Текст книги "О нечисти и не только"

Виталька

Про таких на Пинежье говорят, мол, бабушка у него на фронт воевать пошла. Потому что чудак он, этот Виталя. Сызмальства. Раз как дело было: на левом берегу на Суре церьква порушенная стоит. Так он мальцом туда всё лазил. То ли выслеживал, то ли ещё чего… А чуть подалее артель – там мужики нёводы чинили. И вот слышат они шум-треск-тарарам – глядь, а стена у церькви рухнула! Ну, думали, всё уже, пропал Виталька беспутый… Ан нет, идёт, лыбится, обеимя руками котят держит. Кошка приблудная окотилась там, на чердаке. А холодно-то по весне ещё было, вот Виталька туда бегал их греть. Ну, стену-то и расшатал. Матери, Татьяне-то, тех котят принёс, а она его ну голиком свицкать – у них в избе и так кошек трое! Топить у ней руки не поднимались, жалко… Да так и жили семеры потом.

Виталик же без отца рос. Некому было дурь-то из него выбивать. Ну а Татьяна что – баба. Больше жалела его. И оттого, что один у ней, дитятко, и оттого, что с придурью уродился. Сильно не секла, в общем.

А он уж и котят в избу таскал, и щенков, и яйца птичьи. И не на баловство, нет! А в тёплую шапку их клал и под особую лампу. И вылуплялись ведь птенцы оттуда – синицы там разные, пищухи, снегири… Виталик их потом жуками выкармливал. И летать учил.

Выберет денёк попригожее, вынесет на двор треух с птенцами. На кошек шикнет пару раз, собак отгонит и давай, значит, учить! Стоит на колодине, худой, взъерошенный сам, и как гулька деревянная, ручонки раскидывает, машет ими, курлычет по-всякому… Ну, соседи впокаточку! А Виталька и не замечает. Знай себе машет голыми крылами и птенцам кивает – всё поняли, мол? Так и возжается с ними, пока мать с рыбхоза не придёт. Ну, там уж не до смеху ему – опять она в крик: ах ты паразит этакий, сын собачий, избещестил меня всю своими повадками!

После семилетки-то Виталик в город подался. Учиться поехал в ветеринарный техникум. И два года от него вестей не было, ни худых, ни добрых. Первый-то год его ждали – ветеринар ведь. У нас в Суре и конёвала-то не было! А живности полно – и не только ж кошки с собаками. Ждали Витальку, конечно… А только потом вот что случилось.

Был в нашей артели Мишаня. Левосторонок он был: ни с людьми обойтись как должно, ни слова годного сказать – бирюк, одним словом. Не любили его, хоть и рыбак он был из заправских – шибко удачливый. Так вот этот Мишаня другой раз на болотину зачем-то пошёл. А тут на тебе – Божья милость – дожжик зарядил, да такой сильный! Ну, Мишаня под деревом встал, пережидает – хоть и мокро тоже, а всё ж не так. Он не знал, Мишаня-то, что в грозу нельзя под деревом стоять – громова стрела прилетит.

Громова стрела всякого человека убить может. Да только не такого чёрта, как этот Мишаня. Стрелой его задело – упал безбашля и лежит, будто мёртвый. Наутро только, когда девки да бабы за грибами-то пошли после дождика, нашли его. Ну, сначала испугались, конечно, голосить давай, но бабка Ненила поняла, что живой ещё. По щекам его нахлестала, привела, так сказать, в чувство. Мишаня глаза открыл, зыркнул на неё волком рыкуцим, встал да пошёл себе домой. Ненила-то ему ещё вослед плюнула, говорит – нет бы хоть для блезиру спасибочки сказал! У-у, нежить проклятая!

Ну, дома отлежался малёхо и стал опять в море со всеми ходить. И ничего вроде…

А только этот Мишаня ещё деньгу зашибал тем, что скотину колол. Ну и раз Феодора Базанова приходит до него и просит бурёнку заколоть – у ней, говорит, нога задняя подломилася, и встать не может теперь. Надо колоть скорее. Ну, Мишаня пошёл. И такой лютый мужик он был, что мычащую шибко бурёнушку – а то как же, хоть и скотина, а больно ведь ей тоже – по сломанной-то ноге кулаком и вдарил! А корова-то как подскочи да как взбрыкни – и ну дёру от Мишани на всех парах! Тётка Феодора-то глядит и ничего понять не может – утром встать не могла кормилица, а теперь, как телуха мокроносая, через плетень сигает. Та за ней. Потом уже поймала, в коровник-то загнала, а Мишаня ей – гони, мол, два рубля. Да с каких щедрот тебе два рубля, Феодора говорит, мы на рубль сговаривались, а теперь-то и колоть не надо! Верно, Мишаня отвечает, не надо колоть. Потому и два рубля гони. Я твою скотину вылечил. Но Базанова тоже ведь бой-баба была – а ну давай греметь на всю улицу, что-де бедную вдовицу изобидеть на два рубля хотят, да не за што не про што!

