Текст книги "Злой умысел"

– Мы с тобой, мам, – ласково сказал Эндрю и обнял Грейс.

Но Мэттью глубоко задумался – все услышанное подстегнуло его фантазию. Ему это даже понравилось.

– Может, Эбби застрелит тебя, пап? – заинтересованно спрашивал малыш.

Чарльз расхохотался:

– Надеюсь, что нет, Мэтт. Никто из нас ни в кого стрелять не будет.

– Но мама же стреляла…

Грейс грустно улыбнулась, глядя на младшего сына:

– Помни об этом, когда в следующий раз я велю тебе прибраться в комнате или поскорей доесть первое!

– Угу… – широко улыбнулся мальчик, обнаруживая отсутствие двух верхних зубов. Удивительно, но в отличие от старших он вовсе не был огорчен. Но он был еще слишком мал, чтобы понять, что на самом деле произошло и чем это грозит.

Вскоре Грейс поднялась и постучалась в дверь Абигайль, но та наотрез отказалась ее впустить. А в шесть часов вечера все собрались внизу и включили телевизор. Даже Эбби тихо, словно мышка, спустилась к ним. Ни слова не говоря, она села в уголок.

Телефон разрывался вот уже два часа, но Грейс решительно включила автоответчик. Она ни с кем не желала сейчас разговаривать. Но был и еще один телефон – по нему звонили коллеги Чарльза. Было уже несколько звонков, и все в один голос предупреждали, что история весьма серьезна.

И вот во весь экран появились тюремные фотографии Грейс. Более всего поразило то, что на них она выглядит совершеннейшим ребенком. Тогда она была всего тремя годами старше Эндрю, а выглядела даже моложе Абигайль.

– Ой, мам! Это ты?

– Ш-ш-ш, Мэттью! – в один голос сказали все и продолжали следить за репортажем, объятые ужасом.

Все было отвратительно. Сразу же было объявлено, что Грейс Маккензи, супруга конгрессмена Чарльза Маккензи, кандидата на пост сенатора, будучи семнадцати лет от роду, застрелила своего отца во время ссоры на почве секса, за что была приговорена к двум годам тюрьмы. Затем показали еще фотографии: Грейс в зале суда, в наручниках, затем портрет ее красавца отца. О нем сказали, что он был самым уважаемым человеком в городе и душой общества. Потом объявили, что дочь обвинила его в изнасиловании и застрелила из дамского револьвера, а на суде утверждала, что действовала с целью самозащиты, но это показалось суду малоубедительным.

Затем опять показывали фотографии: Грейс, выходящая из зала суда в наручниках и кандалах, затем Грейс в камере Исправительного центра в Дуайте. Тщательно лепился образ отъявленной бандитки. Следом объявили, что, проведя два года в Исправительном центре в Дуайте, штат Иллинойс, она была условно освобождена и два года жила под наблюдением полиции в Чикаго. Также было отмечено, что в последующие годы у нее не было проблем с властями, но в то же время сказали, что сейчас это тщательно выясняется компетентными органами.

– Компетентными органами? О чем это они? – Грейс была потрясена, но Чарльз жестом попросил ее умолкнуть – он не хотел упустить ни единого слова.

Снова говорили о том, что никто в городке не поверил в байку о сексуальном насилии со стороны столь уважаемого всеми гражданина. Затем показали коротенькое интервью с шефом полиции, арестовавшим Грейс. Он все еще занимал этот пост – двадцать один год спустя! Стареющий служака утверждал, что помнит ночь ее ареста до мельчайших подробностей.

– Обвинитель посчитал, что она пыталась… – Полицейский осклабился, и Грейс ощутила приступ тошноты. – Скажем так, возбудить своего отца, соблазнить его, а когда он должным образом не отреагировал, пришла в бешенство. Она была испорченной девчонкой, притом слегка ненормальной, впрочем, ничего не знаю о том, какова она сейчас. Но ведь леопард всю жизнь остается пятнистым, правда?

Она ушам своим не верила. Неужели так просто оказалось заставить его плясать под их дудку?

