Текст книги "Злой умысел"

Глава 12

На следующий день Чарльз навестил ее дважды, а в течение последующих трех недель по разу или по два в день – и так до самой выписки из Белльвю. Теперь она могла без особого труда передвигаться на костылях, но еще не окрепла достаточно, на что очень досадовала. Врач посоветовал отдохнуть еще недели две, прежде чем приступать к работе.

А тем временем в конторе Чарльза одна временная секретарша сменялась другой, и Грейс ощущала острое чувство вины, но именно он первым начал настаивать, чтобы она не спешила.

Он просиживал с ней в больнице часами – Грейс знала, что все его планы и дела рушились, но он ни словом не обмолвился об этом. Они смеялись, болтали, играли в карты, Чарльз шутил… Он, казалось, не ждал от нее никаких откровенностей, никаких признаний – просто терпеливо прогуливал ее взад-вперед по коридору, утешал, говоря, что на лице не осталось ни одного шрама, а когда она пожаловалась, что больничные рубашки отвратительны, купил великолепные сорочки, нежные и роскошные… Разумеется, все это смущало Грейс, и она не переставала гадать, чем все это кончится, но уже не могла ничему помешать. Если он не приходил во время ланча, у нее пропадал аппетит, а если не являлся вечером, она умирала от тоски. Всякий раз, когда она видела его на пороге палаты, сияла, словно дитя, узревшее единственного друга или любимого плюшевого мишку – или даже мать… Чарльз занимался всеми ее делами: беседовал с докторами, приглашал консультантов, улаживал дела со страховкой. Ни одна душа в конторе не знала о том, где пропадает Маккензи, и даже Винни понятия не имела, сколько времени проводит он с Грейс. У девушки был огромный опыт по части хранения тайн.

Но, оказавшись дома, Грейс снова испугалась – все непременно должно было теперь перемениться. Но как?.. Ее трясло как в лихорадке ровно два часа – до тех самых пор, пока Чарльз не появился на пороге с шампанским, воздушными шариками и корзиночкой с пирожными. А ведь прошло всего два часа с тех пор, как он увез ее из больницы в специально нанятом для этой цели лимузине…

– Что подумают люди? – бранила она Чарльза по пути домой. Она полагала, что каждая собака в конторе прекрасно знает, что шеф возится с ней днями и ночами, – и ведет досье.

– Честно говоря, не думаю, чтобы кого-нибудь это волновало… Всех заботят лишь собственные заботы. Хочешь начистоту? Не думаю, что у нас с тобой есть проблемы. Ты – лучшее, что было у меня в жизни.

С этими словами он и появился в дверях ее квартиры. Но помимо угощения, у него было с собой и еще кое-что – маленькая голубая коробочка. В которой лежал тонкий золотой браслет.

– С чего это вдруг? – Грейс потрясла его щедрость. Драгоценность была от Тиффани, подобранная с большим вкусом, и идеально ей подходила, но девушка сомневалась, что может принять такой подарок.

Чарльз только смеялся:

– Знаешь, что за день сегодня?

Грейс покачала головой. В больнице она потеряла счет времени. Смутно помнила, что провела в больнице годовщину провозглашения независимости – Четвертое июля, ну и что из этого?

– Нынче же твой день рождения, глупышка! Вот почему я вытащил тебя из клиники сегодня, а не в понедельник! Не можешь же ты торчать в больнице в собственный день рождения!

Глаза Грейс наполнились слезами – только теперь она поняла, что он сделал для нее… А в корзиночке отыскался даже маленький именинный пирог, весь облитый шоколадом, с начинкой из взбитых сливок, невероятно душистый и сладкий.

– Почему вы… так добры ко мне? – Краска стыда залила щеки девушки, но ей было сладко и приятно. Он баловал ее и ублажал все это время… Никто еще не был так нежен и добр с ней.

– Все предельно просто, – отвечал Чарльз. – У меня же нет детей. Может быть, я удочерю тебя. Кстати, подумай. Это бы значительно упростило жизнь, правда?

Она рассмеялась. Да, это разрешило бы множество проблем, избавив ее от волнений и страхов по поводу их странной дружбы.

