Текст книги "О нечисти и не только"

Алинадий встал – он-то перед тем, как идти, закусил справно, убедился, что брат его пьяным сном спит, подсел к учительнице:

– Я гляжу, хорошая ты баба, – обнял её за плечи.

– Спасибо, – закраснелась учительница, отодвинуться хочет.

– Не вру – хорошая! Не держи на меня зла. Я как лучше хочу, – и нагнулся, чтобы поцеловать в шею.

– Вставай! Кончай спать! Люди идут! – Алинадий со всей дури лупил брата по окровавленной морде.

Тот наконец разлепил глаза:

– А? Чего?

– Люди идут, говорю! Бежать надо!

Навий помотал головой, огляделся и замер, увидев лежащее на столе полуобглоданное женское тело. Потом привычным движением стёр кровь с подбородка и уставился на брата:

– Это чего, я?

– Ты-ты, кто ж ещё-то! Да вставай ты, олух! Бежим!

Вёрст пятнадцать они пробежали по-собачьи, на четырёх лапах, прежде чем оба упали в придорожную траву. Навий задыхался. Воздух обжигал все его внутренности, отравленные вином, душил до рвоты и судороги. Алинадий сидел рядом, посматривая на дорогу – нет ли погони?

– Чего теперь горевать-то? Уж значит, так тому суждено… – осёкся он, глядя на мучения Навия. – Эй, ты не подыхай давай! Слышь?

Навий не отвечал. Его дыхание понемногу выравнивалось, но тошнота не проходила. Он еле разлепил ссохшийся рот, облизнулся и вдруг замер, поражённый догадкой. С трудом собрал губы в трубочку и горестно протянул:

– У-у-умный…

Алинадий хмыкнул:

– Да ладно тебе! Рано ли, поздно, а… Ведь мы одно, а они – что-то другое… Ну, пойдём! Глянь-ка, вона телега едет на Московский тракт. Давай напросимся – может, подвезут малёха.

Алинадий протянул брату крепкую руку.

И они зашагали в сторону тракта. Чтобы подбодрить Навия, Алинадий запел:

 
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш, вперёд,
Рабочий народ…
 

Навий не знал ни слов, ни мелодии этой песни, но вскоре втянулся в маршевый ритм и подхватил сиплым голосом:

– У-у-у-у… У-у-у-у… К чему-у-у-у?

Сокровище Гознака

Хусрав, прозванный Почтенным, когда-то давно рассказал мне это. И в день смерти Почтенного, когда увидел я, как из его окна вылетели две диковинные птицы и устремились к востоку, записал я эту историю, как слышал её, ничего от себя не прибавляя.

Мой отец прожил до глубокой старости бездетным и уже не чаял, что когда-нибудь поднимет на руки своё дитя. Но Аллах смилостивился над ним и послал меня в утешение отцу и матери в год, когда закончилась война.

Я рос сильным и красивым мальчиком, отец любил меня и учил всему, что умел сам. К восемнадцати годам я уже превзошёл отца в мастерстве и знал всё, что требуется в печатном деле, и пальцы мои были проворны, как степные лисы, и так же сильны. И тогда отец, проверив мои умения, объявил всем, что уходит на покой, а мне оставляет свой синий халат и место в цехе.

В тот же год отец умер. Я оплакивал его месяц, отказываясь от воды и пищи, но моя мать и мои товарищи уговорили меня не покидать этот мир вслед за отцом, и я встал с постели, и ел, и пил.

И так я стал старшим в смене, и другие мастера почтительно расступались, когда я подходил к бум-машине, чтобы проверить дендироль или установить новую форму. И мне оказывали всяческое уважение, и не было ничего на Гознаке, что бы происходило без моего ведома.

И как старший в смене, я каждый день отпирал двери хранилища и получал формы для печати купюр. А в хранилище было небольшое окно, и в этом окне мне выдавали формы, смотря по тому, какой номинал надо было печатать. И каждый день я подходил к окну, и маленькие женские руки протягивали мне форму, я брал её и уходил. И так продолжалось два года, и я не знал, кто мне выдаёт формы, и не видел ничего, кроме рук.

