Текст книги "О нечисти и не только"

Ене и Сохо

– Ты хоть выйди, посмотри, какой новый дом тебе построили! Такого дома ни у кого нет, дедушка. Потолки в нём высокие, стены гладкие, ровные, пол тёплый… Здесь-то тебе тесно было, темно. А там и окна большие, и дверь новая, крепкая. Собирайся, дед, собирайся! В новом доме жить будешь.

– Ещё скажи, кто дом строить помогал, не забудь, – жарко, в самое ухо подсказывала Алевтина.

– Да вот деду Митрию спасибочки, – продолжала Северпи́. – Он строил, старался. Ему Николай помогал… Кто ж ещё-то… А, да вот и Петюня тоже. Выйди, посмотри, как всё получилось-то.

Соседские мужики – дед Митрий и дядя Николай – солидно сняли шапки, поклонились. Дурачок Петюня, услышав своё имя, радостно засмеялся, за что и получил подзатыльник от стоявшей рядом строгой бабки Ульянки.

Дед Яркай, понятное дело, ответить ничего уже не мог. Он лежал на столе в праздничной рубахе, сложив на груди тяжёлые руки. Его большой мясистый нос после смерти как будто стал ещё больше – казалось, он вот-вот упрётся в потолок, и тогда перенести его из старого дома в новый – из духовитых, свежеструганных досок – будет сложно. Поэтому, посидев и немного подождав, пока Яркай смирится с переездом, начали его укладывать в гроб. Северпи облегчённо вздохнула. Хотелось курить.

Не любила Северпи сюда приезжать. Раньше, когда родители привозили её в деревню на лето, всё казалось совсем другим. Запутанный дом бережно хранил свои тайны, как кошка новорождённых котят: по тёмным углам, под пыльным крыльцом, где стояли пустые бутылки, во дворе, у трёх берёз, растущих из одного корня, за огромной деревянной лоханью, в которой дед по вечерам купал внучку, и Северпи сидела в этой лохани, как в лодке, растирала мыло ладошками и выдувала пузыри размером с цыплёнка.

Сейчас же дом был просто старым деревенским домом, сырым и неуютным. По стенам кое-где побежала чёрная плесень, крыльцо провалилось, а белоснежная некогда печь теперь вся была покрыта копотью. Но хуже всего был особый стариковский запах – запах нестираного белья и болезни.

Северпи злилась на деда – как можно было так себя запустить, думала она. Неужели нельзя было за всё это время сделать ремонт? Или хотя бы выбросить отсюда многолетний хлам, слежавшееся тряпьё, какие-то бесконечные досочки, гвоздики, мотки ржавой проволоки?

Если бы не похороны, ни за что не приехала бы. А как приехала – не успела ещё в дом зайти – соседки набросились с упрёками, мол, что же ты это, Северпи, за столько лет ни разу не навестила деда? Не стыдно тебе, Северпи?

Как будто она прохлаждается там, в городе… Да Северпи после смерти родителей ни одного дня не отдыхала! Учится, работает, телевизор недавно в кредит купила. Когда ей в деревню ездить, скажите? Хотела было ответить им что-то такое, резкое, но сдержалась. Не по-людски это – в день похорон скандал устраивать. Пошла Северпи за баню, выкурила там ментоловую сигаретку, успокоилась. Ладно уж, ради приличия как-нибудь пару дней потерпит этих старух.

Старух было много: тётка Алевтина, бабушка Кукамай, баба Раися, баба Анися, бабка Ульянка, Майнура и другие, имён которых Северпи уже и не помнила, – всего человек двадцать. И только разве что самая старшая из них – полуглухая и беспамятная бабушка Кукамай – вроде бы приходилась Северпи и деду какой-то родственницей. Остальные целый день крутились в доме, что-то приносили для поминального стола, обмывали и обряжали деда не из родственных, а из добрососедских чувств, да ещё потому что любое событие, даже такое печальное как похороны, было для них поводом показать свою значимость и важность перед всеми. Они тихонько переругивались, демонстрируя каждая своё понимание обычаев, указывали друг другу на ошибки и нашёптывали на ухо Северпи, куда пойти, что сказать и как сделать. Северпи поначалу отмахивалась, чем очень обижала старух, но в итоге сдалась и, повязав платок, стала послушно выполнять все указания тётки Алевтины – самой, пожалуй, молодой, но очень уж настойчивой и активной соседки, как-то оттеснившей всех остальных на задний план.