Ну, народ собрался рядить их. Мишане-то веком веры не было. Митя Базанов за тётку свою родную пуще всех заступается – не могёт, говорит, того быть, чтобы кулаком ногу сломанную залаживали! Брехло ты, Мишка! А Мишаня на своём твёрдо стоит – отдавай, мол, два рубля за медицину!

А дед один на селе был забавник, Леонтий. Вот он вроде как в шутку говорит – у меня во дворе кобель на правый глаз слепой, так ты, Мишаня, иди полечи его, авось Феодора тебе тогда и заплатит! Ну, все – га-га-га, Мишаня-то и ушёл. Да только под вечер Леонтий прибегает всполошной весь до Базановых, кричит – кобель-то обоимя глазами видит, бельмо спало! Ну, Митя ему, мол, что ты дед уже седой, а всё проказишь, как зуёк[28]28
  Зуёк – подросток.


[Закрыть] в первоходку. Будет врать-то! А дед Леонтий божится, выйди, говорит, сам глянь-кось. Ну, они пошли, а кобель во дворе лежит и вправду без бельма на глазу-то…

Тут малой базановский с печи высунулся. Батька, говорит, у Васьки у кота нашего ухо подрано. Пусть дядя Мишаня его полечит. Ну, Митрий с Леонтием переглянулись.

Он такой – кысь-кысь, подхватил рыжего и ушли. Долго не было. Базаниха уже собралась было за ними идти, но тут вернулись. И тётка Феодора с ними. Кота малому на печку закинули – а ухо-то у него целёхонькое! Как новое!

За столом сидят молча, Базаниха бутылку поставила. Феодора спрашивает – это что же, мне теперь взаправду ему два рубля платить? Выходит, что так, – Митя отвечает. А дед Леонтий стакан опрокинул и говорит – это всё громова. Я от своего деда слышал, а он ещё от кого – если громова стрела в живых человека оставит, так он еретиком беспременно станет. Скажешь тоже, – Базаниха сомневается. Да если б всё так просто было, в медучилище бы молниями всех учили за един день! А не за три года. Уж я-то была, знаю… Она же, Валька-то, поступала в городе на медицину, да потом замуж за Митрия пошла и малость не доучилась.

А что же это, говорит тётка Феодора, он только скотину лечит? Мог бы и людей – ведь грыжа-то у меня не прошла, сколько ни колотил!

Это уж, Леонтий руками разводит, кому какая сила дадена. Значит, он скотной шептун, и всё тут… Тётка Феодора горько вздохнула. А нельзя ли, говорит, как-то сторговаться с Мишаней на рубль, а? Нет, Леонтий твёрдо отвечает, колдуна нельзя омманывать. Он ить и спортить скотину может! Дай ему сколько требует, не бранись с ним…

С тех пор в Суре скотина не болела. У кого, бывало, коза или там корова, или лошадь занедужат, идут к Мишане на поклон. Он хапун был, конечно, но лечил на совесть.

Подойдёт, значит, шепнёт в кулак и как бацнет по самому больному месту. Главное, потом поймать скотину надо – очень уж живо бегали после Мишаниной медицины, не догонишь.

А Виталик этот дураковатый вернулся на село. Его ветфельдшером сюда направили.

Он, как положено, неделю отгулял и давай по дворам ходить, дознаваться. К Базановым из первых зашёл. А что это, говорит, вы, тётя Валя, молоко соседям по 15 копеек за трёхлитровку предлагаете? Базаниха ему отвечает, мол, а что ж, нам самим всё выпить да лопнуть? Чай, цену не ломим, всё честно доливаем… Да нет, говорит Виталик, я ж не милиция, за руку не хватаю, а только надо по закону корове вашей прививку сделать, а иначе торговать молоком нельзя. Это преступление!