Потом вновь повторили – для тех, кто пропустил начало выпуска, что она была осуждена, и осуждена как убийца. Снова показали тюремные фотографии. И сразу же во весь телеэкран фотографию, где Грейс с совершенно идиотским выражением лица стоит позади Чарльза, приносящего торжественную клятву в конгрессе. Затем объяснили, что Чарльз Маккензи теперь баллотируется на пост сенатора. Когда же все кончилось и на экране замелькали другие сюжеты, Грейс без сил откинулась на спинку кресла. Увиденное потрясло ее до глубины души. Она была выжата, словно губка. Все, все стало достоянием гласности: ее фотографии в тюрьме, ее страшная история, отношение к ней сограждан, глашатаем которого выступил шеф полиции.

– Да они же… они же заявляют, что это я изнасиловала его! Ты слышал, что говорил этот выродок? – Грейс особенно возмущало заявление шефа полиции и то, что он назвал ее ненормальной, дрянной и посмел вслух сказать, что она пыталась «возбудить» своего отца. – А мы не можем привлечь их к ответственности за клевету?

– Возможно, – сказал Чарльз. Он изо всех сил старался казаться невозмутимым – ради нее, ради детей. – Но сначала поглядим, что произойдет дальше. Шума, уверен, будет еще предостаточно. Мы должны быть к этому готовы.

– А разве может быть хуже? – зло бросила Грейс.

– Еще как. – Ему это было известно лучше, чем кому-либо другому. Об этом предупреждали его и друзья, и даже политические соперники, да он и сам знал, на что способна пресса. Историю с шумихой вокруг своей первой жены он помнил прекрасно.

К семи часам вокруг их дома были уже установлены телекамеры. А представители одного телеканала прибегли даже к помощи громкоговорителя: они обратились непосредственно к Грейс, потребовав, чтобы она вышла к ним и дала интервью. Чарльз тотчас же вызвал полицию, но власти сумели лишь изгнать репортеров с территории их частной собственности. Теперь вся эта братия толпилась на противоположной стороне улицы. А две камеры скрывались в кронах деревьев, и объективы были устремлены прямо в окна спальни. Чарльз спокойно направился наверх и задернул шторы. Это была настоящая осада.

– И долго это продлится? – горестно воскликнула Грейс, когда дети уже спали. Толпа на улице и не думала расходиться.

– Ну, еще какое-то время. Возможно даже, достаточно долго.

Потом, когда они вдвоем, вконец вымотанные, сидели на кухне, Чарльз осторожно спросил, не хочет ли она выйти и поговорить с ними немного. Может быть, считал он, ей следовало рассказать всю эту историю по-своему.

– А для чего? Меня больше интересует, можем ли мы обвинить телекомпанию в распространении клеветы!

– Я ничего пока не знаю. – Он уже успел позвонить двум виднейшим юристам, занимающимся делами такого рода, – но прекрасно понимал, что их домашний телефон скорее всего уже прослушивается, и не хотел разговаривать с ними ни из дома, ни тем паче из конторы. По крайней мере, сейчас казалось, что случилось непоправимое.

Наутро репортеры все еще были на своем посту. Имена Чарльза и Грейс сладострастно обсасывались различными телепрограммами. Грейс мгновенно «прославилась» на всю страну.

Успели уже взять интервью у двух охранников из Дуайта, которые в один голос заявляли, что знали ее как облупленную. Но оба были слишком уж откровенно молоды, и Грейс прекрасно понимала, что это сущий блеф.

– Я их ни разу в глаза не видела! – Она без сил прислонилась к Чарльзу. Он остался дома, чтобы поддержать жену. Грейс оказалась в западне. А Эбби наотрез отказывалась вставать с постели. Но друзья предложили отвезти в школу Эндрю и Мэтта, а Грейс почувствовала облегчение, когда они уехали. Ей было довольно проблем с Эбби.

Охранники тем временем вещали, что Грейс была членом тюремной банды «крутых девчонок», и довольно прозрачно намекали на то, что она баловалась наркотиками…

– Боже, за что они это делают со мной! – Она судорожно разрыдалась и закрыла лицо руками. Она ничего не понимала. Зачем всем этим людям так беззастенчиво обливать ее грязью?

