Текст книги "О нечисти и не только"

С Мимозой они теперь виделись совсем редко. Когда царственная богиня во главе вооружённых всадников показывалась на берегу, сестра делала вид, что не узнаёт её, и уплывала на целый день в маленькую скалистую бухту, невидимую с берега. И только когда Фрина была одна или с Отаром, Мимоза выходила из моря навстречу. В промежутках между краткими встречами с сестрой и циклопом ей было одиноко.

Старик-великан, забытый всеми, давно скончался. Перед смертью он, казалось, впал в детство и зло озорничал, убивая народ без счёта. Но даже к таким грозным напоминаниям люди не прислушивались, позабыв не только про него, но и про предков, чьи кости, обугленные молниями, лежали в каменных гробах забвения. Наконец, старик совсем слёг. Могучее его некогда тело утончалось на глазах, пока не стало совсем прозрачным. И как только Мимоза закрыла ему глаза, тело и вовсе распалось на слабые искорки, лёгкие и летучие. Они поднимались к небу, вызывая последние, чуть заметные колебания воздуха, и разлетались оттуда по разным уголкам страны великана, унося с собой и память о нём. Осиротев, Мимоза стала угрюмее, тем более что сестра вскоре и вовсе перестала навещать её, вся погружённая в сложные интриги между двумя великими державами, претендовавшими на её царство.

В тот век Фрина то открыто подчиняла своей воле князей, беря их в мужья, то скрывалась от людских глаз. Но даже растворяясь в омуте преданий, она никогда не оставляла происходящее на земле без внимания. И когда две армии чужаков столкнулись у Кавказских гор, Фрина вышла к народу, который уже привыкла считать своим, чтобы понять, откуда ждать большей беды, ведь глуп тот, кто ждёт добра от чужаков, пришедших с мечом. Кроме мечей, чужаки принесли своих богов. Послушав то, что об этих богах говорили люди, Фрина решила, что за тысячу лет все её собратья вымерли, раз у каждого племени остался только один бог.

Отар, живший всё время рядом с людьми, попытался объяснить Фрине разницу между двумя этими пришлыми богами, которых, впрочем, никто из живых никогда не видел, но с его слов получалось, что оба бога являют собой свет, отвечают за все природные явления и противятся злу, насилию и лжи. Фрина никак не могла взять в толк, как может один бог приглядывать сразу за всем на земле и почему пришельцы не подчиняются своим богам, занимаясь грабежом и войнами. Поняла только, что с богами придётся беседовать самой, чтобы во всём разобраться. Украсив себя жемчугом и золотом, она отправилась для начала к недавно пришедшим людям, называвшим себя «бехдинами».

Бехдины приняли Фрину за местную царицу и встретили с почётом. На вопросы о своём боге они отвечали подробно, описывая его благость и всемогущество, но показать самого бога почему-то не могли. Зато всячески пытались убедить гостью в мощи своей державы, демонстрируя металлическое оружие, великолепных коней и множество рабов, большую часть которых составляли местные горцы. Фрина покачала головой и ещё раз спросила, где можно найти бога. Не получив ответа, она величественно удалилась, остановив бросившегося за ней жреца взмахом сияющей руки.

Ромеи – так называли себя другие, пришедшие сюда с далекой родины Фрины. Они забыли сирену и её сородичей, обзаведясь новым богом. Эти люди построили здесь крепости для себя и дома для своего бога. Они знали языки местных племён и даже успели породниться со многими местными царями. Царские сыновья учились в их школах и тоже потом называли себя ромеями.

В каменном доме ромейского бога было прохладно и тихо. Сладко пахло воском и ещё чем– то, от чего у Фрины кружилась голова. К богато одетой незнакомке приблизился юноша в длинном хитоне. Его голос был тих, как шелест травы, а карие глаза полны печали. Разговор с ним получился долгим, и хотя юноша также не смог познакомить Фрину со своим богом, сирена осталась им довольна. Выйдя из храма, она рассмеялась:

«Эти люди безумны, раз просят защиты у бога, которого другой народ казнил!»