Ещё чего, Базаниха говорит. Веком не делали никакие такие прививки, а тут ты припёрся. Шибко умный, я смотрю!

– Ну постойте, – Виталик не унимается. – А если коровка заболеет? Лечить болезнь всегда сложнее, чем её предотвратить!

– Если заболеет, так я к Мишане её отведу.

– На убой?!

– Сам ты убой! На отпуск! Мишаня стукнет, скотину-то лихотка и отпустит. И никакой тебе химии! Иди давай, Виталик, не мельтеши мне тут. Некогда с тобой лясы точить…

– Тёть Валь, не пойму я чего-то… Какой отпуск?

– Иди, Виталя, иди…

Таким макаром Виталик все дворы и обошёл. Ну и чего-то там себе уразумел, как мог. На следующий день опять к Базановым заявился.

– Валентина, – говорит, – Петровна, вы ведь интеллигентная женщина! Учились в медучилище! Ну как можете вы – вы! – верить в такую чушь?! Чтобы какой-то безграмотный забойщик скота лечил ваше животное? Это же варварство!

На Виталино злосчастье Митрий тоже был дома. Он мужик-то незлой. Так, пихнул просто Виталю, ну тот кубарем и покатился. Другой бы уж понял, что нечего тут нявгать-то. Но Виталик же дурковатый. Вот он целыми днями у окна теперь сидит, и только заприметит, что к Мишане кто намылился, сразу бежит.

– А ну стоять! Это что тут у вас? А, лошадка хромать стала… Ну-ка, дайте-ка гляну… О, да это ламинит! Надо бы компресс наложить. Вы постойте, а я сейчас, я быстро, только димексидку принесу!

Ну, пока Виталик за лекарствами бегает, Мишаня, понятно, уже всё сделал – чего там, кулаком-то разок хряпнуть… Лошадка уже весёлая скачет, хозяин тем паче, а Виталя всё за своё:

– Стойте! А ну слезьте с лошади немедленно! Ей сейчас нельзя такие нагрузки! Дайте я повязку наложу… Как не надо? А ну стойте-е-е-е!

Виталик побегал-побегал так-то, ну потом тактику сменил. На бесёдке прямо у Мишаниного забора устроился. Идёт баба какая, он к ней:

– Что у вас? Петух не топчет? Разрешите взглянуть… Ой, да ты чего, Тимофевна, совсем уже? Больно ведь!

– А не трухмань моего петуха, не балуй! Он тебе, чай, не девка…

– Да я же только посмотреть!

– Женись сперва, потом уж разглядывай. Эй, Мишаня, выдь, петуха-то мне полечи!

Мишаня выходит, а Виталик на него чуть не в драку:

– Вы что себе позволяете, Михаил Афанасьевич? Зачем людей дурите? Немедленно прекратите! Животным нужна ветеринарная помощь, а не это ваше битьё!

Ну Мишаня-то его не слушает. Петуху под гузку кулаком как двинет, так петух на радостях давай бабку Тимофевну топтать.

– Ой спасибо, Мишаня, ой выручил, совсем уж думала на щи пустить!

– Двадцать копеек давай.

– Многовато тебе будет, Мишань… На вот гривенничек.

– Двадцать копеек.

– Да на, подавись, мироед проклятущий.

А Виталик чуть не плачет. На гулянку какую придёт, канючит:

– Мужики, я же как лучше хочу! Ну дайте мне животным осмотр провести, а? У меня же диплом есть, вот, смотрите!

Били его в то время мужики, конечно. Несильно, не со зла, а так, чтоб отстал просто. Бабы ругались:

– Вот нуда-то! Ну чего ты ходишь-то? Чего тебе надоть? Научила тебя советская власть на свою голову! Никому теперь покоя нет…

Совсем Виталя затужил. Выпивать, горе-горький, начал даже. Мать, Татьяна-то, ему уже присоветовала обратно в город ехать. Он и собрался было, да тут соседка, бабка Ненила, к ним в избу приходит и говорит:

– Мишаня-то помирать удумал. Я на утри к нему козу повела – подъяловая она у меня второй год уж. А он лежит на постели, пальцами шкребёт по стенке и мычит. А сказать ничо не может. Это болесь падучая у него, прихватка! К ночи опропастится, как пить дать.

Виталька всполошился:

– Так врача ж надо! Или хоть тёть Валю Базанову позвать к нему!