– Грейс, им просто хочется покрасоваться перед телекамерой! Погреться в лучах славы – пусть сомнительной, но все же. Все очень просто. Им хочется, чтобы их показали по телевизору, – вот как тебя.

– Но я же вовсе не знаменитость! Я домашняя хозяйка! – наивно воскликнула Грейс.

– А вот в их глазах ты настоящая знаменитость. – В этих делах Чарльз был куда опытнее.

По другому каналу снова повторяли интервью с шефом полиции. А в репортаже из Ватсеки некая женщина, утверждавшая, что она была лучшей школьной подругой Грейс, заявляла, что Грейс все время твердила о том, как она любит своего папочку и как сильно ревнует его к матери. Эту женщину Грейс, естественно, тоже впервые видела. Но телевизионщики непреклонно, не стесняясь в средствах, лепили версию «убийства в припадке ревности».

– Кто сошел с ума – все эти люди или я сама? Да эта женщина вдвое старше меня! Я не знаю вообще, кто она такая! – Даже ее фамилия была незнакома Грейс.

Затем показали интервью с одним из офицеров, арестовывавших ее в ночь убийства, – теперь это был уже старик, но Грейс узнала его. Он признался, что девушка выглядела насмерть перепуганной и что ее трясло с головы до ног.

– А не показалось ли вам, что она была изнасилована? – беззастенчиво спросил репортер.

– Об этом нелегко судить с первого взгляда. И потом, я не доктор, – смущенно отвечал старик. – Но одежды на девочке не было.

– Так она была голая? – Репортер, разыгрывая потрясение, смотрел прямо в объектив телекамеры.

Старый полицейский кивнул:

– Да, но, по-моему, врачи потом отмели версию об изнасиловании. Они просто сказали, что она той ночью занималась с кем-то любовью – ну, может, со своим парнем или еще с кем. Может, отец их застукал.

– Благодарю, сержант Джонсон.

А по другой программе… Грейс просто онемела. Постаревший Фрэнк Уиллс, выглядевший еще отвратительнее, чем двадцать лет назад, – Грейс изумилась тому, что такое оказалось возможно, – откровенно заявлял, что Грейс всегда была странным ребенком, что всегда стремилась завладеть деньгами отца.

– Что??? Да он заграбастал себе все, что у нас было! Правда, оставалось не так уж много!.. – отчаянно закричала она Чарльзу, потом в полном отчаянии запрокинула голову.

– Грейс, возьми себя в руки – нельзя сходить с ума из-за каждой подлой лживой фразы! Ты должна понять: им не нужна правда! Да с какой стати?

Где Дэвид Гласе? Молли больше нет. Почему никто не скажет о ней доброго слова? Почему никто ее не любит? Ну почему? Почему умерла Молли, почему исчез Дэвид? Куда он запропастился?!

– Я не могу больше! – Грейс была близка к истерике. Спастись было невозможно, и это казалось невыносимым. Они затравили ее, словно дикого зверя, и пощады не будет.

– Тебе придется это выдержать, – спокойно ответил Чарльз. – Учти, это еще долго продлится. – Он прекрасно понимал, что история чересчур шумная и сенсационная, чтобы волнение скоро утихло.

– Но почему, почему я должна это терпеть! – в слезах спрашивала она.

– Потому что публика любит мясцо с душком. И с аппетитом его поглощает. Когда я был женат на Мишель, бульварные газетенки постоянно писали о нас – репортеры лгали, стряпали чудовищные сплетни. Они находили все новые и новые способы помучить ее. Тебе придется смириться. Такова, к сожалению, жизнь.

– Не могу. Она была кинозвездой, нуждалась во внимании к своей персоне. Может быть, ей это все было на руку.

– Иными словами, ты хочешь сказать, что поскольку я политик, то и мне это выгодно?

Они около часа просидели внизу. Чарльз терпеливо утешал Грейс, а потом она поднялась наверх и попыталась поговорить с Абигайль. Но та и слышать ни о чем не желала. В комнате у нее был телевизор, и она была в курсе последних новостей.