Так из двух соперничающих за власть народов Фрина выбрала в союзники ромеев, рассудив, что с таким слабым богом они долго не продержатся, а значит, и вреда особого не принесут. Вскоре она вновь стала царицей, на несколько месяцев осчастливив своей лаской какого-то старца, уже сходящего в гроб. Похоронив мужа, Фрина принялась за объединение разрозненных племён.

Мимозу все эти заботы старшей сестры никогда не интересовали. К концу тысячелетнего пребывания на новой земле её красота расцвела в полную силу, и Мимоза из угловатой девочки превратилась в молодую богиню, сводящую с ума и зрелых мужчин, и юношей. К тому времени она переселилась с побережья, ставшего слишком густонаселённым, в тёмные воды лесных озёр. Там она, следуя женской природе, высматривала одиноких прохожих и делила с ними мягкое травяное ложе. И не её вина, что познавшие такую любовь не могли больше смотреть на земных женщин и всю жизнь потом бродили по лесам в поисках прекрасной русалки. Матери сочиняли про неё небылицы и рассказывали их перед сном сыновьям, стараясь отвадить от лесной чащи, но всё напрасно. Новые и новые герои приходили к Мимозе в надежде покорить её сердце. И бывало так, что покидала русалка на время своё тайное убежище и жила с мужчиной в его доме, но надоедал ей скоро сухой, жаркий воздух, и она возвращалась к себе. А вот детей она никогда не обижала, глупости это. Любила Мимоза детей, иначе бы не работала сейчас в буфете средней во всех отношениях школы Гагрского района.

Тиха ночь над совхозом. Почтенная прабабка Нюкта, укутав дома и мандариновые сады плотной шалью, подсматривала через окна буфета за своими потомками, медленно пьющими тёплую водку под холодные чебуреки. Как ни походили они на людей, а все же человеками до конца не стали. Нет-нет да и мелькнёт что-то такое этакое, соседям их непонятное. То дождь, какую неделю обходящий побережье стороной, к утру польёт мимозины грядки. То окрестные бараны вдруг собьются все в стадо вокруг Отара и бегут за ним, как привязанные, по улице, не признавая хозяйской палки. Но времена такие сейчас – хочешь жить, умей вертеться, да поворачивайся попроворнее, не то облапошат свои же. Где тут за бывшими сиренами и циклопами следить… А раньше, когда люди меньше думали о себе и больше замечали за другими, всё необычное настораживало.

Вот и Фрина-царица как-то попалась на этом.

Старик один, уже вековой рубеж перешагнувший, опознал-таки в ней, всё столь же юной, красавицу, к которой его князь сватался лет девяносто назад. Клялся, что ошибиться не мог – да и вы сами способны были бы забыть золотоволосую деву с очами, в которых бездонное море встречалось с полуденным небом? И как ни любил Фрину тогдашний её избранник, всё же пришлось ей немало поволноваться, спасаясь от людских глаз за стенами неприступной крепости. Но потом всё разрешилось само собой: особо памятливые полегли в бою, когда крепость осадили жестокие арабы. А оставшимся не до воспоминаний стало – такие дела вершились. Фрина осуществила наконец свою заветную мечту, создав единое царство. В своём стремлении покорить все ближайшие земли она даже заставила мужа заключить династический брак с родственницей соседнего царя, скромно уйдя в тень и довольствуясь ролью воспитательницы следующего правителя, которому суждено было освободить свою землю от власти ромеев. Но не от их бога.

