Текст книги "О нечисти и не только"

Оторопев от такого напора, ангел осторожно кивнул:

– Яҡшы. Осоп барырмын. Ә уның исеме нисек?[32]32
  Хорошо. Слетаю. А как её зовут? (Башк.)


[Закрыть]

– Ильсия. Рәхмәт, Әфәнде…[33]33
  Ильсия. Спасибо, господин… (Башк.)


[Закрыть]

Сенька, забыв о боли, убрал руки от лица. Одну долгую минуту шуликун и ангел смотрели друг на друга, не отводя глаз. Наконец ангел сказал:

– Йүгер. Юҡһа, бөтөнләй янырһың…[34]34
  Беги. А то совсем обгоришь… (Башк.)


[Закрыть]

И Сенька побежал к складам. А уже к вечеру, в санчасти, весь обмазанный вонючей мазью от ожогов, он вдруг почувствовал – так почувствовал, как будто кто-то ему это сказал спокойно и уверенно – ангел уже передал Ильсие его слова. И она ответила. И скорей бы ударили морозы – на Белебейке ждёт не дождётся его невеста!

А через пару дней вышла отряду красных шуликунов новая директива: отправляться к Иркутску, где отчаянно огрызалась доживающая последние дни армия Колчака.

Погрузили отряд в телячьи вагоны, и тронулся состав на восток, коптя небо и распугивая придорожную живность пронзительным воем:

– Чу-у-у-чу-у-у!

– Угу-у-у-оу-у-у! – соглашался ветер.

– Хрррр-харррап! – клонились сосны.

– Ильсия-иль-сия! – звенели рельсы.

Первая встречная река была слишком великой – нескоро застынет ещё, рано… Вторая река подмерзала, радуя сердце Сеньки, а на третьей уже стоял лёд.

Здесь-то и должно было развернуться генеральное сражение, ради которого шуликуны покинули Москву.

Их построили рано поутру, когда звёзды ещё просвечивали сквозь пелену ноябрьского неба и река призывно белела в их холодном свете.

Слышалась артиллерийская канонада, ржали кони, бегали туда-сюда бойцы, разгоняя мрак. Отряд шуликунов стоял в засаде, готовясь ударить по вражеским силам с левого фланга и загнать их под огонь основных частей Пятой армии.

Сенька спиной чувствовал взгляд командира Бекериса – побежишь сейчас и получишь пулю промеж лопаток. Нет, надо ждать. Но ждать-то невмоготу – дрожит всё внутри от нетерпения! Стоит Сенька, ногами перебирает мелко, глазом косит в сторону реки.

Вот уже бледное солнце поднялось над полем боя, слепя нападающих. Колчаковцы, прижатые к сопкам, из последних сил пошли вперёд. Бекерис понял – пора – и поднял над головой наган.

До реки шагов сто, если мерить по-человечески. А шуликуну – все двести. Первые пятьдесят Сенька и не заметил, бежал вместе со всеми, кричал что-то матерное. А потом, когда Бекерис взял вправо, вонзаясь в редкие пока ряды противника, Сенька замолчал и дёрнул в другую сторону. Чуть не попал под копыта падающего коня, у самой земли встретился с его безумным фиолетовым глазом, перескочил через мёртвого уже всадника и побежал дальше. Сто шагов.

– Куда? Стой! Пристрелю! – ревел сзади Бекерис. Сенька пошёл зигзагами, уклоняясь от выстрелов в спину. Одна пуля проскочила, едва не задев ухо. Но вот Бекерис, отвлекшись на дезертира, пропустил удар саблей и упал. Восемьдесят шагов.

Бородатый мужик в шапке-колчаковке катается по земле, выплевывая кровь из простреленного лёгкого. Огромными ручищами бьёт по земле – шуликуна схватить пытается. Сенька ужом между лап выкрутился, подпрыгнул и дальше бежит. Пятьдесят шагов.

Шальной снаряд рванул рядом – сбился прицел у артиллериста. Сеньку взрывом подбросило, в воздухе перевернуло. Упал, встряхнул головой – вроде жив. Тридцать шагов!

Смели обречённые колчаковцы засадный отряд, побежали вдоль реки, достреливая, рубя, давя шуликунов. Двадцать шагов!

Хлоп!

Правду говорил Бекерис – нечего пуль бояться. Слышишь их – значит, мимо летят.