На обратном пути с кладбища тётка Алевтина поинтересовалась, какой памятник Северпи деду поставит – со звездой или с крестом?

– Не знаю, – равнодушно ответила та. – Наверное, с крестом, как у всех…

– Это отчего же как у всех? – возмутилась Алевтина. – Крест ставят, если покойник попом каким-нибудь был или инвалидом… А тем, кто воевал, надо звезду ставить! Яркай-то ведь воевал!

– Вроде бы да.

– Значит, звезду надо!

– Значит, звезду…

Северпи очень устала. Ей хотелось поскорее уехать отсюда, но следующий автобус будет только утром, так что ночевать придётся в доме.

– А с домом-то что делать собираешься?

– Не знаю, – пожала плечами Северпи. – Кто его здесь купит?

– Никто не купит, – подтвердила Алевтина. – Кому он нужен? И так уже полдеревни заколоченных стоит.

За столом Северпи еле заставила себя выпить обязательную стопку какой-то дряни и потом долго не могла перебить сивушный вкус кислыми блинами и сладкой кашей. Соседи пили и закусывали сосредоточенно, почти не разговаривая и не глядя друг на друга, будто выполняли важную, но утомительную и порядком поднадоевшую работу. Закончив трапезу, молниеносно убрали со стола и ушли, оставив, наконец, Северпи одну.

Солнце ещё не село. Вечерние лучи проходили сквозь окна и падали на стену, подсвечивая пыльную взвесь и загоняя темноту в угол. Но темнота ширилась и росла, сдвигая свет, пока не заняла всё пространство дома, и только печка ещё алела, отражая закат. И снова дом стал огромным, каким был в детстве, и сон, навалившийся на Северпи, был про детство.

Вот она идёт к курятнику – у деда когда-то кур много было, толкает дверь, а та не поддаётся. Наваливается Северпи на разбухшие доски изо всех сил, будто с дедом борется, и дверь скрипуче так, нехотя открывается. И тут Северпи словно забывает, зачем пришла, хватает дырявую деревяшку, что к косяку привязана, и смотрит через неё. И видит, как в пустом курятнике сидит на корточках человек спиной к ней. Почувствовал человек, что Северпи его теперь видит. Знает Северпи откуда-то, что если человек этот обернется на неё, то страшное будет. Знает, а убежать не может – стоит на чугунных ногах, не шелохнётся. Кричит, а голоса нет. А человек встаёт медленно, поворачивается к ней всем телом, вот сейчас в глаза ей глянет!

В последний момент закрылась Северпи от страшного человека руками, а руки у неё в варежках почему-то. И варежки эти, расшитые бусинками и красной тесьмой, рожицы скорчили и заплакали, запричитали на эрля:

– Ай, родился у нас сыночек… Чем кормить его будем? Кто кашу ему принесёт? Кто пиво сварит? Ай, бедные мы, бедные!

– Вы кто? – Северпи спрашивает.

А варежки уже и не варежки, а куклы её старые, тряпичные:

– Ай, Яркай, что делать? Что делать? Не знает внучка твоя, кто мы! Видно, смерть к нам пришла! Кто о нас вспомнит? Кто накормит? Не осталось никого, Яркай!

Дед Яркай посреди комнаты стоит и головой качает. Молчит, только стонет глухо, сокрушённо:

– У-у-у-у… У-о-о-о…

Куклы убиваются:

– Не сказал ты Северпи про нас, побоялся. А мы Ене́, мы Сохо́ – всем эрля мать, всему народу отец. Нас помнят, и деткам нашим сытно. А как забудут – кто накормит? Ай, бедные мы, ай, Яркай-сыночек, как мы теперь?

Красная тесьма изгибается, кривит рты в плаче. И тут проснулась Северпи. Глядит – а на полу дед Яркай лежит – в рубахе нарядной, и руки на груди сложены. А Ене и Сохо рядом лежат – куклы-рукавички на детскую ладошку.

Заново Яркая хоронить пришлось. Идёт Северпи на кладбище, а тётка Алевтина ей говорит:

Это Колька Петюню подговорил, некому больше. Удумали по второму разу, значит, с тебя бутылку получить. Но ты им больше не давай. Нечего на этих дураков хорошую водку переводить. А дай им денег лучше, пусть в город сами за водкой идут – небось протрезвеют по дороге-то!