На исходе второго года я по обыкновению спустился в хранилище и встал у окошка в ожидании положенных мне форм. Но в этот раз женские руки не появились в окне. А мне нужны были эти формы как можно скорее, и я наклонился и просунул голову в окошко и начал звать заведующую складом. И вот на мой голос вышла из подсобки девушка, и разум мой помрачился, как только я увидел её. Губы её были как створки розовой раковины, за которыми покоился жемчуг зубов, а щёки были подобны белому атласу. Глаза её сияли как чёрные звёзды, и погибель моя таилась на дне зрачков.

Прекрасна была эта девушка, прекраснее всех девушек в моём цехе. Хранительница сокровищницы Гознака сама была сокровищем, равного которому не было во всем мире.

Она заговорила со мной, и голос её был подобен прохладному ручью в жаркий полдень:

«Разве ты не знаешь, Хусрав, что никому нельзя заглядывать в хранилище? Подожди у окна, и я принесу формы. Случай задержал меня, но я уже иду к тебе».

Я повиновался и отвернул голову, но когда в окне показались руки, передающие мне форму, я бросился на колени и осыпал поцелуями пальцы прекрасной хранительницы.

«Умоляю, скажи, как тебя зовут, – вскричал я, – чтобы я мог прислать к дому твоему подарки и сватов, ибо нет в моём сердце другой девушки, и только тебя я хочу взять в жёны!»

Но девушка оттолкнула меня и ответила надменно: «Остановись, безумец, или я позвоню в охрану, чтобы тебя выбросили отсюда навсегда! Запомни, я не стану твоей женой, и нечего тебе мечтать об этом. Забирай свои формы и уходи, пока я не разгневалась окончательно!»

И я заплакал и стал просить её сжалиться над моею любовью: «Ты прекрасна и жестока, госпожа моя! Позволь мне ещё раз увидеть тебя. Я готов отдать жизнь за одну ночь наедине с тобой, за ласковый твой взгляд и за улыбку! О, не лишай меня надежды, подари сближение влюблённому!»

Но девушка осталась холодна к моим мольбам и захлопнула створки своего окна. И я вынужден был вернуться в цех, и весь день товарищи мои спрашивали, что случилось со мной, и все думали, что я болен, так печальны были мои глаза и тих голос.

С тех пор каждое утро я спускался в хранилище и говорил о своей любви, желая смягчить сердце жестокой красавицы. И каждое утро окошко оставалось закрытым, а формы, в нарушение всех правил внутреннего распорядка, лежали рядом, чтобы я мог взять их сам.

Лицо моё потемнело от слёз, ведь по ночам я не спал и плакал, и сердцу было тесно в груди, так что даже лучшие врачи не могли помочь мне.

Но вот однажды, когда я пришёл в хранилище за формами для купюр номиналом в один рубль, вместо положенной формы я нашёл там форму для печати трёхрублёвок.

Я обрадовался и закричал: «Отвори! О прекрасная, ты ошиблась, выдав мне не те формы. Так распахни же скорее своё окно, чтобы заменить формы, и тогда я снова смогу увидеть твой лик!»

Я стучал в окно и звал девушку, пока она наконец не открыла. Лицо её было ещё прекраснее, чем в первый раз, но глаза были наполнены слезами. «О Хусрав, – сказала она, – ты красивый юноша, и твоя любовь тронула меня. Но я не могу сблизиться с тобой, потому что боюсь за тебя! И я думала, что моё равнодушие скоро оттолкнёт тебя, и ты забудешь о своих мечтах, но вот уже год как ты говоришь мне слова любви, и голос твой с каждым днём всё печальнее, и мне жаль тебя, Хусрав! Прошу тебя, оставь меня, ведь ты ничего не изменишь в предначертанном и только лишь изведёшь себя и меня!» Так она сказала и, бросив мне в лицо форму рублёвой банкноты, скрылась в окне.