– Да нешто пойдёт кто к колдуну-то! Он ить того и ждёт только, кому силу оддаць! Нельзя с рук его взять ничо, еретиком станешь! А так, глядишь, сам и отмаецца, захапает душу дьявол-то…

– Дура старая! Он же помрёт!

Ну и побежал Виталик в чём был, в трусах да сапогах, до Мишани. А тот уж отходить начал. Горлом пена идёт, глаза бешеные, и мычит так, что подойти боязно. Виталик стоит, не знает, чего делать – человек ить не лошадь. Ну, тряпку нашёл, холодной водой намочил, на лоб Мишане кладёт.

А тот всё вроде встать хочет, или сказать что силится. Но лихотка его не пускает, крутит всяко, аж хребет выворачивает. Лежит, зубами щёлкает. Тут Виталик глядь, выпростал колдун граблю свою из-под одеяла и тянется из последних сил к нему, будто задушить хочет. Жутко стало Витале, а сам шелохнуться не может, оторопь взяла. Но догадался, наконец, что у Мишани в кулаке зажато – бумажка какая-то вроде. И вот он эту бумажку Виталику протягивает. Взял Виталик, а это пачка папиросная, синяя, измятая вся. Зачем она мне, думает. Может, написано на ней что? Да нет ничего. Мусор просто…

А Мишаню лихоманка-то сразу и отпустила. Упал на подушку, всхрипнул ещё да и сдох. Ну, Виталька там ещё пульс пощупал, убедился и пошёл мужиков звать.

Ненила-бабка сразу сказала, что Мишаня силу передал Витале. Иначе не помер бы так быстро. Ну, ей виднее. После похорон денька три подождали, пока он с силой своей освоится, и повели скотинку на лечение. Цены и порядки все уж знали, очередь вроде не создавали… А Виталька возьми и заупрямься! Нет, говорит, никакой такой силы. Вот порошки есть, мази, примочки разные. Ну, народ погудел малёхо да разошёлся – слава Господу Богу и Его Соловецким Угодникам – ничего из важного в ту пору не случилось. Ну, думали, не вошёл ещё в силу-то. Надо погодить.

Но тут вскорости у Настахи-то у Нюхоцькой беда приключилася – корова у ней здорово перехаживала, никак растелиться не могла. Ну, баба к Витале её повела. Бей, говорит, лечи давай. Видишь, мается животное. Виталик говорит, сейчас, одну только минуточку.

И достаёт эти самые клещицы, заточку и всякое разное ещё. Настаха как увидала, так в голос подалась – ты что делаешь, злодей! Да я тебе сама руки-то клещами этими повырываю! Ну, забрала коровёнку свою, идёт, во всю Ивановскую чихвостит дурковатого. Собрались мужики тогда, пошли Витальку стыдить всем миром. А он опять в отказ. Нет никакой силы, и всё тут! Ну, побили его маленько…

День так прошёл, другой. Коровёнка у Нюхоцьких не телится, исстрадалась уж. Да и другая скотина без медицины загибает, пристали все к Мишаниному кулаку-то, обвыкли… Мужики опять к Витале пошли, мол, давай скотину бей, не придуривайся! Силком его до коровы приставили, руку-то вывернули, а Виталька рьенится, вырывается, матом благим орёт – не буду бить, и всё тут. Но заставили всё ж. Он и огрел корову ту пониже хвоста. И ничего! Не телится. Мычит тяжко и уж на задние ноги припадать начала. Это к худу-то, когда скотина на задок припадает. Охти мнеценьки, бабка Ненила завопила, у него взаправду силы нет! Ох, и помрём все скоро! Ну, тогда-то мужики с отчаяния Витальку всерьёз поколотили – еле ноги унёс. А напослед ему сказано было – где хошь силу Мишанину ищи, а чтоб на утри всё путём было! Ну и разошлись по домам.