С этим странным ромейским богом у Фрины общения не получалось. Его жрецы учили народ, как обращаться к нему, и обещали, что он услышит и поможет. Фрина и сама видела людей, которые часами простаивали у креста, на котором был казнен этот бог, но ни разу не слышала, чтобы кому-то он ответил. Хотя рассказов о совершённых им чудесах ходило множество, но всякий раз оказывалось, что чудо это произошло где-то далеко и очень давно. И если бы не одно печальное обстоятельство, так бы и не познакомилась сирена с ромейским богом…

Это произошло уже после того, как Фрина окончательно отошла в сторону от политики, разочаровавшись в мужской способности думать и действовать, причём именно в этой последовательности. Жадные до власти потомки её последнего мужа принялись уничтожать друг друга в приступе самоубийственного безумия. Дошло до того, что царём стал калека, которому его же собственный брат выжег глаза. Слепой мужчина – всё равно что скопец. А оскоплённый царь – беда для царства. Фрина в гневе прокляла безумцев, поставивших над собой слепца: «Пусть же ещё тысячу лет вашей страной правят иноземцы, раз у вас самих на это не хватило ума!» Произнеся это, сирена бросилась в море с такого высокого берега, что будь она обычной женщиной, разбилась бы непременно. Присутствовавшие при этом и сочли её погибшей, помянув про себя кто добрым словом, а кто и бранным. А Фрина, охладив свою ярость тяжёлой водой осеннего моря, выплыла у того места, к которому когда-то причалил корабль её первого возлюбленного, чтобы оттуда уйти вверх по реке к тёмному озеру – излюбленному укрытию младшей сестры.

С тех пор чужеземные цари сменяли друг друга, но Фрине до них уже не было дела. Устав от лязга оружия и гортанных криков солдат, она теперь наслаждалась журчанием воды в ручье, ночными шорохами озёрных обитателей, каплями дождя, медленно опускающимися на мшистые камни, и прочими прелестями затерянного уголка, почти не доступного для людей. Впрочем, как и Мимоза в те годы, она не отказывалась от плотских радостей, век за веком щедро одаривая своей краткой любовью случайно забредших в лесную чащу пастухов и охотников.

У русалок, несмотря на известную всем любвеобильность, дети рождаются редко. Слишком много различных обстоятельств должно сложиться – от строго определённого расположения звёзд и времени года до цвета камня, на который ступила нога мужчины перед тем, как он соединится с соблазнительницей. Старики говорят, что не будь так, все озёра и реки уже переполнились бы молчаливыми и прекрасными девами, похожими на своих матерей, потому что русалочий сын рождается один на тысячу дочерей. Но и такое иногда всё же случается.

Фрина сразу поняла, что носит под сердцем настоящего мужчину. Он заявил о себе ночью, повернувшись во сне, тяжело, как камень, сдавливая до боли все внутренности и, как пламя, выжигая утробу матери. Фрина проснулась и схватила за руку сестру, лежавшую рядом. Мимоза всё поняла без слов. До утра она держала на коленях голову Фрины, метавшейся в страхе перед неизбежным, и гладила горячий лоб. А утром они ушли ещё выше по реке, к маленькому горному водопаду, куда ни один человек не мог добраться, и прожили там до самой зимы.

Когда питавший их силы водопад уже застыл белой ледяной бородой, мальчик появился на свет. Любой, глядя на него, сразу понял бы, что это не совсем обычный ребёнок. В его глазах поблёскивали искры раскалённой меди, и когда он чем-то бывал недоволен, этих искр становилось так много, что и серых глаз за ними не рассмотреть. Но сейчас он лежал на руках у матери, такой тёплый и беззащитный, и глаза его были почти совсем серыми, ласковыми и внимательными. Сёстры склонились над ним, соприкасаясь головами, и как зачарованные следили за постоянно меняющимся выражением крохотного личика. Они знали, что не успеют налюбоваться им вдосталь. Таков обычай.

Через несколько дней, когда Фрина окрепла, они спустились к селу. Там Мимоза ещё загодя присмотрела добрую семью с единственным ребёнком – девочкой. Эти люди жили небогато, но очень дружно и честно. Такие не обидят воспитанника.

В последний раз прижав к себе сына, Фрина положила его в большую корзину и оставила у порога. Мимоза стояла чуть поодаль, не желая мешать сестре. Сама она уже попрощалась с мальчиком, сказав ему напоследок: «Живи долго, дад. Я не смогу уберечь тебя от бед, но пусть всегда будет с тобой мой подарок. Это сила. Ты будешь сильнее любой беды».