– Как ты могла? Как могла ты делать такие жуткие вещи! – рыдала Абигайль.

Грейс в ужасе смотрела на дочь.

– Это ложь, – сквозь слезы сказала она. – Да, я была несчастна, была одинока, была напугана… я боялась отца до судорог… он колотил меня… он насиловал меня четыре года подряд! И я ничего не могла поделать. Я даже не собиралась тогда его убивать. Просто так вышло. Я была словно раненый зверь. Мне нужно было любой ценой спастись… У меня не было выбора, Эбби. – Она всхлипывала, а Эбби в ужасе смотрела на мать. Девочка тоже навзрыд плакала. – Но почти все, что наговорили обо мне, – наглая ложь! – Грейс преисполнилась жгучей ненависти к этим ловцам сенсаций за боль, причиненную дочери. – Все это гадкие выдумки. Я даже никого из этих людей не знаю, кроме разве что компаньона моего отца, но он беззастенчиво лжет. Он унаследовал все, что осталось от денег и имущества отца. Я получила лишь жалкие крохи, да и те отдала на благотворительность. Всю жизнь я старалась помочь таким же несчастным, как я сама, – помочь выжить, выстоять. Я никогда не забывала того, что пережила. И… о господи, Эбби, – она обвила руками шею дочери, – я так люблю тебя, девочка… и не хочу, чтобы ты так страдала из-за меня. У меня сердце разрывается, когда я вижу, как тебе плохо. Эбби, у меня было страшное детство. Ни одна душа не была по-настоящему добра ко мне, пока я не встретила твоего отца. Только тогда я поняла, какой может быть жизнь. Он подарил мне свою любовь и всех вас. Он – один из тех немногих, кто отнесся ко мне с участием. Эбби… – Она отчаянно рыдала, а дочь прижималась к ней всем телом, тоже содрогаясь от слез. – Прости меня… прости… я так люблю тебя… пожалуйста, прости меня!

– Это ты прости меня, мамочка… я вела себя отвратительно, мерзко… прости, мамочка.

– Все хорошо, хорошо… я люблю тебя.

Чарльз исподтишка наблюдал за ними, стоя в дверях спальни, и слезы катились у него по щекам. Потом он на цыпочках спустился вниз и снова принялся звонить адвокату. Но когда вечером один из них явился, он ничего утешительного сообщить им не смог. Знаменитости вроде политиков или кинозвезд лишены права на то, чтобы их частная жизнь охранялась от посягательств прессы. Каждый мог сделать любое заявление в их адрес, не заботясь о доказательствах своей правоты. А если знаменитости хотят восстановить попранную справедливость, то им придется долго доказывать, что их оклеветали, а это зачастую весьма непросто сделать… Им необходимо также убедительно доказать, что клевета повлекла за собой резкое сокращение их доходов или вообще лишила возможности заработать на жизнь – они должны представить убедительные доказательства того, что клеветник действовал со злым умыслом. А супруги знаменитостей, будь то мужья или жены, в особенности если сами бывают на виду у публики, а в случае с Грейс это было именно так, автоматически лишаются права на конфиденциальность. И теперь Грейс совершенно бесправна.

– А означает это следующее, – объяснял адвокат. – Вы ничего не можете предпринять против этой лжи. Если они утверждают, что вы убили своего отца, а вы его не убивали, – что ж, вот тогда другое дело. Хотя даже в этом случае они вправе утверждать, что вы были осуждены за умышленное убийство. Но вот если говорят, что вы состояли в тюремной банде, вам предстоит доказать, что это ложь. А как вы собираетесь это сделать, миссис Маккензи? Заручитесь письменными показаниями ваших сокамерниц? Вам нужно убедительно доказать, что все это было сказано намеренно, с целью оскорбить и унизить вас, и что в результате вы лишились возможности нормально существовать.

– Иными словами, они могут творить со мной все, что хотят, и пока я не докажу, что они лгут, я бессильна что-либо предпринять против них? Так ли я вас поняла?