Молчит Северпи, не отвечает ничего. На обратном пути Алевтина сомневаться начала:

Может, и не они, – говорит. – Может, и сам Яркай пришёл. Но тогда дело плохо, надо по-другому хоронить, значит. А как – я не знаю!

Сказала и пошла дальше, по бокам себя хлопая, как курица. А Северпи стоит у калитки ни жива ни мертва. Тут к ней бабушка Кукамай подходит. Говорит:

– Эй, дочка, Яркай-то наш колдун был. Раз пришёл, значит, хочет чего-то. Так и будет теперь приходить, пока не исполнишь. Не просил у тебя ничего?

– Нет, – отвечает Северпи. Цокает языком Кукамай:

– Обиделся он, что не поминает его никто.

– Вчера же поминки были?

– Так то его как шульгэ поминали. Я им говорила – он эрля, не так надо! А нет, кто слушать будет!

– Бабушка Кукамай, ты мне расскажи, как поминать надо! Не хочу я, чтобы он опять приходил ко мне!

– А я сама разве помню… Яркай колдун был, он всё-то знал. Да где же теперь колдуна найдёшь? Не знаю я…

Про то, что дед колдун, Северпи от родителей слышала. Но не верила, потому что и сами они не верили. Так, в шутку иногда вспоминали, мол, пусть дед погоду хорошую наколдует, а то ехать в деревню по весенней распутице неохота. Но чаще мама ругала деда – бегает по роще, как молодой, косы берёзам заплетает, совсем уже из ума выжил.

– За домом бы лучше смотрел! – выговаривала ему. – Гляди, завалится скоро.

Северпи, пока маленькая была, за деда заступалась. А потом… Потом и сама то же говорила, когда всё в этом доме её стало раздражать. Даже собственное имя, данное родителями в угоду деду, отдавало чем-то деревенским. Ну верно ведь, что за имя такое – Северпи! Нет, лучше уж Светой быть – лёгкое имя, понятное. И не смеётся никто. Мать, уезжая в город, наказывала:

– В рощу, смотри, не ходи! Мало ли чем там дед занимается. Книжки читай, к школе готовься. С дедом на эрля не говори, нечего ему расслабляться!

Но дед делал вид, что понимает только эрля – вот упрямый! В рощу он внучку, правда, и сам не звал. Ходил туда с такими же стариками, которых с каждым годом становилась всё меньше, пока не остался Яркай один. В деревне были ещё старухи из эрля – та же Кукамай, но все они были до того дряхлые или ленивые, что и под ружьём бы никуда не пошли. Сказали бы – стреляй, мол, Яркай. Лучше здесь умрём, чем в этой роще твоей ноги переломаем на старости. Ну иди давай, иди! Вот и шёл Яркай один – ну упрямый был!

К ночи Северпи не выдержала, побежала к бабушке Кукамай:

– Посиди со мной, бабушка! Боюсь я!

Поворчала старуха, но девку пожалела.

Сидят они в доме Яркая, чай пьют с привезёнными из города конфетами. Кукамай беззубая – она конфеты мягкие выбирает, пальцами пробует. А потом кладет их в рот, деснами мнёт и чаем растворяет – сладкое любит. А Северпи всё пытается дознаться – как помянуть деда надо, чтобы больше не приходил?

Не помнит Кукамай. Вот как женился Яркай на берёзе – помнит. Как все эрля к берёзе той свататься ходили, песни ей пели. Яркай тогда ей много лент подарил, невесте своей – стояла берёзка красивая такая! Ленты шёлковые: голубые, красные, белые, жёлтые!

А косы у неё зелёные, густые, что девичьи… Ты, Северпи, вся в неё, в бабку пошла. Вот у тебя какие волосы-то!

– Да как же можно на дереве жениться, – удивляется Северпи. – Какая же из берёзы жена будет?