Но горькие слова не могли остановить меня, и я продолжил умолять девушку о свидании, надеясь лаской выведать её тайну. Наконец она согласилась и велела мне прийти на закате к железным воротам главного хранилища.

Я пошёл в магазин и купил вина и разных плодов, и сладостей, и мяса. Товарищам своим я сказал, что должен составить наряды на следующую неделю, и отпустил их. На закате я подошёл к железным воротам и стал ждать. И едва скрылось солнце и улицы осветились жёлтым светом фонарей, девушка распахнула ворота. Она приняла у меня вино и еду и накрыла для нас стол. Когда мы насытились и опьянели, она взяла гитару и спела такие стихи:

 
Счастлива та, что с возлюбленным делит ложе,
Благословенна и та, чей возлюбленный равен ей
                                                            саном!
Меня же, злосчастную, горе гложет,
Горе глубокое, словно смертельная рана.
 

Мне её слова показались неясными, и я спросил: «О чём ты говоришь? Разве в наше время могут быть какие-то препятствия для влюблённых?»

Но она ничего мне не ответила. И мы просидели за столом всю ночь, обнимаясь, но больше девушка мне ничего не позволила, и на рассвете мы уснули одетые. А утром она тайком вывела меня из хранилища и взяла с меня слово, что я не расскажу ни товарищам, ни матери, где провёл ночь.

Но вечером моя мать напала на меня с упрёками, потому что я не ночевал дома. И она заклинала меня именем покойного отца и плакала, и причитала, пока я не рассказал ей всего. И моя матушка успокоилась и перестала плакать и пообещала, что она выведает имя девушки, похитившей моё сердце.

Утром, завязав в платок орехи, и курагу, и изюм, она пошла в отдел кадров и села там среди других посетителей. А когда дошла до неё очередь и начальница по кадрам спросила её о здоровье, матушка развязала платок и стала угощать начальницу и просила дать ей личное дело девушки, работающей в штампохранилище. Но начальница ругала её и гнала от себя, потому что личные дела сотрудников Гознака запрещено было давать посторонним лицам. И моя матушка ушла ни с чем. Но на улице её догнала помощница начальницы кадров и была ласкова с ней. Матушка дала помощнице десять рублей, и та принесла личное дело девушки. И там было сказано, что девушку зовут Джейхал и она не замужем.

Вечером, когда я пришёл домой, моя мать накрыла стол и после того, как я поел, сказала мне: «Знай же, сын мой, что я потратила сегодня деньги, но потратила их весьма хорошо. Я узнала, как зовут ту, что похитила твоё сердце. Её зовут Джейхал, и она не замужем».

И я обрадовался и обнял мать и благодарил её, потому что теперь мне было открыто имя моей возлюбленной.

На другой день я, как обычно, пришёл к хранилищу и, увидев девушку в окне, назвал её по имени. Она рассердилась и стала допрашивать меня, как я узнал её имя. Я испугался и сказал, что случайно угадал его. Нежными и кроткими словами я успокоил Джейхал, и она велела мне опять прийти к ней вечером.

Я купил сладостей и вина, и зелени, и жареного мяса и стал ждать заката, чтобы насладиться беседой с прекрасной Джейхал. И когда настала ночь, она открыла железные двери и провела меня внутрь хранилища. Мы поели и разлили вино по чашам, и я сказал ей: «Вино становится слаще, когда я слышу твой голос. Спой мне скорее!»

И девушка взяла гитару и пропела так:

 
Мой возлюбленный, как луна, красив,
Средь сынов людских всех желанней он,
Но от глаз его я бежать должна,
Чтобы жизнь его от себя спасти.
 

И, не закончив песню, смолкла. Я обнял её и жарко заговорил: «Зачем ты мучаешь себя и меня? Расскажи, в чём твоя тайна, и как нам быть вместе?»