Но их отношения все же слегка переменились, когда она очутилась дома. Усилилось ощущение близости, даже некоей интимности, и куда труднее стало делать вид, что они просто-напросто друзья. Теперь они впервые остались один на один – вокруг не суетились сиделки и доктора, которые ежеминутно могли войти в больничную палату. И Грейс поначалу отчаянно стеснялась, а Чарльз ее смущения в упор не видел. Он достал из кармана забавную белую шапочку, какие носят медсестры, нахлобучил на голову и тут же заставил Грейс улечься в постель, приговаривая строгим голосом, что больной необходим отдых. Потом они вместе смотрели телевизор, а после он удалился на кухню и принялся готовить для Грейс обед. Она поскакала на костылях следом, чтобы помочь, но он силком усадил ее в кресло, несмотря на бурные протесты.

– Я совсем не такая беспомощная, вы же знаете… – жалобно ныла она.

– Ничего не желаю знать. И вообще, кто тут шеф – ты или я? – отпарировал Чарльз, и Грейс расхохоталась. С ним было так просто, так спокойно, так надежно…

А после обеда они прилегли рядышком на кровать и долго болтали. Он держал ее за руку, в глубине души страшно боясь сделать что-нибудь лишнее, – страшно подумать, что могло бы тогда произойти… И вот, не в силах более молчать, он задал наконец вопрос, мучивший его уже много недель подряд:

– Ты боишься меня, Грейс? Я имею в виду, физически… я не хотел бы сделать ничего, что испугало бы тебя или повредило…

Грейс была глубоко растрогана его словами. Он вот уже два часа лежал подле нее на кровати, просто держа за руку. Они были словно двое старых друзей, и все же незримый ток пробегал между ними. И теперь боялась не она, а Чарльз. Боялся перегнуть палку в столь деликатном деле, боялся потерять ее навсегда…

– Я вообще боюсь мужчин… иногда, – честно отвечала она.

– Кто-то из них сделал с тобой что-то… что-то ужасное? – Грейс молча кивнула.

– Незнакомец?

На сей раз она отрицательно покачала головой. Последовала долгая пауза.

– Мой отец, – раздалось еле слышно. Но еще очень многое надо было объяснить – это было просто необходимо. Она вздохнула, поднесла к губам его руку и вдруг нежно поцеловала. – Всю жизнь люди пытались причинить мне боль, использовать меня. После… после того как не стало отца, мой первый босс пытался соблазнить меня. Он был женат… все было удивительно мерзко. Он искренне полагал, что имеет на меня полное право как на вещь. И… еще один человек – я была с ним в деловых отношениях – попытался поступить так же. – Она имела в виду Луиса Маркеса; ей пока не хотелось объяснять, какого рода были эти отношения, хотя она знала, что если у них с Чарльзом все будет и дальше так серьезно, то неминуемо придется объяснить и это, и многое другое… – Этот человек изводил меня угрозами, обещал, что если я не стану спать с ним, то лишусь работы. И все время вламывался ко мне в дом. Это было отвратительно… и был еще один человек, с которым у меня почти что случился роман. Но он сделал в точности то же самое, что и все остальные, – использовал меня, оставил в дураках… я ровным счетом ничего для него не значила. Он подмешал что-то в питье, и мне стало дурно. Но по крайней мере он меня не изнасиловал. Поначалу я думала, что это случилось, но потом оказалось, что обошлось. Он просто ославил меня, опозорил… Это был сущий выродок.

На лице Чарльза был написан ужас. Он и вообразить не мог людей, способных сотворить такое с этой юной, чистой девочкой. Словно бездна ада вдруг разверзлась…

– А как ты узнала, что он не тронул тебя? – Голос его звучал страшно. Боже, через что она прошла!..

– Подруга быстро отвела меня к врачу – к своей хорошей знакомой. Ничего не произошло – это точно. Но он делал вид, будто обладал мной и всем встречным-поперечным этим бахвалился. И перед моим боссом прихвастнул – после этого тот стал волочиться за мной. Только потом я поняла, с чего это он решил, что я лягу с ним в постель. Вот почему я уволилась и уехала из Чикаго.