А самого главного ты всё равно не услышишь, потому что тишина наступит раньше боли. Сенька больше ничего не слышал. Даже когда по нему, вдавливая в прибрежную, ещё не застывшую до конца, податливую землю, побежали люди, он их не услышал. И когда по нему побежали другие люди, шашками загоняя первых на ломкий лёд, он тоже не услышал.

А потом всё закончилось. Сенька встал и, не чуя больше собственного веса, полетел вверх и в сторону, то ли к берегам Белебейки, то ли ещё дальше, к нестерпимому когда-то сиянию, ставшему вдруг холодным и безмятежным.

Смерть в Саксонии

– Я буду кормить три раза в день. Мясо дважды в неделю и по воскресеньям немного шнапса. За это я ожидаю от вас добросовестной работы и дисциплины. И никакого воровства! А теперь иди и передай это ему, – рыжеусый немец обернулся, поискав глазами Петро. Тот уныло брёл за нами сквозь метель, еле переставляя ноги. – Да, и скажи, чтобы шёл пободрее!

Вот так я стала переводчицей с немецкого на гуцульский…

Мы все познакомились чуть больше часа назад в Веркшуце[35]35
  Werkschutz – лагерь для перемещённых лиц. (Нем.)


[Закрыть], куда я, Смерть, пришла за Петро Филипповичем Ткачуком (3.10.1923–14.01.1942). Он должен был попытаться бежать из лагеря через малозаметную дырку в заборе и получить пулю в спину от охранника на вышке, но замешкался и был остановлен ещё в бараке комендантом герром Иоганном Риттом (20.02.1907–16.07.1964) и этим вот пожилым фермером герром Отто Краузе (11.02.1881–18.04.1945).

Герр Краузе оценил крепкие крестьянские плечи парня – годится! – и в личном деле Петро появился пробел на месте даты смерти. Через пару мгновений дата обновилась – 15.01.1942. Причём та же дата теперь стояла и в личном деле Краузе. Я пожала плечами, собираясь было покинуть их до завтра, но герр Краузе вдруг ткнул в меня пальцем:

– А почему он такой тощий? – спросил он коменданта. – Вы что их тут, не кормите?

Мне показалось нелепым поправлять его, указывая на свою принадлежность к женскому полу, и я просто промолчала. Комендант же, поднявшись на носочках, ласково похлопал меня по плечу:

– Зато смотри, какой высокий! И сильный, как бык! Из него выйдет хороший работник, я уверен.

Герр Краузе недоверчиво покачал головой. Он заглянул мне в лицо, будто силясь что-то прочесть там в пустых глазницах, и сказал:

– Ладно, пойдём со мной. Герр Ритт, этого я тоже забираю!

– Отлично! Давайте оформим все документы, и можете проходить в кассу.

И я пошла. Люди редко зовут меня к себе домой – почему бы не воспользоваться приглашением? Тем более что завтра мне всё равно надо прихватить этих двоих с фермы в трёх километрах отсюда.

Вообще-то я обычно не прихожу за людьми вот так, в бытовом понимании этого слова, а просто касаюсь человека мысленно в нужное время, в нужном месте и забираю его. Но иногда, бывает, и по старинке действую – в длинном плаще с капюшоном я все ещё произвожу определённый эффект, несмотря на затасканность образа. А эффект в моём деле важен. Он заставляет трепетать случайных свидетелей и настраивает их души на философский лад. Мне кажется в такие моменты, что я несу и воспитательную функцию тоже…

Ферма герра Краузе показалась мне знакомой. А впрочем, на земле нет совсем уж незнакомых мне мест. Но здесь я была дважды – двадцать лет назад забирала Маркуса Краузе (08.05.1906–17.12.1921), а год назад – фрау Паулину Краузе (01.09.1883–10.12.1940). Интересно, вдовец Отто успел найти новую подругу жизни?

Ужинали хлебом и молоком. Спать легли рано. Нам с Петро досталась комната на втором этаже – небольшая, но довольно уютная, обильно украшенная белыми кружевными салфетками и фарфоровыми тарелочками по стенам.

Перед сном Петро потянуло на разговоры:

– А ты как в Германию попала? – в отличие от Отто, он мою женскую сущность разглядел сразу.

– Ну, – слегка замешкалась я, не зная, как выкрутиться. – Я просто пришла сюда за всеми…

Ну а что? Я не люблю врать. Меня иногда пытаются обмануть, но Смерть ещё никого не обманывала.

