Текст книги "Маска чародея"

Когда песок пустыни замел руины, оставшиеся от города из зеленого камня, когда имена царей были забыты всеми кроме вечных тихо плещущихся вод Великой Реки, я по-прежнему лежал там в прохладе мрака, слушая молитвы немногих сохранивших веру, кто остался присматривать за священными надгробиями после того, как все мы, лежащие там, стали для человечества теми, чьих имен не произносят всуе.

Песок и ветер стерли на скульптурах черты наших лиц, и, безликие, мы смотрели в лицо вечности.

Однажды я увидел, как нечесаный, почти обнаженный мальчуган, страшно обожженный на солнце, взобравшись по моему каменному лицу, как муравей, заглядывает в мои каменные глаза, как в два бездонных колодца. Мне захотелось окликнуть его, узнать его имя, которое почему-то казалось мне страшно важным, но почему, я не знал.

Я заворочался в своей гробнице и почувствовал, что Сивилла стоит у меня на правой руке, а Вестник Смерти – на левой.

– Секенр, – позвала Сивилла. Я потянулся и взял ее за руку своей раненой рукой.

– Секенр. А теперь вставай.

Боль ушла – спустя столько времени она совершенно не ощущалась, сменившись совершенно новыми ощущениями, которым я тщетно пытался дать определение – наверное, это спертость воздуха, которую я ощутил, с трудом делая первый вдох. Запахи пыли, древности, сухого камня. Прикосновение к коже гладкой прохладной плиты, на которой я лежал. Пальцы Сивиллы, нежно гладившие мое израненное запястье.

Стоявший слева от меня Регун-Кемад издал рассерженный зловещий крик и улетел, оставляя за собой страшный след – едкую полосу замерзшей кислоты.

– Секенр, иди к свету, – сказала Сивилла, обращаясь ко мне и вслух, и мысленно.

Свет виднелся передо мной на невообразимой высоте – словно дырка от булавочного укола в куполе темного шатра, нет, это была горящая свеча, затем – факел, затем солнце, поднимающееся между двух гор, обрушивающееся на мир своими лучами, ослепившее меня. Я продолжал взбираться вверх. Некоторые время Сивилла еще была со мной, помогая мне, осторожно подталкивая, поддерживая и не давая упасть, когда я спотыкался. Ее я не видел. Я видел лишь свет, медленно становившийся все ярче и ярче и медленно раскрывающийся передо мной.

Я полз в роскошнейшей вековой пыли по сухому камню, и звук каждого моего движения многократно повторяло эхо где-то далеко внизу. Должно быть, здесь, в гробнице, когда-то была лестница. Я поскользнулся и едва не полетел вниз, но Сивилла удержала меня, поймав под мышки.

Вскоре я остался один. Я попытался отыскать Сивиллу на ощупь, но обнаружил лишь круглое гладкое отверстие, похожее на кратер или громадную яму в земле.

– Иди, Секенр. Ты должен.

Она обратилась ко мне мысленно, исчезая вдали. Это были ее последние слова, адресованные мне. Я выполз изо рта лежащей каменной скульптуры навстречу теплу и свету. Какое-то мгновение я стоял, рассматривая наполовину погребенные в песке сухощавые руки и ноги, лицо со стертыми чертами, а потом потерял опору под ногами и, поскользнувшись, мешком полетел на песок. Я долго сидел, приходя в себя, прислонившись спиной к теплому камню под лучами палящего солнца, с закрытыми глазами, ослепленный ярким дневным светом. Я слушал ветер, крики птиц, плеск воды вдали. Я наслаждался нежным ветерком, ласкавшим мою голую кожу.

В каком-то сне наяву ко мне пришел Секенр – он стоял прямо передо мной на ярком желтом песке. Каким изнуренным он казался: голый, грязный, весь в шрамах, со спутанными волосами, свисавшими до пояса. Ноги у него дрожали – колени стучали одно о другое. Он пытался что-то сказать, но я не мог понять его. Его голос звучал растерянно и испуганно.

Передо мной предстал Таннивар Отцеубийца, одетый во все черное с головы до ног. Он спросил меня, не знаю ли я, где его отец.

– Нет, – ответил я вслух. – Я даже не знаю, где мой отец.

– М-да? – поинтересовалась Лекканут-На. Ее я не видел. Должно быть, она стояла за гробницей, из которой я только что вылез или осталась внутри нее. – Разве не знаешь, Секенр?

Обратившись ко мне, она вернула мне имя, прежнее имя, и я снова стал Секенром, тем, который помнил. Постепенно я понял, что это именно яистощен до предела, изранен донельзя, с головы до ног покрыт шрамами и чувствую себя одиноким и потерянным.