– Самая лучшая, – Кукамай отвечает. – У эрля, у колдуна-то разве другая может быть? Как настанет пора женихаться, так идёт колдун в рощу, ищет девушку себе по сердцу. А порой и она его раньше ещё заприметит… Ну, потом мы все шли, звали её замуж за эрля. Хвалили его, какой он сильный человек, сколько коров у него, какой у него…

– И-и-их-хи-хи, – смеётся Кукамай, платочком рот прикрывает. – Ну а как вечер, мы в деревню возвращаемся, значит, за здоровье молодых пиво пить… А Яркай остался. Ну, понятное дело, ему с женой надо покататься…

– Ой, глупости это всё, – смущается Северпи. – Лучше бы ты про поминки вспомнила. Ведь бабушка-то моя когда померла? Мама говорила, что она её и не помнит даже… Как её поминали эрля, а?

– Не поминали её. И не хоронили вовсе! С чего ты взяла? Вон же берёза стоит во дворе, куда она денется! Разве можно дерево живое земле отдать?

Тут Кукамай захрапела. Уронила голову на бок и сладко так потянула носом. Очумевшая от всего Северпи рядом уснула – шутка ли, за два дня два раза одного деда схоронить!

Спит она и видит: приходят опять Ене и Сохо, руками тряпичными, как крыльями, машут. И дед с ними. Не боится их теперь Северпи. Наоборот, радуется:

– Эй, Ене и Сохо! Как деда поминать, научите!

Ене и Сохо поют:

– Разве ты из старших эрля, Северпи, чтобы знать?

– Я эрля, я язык знаю. Научите, как поминать!

– Разве ты мужняя жена, Северпи, чтобы старшей быть? Чтобы предков поминать?

– Не замужем я…

– Тогда в рощу иди! Мужа ищи!

– Как же мне там мужа искать?

– О том берёзу спроси! Белую во дворе спроси!

Танцуют Ене и Сохо. И дед приплясывает, топочет сапожищами, ухает. А за окном уже заря играет, вот-вот солнце выглянет. Собираются Ене и Сохо, идут к двери.

– Эй, – кричит им Северпи. – Деда заберите с собой! Согласна я, пойду в рощу.

Обернулись, поманили мертвяка, он за ними и пошёл…

Утром Северпи вышла во двор, к берёзе:

– Ты что ли и правда бабушка моя? Что мне в роще делать, скажи!

Роща большая: много там берёз и все на Северпи похожи – тоненькие, белолицые.

Нравятся они Северпи как братья, да только суженого нет среди них. Она ищет сильного парня, чтобы на руках её носил. Большого, чтобы в тени своей от глаз любопытных прятал. Разве есть среди берёз такой?

Дальше идёт Северпи. Хмель схватил её, хоть и до дерева не дорос, а тоже ведь тянет за руку, ласкается. Но не по нраву девушке такие – слишком легкомысленный он, болтливый. Да, весело с ним, но и горя нахлебаешься горького – заприметит другую и будет к ней по ночам бегать, а Северпи лежи одна в холодной постели.

Вот уже и густой лес начинается – красивые парни стоят, богатыри. И всем невеста нужна, все к Северпи голову клонят, разглядывают. Не по себе девушке – будто голая среди них ходит. А деревьям и невдомёк, что смущается она, – ещё пуще прижимаются жилистыми телами, пересмеиваются между собой – смотрите, какая у старого колдуна внучка выросла!

Разозлилась Северпи, оттолкнула от себя одного, другого, третьего. Гордо подняла голову и вышла из леса. Напрямки, через поле, идёт к дому. А посреди поля… Это кто же тут стоит? Высокий – выше Северпи на голову. Плечи широкие – такой на одно плечо Северпи посадит, а на другом детишек целая стайка поместится. Сильный и добрый – от любого зла защитит жену свою.

– Юман, ты теперь мой, – говорит Северпи.

Дуб кивает головой, зелёным венком покрытой. Присылай сватов, говорит.

У шульгэ девушки сами сватов ждут, дома тихо сидят. Не так у эрля. Понравился парень девушке – посылают родители к его дому старших. Старшие говорят парню: иди туда-то – там тебя судьба дожидается. Но и парни у эрля не бесправные – и они могут свататься к красавицам. Но если встретят жениховы сваты на дороге девушку или женщину, которой тот парень приглянулся уже, они обратно возвращаются. Не судьба, значит!

С Яркаем такое было. Он ведь сватов уже к Алевтине послал. Идут старшие по дороге прямой, а дорога вдруг клониться в сторону начала да так к березовой роще и вывела.