– Понятно, – парень вздохнул. – А я на призывной пункт шёл… Но пока спустился с гор, уже немцы пришли. Они меня и забрали.

То есть этот парень опаздывает всегда и всюду…

– Я сбежать сегодня хотел из лагеря, – продолжал он. – Домой хочу, в Карпаты… Я и отсюда сбегу! Вот отдохну только трохи и сбегу. Ты со мной?

– Жизнь покажет, – уклончиво ответила я, засыпая.

На следующий день метель наконец улеглась. Герр Краузе утром вышел во двор и, глядя на заснеженную крышу, недовольно цокал языком – давно тут таких снегопадов не было!

Так, – распорядился он. – Ты, тощий, иди поросят покорми. А ты давай полезай за мной наверх, надо крышу очистить, пока не треснула.

Я, конечно, никуда не пошла, а встала рядом с домом в ожидании. Ждать пришлось недолго. Петро залез на крышу, взмахнул деревянной лопатой, поскользнулся, вскрикнул и покатился вниз. Герр Отто одной рукой схватил его за воротник, а другой хотел было зацепиться за трубу, но промахнулся и полетел следом. Я ласково распахнула им свои объятия. Но в последний момент Краузе каким-то немыслимым образом затормозил, а его ботинок застрял в щели, выворачивая ногу под неестественным углом. Он заревел от боли, но руку, сжимающую воротник, не ослабил, а вскоре Петро уже и сам зацепился голыми пальцами за край, подтянулся и выбрался на крышу. Затем он помог немцу освободить ногу и спуститься вниз через чердак. С досады я плюнула и пошла кормить поросят, как мне было велено.

Даты смерти в личных делах этих живчиков снова пропали. Я осталась на ферме – мне уже было интересно, чем закончится дело. Да и женская рука в доме необходима, а фрау Зоммер (23.03.1895–10.09.1987), в спальню к которой герр Краузе наведывался после смерти жены, оказалась крайне бездушной особой – даже не навестила ни разу, пока тот лежал со сломанной ногой. В общем, все заботы по хозяйству легли на нас с Петро.

– Пферд! Пферд шпаннен! – Герр Отто надрывал голосовые связки, пытаясь объясниться с Петро. Чтобы упростить себе задачу, он взял азбуку с картинками и иллюстрировал каждое новое слово соответствующей страницей. – О майн готт… Я сдаюсь, объясни ты ему. Das ist Pferd!

– Петро, – повторила я. – Это лошадь. Пферд.

– Кiнь, – важно кивнул Петро. – Я ему уже битый час толкую – це кiнь! А он всё пферд да пферд… Смотри, це кiнь!

– Кiнь, – измученный герр Отто согласился.

Лингвистические способности у герра Краузе оказались развиты намного лучше, поэтому уже через полгода мои подопечные довольно бегло обменивались между собой мнениями по вопросам сельского хозяйства, политики и жизни вообще. Правда, только на гуцульском, с редкими вкраплениями немецких слов, относящихся к неизвестным Петро ранее предметам – сепаратору, трактору, радиоприёмнику и так далее. Парень больше не помышлял о бегстве, целиком погрузившись в обычную крестьянскую рутину и ночные похождения по домам окрестных немок, не слишком озабоченных сохранением чистоты своей крови.

Между прочим, ясность с датами так и не наступила. Периодически в деле Краузе вспыхивало всё то же 18 апреля 1945 года, немного отклоняясь в ту или иную сторону в зависимости от положения на фронтах, но чаще там зияла пустота. Прогноз для Петро и вовсе каждый день менялся в диапазоне от 1945 до 2000 года, будто сама судьба ещё не знала, отмерить ли ему дней жизни полной ложкой или оставить лишь малую толику, как и многим другим вокруг…

В апреле сорок пятого, когда мимо фермы, подгоняемые неутешительными фронтовыми сводками, потянулись беженцы, герр Краузе и Петро стояли по вечерам у коровника и курили, провожая взглядом обозы.

– Скоро придут твои, – Отто горестно вздохнул однажды. – И освободят тебя вроде как. Домой поедешь…

– А с тобой что будет?

– Чёрт его знает! По радио говорят, что эти варвары никого не щадят, ни детей, ни стариков…

– Почему ты тогда не уходишь со всеми?

– Старый я уже от судьбы бегать. Если суждено мне быть повешенным, то верёвка для меня и в Вестфалии найдётся. Нет уж, я лучше спокойно последние дни дома поживу.