Шли годы. Приёмные родители, хоть и назвали мальчика Воспитанником, растили его как собственного сына, даже когда родился у них свой. Мальчик рос крепким, здоровым. Русалки иногда наблюдали за ним, когда он приходил к реке купаться или поить лошадей. Сёстры поселились недалеко, но от людей скрывались, так что матери больше не боялись за сыновей, а жёны за мужей, когда те углублялись в лесную чащу, преследуя добычу.

Когда мальчик уже стал юношей, началась война. Сначала мужчины из села уходили куда-то далеко, сражаясь со светловолосыми людьми, пришедшими с севера. Но северяне были сильнее, а мужчин в селе становилось меньше с каждым походом. Всё чаще в спокойном некогда краю слышны были выстрелы. Настало время, когда и Воспитанник вскочил на коня, услышав призыв медных труб. И с тех пор сердца сестёр замирали всякий раз, когда раздавался этот звук. Но до поры до времени древняя кровь и подарок Мимозы берегли юношу от пули, и он возвращался невредимым.

Беда пришла по осени, когда в сёлах готовились к свадьбам. Стреляли совсем близко, и потревоженные горы долго отвечали болезненным эхом, как будто пытаясь напугать врагов. К ночи никто из мужчин не вернулся. И на следующий день тоже. Сестры следили за долиной, напрасно надеясь разглядеть всадников или хотя бы услышать звук их труб. Ночью Фрина, несмотря на уговоры сестры, спустилась вниз. Она вывела из села чью-то лошадь и отправилась искать сына.

В ущелье всё ещё стоял запах пороха. Фрина, ведя за собой коня, перешагивала через убитых. Сына среди них не было. Вдруг она заметила свет и тонкую струйку дыма, поднимавшуюся из-за груды камней. Неслышно ступая, она приблизилась к костру. У огня сидел Отар в казачьей папахе. На чёрной бурке с закрытыми глазами лежал её сын. Он ещё дышал, но рана медленно вытягивала из его груди жизнь, и пар, идущий изо рта, становился всё слабее. Вечный наёмник Отар почуял в нём русалочьего сына и как мог пытался спасти, но что могли сделать руки, привыкшие убивать, с пулей, застрявшей у самого сердца?

Понимая, что не сможет остановить смерть, Фрина просто легла рядом и обняла сына. Он шевелил губами как двадцать лет назад, когда искал грудь. Но вместо молока на них теперь стекали слёзы матери. Фрина стала вспоминать всю свою прошедшую жизнь, как будто она сама умирала и пыталась в последние свои часы прикоснуться памятью к тем, кто был дорог, и простить тех, на кого до сих пор держала зло. Ей вспомнился жрец ромейского бога, убитого, но бессмертного, как сама жизнь. Жрец рассказывал ей про то, как мать бога смотрела на него умирающего, а он просил её не плакать. И вспомнив это, Фрина ещё сильнее залилась беззвучными слезами: «Если слышишь ты, если ты всё-таки не умер тогда на кресте, помоги ему! Возьми жизнь мою. Всё, что хочешь, бери, но его спаси. Прошу тебя! Ради слёз матери твоей прошу…»

Наступило утро. Небо, окрашенное кровью сына, осветило ущелье. Костёр потух, оставив после себя только запах гари. Отар сидел неподвижно, и его тень закрывала лица спящих – бледного юноши и его поседевшей за одну ночь матери. Дыхание юноши было слабым, но ровным, а дыхание Фрины – глубоким и тяжёлым, как сердце, познавшее боль.

Отар выходил её сына и проводил на корабль, отплывающий к чужим берегам. Фрина так и не рассказала ему о себе, представившись странницей, случайно заблудившейся в горах. К сестре она вернулась через месяц уже глубокой старухой, отдав своё бессмертие за такую долгую и такую короткую жизнь спасённого сына.