– К величайшему счастью для меня. – Чарльз улыбнулся, обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Вот и все мужчины, бывшие в моей жизни… Некое подобие романа у меня было лишь с этим чикагским подонком, загубившим мою репутацию. А в старших классах у меня не было парня… из-за отца…

– А где ты училась в колледже?

Грейс улыбнулась, припоминая, как это было, и ответила честно:

– В Дуайте, штат Иллинойс.

– Ну а там ты с кем гуляла, признавайся! – шутливым тоном приказал Чарльз.

Грейс расхохоталась, припоминая свой тогдашний «богатый» выбор.

– Да не с кем было… Это была, если так можно выразиться, «женская гимназия».

Но Грейс уже чувствовала, что и в этом придется исповедаться – и очень скоро. Ей просто не хотелось обрушивать на него сразу все, да еще в свой собственный день рождения. Воспоминания были слишком тяжелы, а им было так хорошо вдвоем… Это был самый прекрасный день ее рождения за всю жизнь, невзирая на переломанные кости, швы и даже костыли… Он словно искупил все прошлые темные годы этим чудесным обедом, подарками, а главное, бесконечной добротой.

Чарльз больше не хотел ничего выпытывать, но все же было кое-что, и это «кое-что» ему необходимо было для себя прояснить.

– Прости, но я должен спросить. Правильно ли я понял – ты не девственница?

– Вы правы. – Грейс подняла на него глаза. В новом шелковом голубом халате – недавнем подарке Чарльза – она была настолько красива, что у него дух захватывало.

– Я просто подумал… но у тебя очень давно никого не было?

Она кивнула:

– Обещаю, мы поговорим об этом позже… только не сегодня…

Чарльзу тоже не хотелось касаться этой темы в день ее рождения. Интуиция безошибочно подсказывала, что это будет для нее слишком тяжело, и портить такой чудесный вечер было ни к чему – сколько вечеров еще впереди…

– Да, конечно… когда ты будешь готова… я хочу, чтобы ты знала: я больше всего на свете боюсь тебя спугнуть… оттолкнуть…

Она обратила к нему печальное и прекрасное лицо, зачарованно слушая, – и тут он растаял, не выдержал… Он нежно взял в ладони ее лицо и осторожно, едва касаясь губ, поцеловал. Сначала она была вся словно струночка, но вот он почувствовал, что она отвечает на поцелуй. Он лежал рядом, обнимал ее, целовал снова и снова… Он желал ее всем телом и всем сердцем, но его руки не коснулись девушки.

– Спасибо тебе… – вдруг прошептала она, впервые обратившись к нему на «ты», и сама поцеловала его. – За то, что ты так добр и так… терпелив…

– Счастье нельзя торопить… – почти простонал он после очередного поцелуя. Ах, как непросто все будет! Но он был преисполнен решимости помочь ей преодолеть себя. Он знал, что сколько бы времени ни потребовалось, скольких бы усилий это ему ни стоило – он спасет ее!

Он ушел от нее очень поздно. Сначала уложил ее, полусонную, в постель, поцеловал на прощание и только потом тихонько вышел. Она дала ему ключ от квартиры, покоряясь его настойчивым просьбам, и теперь ей не нужно было вставать, чтобы впустить или выпустить его. Наутро, стоя на костылях в ванной и расчесывая волосы, она изумилась несказанно, услышав, как в замке поворачивается ключ. Чарльз принес апельсиновый сок и булочки с сырным кремом. Положив на стол свежий номер «Нью-Йорк таймс», он удалился на кухню, где принялся готовить для нее яичницу с беконом.

– Чистейший холестерин – поверь, именно это тебе сейчас и нужно.

Грейс расхохоталась. После завтрака он приказал ей одеться и вывел на прогулку по Первой авеню. Почувствовав, что она утомилась, он тотчас же отвел ее домой. Потом смотрел по телевизору бейсбольный матч, с нежностью держа в объятиях спящую Грейс. Она была удивительно красивой и такой безмятежной… А проснувшись, она подняла на него глаза, изумляясь неожиданно свалившемуся на нее счастью.

– Что вы здесь делаете, мистер Маккензи? – Она сонно улыбнулась, он склонился и поцеловал ее.