– Совершенно верно. Вы угодили в ловушку. Можете утешаться лишь тем, что любая знаменитость точно в таком же положении, как и вы. Мы живем в жестокий век – век торжества бульварной прессы. А им только палец протяни – всю руку оттяпают. Они твердо уверены в том, что публика любит не только грязь, но и кровь. Они наслаждаются своей властью – властью делать имена, потом пятнать их несмываемой грязью, разрывать людей на части и по кусочку скармливать падкой до дешевых сенсаций публике. Лично вы тут ни при чем – дело только в деньгах. Газетчики неплохо подзаработают на вашем растерзанном трупе. Это просто стервятники. Известно ли вам, что они ухнули на всю эту шумиху порядка ста пятидесяти тысяч долларов? А все эти, с позволения сказать, «свидетели» что угодно скажут за приличную плату и за право покрасоваться в лучах осветителей. Скажут, что вы плясали нагишом на могиле отца – и отыщется с десяток свидетелей, видевших, как вы это делали. Еще бы, они попадут на телеэкран, они зашибут кучу баксов! Извините, но такова суровая реальность. А так называемая большая пресса ведет себя, в сущности, точно так же – большой прессы не существует в наши дни, кругом одна дешевка. Это омерзительно. Жертвами становятся невинные люди вроде вас и вашей семьи, их терзают перед объективами и на страницах газет. Это очень жестокие игры, но доказать наличие «злого умысла» невероятно сложно. Это уже даже не злоба, это алчность и полнейшее безразличие к людям.

Вы с лихвой заплатили за то, что совершили, много страдали. Вам было всего семнадцать. И вы не заслужили этих мучений – ни вы, ни ваш муж, ни ваши дети. Но я так мало могу для вас сделать. Мы будем внимательно следить за всем происходящим, и если будет за что ухватиться, чтобы обвинить прессу в клевете, мы тотчас же это сделаем. Но будьте готовы к тому, что все провалится. Вмешательство юристов лишь раззадорит аппетит хищников. Акулы обожают кровь.

– Вы не слишком обнадежили нас, мистер Голдсмит, – убитым голосом сказал Чарльз.

– Увы, да, – смущенно улыбнулся адвокат. Чарльз был ему глубоко симпатичен, а Грейс он искренне соболезновал. Но таков уж был закон, он был не на стороне таких людей. Напротив, именно закон превращал их в беспомощных и безответных жертв.

Аппетит у хищников был отменным. Дети, хотя и неохотно, вернулись в школу. К счастью, до летних каникул оставалась всего неделя, и все семейство на лето переехало в Коннектикут. Но здесь их ждали все те же терзания – бульварные газетенки, репортеры, фотографы… На телеэкранах вновь замелькали интервью с людьми, заявлявшими, что они самые что ни на есть близкие друзья Грейс. Ни одного из них она, разумеется, и в глаза не видела. Единственной радостью было то, что объявился наконец Дэвид Гласе. Он позвонил сам – рассказал, что живет в Ван-Нойсе, что у него уже четверо детей. Он искренне сочувствовал Грейс. Сердце его снова разрывалось, когда он видел, что ее муки не окончены. Но никто не мог остановить поток лжи и сплетен, наводнивших прессу. Дэвид очень хорошо понимал, что, начни он давать телевизионщикам интервью в ее защиту, каждое его слово обращено будет против нее. Но с другой стороны, он был рад узнать, что она замужем и счастлива, что у нее прекрасные дети. Он просил прощения за то, что исчез так надолго. Теперь он был главой фирмы, принадлежавшей прежде его покойному тестю. А потом он смущенно признался, что Трейси, его жена, отчаянно ревновала супруга к Грейс, именно поэтому и настаивала так на переезде в Калифорнию. Отчасти по этой причине он и перестал писать. Но он был искренне рад слышать ее голос – почувствовал, что просто обязан позвонить ей. Грейс тоже была до слез рада. Она согласилась с тем, что прессе вовсе не нужны ни факты, ни истина – им подавай лишь скандалы да сенсации. Они рады были бы услышать, что она, находясь в тюрьме, всячески ублажала мужчин-охранников, что вовсю спала с лесбиянками. Они знать не желали, насколько беззащитна она была, насколько запугана, травмирована, молода и чиста. Нужны были лишь мерзости – и побольше. И Дэвид, и Чарльз были совершенно согласны друг с другом: нужно отступить, дать хищникам насытиться и ничего пока не предпринимать.