– А давай скажем всем, что ты ушёл?

– Как это?

– Ну если кто спросит, мы скажем, что Отто Краузе ушёл на запад. А ты останешься! Был Отто, станешь Осипом. Осипом Петруком! Скажем, что нас вместе сюда пригнали.

– Будет тебе выдумывать, Петро!

– Да ты ведь и говоришь теперь совсем как наши! Тебе только усы надо по-другому стричь… Вот так вот, – Петро изобразил подкову вокруг своего рта.

Отто отмахнулся от парня и побрёл к дому. Но именно в этот момент дата его смерти окончательно пропала, и я поняла, что нескоро ещё заберу с собой герра Краузе.

Восемнадцатого апреля на ферму зашёл командир отдельного мотострелкового батальона капитан Семёнов (15.08.1900–10.05.1945). Отто и Петро встретили его в одинаковых синих куртках с нашивками OST.

– Свои? – спросил Семёнов.

– Свои! – ответил Петро за двоих.

– То-то же! Наших сразу видно… Оформи как положено, сержант! – и пошёл дальше.

Дежурный писарь сержант Маметкулов (04.10.1920–06.02.2009) взмок, пока записывал данные работников, обнаруженных на ферме. Более или менее он был уверен только в именах – Осип Петрук и Петро Ткачук. На выяснение деталей с обеих сторон не хватало русского словарного запаса. Поэтому в анкетах Петрук и Ткачук почему-то значились теперь грузинами, но родившимися здесь и сюда же пригнанными на работу четыре года назад.

– Добро, – сказал капитан на следующий день перед отъездом, читая документ. – Приказываю своим ходом выдвигаться в сторону ближайшего города. Зайдёте в комендатуру, скажете, что хотите домой. Там разберутся…

И тут судьба, наконец, определилась. Над головами Отто и Петро зажглась новая дата – 25.05.1951. Значит, заберу я их в Западном Казахстане, при попытке побега из лагеря. А впрочем, с этими двоими не всё так просто – может, и разминёмся опять, кто знает!

Батальон следовал дальше на запад, и я вместе с ним. Садясь на продавленное заднее сиденье капитанского автомобиля, я помахала на прощание своим друзьям и на минуту прикрыла глаза, чтобы немного отдохнуть перед работой. Впереди её ещё много.

Гуляй, песня!
(сценарий будущего фильма)

Пролог

Повернувшись к осеннему солнцу аппетитным бочком, лежит на полу, посреди деревенского дома, огромная, оранжевая в зеленоватую полоску, тыква. Рядом с тыквой, по-хозяйски оглаживая её, стоит девочка лет шести – рыжая, пухлощёкая, веснушчатая – сама похожа на тыковку, да и росточком всего лишь чуть выше. Знает девчушка, что в камеру смотреть нельзя – дядя-оператор заругается, и всё же нет-нет да и скосит глаза на выпуклую линзу, направленную на них двоих с тыквой.

– Ну, расскажи нам теперь, как ты такую красавицу вырастила? – бодро спрашивает крупная громогласная Роза и протягивает микрофон. За спиной у Розы принарядившиеся по случаю телевидения: родители девочки, дед с бабкой, обе тётки, старший брат-насмешник… Все замерли, раскрыв рты, одними бровями подсказывая слова девочке-тыковке. Но слова упорно не идут у неё сегодня – чёрный микрофон напрасно ждёт ответа, напрасно родственники разной степени рыжины выгибают брови… Застряли слова!

Роза хмурится. Оператор Ваня выключает камеру, распрямляет уставшую спину.

– Надо бы ещё подснять… Материалу мало, – бубнит он, ни к кому конкретно не обращаясь. Но Роза-то понимает, что решение, как всегда, принимать ей.

– Так, красавица, – вновь склоняется она к девочке. – Ты что-нибудь ещё умеешь делать?.. Ну, кроме как тыквы выращивать?

– Петь умею, – разом осмелев, говорит девчушка.

– Вот и отлично! Вань, ты подсними, а я пока пойду воздухом подышу…

А на крылечке-то как хорошо! В синем сентябрьском небе ярко горит золото листвы, прохладный ветер борется с летним ещё почти зноем, донося до Розы различные сельские запахи – то перезрелых яблок, то лошадиного пота… Ходят по двору, лениво переругиваясь между собой, куры да индюшки. Серая лохматая собака в такт птичьей ругани повиливает хвостиком, нежится на солнышке… Порывшись в складках широченной юбки, достает Роза сигаретку. Чирк!