– Пришел продиктовать вам кое-что, леди.

– Не шути…

Вечером они заказали пиццу. Чарльз захватил с собой из конторы документы, намереваясь поработать, но решительно отверг помощь Грейс. Когда он закончил, она взглянула на него виновато. Было, в сущности, уже незачем что-то от него скрывать, хотя девушка была уверена, что он никогда не потребует никаких признаний…

– Думаю, я должна тебе кое-что рассказать, Чарльз, – с трудом произнесла она. – У тебя есть право знать. И возможно, многое изменится после того, когда тебе обо всем станет известно.

Но настала пора признаться во всем, пока у них с Чарльзом не зашло еще дальше. Не всякий пожелает женщину, на совести которой убийство. Грейс понимала, что таких единицы. Чарльз вполне мог оказаться представителем большинства.

Он нежно взял ее руки в свои и, прежде чем она раскрыла рот, серьезно посмотрел ей в глаза:

– Хочу, чтобы ты знала: что бы с тобой ни случилось в прошлом, что бы ни сделали с тобой и чего бы ни сделала ты сама – я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты услышала это сейчас.

Впервые он признался, что любит ее, – и она разрыдалась, не в силах вымолвить ни слова. Теперь она сильнее, чем прежде, жаждала рассказать ему все без утайки и увидеть, что произойдет… Может быть, все будет кончено.

– Я тоже люблю тебя, Чарльз. – Она обнимала его, глаза ее были закрыты, а по щекам градом катились слезы. – Но тебе предстоит очень многое обо мне узнать. – Она глубоко вздохнула, нащупала в кармане ингалятор и начала с самого начала: – Когда я была еще маленькой девочкой, отец все время избивал мою мать… все время – это значит, каждую ночь… изо всех сил… я слушала вопли и звуки ударов… а по утрам видела страшные синяки… она все время лгала и делала вид, что ничего не происходит. Но каждый вечер он приходил домой, орал на нее, она рыдала, а он снова и снова бил ее. Знаешь, когда начинается такое, жизнь заканчивается. Нельзя иметь друзей – они могут про все узнать. Нельзя никому рассказать – они могут причинить вред папочке… Да и мама умоляла молчать. Вот и приходилось все время врать, покрывать его, делать вид, что не знаешь и не видишь, вести себя так, словно в доме тишь да гладь, и так, мало-помалу, превращаешься в зомби. Это все, что я помню о своем детстве.

Она судорожно вздохнула. Невыносимо тяжело было говорить об этом, но он должен знать… Она стиснула его руку и снова заговорила:

– Потом у мамы обнаружили рак. Мне было тринадцать лет. У нее был рак матки – ее облучали, кололи, и… – Она замялась, ища подходящие слова – все-таки она еще не знала Чарльза настолько хорошо. – Думаю, внутри у нее многое изменилось… и вот… – Глаза снова стали помимо воли наполняться слезами, дыхание перехватило, но она переборола себя. Она должна была ему рассказать! Сейчас от этого зависит ее жизнь – это было не менее важно, чем тогда, в Белльвю, открыть глаза… – Тогда мама пришла ко мне и сказала, что я должна «позаботиться» о папочке, «быть с ним поласковее», стать его «любимой маленькой девочкой» и что тогда он полюбит меня сильнее, чем прежде.

На лице Чарльза была написана искренняя тревога – у него внутри все похолодело. А Грейс мужественно продолжала:

– Поначалу я не понимала, о чем она. Потом они вместе с папой пришли ко мне в спальню… однажды ночью… и она сама повалила меня на постель и держала, пока он…

– О господи… – В глазах Чарльза блеснули слезы.