Но даже месяц спустя шумиха не унималась. Заголовки желтой прессы вовсю кричали о ней на разные голоса. Второсортные телешоу приглашали всех подряд посплетничать о ней – всех, не исключая даже тюремную уборщицу. И вот Грейс почувствовала, что настало время и ей сказать свое веское слово. Они с Чарльзом целый день проговорили с ответственным за предвыборную кампанию Чарльза, и тот согласился устроить для нее пресс-конференцию. Может быть, это наконец их остановит.

– Ты же сама знаешь, что этого не будет, – сказал Чарльз. Впрочем, он полагал, что если подойти к делу с умом, то ничего дурного это тоже не сулит.

Пресс-конференция должна была состояться ровно за неделю до ее дня рождения – с большой помпой, транслировать ее собирались по одной из главных телевизионных программ. Реклама сделала свое дело, и возле их дома уже накануне снова появились люди с телекамерами. Дети были в ужасе. Они теперь старались никого к себе не приглашать, нигде не бывать, даже поменьше разговаривать с друзьями. Ах, как Грейс все это было близко и понятно! Стоило ей самой выйти в бакалейную лавку, как к ней тотчас же подходил кто-нибудь и начинал невинный разговор, неизменно кончавшийся допросом с пристрастием о жизни в тюрьме. И даже если с ней заговаривали о тыквах или автомобиле, то рано или поздно собеседник намертво вцеплялся в Грейс и спрашивал, правда ли, что родной отец ее насиловал или что ощутила она, застрелив его, а одна кумушка позарез желала знать, много ли лесбиянок было в тюрьме.

– Да ты шутишь! – Чарльз все еще не мог в это поверить. Ведь такое случалось, лишь когда Грейс выходила одна или с детьми. Она постоянно жаловалась мужу. А однажды на заправочной станций к ней подлетела неизвестная женщина и заорала прямо в лицо: «Бах-бах, Грейс! Замочила папочку, да?»

– Я чувствую себя и Бонни, и Клайдом одновременно… – горько улыбалась Грейс. Это было абсурдно, это было дико. Правда, Чарльзу тоже порой задавали щекотливые вопросы, но никто не смел травить его столь азартно и открыто, как Грейс. Казалось, весь мир задался целью замучить ее. Грейс даже получила взволнованное письмо от Шерил Свенсон из Чикаго – та писала, что уже ушла на покой, что развелась с Бобом (Грейс это, впрочем, не удивило) и изумлялась тому, что Грейс скрыла от нее свое тюремное прошлое.

– Наняла бы она меня тогда на работу, как же, – сказала Грейс, протягивая письмо Чарльзу.

Почта ее теперь была обширной и весьма своеобразной, а однажды она извлекла из конверта листок, запятнанный кровью, с единственным словом: «Убийца!» Эту гадость они тотчас же отнесли в полицию. Но во всем этом потоке обнаружилось вдруг сердечное послание от Винни, из Филадельфии, с заверениями в искренней любви и обещанием всячески поддержать. Потом пришло письмо от отца Тима – он жил теперь во Флориде и служил капелланом в доме престарелых. Он писал, что любит ее и молится за нее, и напоминал, что она дитя Господне и что Он тоже любит ее.

В день пресс-конференции Грейс не переставая повторяла про себя эти слова священника. Программа интервью была тщательнейшим образом спланирована, и люди Чарльза просмотрели заранее весь список вопросов. Казалось, все в полном порядке. Но перед самым началом пресс-конференции список этот бесследно исчез, и первым вопросом, заданным Грейс, оказался следующий:

– Скажите, что значило для вас сожительство с родным отцом?