Но Джейхал ничего не отвечала. И так мы сидели, обнявшись, и на рассвете уснули одетые. А утром девушка вывела меня тайком из хранилища, и я пошёл в цех.

Матушка вечером спросила у меня, когда я приведу в дом жену, и я рассказал ей, что Джейхал скрывает тайну, и из-за этого мы не можем быть вместе. Тогда матушка стала уговаривать меня привести Джейхал к ней, а уж она-то сможет выведать тайну. А чтобы Джейхал согласилась, матушка дала мне перстень из своего приданого. Тот перстень был украшен изумрудом, и никто не мог противиться его власти. Я надел перстень и пошёл к дверям хранилища. И когда Джейхал отворила мне двери, я поднял руку и именем Аллаха повелел ей идти за мной.

Джейхал повиновалась силе перстня и пошла за мной, но по дороге стала жалобно плакать и просила меня отпустить её. «Хусрав, – говорила она, – ты не знаешь, что делаешь. Я чувствую, что принесу беду в твой дом. Лучше отпусти меня, пока я не прогневалась и не сделала с тобой чего-то плохого». Я испугался, но не посмел ослушаться матушкиного наказа и привёл девушку на улицу, где был наш дом.

И когда мы вошли, матушка бросилась к нам с радостным приветствием. И она усадила Джейхал за стол и ласкала её и уговаривала поесть с нами. Но Джейхал только плакала и говорила, что несет беду в дом, под крышу которого входит, и отказывалась преломить хлеб. Но, видя старания моей матери, она наконец согласилась остаться и ела и пила с нами. Матушка обрадовалась и сказала: «Вот видишь, доченька, ничего плохого не случилось! Оставайся у нас и будь женой моему сыну!» Но Джейхал только грустно покачала головой, молвив: «Не радуйся, матушка, ведь ещё не закончилась ночь».

А я, увидев, что Джейхал ест с нами, незаметно снял перстень, потому что он мне давил палец. И мы пили вино и веселились до утра. Но когда я протянул девушке чашу, она вдруг заметила, что на мне нет перстня с изумрудом. И в тот же миг она поднялась и, топнув ногой, сказала: «О Хусрав! Ты и твоя хитроумная мать хотели подчинить меня своей воле! Я люблю тебя и не причиню зла, но твоя мать поплатится за оскорбление, которое она мне нанесла!» Голос Джейхал был как гром, а глаза её превратились в горящие угли.

Мы с матушкой онемели от ужаса, и я попытался надеть перстень, но он выкатился у меня из кармана, и Джейхал схватила его. И в тот же миг стены нашего дома затряслись и посыпались на нас. И свет померк передо мной.

Я очнулся в больнице, и мне сказали, что ночью произошло землетрясение. Наш дом был разрушен, а матушка моя умерла. Так Джейхал отомстила ей и всему городу за хитрость с перстнем.

Типография Гознака, на которой я работал, тоже пострадала от гнева Джейхал: здание не подлежало восстановлению, всё оборудование было решено перевезти в Москву.

Меня, как лучшего мастера, тоже отправили туда. В Москве мне дали комнату в общежитии и опять назначили старшим смены. Я тосковал по Джейхал, спрашивал о ней у товарищей, оставшихся в Ташкенте, но из них никто не знал девушку, работавшую в штампохранилище, и тем более никто не знал, что стало с ней после землетрясения.

Шли годы. Я получил отдельную квартиру. Несколько раз подумывал о женитьбе, но каждый раз что-то останавливало меня, вот и на пятом десятке я жил один.

А потом эти гады развалили страну, и в типографии начались безобразия. Сначала мы начали работать в три смены, потому что от нас потребовали увеличить выпуск банкнот. Затем нам объявили, что вместо старых купюр будут выпускаться новые, уже российские, и нам надо освоить новые формы. А тут мой начальник Семён Маркович, не выдержав окружающего бардака, ушёл на пенсию, и меня назначили директором производства. Так что новые формы в ноябре девяносто первого принимал уже я.