Великая Река призывала меня к себе. Когда наконец солнце село в западной пустыне, я вновь обрел способность видеть. Я на ощупь бродил среди обрушившихся плит, между колоннами и восседающими на тронах каменными скульптурами. С верхушек пальм на меня раздраженно кричали птицы.

Кто-то схватил меня за плечо, резко развернув в противоположном направлении. Это был древний старик, обнаженный, как и я сам, обожженный солнцем почти до черноты, все его тело было покрыто наростами, как старое дерево.

– Ты! – выплюнул он сквозь прогнившие зубы. – Ты вернулся. Учитель и Господин, почему ты мучил меня прежде, хотя я один из всех прочих сохранил веру? Разве я не оправдал твоих надежд? В конце концов, просто некому было занять мое место. Больше никто не помнил ни ритуалов, ни молитв. Поэтому я не мог уйти. Как ни был я изможден, как ни устал, я просто не мог умереть. Теперь же, по истечении многих столетий, моя служба заканчивается. О, Всемогущий, ты наконец-то освободишь меня?

Я смотрел на него, широко открыв рот. У меня не было ни малейшего представления, о чем он говорит. Бальредон напомнил мне об этом, зашептав в глубине моего сознания.

Я поднял правую руку вверх. Кровь по-прежнему текла у меня из раны в запястье.

– Ты переделаешь и небеса, и землю? – спросил старик. – Ты свергнешь самих богов, теперь, когда ты наконец пробудился?

– Не знаю.

– Мы верим в это, Господь. Нет, прости меня, в это верю лишь я, я один, так как из нашего братства больше никого не осталось. На этом и зиждется моя вера, на том, что Спящий Бог низвергнет возгордившихся, на том, что он возродит священную рощу. Лишь лелея эту надежду, я смог столько всего выстрадать.

– Твои усилия не пропали даром, – заметил я.

Он упал на колени, закрыв лицо руками, и тихо заплакал. Затем он протянул руку, чтобы дотронуться до моей раны, и кончики его пальцев окрасились в красный цвет. В изумлении посмотрев на них, он закрыл глаза и очень, очень осторожно коснулся пальцами лба.

Его тело сотрясалось в конвульсиях, словно смятая бумага, которую треплет ветер.

– Отныне ты свободен, – обратился я к нему на языке мертвых.

Чуть позже, страдая от головокружения и страшной жажды, я упал на берегу реки у самой кромки воды и напился, лежа на животе. В тусклом свете я увидел свое лицо, отраженное в воде, но отражение рябило, вскоре превратившись в громадную рыбину, значительно превосходящую меня в размерах. Я протянул руку, чтобы коснуться рыбы, и последняя капля божественной крови скатилась из раненного запястья в воду, и рыба обратилась ко мне со словами:

– Секенр, сын Ваштэма, которого больше нет, иди в Город-в-Дельте, где ты нужен своей подруге Канратике и ее матери Хапсенекьют.

Кончиком пальца я нарисовал букву тчод на речном иле, но волна смыла ее.

Потом я спал, погрузившись лицом в ил, и мне снилась Сивилла в ее темном, свитом из сетей жилище под Городом Тростников, вокруг нее скрипели канаты и гремели кости, а она была страшно занята, натягивая и переплетая нити своего узора на полотне, из которого она только что вытащила громадный узел.

Глава 18
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДИТЯ ТЕРНА

Скорее всего, я так и пролежал на берегу большую часть дня, пока меня не нашли путешественники. Я почувствовал, как меня поднимают из грязи и кладут на спину на теплый твердый песок. Кто-то протер меня влажной тряпкой. Открыв глаза, я увидел с дюжину склонившихся надо мной лиц чернокожих людей с плоскими носами и бородками, отливающими синевой. Я закричал и попытался вырваться, уверенный, что попал в руки заргати, что у них уже готов острый кол, на который меня вот-вот посадят.

– Разве можно убить бога? – спросил я у самого себя. Богом я себя не ощущал. Никогда прежде мне не было так плохо. Но ведь и бог тоже может долго страдать, независимо от того, жив он или мертв.

Сильная твердая рука удержала меня. Кто-то заговорил, и в его голосе слышались умиротворяющие нотки, хотя слов я не понимал. Круглолицый лысый мужчина широко улыбнулся мне. Его зубы не были подпилены, как у заргати, но вначале мне показалось, что они сделаны из золота. Потом он снова улыбнулся, и я увидел, что они лишь отчасти были золотыми – золотом каким-то непонятным мне образом, были покрыты лишь их концы.

Он заговорил на языке Дельты с акцентом, которого я не узнал:

– Не бойся. Я врач.

Большинство остальных оказались его коллегами. Он обращался к ним на совершенно незнакомом мне языке, давая им распоряжения повернуть меня так или этак, когда все они вместе осматривали меня, ощупывая мои многочисленные шрамы, покачивая головами в изумлении от увиденного, обмениваясь жестами или восклицаниями. Потом они снова уложили меня. Один из них, порывшись в сумке, извлек оттуда полоску ткани и обмотал ее мне вокруг бедер.

