослиными копытами.


[Закрыть] c кожзавода.

Мазарные[25]25
  Мазар – кладбище.


[Закрыть] гули знавали лучшие времена, когда кожзавод ещё действительно производил кожи, а на кладбище каждый день хоть кого-то да хоронили. Теперь кожзавод превратился в огромный вещевой рынок. Он рос, поглощая пространство, и вот уже на могильных оградах расположились торговцы с самым дешёвым товаром – резиновой вьетнамской обувью, абровыми халатами, носками, резинками для волос и прочей мелочью. Тут же жгли костры и жарили в огромных казанах беляши на продажу, а между рядов важно ходили громкоголосые женщины и окуривали товар травой испандом[26]26
  Испанд, ысырык, гармала – пахучая трава, которой окуривают помещения для защиты от злых духов.


[Закрыть], от которой у любого смертного, даже у гулей, слезились глаза и жутко першило в горле.

– Суф-куф! – кричали эти ведьмы-попрошайки. – Суф-куф! Бисмилля! – и тут же протягивали руку за малой благодарностью. А не дашь – торговли не будет, это все знали.

Ни днём – когда гулям полагается спать, ни ночью – когда голод гнал их на свежие могилы – покоя не было. По ночам кладбище и вовсе превращалось в какой-то шалман с весёлыми цыганскими проститутками, китайскими рэкетирами и накурившимися таджикскими люли[27]27
  Люли – цыгане.


[Закрыть].

И ладно бы весь этот сброд передвигался поодиночке и в темноте – тогда бы у двух престарелых гулей как-нибудь хватило сил справиться с жертвой, но кожзаводские, опасаясь милицейских облав, ходили целыми толпами, да ещё и освещали себе дорогу фонарями и факелами.

Так вот гули, чтобы только не протянуть ноги, и нанимались теперь помогайками к тем же торгашам, беря плату натурой: костями, тухлым мясом и ливером. Но на говядине ведь, а тем более на собачатине, далеко не уедешь… Голодно было приятелям Албарсты.

Денег, которые дал Аттокур, хватило на маршрутку до кожзавода и обратно и ещё на две бутылки водки «Бакай». Завтра понедельник – не музейный день, а значит, посидеть можно подольше. Но гули, привычные больше к гашишу, окосели сразу. Нахлюпались и лежали, солово слушая жалобы Албарсты на директора. Им и самим хотелось пожаловаться на что-нибудь, но языки плохо ворочались. Да и все их жалобы Албарсты наперёд знал.

– Мне пенсия нужна, я на Иссык-Куль поехать хочу отдохнуть… В Ала-Арчу тоже надо, там отец, там мать лежат… На какие шиши поеду? И устал я в городе, понимаете? Накопил бы с пенсии лет за тридцать, купил бы дом в селе… В Ошской области или в Джалал-Абаде…

– В Ош… в Оше хорошо… Тепло, – старший из гулей (имен ведь у них нет, они так и называют друг друга – Старший, Младший) наконец справился с языком. – У нас там брат живёт.

– Да, – подтвердил тот, который был на пару веков помладше. – Он на мазаре сторожем там. Давно к себе звал… Только как мы туда доберёмся? Совсем старые стали. Сил нет.

– Крови бы… Мяса свежего… – размечтался Старший.

Албарсты поморщился. Он не любил в приятелях этой кровожадности, но чужие привычки уважал и никого никогда не осуждал.

– Жадный он, – продолжил свои жалобы Албарсты. – У самого денег полные карманы: то грант ему дадут, то премию. А мне во – на махорку не хватает, окурки вечно собираю… Убить его мало!

Гули переглянулись. Они, конечно, были старыми и дряхлыми, но, напитавшись свежей кровью и жирным мясом директора, вполне могли бы ещё одолеть семьсот километров до Оша. И не такие расстояния проходили, бывало. Сюда ведь они пришли когда-то из самого Багдада! Да и за приятеля им было обидно – это ж надо так обмануть беднягу с пенсией!