– Она держала меня потом каждую ночь – до тех пор, пока я не поняла, что у меня нет выбора. Я должна была это делать. Если бы я отказалась, отец избил бы маму, как бы ни было ей плохо… У меня не было друзей. Я не могла никому открыться. Я ненавидела себя, свое тело… Носила мешковатую одежду – потому что не хотела, чтобы меня видели… Я ощущала себя грязной, опозоренной, я ведь знала, что то, что мне приходится делать, – грязно, мерзко… И знала, что, если я не покорюсь, он изобьет и маму, и меня. Порой это все равно случалось – тогда он меня насиловал. Это всегда было насилие… Он больше всего любил грубую силу… Обожал истязать и мать, и меня. Однажды я не могла, потому что… – она вспыхнула до корней волос, на мгновение снова ощутив себя четырнадцатилетним подростком, – потому что у меня… были месячные, и он так зверски избил маму, что она потом целую неделю плакала. Рак к тому времени уже поразил ее кости – она и так умирала от боли. После того случая я отдавала себя ему в любое время, когда бы он ни захотел… и как бы мне ни было больно… – Она глубоко вздохнула. Сказано было почти все – почти все самое главное. Он узнал о худшем и не мог сдержать слез. Грейс нежно вытирала эти слезы и целовала Чарльза.

– О, Грейс… мне так жаль… – Он жаждал избавить ее от этой боли, стереть из ее памяти прошлое и подарить ей светлое будущее.

– Все хорошо… теперь все хорошо… Слушай дальше. Мама прожила еще четыре года. Потом настал конец. Мы хоронили ее, на церемонии присутствовало полгорода – там были сотни людей. И все души не чаяли в моем отце. Он играл с ними в гольф, ходил на все званые обеды… Он был любимцем всего города – так о нем говорили. Все его любили, все ему доверяли. Ни одна душа не знала, каков он был на самом деле. Он был больной… больной человек и… сущий выродок!

После похорон у нас в доме собралась уйма народу – все ели, выпивали, беседовали, каждый считал своим долгом подбодрить и поддержать отца в его горе. Но ему было на все наплевать. У него все еще была я. И не знаю почему, в моем сознании весь этот кошмар был неразрывно связан с матерью. Я делала это ради нее, чтобы он не терзал ее, и наивно предполагала, что теперь, когда ее не стало, он найдет себе другую – желающих было хоть отбавляй. Но ему этого не надо было. «Другой» оказалась я. В самом деле, зачем ему нужен был кто-то еще? И вот, когда все ушли, я убралась, помыла посуду, а потом ушла к себе и заперлась. А он подошел к двери… угрожал ее взломать, а потом достал нож и без труда открыл замок. Потом потащил меня в ее комнату – он никогда прежде этого не делал. Он всегда приходил ко мне… Но сделать это у мамы в комнате – это значило бы стать ею, смириться с тем, что это навсегда, что это никогда не кончится – до тех пор, пока один из нас не умрет… И вдруг я поняла, что не могу больше.

Она задыхалась, а Чарльз от ужаса даже перестал плакать – лишь смотрел на нее широко раскрытыми глазами, оцепенев от всего услышанного.

– Я не знаю точно, что произошло потом. Той ночью он чуть было не лишил меня жизни – истязал меня, избивал, насиловал… Он победил. Он отвоевал себе право бить, насиловать и терзать меня до конца моих дней. Я поняла, что приговорена… И тут я вспомнила, что мама держала в ночном столике револьвер. Я не знала, что собиралась сделать – ударить его железной рукояткой, просто напугать или застрелить… Я чувствовала только, что мне было невыносимо больно, – я просто обезумела от тоски, страха и боли… Он увидел револьвер, попытался выхватить его у меня – а потом… оружие выстрелило и меня обрызгало кровью. Пуля попала в горло, повредила позвоночник и застряла в легком. Он упал на меня, и я чуть было не захлебнулась в его крови… Больше я ничего не помню до прихода полиции. Я не знаю и по сей день, что именно сделала тогда. Наверное, сама вызвала полицию. Потом – провал, и вот я уже разговариваю с ними, кутаясь в одеяло…

– Ты рассказала им, что он с тобой делал? – взволнованно спросил Чарльз, всей душой желая уничтожить ее прошлое и приходя в отчаяние от собственной беспомощности.

– Конечно же, нет. Ради мамы… я не могла. И – ради него. Я чувствовала, что обязана сохранить тайну – в память о них обоих. Я в своем роде тоже ведь была безумна – как и он… Именно это всегда случается с женщинами и детьми, попадающими в такие переделки. Они молчат как немые. Они скорее умрут… Потом пригласили психиатра, чтобы обследовать меня, – нет, сначала меня отвезли в изолятор… а она… Молли потом настояла, чтобы меня перевели в больницу, там врачи и выяснили, что он насиловал меня… впрочем, в медицинской справке стояло «изнасилована в грубой форме неустановленным лицом»…

– Так ты сказала правду в конце концов?