Я поднялся на локтях, чтобы увидеть то, что они уже видели – кровотечение прекратилось, страшные уродливые раны, от которых я мог умереть не один раз, затянулись, зажила даже рана в боку. Меня это поразило ничуть не меньше, чем их.

Мужчина с золотыми зубами протянул руку, чтобы потрогать шрам у меня на голове – там, откуда вышел кончик меча – и еще несколько раз осмотрел мою грудь и живот, куда попадали стрелы. Вытянутым пальцем он проследил букву тчод, выжженную у меня на груди. Он мял и щупал мое тело, словно пытался убедиться в том, что оно настоящее.

Он снова заговорил с ними на своем языке, а потом обратился ко мне на языке Дельты:

– Все это очень странно. Ты должен был умереть. Я не могу объяснить этого.

– Очень даже может быть… – вот и все, что я смог ответить ему, снова повалившись от слабости на песок.

Он рассмеялся, широко открыв рот с золотыми зубами, а потом сильной рукой обняв меня за плечи, поднял и снова посадил рядом с собой.

– Нет, мальчик. Кем бы ты ни был, ты, определен но, не умер. Это невиданное чудо, но это правда. – Глаза его были широко раскрыты, и по выражению его лица и едва заметной дрожи в голосе я понял, что он испытывает передо мной благоговейный трепет, словно каким-то образом узнал часть моей истории.

Но отбросив свой страх, он отрывисто заговорил, отдав какие-то распоряжения своим спутникам. Двое из них подняли меня на ноги, и мы пошли к их лагерю, расположенному совсем неподалеку. Под пальмами дымил костер. Чуть поодаль стояли привязанные верблюды.

Все чернокожие мужчины были одеты в туники без рукавов длиной до колена, сшитые из ярко-голубой ткани и украшенные разноцветной вышивкой; круглые широкополые шляпы, серебряные или бронзовые браслеты, ожерелья, множество колец… Мне дали такую же тунику, настолько просторную, что она больше напоминала ночную рубашку, но не предложили ни шляпы, ни украшений. Я сел с ними у костра и разделил походный обед: хлеб, сыр, копченое мясо, какие-то чересчур сладкие сушеные фрукты, которых я прежде не пробовал, немного вина. От вина меня потянуло в сон, но кто-то разбудил меня, встряхнув за плечи.

– Ты должен рассказать нам о себе, – сказал старший. Он назвался Арнегазадом, что на языке его народа, как он объяснил, означало «газель».

Я не сдержался. Должно быть, с головой у меня было не все в порядке. Я засмеялся.

– Что в этом смешного? – спросил он, впрочем, не рассердившись.

– Я еще никогда не встречал никого, кому бы на столько не подходило его собственное имя.

Действительно, этот коренастый, крепко сложенный мужчина совсем не походил на газель.

Подавшись вперед, он пристально посмотрел мне в глаза.

– А как насчет тебя? Тебе подходит твое имя?

– Меня зовут… – Я поймал себя на том, что едва не назвал ему свое тайное имя Цапля, но потом понял, что оно уже перестало быть тайным, и мне не угрожает никакая опасность, если я заявлю, что такой тощий мальчик, как я, сильно напоминает бредущую по воде цаплю. Я не знал, что сказать. Я лишь покачал головой и, обхватив колени руками, принялся раскачиваться взад-вперед.

– Меня зовут Секенр. Но я не знаю, что это значит.

Арнегазад усмехнулся, сверкнув золотыми зубами:

– По крайней мере, я понимаю значение собственного имени. Значит, я в выигрыше – ты так не думаешь?

Я лишь кивнул головой, уставившись в песок.

Какое-то время вопросов больше не было, так как кто-то попытался расчесать мне волосы щеткой. Один за другим, они трогали мои волосы и брали их в руки, словно рассматривали редкий шелк. Этим людям прямые волосы длиной до пояса, должно быть, казались таким же чудом, как и мои невероятные шрамы. Они, без всякого сомнения, считали меня уродом, посланным им Небесами, чудным зверенышем, которого они в ближайшем будущем смогут изучить.

Меня это совершенно не волновало. Я слишком устал. Даже легкая пища тяжким камнем легла мне на желудок. Я бы свалился лицом в огонь, если бы кто-то не подхватил меня.

Той ночью мне снилось, что я по-прежнему Дитя Терна и по-прежнему распят на дереве – шипы пронзили мое тело под ключицами, поймав, как рыбу на крючок. Я истекал кровью и стонал, слабо дергаясь на шипах. Кровь фонтаном брызгала у меня изо рта. Дитя Терна видело сон, что он мальчик Секенр, спящий в лагере у добрых иноземных врачей из экзотической страны на берегу Великой Реки. Секенру снилось, что он Дитя Терна.