Виталька-то сидит дома, сам без себя от страха. Чует, что мужики на этот раз и совсем умертвить могут. Надо что-то делать. Дай спытаю, думает, может, какая-никакая сила завалялась у меня? А у него о ту пору птенец был с крылом подшибленным. Вот Виталя его достал из треуха и так легонько его тюкает по крылу – залаживайся скорей! А птенец верещит жалимо да громко так – чирьи да чирьи! Всё чирьи да чирьи, а боле ничего! Тут Виталька как ошалел – лупит его уже со всей мочи – залаживайся, тварь ты едака! Ну и убил… А как глянул, что птенчик уж и не трепещется, охолонулся маленько… И такая тоска-кручина его поглотила, что хоть сам в петлю лезь! Сидит Виталька, слезами горючими заливается – да паскуда ж я едовита, не за што не про што душу живую сгубил! Да ты прости меня, дитятко…

Прижал к себе птаху, целует пёрышки, с жизнью со своей молодой прощается. А только птенец возьми да оживи! Чирикнул сердито так прямо в глаз Витальке и махом из треуха вылетел под потолок. Виталя глаза вытаращил – поверить не может. Думает, может, блазнит ему от страху-то? А стервец этот – идишь ты – сел на матицу и гадит оттуда прямо Витальке на голову. Тогда только поверил-то…

Ну, на утри Настаха корову уж волоком тащит. Мужики с кольём да дубьём избу Виталькину окружили, стоят. Тот вышел, поздоровался со всеми. Настахе рукой показывает – заводи, мол, в сени. Ну, завела она… А сама, Виталя говорит, снаружи жди. Не след тебе на колдовство смотреть. В другой раз Настаха бы ещё пособачилась, да уж больно коровёнку ей жалко стало – вышла. А сама слушает – а ну как ирод этот опять свои железяки достанет? Боязно…

Пять минут проходит или десять, может. Мужики волнуются, кольём потряхивают.

Настаха и дверь уже подпирает плечом – отворяй, кричит! Отворяй, а не то хуже будет! А Виталька стоит перед коровой, с ноги на ногу переминается. Но чует – дверь скоро ломать начнут. Была не была, думает. Поднял он хвост корове, зажмурился и поцеловал. И зараз по зубам копытцем получил – телёнок пошёл! А тут и Настаха дверь вышибла.

Глядь, а телёнок уже у Витальки на руках мордой лежит – да хорошенький такой, с белым пятнышком на чёрном лбу. И корова к нему язык тянет, вылизать сына хочет, значит…

Положил Виталька телёнка на солому, на ватных ногах к людям вышел, стоит и слова сказать не может – видать, от переживаний немота схватила. А потом вдруг как вспомнил чего, обернулся на корову-то да как сгрохнет со смеху. Ржёт без умочи, никак остановиться не может. И народ за ним в один голос загремел, аж изба зашаталася.

Ничего, на радостях-то смеяться не грешно… Это ж обрадели они, что шептун на селе объявился. Правду говорят, не стоит Верхнепинежье без колдуна-то.

Доброй ночи, Мимоза!

Утренний свет, кроткий и бессмысленный, как взгляд новорождённого козлёнка, пошевелил занавеску и замер, уткнувшись в густобровое, чеканное лицо Мимозы. Мимоза просыпалась как бы частями: сначала пришёл в движение плоский и узкий рот, выпустив невидимый пузырь, затем ноздри шумно потянули воздух и, наконец, открылись глубоко посаженные глаза. Потом долго пила кофе, который в сентябре ей всегда казался особенно терпким. Попробовала голос, вспоминая времена, когда нежной и тонкой сиреной губила моряков близ Итаки: «Чу… Чу! Чу-у-у… Чурчхела! Чурчхелллла!»

Голос был уже не тот. Да и фигура – ах, фигура! Где упругие, похожие на крупные апельсины, груди? Где плоский, коричневый от загара живот, в центре которого чёрной луной на небольшом, пленительном холмике сиял пупок? Ну где же?

Стояла Мимоза перед пыльным зеркалом, поглаживая бока. Да и что ж теперь грустить о холмике? Вот крепкие ноги, дорическими колоннами несущие широкий таз. Вот рабочие руки, мосластые и ловкие. Вот длинная, не постаревшая ничуть шея. Вот чёрные, густые, лежащие по плечам волосы. Вот она вся – единственная работница буфета при средней во всех отношениях школе Гагрского района. Доброе утро, Мимоза!

Ближе к восьми от утренней кротости не осталось и следа. Беспородная собака в надежде на мимозину доброту ходит под окном, подмигивая карим персидским глазом. Птицы, поселившиеся на чердаке, то ли вспоминают фамилию прежнего хозяина, то ли спорят с соседками, чья крыша лучше: «Цвижба! Цвижба! Чичба! Нет, Цвижба!»