– Что это для меня значило? – Грейс с изумлением смотрела на журналиста. – Что это значило для меня? Послушайте, вы смотрели когда-нибудь в глаза жертве насилия? Разговаривали с такими людьми? А видели своими глазами, что изуверы творят с детьми? Они насилуют, избивают, убивают! Они пытают малышей, тушат сигареты об эти крошечные ручки и ножки… поджаривают детей на радиаторах… и много чего еще… Спросите кого-нибудь из этих несчастных, какое для них имело значение то, что им плескали кипятком в лицо или вырывали руки из суставов! Это значит, что ни одна душа на целом свете не любит их, что они каждую минуту в смертельной опасности… это значит, что они все время живут в состоянии ужаса! Вот что это значит… вот что это значило для меня.

Слова Грейс настолько потрясли всех присутствующих, что журналист стушевался:

– На самом деле я… мы… думаю, все хотели бы знать, что чувствуете вы теперь, когда ваше уголовное дело стало достоянием гласности.

– Это грустная история… Я была жертвой чудовищного преступления, тщательно и успешно скрываемого за благополучным семейным фасадом. И я, в свою очередь, совершила страшное – замарала руки кровью. Но я уже расплатилась за содеянное и тогда, и потом. И я считаю, что выносить сор из избы сейчас, упиваться скандалом, пережевывать трагедию моей семьи, да к тому же терзать моих детей и мужа – сущая бессмыслица. Ведь все выглядит так, будто главная ваша цель затерроризировать нас, а вовсе не информировать публику.

Потом она долго комментировала многочисленные интервью с совершенно неизвестными ей людьми, а также ту ложь, к которой они радостно прибегли, чтобы сделаться «важными птицами». Она не упоминала названий газет, но перечисляла заголовки, представлявшие собой чудовищную клевету. Журналист улыбнулся:

– Но ведь не думаете же вы, миссис Маккензи, что люди верят тому, о чем пишут бульварные газетенки?

– Тогда зачем работают типографии, печатающие их? – парировала Грейс.

Ей задали еще немало щекотливых вопросов, но вот наконец соизволили вспомнить и организацию «Помогите детям!» и попросили поподробнее рассказать о ее работе с детьми – жертвами домашнего насилия. Грейс рассказала о госпитале Святой Марии, о приюте Святого Эндрю. Потом обратилась непосредственно к детям: она умоляла их бороться и быть сильными, чтобы им не пришлось испытать все то, что в свое время выпало на ее долю. И невзирая на совершенно определенную позицию ведущего, исключавшую всякую симпатию к ней, Грейс сумела растрогать телезрителей и вызвать к себе искреннее сочувствие. А потом все наперебой поздравляли ее. Особенно гордился ею Чарльз, а когда репортеры удалились восвояси от их дома, они вдвоем провели мирный и спокойный вечер, беседуя обо всем, что произошло. Да, это было тяжким испытанием для Грейс, но она сказала наконец все, что хотела.

День ее рождения они отпраздновали дома. Абигайль даже пригласила подружек, но лишь по настоянию родителей. Ведь и у дочки был день рождения. А странно молчаливая Грейс сидела на лужайке возле бассейна подле Чарльза. Ей все еще было не по себе, и она боялась где-нибудь появляться. Ее продолжали преследовать: даже в банке или в общественном туалете находились желающие сказать свое веское слово. Куда уютнее было дома, и она наотрез отказывалась куда-то выходить, даже в сопровождении Чарльза. Но за исключением всего этого лето выдалось относительно спокойным.

Уже в августе явственно ощущалась потеря интереса публики к их семейству. Фотографы уже не толпились под окнами, имя ее неделями не появлялось на страницах газет.

– Послушай, ты теряешь популярность! – дразнил ее Чарльз. Он ухитрился урвать недельный отпуск, чтобы побыть с ней, и очень был этому рад. Ее снова мучила астма, впервые за много лет она чувствовала себя нездоровой. Чарльз уверен был, что все дело в пережитом стрессе, но на этот раз она первая догадалась, в чем дело. Она была снова беременна.