– Очень не скоро. Молли из себя выходила, требуя правды, – она все поняла сама, ей нужно было только мое признание. Но я продолжала лгать и ей. Он все же был моим отцом. Но наконец адвокат меня «сломал» – и я открылась…

– И что потом? Надеюсь, тебя тотчас же освободили?

– Не совсем так. Суд упрямо придерживался версии, что я охотилась за отцовскими капиталами и убила его, чтобы всем завладеть. А «все» – это маленький, к тому же заложенный дом и доля в деле… он был юристом и имел компаньона… но зарабатывал много меньше, чем ты. Впрочем, я не имела права унаследовать даже это, будучи отцеубийцей. Друзей у меня не было. Никто ни о чем не догадывался. Учителя на суде говорили, что я замкнутая и скрытная, дети утверждали, что я странная… что они совсем не знают меня. Легко было поверить, что я просто взбесилась и прикончила его. А его компаньон солгал, утверждая, будто я после похорон только и делала, что спрашивала о папиных деньгах… А я ни словом с ним не обмолвилась… И потом он заявил, что отец должен ему кучу денег. В итоге он заграбастал все, а мне выделил всего пять тысяч долларов в обмен на обещание никогда больше не показываться в городе и не мешать ему… Я сдержала слово – кстати, я не прикасалась к этим деньгам, они на моем счете в банке. Почему-то я не могу заставить себя их потратить… Общественный обвинитель предположил, что именно из-за денег я и пристрелила отца – что я гуляла направо и налево с парнями, а когда в тот вечер пришла домой поздно, папа рассердился и накричал на меня, а я… взяла и убила его. – На губах Грейс появилась горькая усмешка – перед ее внутренним взором проплывало все, до мельчайших подробностей. – Предположили также, что, возможно, я пыталась соблазнить его. Мою ночную сорочку нашли на полу – там, куда он ее швырнул, предварительно разодрав надвое… Вот они и подумали, что это я сама обнажилась перед ним, а когда он с негодованием меня отверг, взбеленилась и выхватила револьвер… Меня обвиняли в предумышленном убийстве – это могло означать и смертную казнь… Мне было всего семнадцать, но судили как совершеннолетнюю. Кроме Молли и Дэвида, моего адвоката, никто не верил мне. Отец был слишком хорош, слишком любим в городке, да что там, он был для окружающих само совершенство! И все отчаянно ненавидели меня за то, что я его убила. Даже правда не спасла меня на суде. К тому времени было уже слишком поздно… Так все любили его…

Меня признали виновной в умышленном убийстве, дали четыре года – два года тюрьмы и два условно. Я ровно два года провела в Исправительном центре в Дуайте. Именно там… – Она с грустью улыбнулась Чарльзу. – Именно там я и закончила курсы секретарш и получила диплом с отличием об окончании колледжа. Там я получила прекрасное образование… И если бы не две тамошние узницы, Луана и Салли, – кстати, они состояли в любовной связи, – я была бы давным-давно мертва. Однажды ночью меня похитила местная женская банда – они собирались все вместе изнасиловать меня, а потом сделать послушной рабыней, но Салли, моя сокамерница, и ее подруга Луана остановили их. Эти женщины были очень суровы, но настолько же добры – этого нельзя объяснить словами… Они спасли мне жизнь. Никто больше и пальцем до меня не дотронулся, и они сами не думали посягать на меня. Луана, наверное, и по сей день там, а Салли должна была уже освободиться – если, разумеется, не наделала глупостей, чтобы ей добавили сроку. А могла – единственно ради того, чтобы не разлучаться с Луаной. Когда я уходила из тюрьмы, они приказывали мне позабыть их и вообще все, связанное с тюрьмой…

Домой я не вернулась. Уехала в Чикаго, где полицейский офицер, осуществлявший за мной надзор, угрожал отправить меня обратно в Дуайт, если я не лягу с ним в постель. Но мне удалось вывернуться. А об остальном ты уже знаешь. Я проработала два года в Чикаго, пока не кончился испытательный срок. Никто не знал, где я была раньше, никто не знал, откуда я родом… Не знали ни про тюрьму, ни про то, что я убила отца. Они не знали ничего. Ты первый, кому я обо всем рассказала… после Дэвида и Молли.