Мимоза их не слушает. С юности не любит она птиц-падальщиц, не разбирая, чайка это, альбатрос или безобидный воробей. Кусок сухого лаваша собаке, стерегущей у порога, – гляди, не жуя глотает, ну что с ней делать, с попрошайкой! – и пора. Пора.

Отар, унылый циклоп на пенсии, уже открыл дверь школы. Сидит на ступеньках, курит. Делает вид, что не замечает пришедшую бывшую сирену. Он странный, Отар этот. Если и был у него кто близкий, так не осталось ведь никого уже. Из старых знакомых одна, пожалуй, Мимоза и есть, а он слова ей не скажет, не поинтересуется, как жизнь. Что с циклопа возьмёшь!

В буфете тихо. Транжиры-двоечники прибегут за сникерсами после первого урока, а отдыхающие, которым никак не миновать Мимозу по дороге к морю, зайдут за полторашкой домашнего и того позже. Так что можно пока протереть столы и смахнуть пыль с витрины, в которой помимо обязательного домашнего стоят две бутылки «Распутина», сладострастно подмигивающего Мимозе при каждом удобном случае, сигареты и чипсы.

Убираясь, прислушивалась к шуму во дворе. С сомнением посмотрела на часы – не остановились ли? – и на всякий случай убрала «Распутина». Но до перемены было ещё далеко. Наконец поняла – опять Валера уроки прогуливает. Молодой учитель математики Валера, обладатель белой, почти новой шестёрки, действительно дежурил с утра у границы, подменяя брата. Сам же Валерин брат в это время сладко спал в объятиях Анны Сергеевны, жилички из Магадана, и не подозревал, как осчастливил своим проступком последовательно два седьмых, шестой и девятый классы средней во всех отношениях школы Гагрского района.

Между тем прозвенел звонок и в буфет потихоньку стали заходить учащиеся. Самые маленькие обычно просто рассматривали шоколадки, но кто-то иной раз и покупал. Тех, кто мог купить, Мимоза знала наперечёт, остальных же отгоняла от прилавка, слегка шлёпая скрученной тетрадкой. Отгоняемые не обижались – отлетали равнодушными мухами, чтобы через минуту снова вернуться, испытывая терпение бдительной буфетчицы. Ещё пару раз успела взмахнуть она карающей тетрадью, пока не прозвенел звонок. Мимоза переставила повыше коробку со сникерсами и вернула в витрину косоглазых «Распутиных».

Прячась от уже почти дневной жары, в буфет зашёл Отар, а за ним и пара лохматых серых кобелей. Мимоза сердито застучала метлой, намереваясь шугнуть всех троих, но ушёл только один глупый кобель. А тот, что поумней, разлёгся в ногах у циклопа и тут же уснул. Отар и вовсе не обратил внимания на стук – даже папиросу не выбросил, так и сидел сутулым грифом, посверкивая единственным глазом в сторону моря. Мимоза смирилась наконец и принялась за тесто – пойдут люди на пляж, а она тут как тут с чебуреками – кому с сыром, с мясом, кому с картошкой…

– Видел сегодня во сне сестру твою, – Отар сказал это до того буднично, словно и не молчал, не избегал Мимозу лет сто уж как. Сказал, будто соседке про погоду – мол, дождь с утра зарядит, а может, и стороной пройдёт – кто его знает.

Но Мимоза-то не соседка, не приятельница какая, да и сестра её не всякому во сне приходит… Замерла буфетчица над тазиком с мукой, ожидая продолжения. Но Отар молчал.

А тут, как назло, зашёл ранний турист. Машинально заваривая ему кофе, доставая вафли, сигареты и семечки, Мимоза следила взглядом за сторожем – как бы не ушёл проклятый молчун. Уже когда хлопнула дверь, ругнула себя – надо же, даже домашнее отдыхающему забыла предложить! А Отар так и дымил молча. Не выдержала наконец:

– Ну так что?

Противный старик, не глядя на Мимозу, затушил окурок в пальцах, пихнул задремавшего пса и направился к выходу. В дверях уже обернулся:

– Звала тебя. Скучает.

И ушёл. Такой болван!

Прозвенел звонок. Помрачневшая Мимоза высвободила руки из липкого теста, убрала бутылки и приготовилась отражать атаки младших школьников. Но шумные толпы на этот раз миновали буфет. Зато зашли две толстые старухи в тёмных очках, с полотенцами на бёдрах. А у Мимозы ещё и тесто не готово! Интимным шёпотом предложила им вино, чачу, в итоге продав и то, и другое. Принялась за чебуреки.