Что такое?! Повернули опять к дому Алевтины. Идут, но всё как-то кругом, будто водит их кто… И опять на пути роща встала. Смекнули тогда уже, что Яркая берёза для себя бережёт. Ну, делать нечего – на следующий день отправил он сватов в рощу за невестой. А Алевтина-то с тех пор в березняк и не ходит…

В деревне эрля и шульгэ живут. Шульгэ к дубу не пойдут – и просить нечего их, нет у них такого обычая, чтобы девка к парню сваталась. Про такое и эрля уже забывать стали – давно ведь бок о бок с шульгэ живут, привычки их перенимают. Но старые эрля ещё помнят… Только как их уговорить – стариков-то? Кукамай на ноги слабая. А остальные не лучше.

Бредёт по деревне Северпи, думает, кого о помощи просить. Так и до дома дошла, ничего не придумала. Села на лавку, надела на руки куклы-рукавички Ене и Сохо и спрашивает у них:

– Вы, Ене, вы, Сохо, всем эрля мать, всему народу отец! Кого мне к дубу отправить? Кто сватать пойдёт?

Молчат Ене и Сохо – видно, днём нельзя им так-то с людьми говорить. Таращатся на Северпи глазами-бусинами, участливо головами качают, а сказать не могут ничего.

К берёзе вышла Северпи, о том же её спрашивает. Берёза зашелестела листьями, ветвями о крышу дома постучала – иди, мол, на чердак, там поищи. Северпи юбку подоткнула, полезла по лестнице вверх.

На чердаке пыльно, зато сухо. В углу сундук деревянный, и, видать, открывали его недавно – пыли на нём нет. Открыла его и Северпи. В сундуке сверху атласные ленты лежат – от времени уже потускнели, обтрепались по краям. Ещё шапка дедова лежит – высокая, белая. Барабан с колотушками – вот он-то и нужен Северпи!

Кукамай сидит у окна. Видит – идёт мимо Северпи в платье наизнанку, с барабаном на шее. Тяжело ухает барабан – даже Кукамай немного слышно. Неужто Северпи теперь вместо деда всех созывает? Вот девка бедовая! Да только напрасно это… Эрля не осталось почти, кто с ней пойдёт. А тут вдруг Алевтина за Северпи увязалась – как полоумная, кричит ей что-то, руками машет, того и гляди в драку полезет. Ох, ноги мои ноги – опухли совсем, тяжело идти. Но ведь не выйдешь и не узнаешь, что там случилось-то!

Вышла Кукамай и ахнула – берёза-то во дворе у Яркая стоит вся в лентах, как невеста! И Алевтина это видит, оттого и злится. Ты что, кричит, это удумала, Северпи? Ведьма проклятая задурила тебя! А ну брось барабан свой! Брось! Не мути народ зря!

Северпи не отвечает. Идёт себе далее, по барабану колотушками мерно стучит – бум! Бум! Бум! Рука у неё твердая – знает, что всех эрля надо разбудить сегодня. И не только живых, но и мёртвых. Мимо заколоченных домов идёт – к кладбищу.

Кукамай за забор держится, стоит. Подходит к ней Ульянка. Северпи замуж за Юмана собралась, кричит в ухо прямо. Сватов ищет. Из ума выжила, видать. Это точно, подтверждает Кукамай. И возвращается в дом – надо бы ноги каштаном растереть, он хорошо воду из колен выгоняет.

Только прилегла немного отдохнуть, слышит – обратно уж Северпи идёт. Бум! Бум! Бум! И не одна ведь идёт! На свистульках ей кто-то подыгрывает. Не хотела Кукамай вставать, но не удержалась – полвека уж свистулек она не слышала, только во сне разве что… Пока, спотыкаясь, до окна добрела – вроде как на гуслях кто заиграл. А гусли Кукамай особенно любила, потому что у мужа покойного очень уж ловко по струнам пальцы бегали, душу бередили.

Смотрит в окно Кукамай – нет, одна идёт Северпи! Ничего не понятно… Закроешь глаза – песни, музыка, смех – на гулянку эрля идут! Откроешь глаза – Северпи в барабан стучит, а за ней Алевтина идёт. Выдохлась уже старуха, а всё не уймётся – в спину девку тычет, обзывает и её, и берёзу, и Яркая. Прикрыла Кукамай глаза, чтобы стыдобы этой не видеть, и тут гусли такую мелодию завели, что у неё ком в горле встал – Ванюрка это её! Ванюрка-муж играет! Стоит Кукамай, плачет, мужа вспоминает… И так ей тепло стало от этих слёз, будто в спину его широкую, родную лбом уперлась и обняла сзади крепко-крепко, как тогда, когда на войну провожала и отпустить не могла.