Она была выжата как лимон, но чувствовала, что с плеч свалилась неимоверная тяжесть. Какое облегчение!

– А что отец Тим? Он знает?

– Он сам обо всем догадался, но я ни слова ему не говорила. Я не считаю это нужным. Но я работала в госпитале Святой Марии в Чикаго, а потом здесь, в приюте Святого Эндрю, потому, что только так могла хотя бы отчасти расплатиться за то, что сделала. И я все время думала, что, возможно, спасу какого-нибудь несчастного ребенка и ему не доведется пройти через все это…

– Господи, господи… Грейс… как ты все это пережила? – Он крепко сжимал ее в объятиях, нежно баюкая на своей груди, не в силах постичь глубины ее горя и страдания. Единственное, чего он хотел сейчас, – это никогда не размыкать объятий…

– Просто пережила – и все, – отвечала Грейс. – А в каком-то смысле не пережила. У меня было лишь единственное и жалкое подобие романа. И я не была близка ни с одним мужчиной… кроме отца. И не уверена, что смогла бы… А тот тип, что накачал меня наркотиками, говорил потом, что я едва не убила его, когда он до меня дотронулся, – возможно, я могла бы и убить… И мне кажется, эта сторона жизни закрыта для меня навечно. И еще… – Она нежно поцеловала его. Нет, он ее ничуть не пугал. Она все еще гадала, сможет ли научиться доверять мужчине. И не отвергнет ли он ее после того, что узнал… Она искала в его глазах признаки отчуждения и осуждения, но видела лишь искреннее горе и сочувствие.

– Если бы я мог, я всех их поубивал бы своими руками! Как могли они отправить тебя еще и в тюрьму! И это после всего… Как можно быть такими слепыми, такими жестокими…

– Так очень часто случается. – В ее голосе уже не было горечи. Она давным-давно смирилась. Но сейчас она отчетливо осознавала: если теперь он предаст ее, если расскажет кому-нибудь о ее прошлом, ее жизнь в Нью-Йорке кончена. Снова придется сниматься с якоря – ах, как же этого не хотелось…

Но он спросил лишь:

– А отчего ты считаешь, что с интимной жизнью для тебя навсегда покончено? Ты пыталась… хоть раз?

– Нет. Я просто не могу себе этого представить, а если отваживаюсь, снова попадаю во власть кошмара…

– Но ведь ты же бесстрашная – ты оставила позади прошлое, ты идешь вперед… Почему бы не совладать и с этим? Ты обязана сделать это ради себя самой, Грейс, – и ради того человека, который полюбит тебя… В данном случае ради меня, – улыбнулся Чарльз и задал еще один вопрос: – Пошла бы ты к врачу, если понадобилось бы?

Голос его был необычайно нежен и ласков, но Грейс заколебалась. Странно – это казалось предательством по отношению к Молли.

– Может быть, – неуверенно произнесла она. Пожалуй, даже психотерапия была бы слишком болезненна.

– Знаешь, у меня такое чувство, что ты здоровее, чем думаешь сама. Сам не знаю почему… Понимаешь, если бы ты не была очень сильной и психически уравновешенной, ты просто не пережила бы всего. Думаю, ты просто очень сильно напугана, как и любой бы другой на твоем месте. К тому же ты пока еще не столетняя старушенция…

– Мне двадцать три года. – Грейс произнесла это так, словно это было бог весть сколько.

Чарльз от души расхохотался и нежно поцеловал ее.

– Не впечатляет, моя девочка. Я на двадцать лет тебя старше.

Ему вот-вот должно было исполниться сорок три, и Грейс об этом помнила. Но шутить сейчас не хотелось. Она взглянула на него серьезно, почти сурово:

– Скажи мне честно. Ты в силах продолжать наши отношения после того, как обо всем узнал?