Она прожила несколько лет, полных обычных старческих немощей и болезней. Под конец уже и ходить одна не могла – всюду под руку с Мимозой и опираясь на сучковатую клюку. Никто не узнал бы в сгорбленной старухе бывшей сирены, да и не нужно это. Похоронив Фрину, и Мимоза потеряла бессмертие. Правда, старела она намного медленнее. Вот и сейчас, через сто сорок почти лет, она ещё очень даже ничего. Волосы всё так же черны, а кожа – бела. Бёдра у нее широковаты, пожалуй, но мужчин это даже привлекает. Всех, кроме Отара. Но что с циклопа возьмёшь! Только и решился на то, чтобы, как галантный кавалер, проводить её от буфета до дома после ночных посиделок. И пошёл к себе чуть пошатывающейся походкой. Мимоза посмотрела ему вслед, покачала головой и закрыла дверь. Утром рано вставать.

Доброй ночи, Мимоза!

Навий да Алинадий

Это по осени случилось, когда земля подстыла основательно и мурминские упыри перешли от рытья свежих могил к охотничьему промыслу. С неохотой, надо сказать, перешли, ибо год был холерный, и людишки мёрли часто, предоставляя кладбищенской нежити широкий выбор.

В Мурмино двое их обосновалось – Навий да Алинадий. По людским понятиям были они братьями, рождёнными от одной матери. Но упыри родства не признают, поэтому сами себя они считали вроде как подельниками – вместе жили, вместе работали и пропитание добывали. Будучи упырями уже во втором поколении – а такое случается, когда по зимней тоске упыриха с упырём под землей барахтаются, – они могли и днём выходить, и петушиного крика не боялись. Поэтому жили среди людей, почти не таясь, но на особинку, конечно, – могильщиками при местном кладбище, в сторожке на самом дальнем от часовни краю.

Раньше-то они в Алекановке обитали, но мать-упыриха погнала их оттуда. Во-первых, людишек в Алекановке мало – самой бы пропитаться чем. А во-вторых, очень уж неуютно ей делалось, когда Алинадий, младшенький, буровил её своими раскосыми глазками. Прям бежать ей хотелось от этого взгляда. Старшего-то, Навия, она… не любила, конечно, нет, – упыри и слова такого не знают, но как-то привечала – то по затылку огреет, то пнёт, мимо проходя. А вот Алинадия упыриха стороной обходила. Ведь с самого младенчества так – сидит, бывало, морда в соплях, пасть в крови, смотрит то на свежеубиенного, то на упыриху, то на братца своего Навия, а потом вдруг всполошится, на луну оглянется и загудит протяжно: «К чему это всё?.. К чему-у-у-у?..» Жуть! Короче, прогнала она Алинадия от себя. А Навий сам за ним увязался. Ну и пускай – в Алекановке и на одного упыря народу не найти…

А Мурмино – село большое, с богатой суконной фабрикой, с мануфактурами, лавками и школой. Здесь, на свежих по зиме харчах и при кладбище, братья заматерели – морды у обоих ражие, налитые. В плечах – косая сажень, кулаки – как молоты. В четырнадцатом году их чуть в солдаты не забрили, да вовремя они уездного воинского старшину того… Вот из-за этого «того» в Мурмино потом долго эсеров-террористов искали, допросы всем подряд устраивали. Не нашли никого, конечно, но шуму много было – по всей Рязанской губернии дело прогремело!

Ну а теперь-то всё иначе стало. Нет ни воинских старшин, ни волостных, ни приказчиков, ни купцов в Мурмино. А есть при фабрике комиссар от Губсовнархоза, и в его рабочих, мозолистых руках вся власть нынче. Вот из-за него всё и случилось.

В ноябре землю копать тяжело. Тем более когда в день по три-четыре раза похороны. Навий с Алинадием аж до кровавого пота, бывало, упаривались. А к ночи земля уж так простывала, что хоть ломом её долби! Нет, не пойдёт так дело, решили братья. Надо в село идти. Но и на селе тоже не сахар – народишко ночью по домам сидит, носу не кажет. А днём ведь, у всех на виду, не поохотишься. Поскучнели рожи у упырей, сдулись. Голодно!