В тот день в типографию приехала бронированная машина в сопровождении автоматчиков. Время было лихое, так что передача форм проходила в обстановке строгой секретности, ночью, а из сотрудников типографии присутствовали только я и начальник охраны. Под присмотром военных в масках я впервые за свою московскую карьеру зашёл в штампохранилище (до этого формы брал только сам Семён Маркович) и нажал на секретную кнопку. Из стены выдвинулся сейф, я набрал код, известный только мне и ещё двум людям в стране, и открыл его. От группы сопровождения отделился человек с чемоданчиком и наклонился над сейфом. Для удобства он снял перчатки и стал перекладывать новые формы из чемодана на полки. И тут я узнал перстень с изумрудом. Плотная шерстяная маска и бесформенная камуфляжная куртка больше не могли меня обмануть – это была Джейхал!

Она почувствовала мой взгляд спиной, обернулась, и чёрные луны блеснули сквозь прорези балаклавы. Я пошатнулся.

– Хусрав Ибрагимович, вам плохо? – начальник охраны ухватил меня под локоть.

– Нет-нет, всё в порядке. Давайте заканчивать, товарищи…

– Господа… – вяло поправил меня кто-то из военных.

Дома, закинувшись нитроглицерином, я лёг, подняв ноги на подушку. Интересно, какая она сейчас, моя Джейхал? Глаза не постарели ничуть, но что там разглядишь в маске?

Сам я вот насколько постарел? Вроде волосы ещё не поседели, да и жиром не оброс, но всё ж не мальчик уже… А она, какая она? О, Джейхал… Увидеть бы тебя хоть раз!

И тут она позвонила в дверь.

– Здравствуй, Хусрав. Пустишь?

– Ты вроде бы приносишь беду в дом?

– Только когда прихожу против собственной воли.

– Тогда проходи…

Джейхал переступила порог моей квартиры, и долгих пять минут мы всматривались друг в друга.

– А ты совсем обрусел, Хусрав… Чай и то не предлагаешь гостье!

– Ох, прости. Сейчас чайник поставлю. А ты, может, снимешь уже эту маску?

Джейхал стянула с головы балаклаву, и снова, как и много лет назад, сердце замерло – так прекрасна была моя возлюбленная.

– Надо же. Ты совсем не изменилась. Сколько тебе лет? Сорок пять? Пятьдесят?

– Больше, Хусрав. Намного больше… У тебя есть вино?

– Найдётся…

«Так знай же, Хусрав, что я джиния. И мой отец, и братья – из правоверных джиннов, послушных воле Аллаха, милостивого и милосердного. А я была покорной дочерью своего отца. И когда Сулейман, имевший власть над всеми родами правоверных джиннов, призвал меня, я покинула дворец моего отца в Руб-эль-Хали и преклонила голову перед пророком. Он испытал меня и, найдя моё знание Корана и Сунны твёрдым, повелел мне стеречь его сокровищницу у Ворот Слёз.

И я подожгла своё тело и стала огненным ветром и, свившись в кольцо, окружила сокровищницу. И ни один вор, будь он человеком или джинном, не мог проникнуть внутрь, не обгорев до костей. Восемь веков моя душа пылала, превращая песок в стекло и расплавляя чёрные камни пустыни, а ум возносился вверх к подножию престола Всевышнего, творя Ему молитву. И только прикасаясь мыслью к небу, я могла утолить мучившую меня жажду и охладить тем свой разум. А Сулейман словно забыл обо мне и моих мучениях, он сидел на высокой горе, опершись на посох, и смотрел, как я стерегу его сокровища, каждый день сгорая дотла и вспыхивая вновь.

Однажды мимо меня пролетала птица. Я крикнула ей:

– Сестрица птица, прошу тебя, лети к высокой горе и спроси мудрого Сулеймана, не пришлёт ли он мне на смену кого-нибудь из моих братьев хотя бы на день, чтобы я могла окунуться в прохладный поток?