– Я не вижу причин в этом сомневаться. Во всем этом нет ни капли твоей вины – как и в том ночном нападении на тебя в Деланси. Ты жертва, Грейс, жертва двух психически больных людей, которые беззастенчиво тобой пользовались. Ты ни в чем не виновна. Даже когда ты отдавалась ему, ты делала это лишь потому, что у тебя действительно не было выхода. Думаю, любая на твоем месте вела бы себя так же – девочку легче легкого убедить, что таким образом она помогает умирающей матери. Как ты могла им воспротивиться? Никак не могла, дорогая. Ты все время была безропотной жертвой. И похоже, ты была жертвой до тех пор, пока не покинула Чикаго и не приехала в Нью-Йорк. Не считаешь, что настала пора с этим покончить? Этот кошмар начался вот уже десять лет назад. А это почти половина твоей жизни. Не думаешь, что теперь ты имеешь полное право на новую, лучшую жизнь? Думаю, ты это заслужила.

Он страстно поцеловал ее, вложив в поцелуй всю глубину чувства, которое испытывал к ней. А что именно он чувствует, Чарльз уже безошибочно знал. Он очень любит ее.

– Я люблю тебя. Я влюблен в тебя, как мальчишка… И этому не в силах помешать ни то, что ты сделала, ни все, что сделали с тобой, – я лишь страдаю оттого, что тебе пришлось перенести столько боли. Я хотел бы навечно стереть все это из твоей памяти, хотел бы изменить твое прошлое, но это не в моей власти. Я принимаю тебя такой, какая ты есть, я люблю тебя именно такой… Теперь главное то, что мы можем друг другу дать. Я ежечасно благодарю свою счастливую звезду за то, что она привела тебя именно в мою контору. Я не верю своему счастью, не понимаю, за что мне это…

– Это я счастливица… – Грейс была ошеломлена его реакцией и не верила своим ушам. – Зачем ты все это мне говоришь? – Ее снова душили слезы. Это было невозможно вынести…

– Я говорю тебе все это потому, что это так. Успокойся, хотя бы ненадолго, и просто радуйся. Ты достаточно переживала в жизни. А теперь – моя очередь. Я стану переживать за нас обоих. О’кей? – Он снова привлек ее к себе и осторожно вытер ей слезы. – Ну как? Все хорошо?

– Хорошо, Чарльз… я люблю тебя.

– Правда, далеко не так сильно, как люблю тебя я. – Чарльз прижал ее к груди и страстно поцеловал. А чуть погодя он еле слышно засмеялся.

– Что тут смешного? – прошептала она, касаясь кончиками пальцев его губ, это взволновало его еще сильнее. Он просто умирал от желания, но твердо знал, что момент еще не настал. Должно пройти немало времени, прежде чем между ними что-то произойдет. И ответил с хитрой улыбкой:

– Я просто подумал… Знаешь, в сущности, плевать на все эти психологические деликатности… Единственное, что удерживает меня сейчас от того, чтобы кинуться на тебя диким зверем, это скобка, которая все еще торчит где-то у тебя в тазовой кости. Честно-пречестно! Одно это тебя и спасает.

– Стыд и позор! – улыбнулась Грейс, уже сильно сомневаясь, что хотела бы быть спасенной. Да, это был невероятно интересный вопрос…

Чарльз приходил ежедневно в течение двух последующих недель. Он выкраивал время даже днем, коротал с ней все вечера, а по выходным даже засыпал на кровати подле нее. Грейс было сладко лежать рядом с ним, сладко просыпаться в его объятиях. Он рассказывал всевозможные истории – о своем детстве, о покойных родителях, которые были очень добры с ним и память о которых он свято хранил. Он был единственным ребенком в семье, его жизнь была безоблачной. А Грейс поведала ему всякие забавные случаи – в частности, истории о Луане и Салли. Это был странный обмен впечатлениями. В первые же выходные он взял напрокат лимузин и увез ее на уик-энд в Коннектикут. Они сделали по пути остановку и пообедали в «Коббс Милл инн», в Вестоне, – это было просто великолепно. В Нью-Йорк возвратились и отдохнувшими, и уставшими одновременно.