Ничего не подозревающий Аттокур Дюйшенович зашёл в музей, тяжело отдуваясь после плотного обеда. Его мучила привычная изжога, но сегодня к ней добавились ещё и непривычные муки совести. С Албарсты надо что-то решать. Можно было бы ему отдавать зарплату технички или сторожа вместо пенсии, но денег жалко. Хорошо бы действительно сделать ему паспорт, и пусть государство платит пенсию. С государства не убудет! И не успел ещё Аттокур насладиться этой новой идеей, как Младший гуль бросился из-за угла прямо ему под ноги и надёжно зафиксировал толстые директорские колени цепкими руками. Старший появился секундой позже – с мотком верёвки и мешком, в который он намеревался собрать остатки трапезы с собой в дорогу.

Аттокур Дюйшенович Жусупов сидел в своём директорском кресле, связанный по рукам и ногам. Гули, плотоядно облизываясь, рассматривали его полное тело.

– Сначала я отгрызу тебе ногу, – поделился Старший своими планами с жертвой. – А потом, когда я уже не буду очень голодный, я откушу твоё ухо и буду пить кровь из раны. Буду пить долго, пока не напьюсь.

– Если ты будешь долго пить, он может умереть от потери крови, – засомневался Младший. – Давай лучше сразу с двух сторон вцепимся ему в горло, а там как пойдёт…

Аттокур Дюйшенович тихо поскуливал через кляп и плакал. Ему было очень себя жалко.

Предыдущей ночью гули долго уговаривали Албарсты отомстить директору. Он отказывался, убеждал гулей, что так дело и до милиции может дойти, да и с новым директором ещё надо будет договариваться. Но гули были непреклонны: «Зачем тебе этот музей? Пойдём с нами в Ош! Там тепло. А на заброшенном мазаре полно пустых домов – выбирай, все твои! Какая милиция? Ты что? Мы ни одной капли крови не оставим – пусть себе ищут директора. Улик-то нету!»

«Нет-нет, – отвечал им Албарсты. – Так нельзя. У него же семья есть. Вдруг и по нему кто-то плакать будет, а?» Но потом Албарсты вспомнил про домик в селе, который он так и не сможет купить, и про могилы родителей в Ала-Арче, представил себе какой-нибудь простенький санаторий для пенсионеров на берегу Иссык-Куля и мысленно обругал себя за излишнюю доброту: «Что хорошего эта мразь на земле сделала? Нечего ему тут жить!» А вслух сказал гулям: «Идите точите клыки. У него кожа толстая – не прокусишь».

Теперь Албарсты сидел у себя в каморке и ждал сытых гулей, чтобы идти в Ош. Он изо всех сил зажмурил глаза, заткнул уши, чтобы не слышать предсмертных хрипов директора и довольного урчания трупоедов. Когда, как ему показалось, прошло уже достаточно времени, он осторожно вытащил пальцы из ушей. Было тихо. Албарсты облегчённо вздохнул, и в тот же миг раздался крик, полный боли и ужаса. Албарсты вскочил на ноги и в три огромных прыжка оказался на втором этаже, в кабинете директора.

Первое, что он увидел, это безумные глаза Аттокура Дюйшеновича на мокром от пота лице.

У его ног на полу барахтались гули, причём Младший в этот момент успешно применял болевой приём, заламывая руку Старшему, и сквозь зубы цедил: «А я сказал – сначала горло…» Старший, почти теряя сознание от боли, но не теряя самообладания, отвечал: «Нет, ноги!»

Албарсты перешагнул через них и принялся распутывать верёвки.

Вечером Албарсты и Аттокур Дюйшенович посадили помятых гулей на автобус до Оша. В дорогу директор им выдал пятьсот сом, чтобы не попрошайничали, и пачку хорошего листового чая, чтобы не с пустыми руками к брату ехали. Прощаясь, гули хлюпали носами, размазывали по грязным щекам слёзы и просили не забывать. Албарсты обещал навестить их летом, как только с пенсией разберётся.

От автовокзала шли пешком. Аттокур Дюйшенович, во всяких переделках побывавший, оправился быстро и уже пенял Албарсты за бардак в кабинете и за окурки в витрине. Но тут же спохватывался, и благодарил за спасение, и обещал заняться его пенсией уже в следующий понедельник. Албарсты его не очень-то слушал, но согласно кивал и улыбался, щурясь от неясного света ранних фонарей.