Навий уже хотел женихаться – девок тайком от родителей на прогулки вечерние зазывать. Авось какая дура, из тех, что пострашней, и согласится? Но тут Алинадий вовремя заметил, что у складов суконных на ночь караул выставлять начали! А караул-то – всего два бойца, и те по очерёдке греться бегают в контору. Куда с добром!

Решено было на охоту идти той же ночью. Время самое удачное стояло – полнолуние, а значит, силы у упырей будет втрое. Луна полная, но не видать её – облачно, и потому темно, хоть глаз выколи. Навий и Алинадий легли в засаду ещё с вечера. Лежат себе в канаве, уши навострили, слушают.

– Винокуров, где напарник твой Егор?

– Животом мается, ваше благородие!

– Отставить благородие! Я те по зубам дам. Отвечай как положено.

– До ветру пошёл, товарищ комиссар! Ой…

– Чего?

– Дак я тоже б это… Отпустите меня, товарищ комиссар! Лопну щас!

– Да беги уж, засранец!

И комиссар остался один.

Алинадий тихонько пнул Навия. Навий в ответ толкнул брата локтем – слышу, мол. Дальше всё было просто: Навий прыгнул на плечи комиссару и завернул ему руки, а Алинадий пудовым кулаком двинул комиссару в лоб – тот даже пикнуть не успел. Тело в сторожку тащили почти бегом, опасаясь погони. Да и животы с голодухи подводило – не терпелось уже.

К утру от комиссара только косточки и остались. Ну и одежда кое-какая. И пока Навий, сыто отрыгиваясь, ковырялся в зубах плюсневой косточкой, любознательный Алинадий изучал содержимое карманов жертвы. Среди прочего в ней имелись: Устав РСДРП(б); партийный билет; брошюра «О продовольственном налоге» В.И.Ленина; брошюра «О современной экономике России» (его же); два относительно свежих номера «Правды»; фотокарточка голой брюнетки с аппетитными ляжками.

Буквы Алинадий знал и с удовольствием читал всё, что ему попадалось, будь то даже список военнообязанных уезда. Ну а на сытый желудок читалось особенно хорошо, тем более что на последних страницах газеты нашлось нечто поэтическое и близкое ему по интересам:

 
Через сотню лет или боле
Кладбище пошло под пахотное поле.
И случилось пройти по этому полю
Бойцам за народную волю…
 

Шуршит грамотками Алинадий, улыбается. Храпит Навий. Серое утро приходит в Мурмино. Приходит с неприятностями – хватились утром комиссара, ищут. А вскоре и комиссия целая нагрянула из ГубЧК с целью разоблачения террористической контрреволюционной банды. С этого-то дня упырям стало попроще: банда никак не разоблачалась, поэтому расстреливать мурминских контрреволюционеров приходилось пачками. А тела сбрасывались в общую могилу у леса, откуда их и таскали потихоньку братья.

На такую внезапно свалившуюся сытость и безделье упыри реагировали по-разному. В Навии теперь так мучительно плескалась и переливалась через край мужская сила, что он всерьёз начал выкликать себе на зиму упыриху. По ночам он, закатив глаза, нёсся прочь из села и выл, остановившись на перепутье. Но никто к нему не выходил. То ли заняты были все, то ли расползлись по соседним, более сытым губерниям.

А вот Алинадий, напротив, сделался задумчив и тих. Как и прежде, он вдруг замирал посреди трапезы, смотрел пристально на брата своего и стонал: «К чему-у-у-у? К чему всё это?» Бывало, что оставлял он Навия и уходил в сторону, чтобы почитать «Правду» или брошюру «О продовольственном налоге». И тогда чело его разглаживалось, а во взгляде появлялось нечто трудноопределимое, но больше всего похожее на человеческую радость.