Как молодая бежит Кукамай, догоняет Северпи. Алевтина ей путь преградила – не пущу! Легко её оттолкнула Кукамай – откуда только силы взялись. Идёт за Северпи – Бум! Бум! Бум! Чувствует, рядом Ванюрка идёт, чуть плеча касаясь.

И Ульянка пришла. Она первая догадалась, куда их Северпи ведёт. Несёт Ульянка с собой пиво – жениху налить. Майнурка тоже идёт, красным флагом зачем-то машет – дурная ведь с детства была. Вот и собрались эрля. Стоит народ: три старухи и девка меж ними с барабаном. А за ними Яркай со своим воинством – ну, с той стороны кладбища, где эрля лежат. Все как один здесь.

К одинокому дубу идут, к Юману. Но прежде к берёзе – поклониться, песню величальную пропеть. Северпи в барабан бьет, старухи тонкими голосками поют, а мёртвые – кто во что горазд – на свирели, на гуслях, на свистульках играют. Хорошо! Давно берёза такой песни не слышала – да, почитай, с того года, как Яркая приметила…

Дальше идут, через поле, мимо родичей берёзы. И поют громко. До того громко, что не слышат, как Алевтина топор точит. А она, эта Алевтина, уже давно отстала от Северпи, к себе на двор побежала. Хочет она корень всех своих бед пресечь – берёзу, значит.

Самый тяжёлый топор нашла, наточила его так, что даже ветер им разрубить теперь можно, и на берёзу замахнулась.

– Убью тебя, ведьма! – кричит.

И ударила топором-то! Застонала берёза, задрожала вдовица. Глубже топор впивается. Вот уже и кровь на Алевтину из-под корня брызнула. Облизнулась та, хохочет:

– Бойся меня, бойся, проклятая! – на колени упала и пьёт кровь-то, никак напиться ею не может.

Встала, наконец, пьяная будто, размахнулась ещё раз, а рубило-то возьми и слети с топорища! Прямо в лоб Алевтине. Там и застряло, как колун в полене.

Постояла Алевтина ещё с минуту, шаря руками вокруг, будто удержаться хотела на этом свете за что-то, да и рухнула наземь.

Хорошего мужа эрля сосватали, говорят старухи. От такого дети здоровые будут. Северпи их уже в деревню отправила, чтобы не смущали по первости. Идут они, каждая свой первый раз вспоминает. Ну, кроме Кукамай – у неё вообще с памятью плохо.

А Северпи сидит рядом с Юманом. Вроде бы и любит она его, и хочет того, что случиться должно, а всё-таки страшно в первый раз-то… Закрывает глаза Северпи и ложится на землю. Обними меня, Юман, говорит.

Утром пришли они в деревню. За руки крепко держатся, а счастья своего стесняются, улыбки прячут. Но куда от людей спрячешься? Поздравляют, радуются за них, пивом угощают, подарки несут. Шульгэ тоже приходят – хотят на красавца Юмана посмотреть. Но Северпи скоро всех гостей провожает – зачем ей лишние глаза в такой день?

Лежат они с мужем под лоскутным одеялом, и не верится Северпи, что ещё вчера она одна спала, а теперь у неё Юман есть. И как она могла без него жить раньше? И хочется так к нему прижаться, чтобы он ветвями в тело её пророс… Засыпает Северпи, уставшая, сквозь сон слышит, как Ене и Сохо на печке возятся – хорошо хоть без деда на этот раз!

– Эй, Ене! Эй, Сохо! – зовёт их. – Я теперь мужняя жена. Как мне эрля поминать?

– С мужем играть! – хихикают. – Девять деток рожать! Дети подрастут, в рощу пойдут! Будут там Ене вспоминать, будут про Сохо петь – они всем эрля мать и всему народу отец. Будут пиво варить, кашей нас угощать. Будет Яркай с нами пировать! Всё ли ты поняла, Северпи? Всё ли исполнишь?

Северпи и Юман смеются. Они и сами много детей хотят.