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Накрыло звуковой волной Розу так, что сигарета выпала изо рта. Вскинулся пёс, забрехал, куры бросились врассыпную, и даже листья зашелестели чаще.

– А-а-а-ах!!! – со второго раза источник звука определил бы и глухой – по задрожавшим в окнах стёклам. Роза бросилась в дом.

– Ба-а-арыня-барыня! Сударыня-барыня!!! – легко и ладно выводила «тыковка», привычно разводя руками, чуть притоптывая на месте и важно покачивая корпусом. Роза метнула быстрый взгляд на камеру – слава богу, снимает! – и выбросила вперёд руку с микрофоном, как бегун эстафетную палочку.

Первым не выдержал дед. Лихо упав на одно колено рядом с внучкой, поддержал он её чуть скрипучим тенорком:

– У нас нонче субботея, а назавтра воскресенье! Эх, барыня ты моя!

– Сударыня ты моя! – присоединилась к пению басовитая бабушка.

– Ко мне нонче друг Ванюша приходил, – поведала мама. – Три кармана мне Ванюша приносил!

– Барыня ты моя, сударыня ты моя – грянули уже хором все родственники.

С последней нотой, на долгом А-а-а-а, лопнули-таки в доме стёкла, рассыпались мелкими осколками, мелодично прозвенев напоследок. И стало тихо…

А ещё через секунду, когда рыжие певцы тяжело задышали, диковато и весело поглядывая друг на друга, в голове у Розы родился план. Прощайте, унылые директора птицефабрик! Чао, пасечники-рекордсмены! Суровые и немногословные овощеводы, адью! Больше никаких вопросов о тоннах картофеля на гектар! Никакого навоза и никаких тыкв! У Розы будет новая передача на областном телеканале. Передача, достойная её таланта и амбиций!

– Это наш шанс, Ваня! – Роза, не обращая внимания на все ещё приходящих в себя рыжих селян, смотала провод от микрофона и выскочила из комнаты. – За мной!

Гуляй, песня!

И началась совсем другая жизнь. Бюджет на новую музыкальную передачу ОблТВ, правда, слегка прижало, а потому съемочная группа, как и раньше, состояла всего из двух человек: водителя-оператора Ивана и Розы – автора, режиссёра, ведущей и продюсера в одном лице. Машину им новую тоже пока не выделили, вот и приходилось пылить по бездорожью на хрипучем синем каблучке бог знает какого года выпуска.

Но ведь всё это – и бездорожье, и ржавчина на машине, и допотопная камера – всё это пустяки! Ничего не значащие детали и приметы обыденности, так сказать. Главное – это следовать своему призванию. А призвание к работе с музыкальными талантами, коими так богата Область, у Розы было… Гармонисты и балалаечники, частушечники и ложкари, гудочники и дудочники, о которых центральное телевидение и слыхом не слыхивало, становились теперь звёздами субботнего утреннего эфира, а Роза – крутобёдрая областная кариатида – Млечным путём сгущала их энергию, уконтрапупивала её в рамки получасовой своей программки и… ехала дальше – более по весям, чем по городам, чаще по направлениям, чем по дорогам, в поисках новых, ещё не открытых звёзд ОблТВ.

Слава опережала синий каблучок. Она бежала на длинных и сухих ногах, высоко вскидывая колени, тряся оборками цыганистой юбки, и истошно орала: «Едут!» Ей вторили жители дальних сёл. И были среди них те же пасечники, комбайнёры и тыквоводы, но повёрнутые как бы под другим углом, а оттого лишённые обычной своей крестьянской хмурости. Они выходили навстречу с плакатами «Роза, мы тебя любим!», щедро кормили (ну и поили, чего уж там!) и одаривали напоследок съёмочную группу крупными домашними яйцами, сметаной, а то и целым жареным поросём.

Роза цвела. Ну некуда, некуда было потомственной казачке до тридцати с гаком лет свою силу приложить! Маялись и тело, и душенька… Но оказалось-то теперь, что не маялись, а вызревали, чтобы сейчас только и облечься в ситцевое платье с мелкими васильками – для кадра, и в кирзовые сапоги – удобства ради и чтобы навозом туфли единственные выходные не пачкать, взять в руки микрофон и, свистнув в него до звона в ушах, гаркнуть в который раз: «Гуляй, песня!»