– Как? И это в разгар всей этой круговерти? Да как ты ухитрилась? – Чарльз был изумлен и очень обрадован. Ведь самой большой радостью за все годы их совместной жизни были именно дети. Правда, его беспокоило, как будет чувствовать себя Грейс в разгар его предвыборной кампании. Малыш должен был появиться в марте, она была на втором месяце беременности, а это значило, что ко дню выборов она будет уже на пятом. Чарльз умолял не воспринимать все чересчур серьезно и не расстраиваться, если в прессе вновь появится что-то гадкое, когда они вернутся в Вашингтон. И тут он вдруг схватился за голову и простонал:

– Когда малыш родится, мне будет уже пятьдесят девять! А когда он или она закончит колледж, мне стукнет семьдесят! О боже…

Тут он горестно улыбнулся, а Грейс принялась его бранить:

– Ох, заткнись, пожалуйста! Я теперь, пожалуй, выгляжу старше тебя и прошу мне не жаловаться! Тебе на вид можно дать лет тридцать.

Это была почти что правда. Если не за тридцатилетнего, то уж за сорокалетнего его легко можно было принять. Время было весьма милостиво к Чарльзу, но и Грейс в свои тридцать девять выглядела великолепно.

В сентябре они возвратились в Вашингтон. Если не считать предвыборной кампании, то лето было очень спокойным. Они бывали лишь у ближайших друзей в Гринвиче, а по причине июньской шумихи и беременности жены Чарльз занимался своими делами, стараясь не прибегать к ее помощи.

Абигайль была уже совсем взрослой. Эндрю тоже, у него появилась новая подружка – дочка французского посла. А Мэтт пошел в третий класс и был всецело поглощен проблемами нового рюкзака, пенала, ручек и фломастеров… Он никак не мог решить, завтракать ли ему в школе или брать еду с собой – словом, для Мэтта каждый новый день был потрясающим приключением.

Грейс и Чарльз еще не объявили детям, что ждут малыша, – они справедливо считали, что еще рановато. Она была всего на третьем месяце и решила, что они поговорят обо всем этом после дня рождения Мэтта. Грейс собиралась устроить в его честь настоящий пикник. И вот, мало-помалу, она стала вновь появляться с Чарльзом в обществе. Это было тяжело – ведь она каждую минуту помнила, что ее трагедию вовсю обсуждают за ужином чуть ли не в каждом доме. Но уже давно газеты не писали о ней, и она чувствовала себя виноватой в том, что покинула мужа в разгар предвыборной кампании.

И вот жарким субботним вечером, как раз накануне пикника в честь Мэтта, Грейс пошла за покупками – надо было запастись мороженым, лимонадом, пластмассовыми вилками и ножами. И, стоя в очереди у кассы, она вдруг чуть было не лишилась сознания: она увидела на стенде последний номер дешевого журнальчика под названием «Клубничка». На сей раз Чарльза никто не предупредил. На обложке красовалась фотография Грейс, обнаженной, с запрокинутой головой и закрытыми глазами. Груди ее были слегка прикрыты какими-то черными коробочками, такая же коробочка красовалась на лобке – больше на ней не было ничего. Все было предельно откровенно – ноги широко раздвинуты, и казалось, она содрогается в пароксизмах страсти. Заголовок гласил: «Жена сенатора, бывшая чикагская порнозвезда». Она сгребла журналы, чувствуя, что ее сию же минуту вырвет, и протянула кассирше стодолларовую банкноту. Рука ее дрожала. Она не понимала даже, что делает.

– Вы забираете все? – Кассирша округлила глаза.

Грейс кивнула. Говорить она не могла – в груди явственно слышались хрипы. Но ингалятор теперь неизменно был при ней.

– У вас есть еще? – хрипло выдавила она. Кассирша кивнула:

– Конечно. На складе. Их тоже принести?

– Да…

Грейс купила пятьдесят журналов, заплатила за угощение для пикника и побежала к машине. В ту минуту казалось, что в ее руках весь тираж и эту мерзость нужно поскорее спрятать от посторонних глаз. Но когда она, рыдая, ехала по шоссе к дому, она уже понимала, какая она дура. Разве можно вычерпать океан кофейной чашечкой?