Машинально орудуя шумовкой в раскалённом масле, хмурила брови, сводила их в единую грозную линию. Сама не знала, на кого злится – то ли на молчуна, то ли на сестру. Сколько помнила она Фрину, та до последних нескольких лет жизни не больно-то скучала. Такая и на том свете найдёт, чем заняться – был бы мужчина под боком, а уж в земле их хватает. Как и в море…

А дальше думать о Фрине стало некогда. То кофе свари, подай к чебурекам, то чипсы достань к пиву, то сухарики. Бутылки с Распутиным так и мелькали – из-под стола на прилавок и обратно, окончательно утвердившись только к концу четвёртого урока, когда дети повытаскивали из сумок чурчхелу, семечки, орехи, пастилу и встали вдоль дороги, составляя серьёзную конкуренцию буфету средней во всех отношениях школы Гагрского района. Мимоза конкурентов уважала, следя только за тем, чтобы на дороге не предлагали домашнее – это была её монополия в силу возраста и общественного положения.

Математик Валера забежал на минуту в буфет, оставил ящик с кока-колой, взял деньги на следующий закуп и умчался, весь в мыслях то ли о дифференциальном исчислении, то ли о подруге Анны Сергеевны, неприступной Татьяне.

Как только поток отдыхающих стал спадать, Фрина вновь пришла в голову своей младшей сестры. Пришла, уселась там на чёрных скалах далёкой родины и разлила принесённое с собой беспокойство и какое-то глухое томление.

Она была красивой. Самой красивой из восьми сестёр. И бессмертные, бывало, приходили украдкой полюбоваться ею, когда она выбиралась на скользкие камни отдохнуть от водных глубин.

И быть бы Фрине царицей на Итаке или законной жительницей Олимпа, а может, и ярким скоплением звёзд в древнем небе, да сгубила её любовь. Белозубый рыбак, что выходил каждый вечер к морю и шептал волнам слова, от которых всё тело у Фрины сладко ломило, и слушать хотелось бесконечно… Ей бы запеть, приманить желанного, поиграть с ним денёк и выплюнуть, когда надоест, обратно на берег, уже окоченевшим! Не смогла. Пожалела. Фрина смотрела на него, слушала молча, пригоняла лучшую рыбу в его сети, любила. И когда он, очарованный морем и дальними берегами, решил плыть к Колхиде, поплыла за ним. А Мимоза, младшенькая, девчонка ещё совсем, за ней увязалась.

В те времена многие туда отправлялись. Вслед за людьми плыли и древние, полузабытые существа, от которых проку на своей земле уже не было. Надеялись, что там, на диких землях, о которых моряки и купцы рассказывали столько чудесных сказок, найдут они покойную старость. Сначала циклопы и чудовища, а потом и многие титаны, и даже кое-кто из высокомерных олимпийцев повисали тиной на быстрых вёслах, прятались в складках парусов, скрывались между кувшинами с вином и маслом и через гостеприимное море устремлялись к неизвестной земле… Но то циклопы. То старухи эринии с истлевшими кнутами в безжалостных некогда руках. Зачем покинули своё ласковое море юные Фрина и Мимоза? Зачем?!

Мимоза стояла над баком с немытой посудой, а видела колышущееся отражение востроносого корабля с белозубым юнцом на нём и двумя сиренами, серебристыми телами прильнувшими к днищу.

В Колхиде Фрина и Мимоза разделились. Старшая вслед за возлюбленным решила подняться к верховью реки, а младшая поселилась в бухте. Она иногда встречала корабли с далекой родины, но сама вернуться туда уже не хотела – по сравнению с шумной Ионией здесь было так тихо, что редкая человеческая речь напоминала ей теперь какое-то карканье.

Как-то в грозу – а грозы по весне тут случались часто – к бухте, в которой любила отдыхать Мимоза, вышел великан. Его кустистые брови, похожие на седые тучи, почти полностью скрывали глаза. Когда же глаза на миг показывались из-под бровей, небо освещалось очередным сполохом молнии. Мимоза сразу поняла, что этот великан – владелец здешних мест. Несмотря на устрашающую внешность, он показался ей незлым. Вскоре они с великаном даже подружились. Он был уже очень стар, поэтому никаких покушений на девичество не устраивал, относясь к ней по-отечески – учил своему языку, знакомил с другими обитателями, которых, впрочем, было немного, и всячески опекал. Со временем местные так привыкли к сирене, сопровождающей великана, что стали её считать кем-то вроде его внучки. Не всех пришельцев старик так жаловал. Особенно невзлюбил он эриний, которых в итоге и прогнал куда-то. А может, они и сами утопились в море, не найдя в этом краю достаточного почитания и пропитания.