– Ещё разок давай. Что-то ты не в фокусе…

– Вань, ну твою мать!

– Ага. Она тебе, кстати, до сих пор приветы передаёт… Снимаю…

Что правда, то правда. Из всех Ваниных увлечений Лариса Михайловна только Розу и признавала. Но не сложилось у них с Ваней тогда в личном плане. Хотя искра-то была. Да и сейчас ещё порой между ними искрило, но уже не вспыхивало. Слишком неустойчивым, легковесным каким-то даже был оператор Иван. И не только внешне… Надо сказать, к внешности-то его Роза больших претензий не имела – ну лопоухий, ну дрыщ – что ж с того… В другом беда была – едва ветерком юбка какая всколыхнёт горизонт, или там вином где запахнет, так сразу и сдувает русокудрого Ваню куда-то. И ищи его потом, свищи… Нет, не такой мужик Розе нужен! Да и оператора могли бы другого дать…

– Ваня, ты видишь хоть, чо ты снимаешь? Нет, ну чо ты снимаешь, бестолочь?!

– Ро-о-озочка… Ой… А ты где? Я тебя… ой… не вижу…

– Камеру подними. Ну всё, наклюкался… Господи, да что ж ты видишь всё и не стреляешь, а?!

– Ро-о-о-оза… Я тебя люблю!

– Да пошёл ты!

Но Ваня не слышит её грубых слов. Он уже спит, прижав к себе старенькую японскую камеру. Счастливая улыбка озаряет его доброе, безусое лицо. Подоткнув платье в васильках, уходит к машине Роза. Громко чавкают по грязи её сапоги 42-го размера. Не впервой режиссёру передачи «Гуляй, песня!» подменять водителя… Едет синий каблучок то в гору, то с горки. Едет, сетует на непутёвую свою автомобильную судьбу, вздыхает и почихивает, проклиная особенности местного дорожного покрытия…

Вот из-за этого-то каблучка всё и приключилось. И когда?! В самый разгар лета, когда грязь на дорогах окончательно подсохла и жаловаться приходилось разве что на пыль, а так езжай себе хоть до самого Синь Озера – ни в одной луже не застрянешь! В тот день занесло «Гуляй, песню!» в село Русалочье, расположенное почти на самой границе Области, в двухстах километрах от тихого районного центра Сусанинска. Дорога от Сусанинска до Русалочьего занимала часов пять, но каблучок преодолел этот путь за три дня, делая для съёмки передачи остановки последовательно в Лебяжьем, в Варравинске и в Больших Ухорах. И если Лебяжье, Варравинск и Ухоры в культурном отношении были местами довольно развитыми, то Русалочье представляло собой самую настоящую глушь.

Никто здесь не встретил Розу плакатами, ни одна застенчивая девица не поднесла Ване рюмочку… Да что там рюмочку – яблоком не угостили! А всё потому, что не было в Русалочьем телевидения. Это Ваня догадался, оглядев с высокого пригорка крыши села, – ни одной антенны! Вот так глухомань…

Тут бы телевизионщикам повернуть налево и, сделав крюк, ехать до Синь Озера – крупного по областным меркам города, но каблучок решил иначе. Добравшись до середины пригорка, он издал неприличный звук, задрожал всем телом и заглох! Напрасно Ваня проворачивал ключ, газовал, а под конец уже просто орал благим матом и дёргал ручной тормоз – каблучок неумолимо нёсся обратно к Русалочьему вниз задом, не разбирая дороги, и остановился только благодаря препятствию в виде густых и колючих зарослей дикой малины.

– Ну всё, приехали, – потирая ушибленный локоть, констатировала Роза очевидный факт. – Значит, снимаем сегодня здесь. Я пошла на разведку, а ты пока машину чини. И чтобы никаких мне тут братаний с населением!

– Ну Роз…

– Никаких, я сказала!

Самым приметным строением в Русалочьем был, как это обычно водится, Дом культуры. Некогда белоснежный, о четырёх колоннах дорического ордера, глядел он нынче на Розу битыми окнами, напоказ выставлял красный кирпич сквозь штукатурные прорехи. Дверь была заколочена крест-накрест. Рядом с Домом культуры, почти примыкающим к лесу, стояло куда менее приметное, зато свежевыбеленное и аккуратненькое здание с вывеской «СЕЛЬСОВЕТ». Туда Роза и направилась.