Какие-то фразы из прочитанного он даже заучил наизусть. Вот, например, это: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Или ещё: «Диктатура пролетариата есть тоже период классовой борьбы, которая неизбежна, пока не уничтожены классы, и которая меняет свои формы, становясь первое время после свержения капитала особенно ожесточённой и особенно своеобразной. Завоевав политическую власть, пролетариат не прекращает классовой борьбы, а продолжает её – впредь до уничтожения классов – но, разумеется, в иной обстановке, в иной форме, иными средствами». Что такое классы, Алинадий представлял себе смутно, да и многие другие слова здесь были не ясны, но зато какой внутренней силой и свободой дышали эти строки! Какой горькой вдруг осознавалась вся прежняя жизнь с её вечными тяготами и заботами о куске мяса! И какой светлой, какой радостной и высокой была та борьба, к которой призывали грамотки, найденные в карманах комиссара…

«Если каждому по потребностям, – рассуждал Алинадий, – то, значит, и нам с Навием тоже? Ну, положим, по крынке крови в день. И по два-три фунта мяса… А с каждого по способностям – это как? На что я способен, а?»

Получалось, что способностей у Алинадия было немного – грызть и душить. Но, с другой стороны, ведь именно эти способности и обеспечивали его потребности! Так что всё честно. Единственное, что смущало упыря, это вечное противопоставление пролетариев (а Алинадий уже понял, что именно им уготовано светлое будущее) и кровопийц-эксплуататоров, к которым поневоле ему приходилось себя причислять.

Экзистенциальная невозможность порвать со своей природой повергала Алинадия в уныние, отвращала от пищи и плотских желаний.

– К чему всё это? К чему-у-у-у?.. – вопрошал он у луны.

– У-у-у-у-у! – вторил брату Навий, в исступлении подминая под себя очередной вяхаль с соломой, напоминавший ему сельскую учительницу.

Учительница эта приехала недавно в Мурмино на фабрику, чтобы учить грамоте ребятишек и их родителей. Тело у неё было студенистым, бесформенным, а лицо похоже на опухшую от полива жёлто-серую брюкву – видать, болела она чем-то.

Но о вкусах не спорят. Навию, например, учительница очень понравилась. Он даже стал по вечерам ходить в школу и там послушно бубнил вместе с остальными: «А – аист. Бэ – белка. Вэ – Владимир Ильич Ленин». После занятий все расходились, а упырь ещё долго отирался у крыльца, пытаясь унять бушующую в его теле страсть.

Алинадий, кстати, увлечение брата не одобрял. Известно ведь, чем это всё может закончиться – не совладает с собой упырь, снасильничает бабу да и вопьётся ей в шею смертным поцелуем. Неспроста ведь природой так установлено: упыри с упырихами должны спать, мужики с бабами. А по-иному – это против естества! Да только в таких делах умных советов никто не слушает – продолжал Навий страдать под окном учительницы, проклиная день и час, когда встретил свою зазнобу.

Так-то до весны и дотянули. И вполне себе неплохо. ГубЧК, правда, оставила мурминцев в покое, но зато земля кладбищенская стала податливее и теплее. Алинадий, в душе причислявший себя уже к убеждённым коммунистам, учил устав и откладывал деньги на будущие партийные взносы. Навий тосковал.

А когда на деревьях появилась первая листва и воздух запах зеленью, затосковала и сама учительница. Весна постучалась в её некрасивую грудь и заставила посмотреть на упыря другими глазами. Ну а что прикажете делать нестарой ещё женщине, когда под окном ежевечерне стоит и ждёт её внимания такой гайдук? Пусть и не самой романтичной наружности.

Сначала, когда учительница твёрдой рукой ухватила Навия за ворот и втянула к себе в дом, он не поверил своему счастью. А потом, когда она, скинув с себя всё, включая исподнее, повлекла его на кровать, Навий испугался. Ведь загрызи он этой ночью бедную женщину, все сразу поймут, чьих это рук дело! Точнее, клыков.

– Ну чего ты там гомозишься? Иди сюда! – властно проворковала учительница, раскидывая своё тело по простыням.

– Щас… Щас! – Навий мучительно соображал, что же теперь делать, но в голову ничего не приходило. И тут на глаза ему попалась резная деревянная ложка – подарок местного умельца. Упырь схватил ложку и, зажав её в зубах, бросился в омут страсти.