Однажды на закате Мимоза услышала знакомую мелодию – так пела Фрина, зазывая моряков в свой плен, обещая им прохладу в зной и жаркие объятия в ночную стужу, сладкое вино и пряные поцелуи. Но на этот раз о другом пела сирена:

 
Моих слёз хватило, чтобы омыть тебя.
Из волос моих саван вышел.
Почему же сил моих не хватило,
Чтобы спасти тебя, мой любимый?
Голос мой разбивает камни.
Губы мои выпивают душу.
Почему же сил моих не хватило,
Чтобы жизнь тебе сохранить, любимый?
 

Ох, и много в ту ночь несчастных приняло море! Мужчины, зачарованные голосом Фрины, оставляли свои ложа и женщин, шли к берегу и, не в силах вынести разлуку с этим голосом, устремлялись к нему. Потом их ещё долго находили по всему побережью – жертв Фрины узнавали по застывшим блаженным улыбкам и глазам, распахнутым от надвигающегося ужаса. В ту ночь Фрина мстила всему миру за слабость женского сердца и за хрупкость мужского.

Утром она пришла к Мимозе. Её тело было покрыто синяками – спускаясь по реке, она крушила пороги, сбивала камни и сносила вековые деревья. Были синяки, но не было слёз. На следующий день Фрина вновь ушла по реке – она, как и младшая сестра, странно прикипела к этой земле, но смотреть на море, вспоминая того человека, ей было тяжело. С тех пор так и жила она в реках и озёрах, лишь иногда спускаясь вниз, чтобы повидаться с сестрой. Мало кто из людей видел Фрину. Её считали жестокой, коварной и мстительной. Такой она, пожалуй, и была.

Темнело. Мимозе отчего-то жутко было выходить на улицу. Трижды она открывала двери буфета и трижды возвращалась, испугавшись сумрака. Но и буфет ей уже не казался безопасным – слишком тихо было вокруг, слишком темно за окнами. За страхи Мимозы поплатился лохматой своей головой Распутин – Мимоза свинтила крышку, налила водку в граненый стакан из-под чая и положила себе пару остывших чебуреков с мясом. Помедлив, достала и второй стакан. Тут же, словно дождавшись приглашения, зашёл Отар.

Выпили молча. Да и о чём, действительно, говорить им? Учителям косточки перемывать? Горевать об Итаке? Не о чем, да и незачем говорить тем, кто знает друг друга столько веков.

Отар появился здесь одним из последних, когда на родине уже и не осталось никого, кто бы помнил древних. Власть там оказалась в руках чужеземцев – суровых, гладко выбритых людей, вскоре пришедших и в Колхиду. Они наняли Отара солдатом, несмотря на одноглазость. В одиночку он мог поднять ствол дерева и ударить им по воротам крепости – такую силу чужаки очень ценили. Однажды местный царь увидел, как циклоп расшвырял пятерых солдат в бою, и уговорил его стать своим телохранителем. Так Отар познакомился с Фриной, царской женой. Циклоп с молодости был молчуном. Поэтому, увидев впервые Фрину, стоявшую на высокой крепостной стене, Отар только кивнул ей, обозначил, что, мол, узнал, и больше ничем не выдал ни радости, ни удивления. А царь, нанявший Отара, на глазах у всех бросился к Фрине и, ничуть не стесняясь посторонних глаз, поцеловал подол её длинного платья. Пытался было и руку ей лизнуть преданно, по-собачьи, да та не дала. Зато к Отару подошла и обняла как брата, прослезившись.

Вскоре Отар понял, что Фрина твёрдо правит не только мужем, но и его землями. Зачарованный царь неделями не выходил из-за пиршественного стола, в беседах с мудрыми советниками видя свой долг владетеля, а Фрина в это время мечом и звонкой монетой подчиняла себе окрестные земли, вела переговоры с чужаками на их странном, рубленом языке, торговала и строила. Она жадно бралась за всё новое, как будто забыла о том, что не обычные годы человеческой жизни ей отпущены, а долгие века речной богини.