Внутри было тихо, только тикали настенные часики да шипела радиоточка, иногда вдруг неразборчиво призывая не печалиться, надеяться и ждать. И ещё из-за двери председателевского кабинета (А.П.Ешко) слышался храп. Роза уверенно распахнула дверь, на ходу доставая удостоверение журналиста.

– Я из центра, – отчеканила она, зафиксировав корочку перед носом испуганного старичка, похожего больше на гнома, чем на председателя сельсовета. – Нам необходимо у вас в Русалочьем произвести видеосъёмку местных самодеятельных коллективов. Имеются таковые?

– Я… Мы… Нет… То есть да, – залепетал А.П.Ешко, тщетно пытаясь сфокусировать зрение на корочке.

– Так есть или нет? Только отвечайте быстро. Быстро! Не задерживайте! – Роза имела богатый опыт телевизионной журналистики и знала, как разговаривать с сельской администрацией.

– А-а-а… Э-э-э… Будет! – нашёлся, наконец, председатель.

– Хорошо. Теперь давайте пройдёмся по списку. Гармонисты?

– Да!

– Что да? Сколько, я вас спрашиваю?

– Один точно!

– Мало… мало…

– Мы исправимся!

– Поверю на слово. Балалаечники?

– Были… Сейчас нет…

– Когда вернутся?

– Никогда, надеюсь… Умерли они…

– Ох, не бережёте вы людей! – Роза энергично погрозила пальцем председателю. – Кто ещё?

– Э-э-э… Козёл дрессированный есть!

– Не то!

– Но он считать умеет!

– Ну вы что, издеваетесь?

Роза сделала шаг по направлению к выходу.

– Жена! Жена на ложках игра-ла-ет… играет!

– Ладно, начнём с жены. Готовьте гармониста и хор старушек каких-нибудь. Ну что вам объяснять… Сами всё понимаете.

– Понимаю! – с готовностью подтвердил председатель и вытер со лба пот.

Уже через минуту, оставив Розу охранять кабинет, понёсся Ешко созывать вверенное ему село: «Лю-ди!!!» Изумлённые жители выскакивали из домов, как есть: кто – прямиком из бани с веником, кто – с визжащим поросёнком под мышкой, а кто и из чужой постели, едва натянув штаны и чуть не столкнувшись со шкафоподобным обманутым мужем. Проснулось Русалочье!

В это время Ваня, с ног до головы вымазавшийся в машинном масле, задумчиво разглядывал внутренности мотора. К этому занятию присоединился круторогий козёл, вскочив передними копытцами на капот. Ваня вытер руки ветошью и, схватив первую попавшуюся из разложенных на траве запчастей, энергично начал её запихивать внутрь двигателя:

– Так… Сначала вроде вот это. А потом… – за неимением другого собеседника обратился Ваня к козлу. – Как думаешь, а?

Козёл склонил голову и, коротко мекнув, уверенно подпихнул рогами нужную деталь. Ваня взял её в руки и удивлённо хмыкнул:

– Спасибо!

Козёл деловито боднул следующую деталь и опять навис над капотом.

Зря председатель наговаривал на Русалочье, ох зря! Всего в нём было довольно: и старушек, не забывших ещё, как в старину спевали; и среднего возраста мужиков-артельщиков с проникновенными, хрипловатыми голосами – всё про тайгу-километры и северный ветер; да и сам председатель с внучатами, как выяснилось, мог подыграть на глиняной свистульке своей ложкарихе.

Но подлинной жемчужиной всего русалочьего многоголосья был местный фельдшер – очень даже импозантный мужчина в слегка старомодной фетровой шляпе. Идеально выбритый, с туго затянутым галстуком на кадыкастой шее, он появился со своей гармонью производства тульских мастеров уже под вечер, когда, согласно расписанию, пришла пора закрывать фельдшерско-акушерский пункт.

Темнело. Роза, чувствуя уже, что ради гармониста придётся задержаться в Русалочьем на ночь, всё же для порядка спросила у Вани, как дела с ремонтом машины.

– Да понимаешь, там свечи… контакты, – неопределённо махнул рукой оператор, присматриваясь к аппетитным сёстрам-дояркам Буряковым. – Только к утру просохнут, в общем!

– Ну-ну, – от ехидной Розы перемигиваний с грудастыми доярками не утаишь. – Смотри у меня! Главное, чтобы сам к утру просох.