Утром учительница проснулась первой. Минут десять она лежала и ласково смотрела на храпящего Навия, потом смахнула с подушки опилки, встала и занялась своими делами.

С тех пор упырь частенько оставался после уроков. Алинадию пришлось с этим смириться. Он даже извлёк некоторые выгоды из своего почти сродственного положения и выяснил, наконец, значения непонятных слов «эксплуататор», «класс», «буржуазия» и так далее.

Новые знания подтолкнули к новым размышлениям: «Революция, как природная стихия, сносит границы, возводимые обществом и моралью. Равенство и свобода – вот наши главные завоевания. Но разве не означает это, что революция уравняла и нас с людьми? Пусть не сейчас, не сразу, но должна настать эра свободы, когда нам не нужно будет скрываться! Когда мы – я, Навий и другие – сможем выйти и открыто заявить о своих правах. И пусть с каждого из нас общество берёт по нашим способностям и даёт по потребностям. Надо будет душить – мы задушим! Надо будет грызть – загрызём! Красное знамя революции – это и наше знамя! Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой…»

К лету Алинадий окончательно утвердился в своей политической позиции. Однако заявлять о ней в Мурмино он не решался. Несмотря на все усилия ГубЧК, оставалось здесь ещё достаточно контры – бывшие приказчики, лавочники и прочая шушера. Бороться с ними известными методами тоже было опасно – а ну как раскроют его раньше, чем случится мировая революция, которая освободит общество от предрассудков в отношении упырей? Но и сидеть в своей сторожке, когда в груди полыхает пламя мирового пожара, Алинадий больше не мог. Тем более что великие дела вершились теперь не где-то там, за тыщу вёрст от Мурмино, в Петрограде, а в Москве, куда недавно и переехало революционное правительство.

«Я нужен революции, – говорил себе Алинадий, – я готов отдаться этой борьбе. И пусть меня там никто не ждёт. Я должен. Там повсюду затаилась контра – бывшие чиновники и жандармы, офицеры и купцы. Там моё место – на переднем краю обороны молодой Советской Республики!»

– Не поеду я, – Навий был непреклонен, – у нас тут и дом, и работа… А там-то что?

– Там – угроза революции! Мы можем её остановить! Мы должны ехать.

– Ну раз ты кому должен, то и езжай, глупина, – Навий зевнул, – а я остаюсь. К зиме крышу выделать надо в школе…

Такого Алинадий не ожидал. Он привык к тому, что Навий всегда рядом и никогда ни в чём не перечит. Это как же – ехать одному? Да одному-то и опасно, и тоскливо… Тем более в чужом месте. Он вспомнил, как они уходили вдвоем из Алекановки. Тогда казалось, что они всегда будут вместе. И пропитание добывать вместе легче, и от врагов обороняться… И что же теперь? Всё кончилось?

Алинадий со злостью смотрел в спину уходящему брату. Надо же, каким единоличником оказался – крышу ему выделать надо! Да знаем мы эту вашу крышу под учительской юбкой! Тьфу!

– Ну и хер с тобой. Не хочешь – не езжай. А я вот поеду!

– Поезжай. Гляди там, осторожно ходи, – Навий действительно латал крышу и не был особо настроен на беседу.

– А ты теперь как? Тут жить будешь?

– Да, входины у нас завтра.

На входины к брату Алинадий принес бутыль – мало не полведёрную. А учительница с Навием сидят чинно-степенно, как жених с невестой, и на сухую угощаются картошкой с салом. Алинадий только поморщился, глядя на их чванство. Разлил вино по стаканам:

– Чего сидите как на хантурах[29]29
  Хантуры – похороны.


[Закрыть]? Выпейте со мной напоследок-то!

Навий пожал плечами:

– Да можно, чего уж!

Выпили молча, только крякнули – крепкое вино! Учительница сидит, руками на себя машет – жарко, мол. А Алинадий по второму наливает – себе и брату. Второй легче пошёл, а третий и не заметили даже. Ну а после четвёртого Навий на стол-то и рухнул – шутка ли, упырю хлебное вино пить, когда он третий день на картошке сидит!