И птица улетела к высокой горе, но вскоре вернулась и сказала:

– Твой господин сидит, погружённый в раздумья. Он ничего не ответил мне.

Потом я увидела змею.

– Добрая госпожа змея, – обратилась я к ней. – Видишь ли ты высокую гору? На ней сидит пророк Сулейман. Поспеши к нему и спроси, могу ли я хоть на час оставить его сокровищницу, чтобы отдохнуть от пылающего во мне пламени?

И змея уползла в сторону высокой горы. Но и она вернулась ни с чем – Сулейман не ответил ей.

И никого больше во всей пустыне не было, кто бы попросил за меня перед Сулейманом. Но вот ветер пронёс мимо меня сухой лист. Уцепившись за лист, летел по воздуху маленький древесный червяк. Я его пожалела и не обожгла, а ветер понёс его дальше, в сторону высокой горы. И, долетев до Сулеймана, червь отпустил лист и приземлился у самого посоха пророка. Оголодав от долгого полета, червь вонзился в дерево и подточил основание посоха. В тот же миг посох упал, а за ним упал и Сулейман, превратившись в пыль. Этот хитроумный человек, чувствуя скорую смерть, удалился на гору и умер там. А мы, джинны, считали, что он следит за нами, и не решались ослушаться его приказов.

Так закончились мои мучения. Я погрузилась на дно моря, и вода закипела вокруг меня, и море кипело семь дней и семь ночей, пока я не покинула его глубины. Но заклятие, наложенное Сулейманом, всё ещё имело силу надо мной, ведь заклинал он меня перстнем с изумрудом – тем самым, который скатился с горы, когда Сулейман обратился в прах, и упал в море, и был проглочен рыбой, пойманной и изжаренной бедняком для своей беременной жены. А найденный ею во чреве перстень достался её новорождённому ребёнку, а потом и его ребёнку, пока не попал к твоей матери – наследнице из рода того самого бедняка.

По заклятию Сулеймана, должна была я и дальше охранять сокровищницы, не зная отдыха. Но времена джиннов ушли вслед за Сулейманом, а мне пришлось хранить тайну и оплакивать ушедших моих братьев и отца», – так сказала Джейхал, и лицо её накрыла тень печали по близким.

«В тот вечер, увидев на тебе перстень, я решила во что бы то ни стало завладеть им и избавиться от заклятия. Но любовь к тебе останавливала меня, и не хотела я идти с тобой, чтобы не завладел мною шайтан и не погубила я вас с матерью. Отнять перстень силой я не могла, но тут он сам прикатился к моим ногам! О смертный, знаешь ли ты, что такое гнев джинии, через три тысячи лет вырвавшейся из заключения? Как посмел ты приказывать мне, бессмертной? Как не испугался пламени, бушующего во мне?» – лицо джинии заклубилось чёрным дымом, а глаза её превратились в горящие угли. За моей спиной начали рушиться стены, но я уже догадался, что мне Джейхал не причинит зла, а потому схватил её за раскалённые плечи и прижал к себе.

«Ещё Сулейман не выковал этот перстень, а ты уже была предназначена мне в жёны, как и я тебе в мужья, джиния! Вот рука моя – возьми её и не гневайся больше! Твоё пламя не сожжёт меня».

– А почему ты, даже получив перстень и освободившись от заклятия, всё равно работаешь с Гознаком?

– Не знаю. Наверное, я просто люблю свою работу… Кстати, милый, ты чайник так и не поставил.

– Ах да, спички закончились, забыл совсем, сейчас сбегаю в магазин.

– Не надо. Я как-нибудь сама справлюсь.

– Хорошо, любимая. Только смотри, не спали квартиру.

Вот так Джейхал-джиния стала женой Хусрава Почтенного, и даже сама Смерть не имела власти над их любовью. А больше я ничего не знаю.