И тут же, работая на камеру, сменила тон. Певуче растягивая слова, представила фельдшера:

– Виктор Петрович Кровопусков! Представитель самой благородной, самой гуманной профессии. Виктор Петрович – сельский врач! А ещё он гармонист! Днём лечит тела односельчан, а по вечерам чудесной своей музыкой врачует души… И по счастливой случайности гостят сегодня у него коллеги из села Дальний Погост, они помогут Виктору Петровичу… подыграют ему… Давайте же наконец послушаем… Что будете исполнять?

Гармонист поправил шляпу, поклонился и ответил за всё свое медицинское трио:

– «Утро завтрашнего дня»!

Тонкие пальцы пролетели по трёхрядке, выводя печальную мелодию, чем-то похожую на «Дубинушку». Из-за спины Кровопускова выступили его коллеги – неотличимые друг от друга, лысые и безбровые медработники с Дальнего Погоста. Тихо и тревожно зазвенели бубны в их руках.

– Дас ист дер морген данах… – низкий, глубокий голос Виктора Петровича завораживал. – Унд майне зиле лихт брах. Дас ист дер морген данах…

Тут он взял небольшую паузу, делая глубокий вдох, чтобы в следующий миг ударить басовым аккордом и взорвать полыхающее закатное небо неожиданным рёвом:

– Айн нойер таг бегинт, унд майне зайт веринт!!!

– Дас ист дер морген данах! – почти срывая голос, ответили ему лысые ударники, и понеслась над Русалочьим гармошечная Lacrimosa, ничуть не уступая оригиналу ни тяжестью звучания, ни своей проникновенностью.

К последнему куплету Кровопускову подпевали уже и местные шансонье, и сёстры-доярки, и старушки с надтреснутыми голосами, и сам председатель, отбивая ритм всё теми же деревянными расписными ложками. Те же, у кого не было ни голоса, ни инструмента, участвовали в общем веселии подручными предметами – от сковороды до лопаты… И всем было до того хорошо, что пели бы на камеру хоть до утра – вот какова великая сила искусства! Но аккумулятор на камере разрядился, помигав напоследок красным огоньком, а сами телевизионщики уже валились с ног от усталости… Пора было устраиваться на ночлег.

Для ночлега дорогих гостей сопроводили к Дому культуры. Председатель собственноручно оторвал доски, коими был заколочен вход, и распахнул тяжёлые двери. Роза с опаской и недоверием заглянула внутрь, но оказалось, что там всё довольно уютненько и чисто: посреди фойе стоял мягкий диван с высокой спинкой, рядом тумбочка и сейф, по углам какие-то мутные зеркала в овальных рамах.

– Вот тута вот у нас сельский клуб, собрания проводим, смотры самодеятельности, – радостно суетился Ешко, обводя руками помещение. – А вы располагайтесь, будьте как дома…

Роза подошла к дивану, бросила на него свою сумку:

– Здесь я, пожалуй, и вздремну!

– А я? – сунул нос Ваня.

– А ты… Иди в баню! – тоном, не терпящим возражений, ответила Роза, одновременно подталкивая к выходу и председателя. Раз! И очутились оператор с председателем на ступеньках перед захлопнувшейся дверью.

– В баню так в баню, – покорился Ваня и пошёл прочь.

– Я провожу! – председатель засеменил следом.

Перед самой баней – тёмной, бревенчатой, пахнущей берёзовыми вениками и гаром – председатель в свете керосинки озабоченно напутствовал Ваню:

– Ты всё ж таки для порядку попросись у банника-то на ночлег…

– Как это?

– Ну обыкновенно! Скажи, мол, дедушка банник, крепкого вам здоровьичка, пустите переночевать, будьте добреньки…

И, заметив Ванино колебание у двери, выразительно поднял брови:

– Ну!

– Гхм… Дедушка… – оператор решил не спорить с отсталым крестьянством и нехотя постучал в дверь. – Банник! Я у вас переночую… Можно?

Дверь заскрипела и отворилась. То ли Ваня её своим стуком расшевелил, то ли…

– Ну, я пошёл! Спокойной ночи! – нарочито бодрым голосом сказал оператор и оставил председателя одного, напоследок отняв у него лампу. Впрочем, тот не собирался надолго задерживаться перед баней и, поминутно оглядываясь по сторонам, припустил к своему дому, пока до конца не стемнело.