На следующее утро, едва рассвело, я проснулся и, пока остальные спали, тихо сидел в одиночестве, наблюдая, как солнце поднимается над рекой, и пытаясь понять, кто я: Секенр, очнувшийся ото сна, или Дитя Терна, спящее и видящее сон. Я совсем ни в чем не был уверен. У меня просто не было доказательств. Возможно, я по-прежнему распят на дереве, и мне лишь снится, что я пишу эти строки.

Я ехал верхом на верблюде, сидя перед Арнегазадом, или, вернее, почти у него на коленях.

– Ты поедешь с нами и дальше, Секенр?

Я подумал о том, что жребий брошен – сразу вспомнилась «никогда не кончающаяся игра магов», как назвал ее один из источников, танал-мадт. Мне вспомнилась и Сивилла, плетущая свой узор.

– Я ведь уже… Я…

– Но ты же не пленник, Секенр. Ты можешь уйти от нас, как только пожелаешь. Мы направляемся в Город-в-Дельте, где, как нам известно, заболел царь, и обещана громадная награда врачу, который сумеет вылечить его.

Рыба в заводи советовала мне отправиться в Город-в-Дельте, если, конечно, весь тот эпизод не был моей галлюцинацией, плодом больного воображения.

– Я тоже направляюсь туда.

Арнегазад сжал мое плечо, а потом по-дружески встряхнул.

– Значит, решено. Ты будешь нашим товарищем в дороге, Секенр.

«Царь? – подумал я про себя. Какой царь? Царица Хапсенекьют вышла замуж?» Но тут я понял, что, к своему глубочайшему стыду, не имею ни малейшего представления, какой сейчас год, так как путешествовал во времени и в том, и в другом направлении. Но слишком раскрывать свои карты мне не хотелось. И я не спросил об этом.

Когда на следующий вечер мы разбили лагерь, я решил рассказать кое-что о себе – далеко не все, разумеется, но вполне достаточно, чтобы убедить Арнегазада, что я сошел с ума. Тогда он попытается вылечить меня. Возможно, это ему даже «удастся». Парадоксальная вещь, подумал я, как можно излечить от правды?

Но он полностью переиграл меня.

– Это мои братья, Дельрегазад и Кедригазад. – Оба они поклонились и сели у костра по обе стороны от меня. Мне представили и всех остальных: двоюродных братьев, коллег и даже ученика, Каримазада, который ушел напоить верблюдов. Они рассказали мне о своей родной стране Тсонгатоко, что переводится на наш язык как Страна Черных Деревьев. Почему она так называется, я узнал гораздо позже. Тсонгатоко лежит далеко за Южной Пустыней, или Пустыней Белого Огня, где побывало всего несколько жителей Страны Тростников.

Путешественников, считая и ученика, было четырнадцать. Первое впечатление не обмануло меня – они действительно были порядочными людьми, хорошими врачами, учеными. Они отправились в путь, чтобы вылечить царя Дельты.

– Но как в такой дали вы узнали, что он болен?

В разговор вступил Дельрегазад. Он был моложе и стройнее своего брата Арнегазада, и лицо у него было уже. Было очевидно, что он страшно напряжен, как-то чересчур серьезен.

– Волшебник увидел в своем зеркале, что царь медленно угасает день ото дня.

– А у вас в стране есть такие зеркала? – небрежно спросил Арнегазад, словно этот вопрос только что пришел ему в голову. Но это, без сомнения, было неправдой. Он выжидающе улыбнулся, однако в то же время в его улыбке сквозило и легкое самодовольство, словно он заранее знал, что я собираюсь сказать.

– Да, – совершенно спокойно ответил я. – Я и сам волшебник.

– В самом деле? – переспросил Дельрегазад.

Ход перешел ко мне. Я рассказал многое о своих приключениях, многое, но далеко не все. Я полностью опустил все, что случилось в Школе Теней, как и то, что я когда-то был богом. Воспоминания перемешались у меня в голове, как краски на палитре. Понять что-либо из моего бессвязного рассказа было весьма сложно. Закончил я признанием, что долгое время спал в гробнице.

Повисло молчание. Я слышал, как ночные птицы перекликаются друг с другом.

Арнегазад долго недоверчиво рассматривал меня и в конце концов спросил:

– А на чем специализировался твой отец?

– Специализировался?

– Каждый чародей, как ты сам сказал, выбирает себе свою собственную уникальную область магии. Какая была у него?

Его вопрос поразил меня. С одной стороны, я никогда по-настоящему не думал об этом. С другой, редко думал о чем-то еще.

– Мне кажется, – поразмыслив, все же ответил я, – он специализировался на предательстве. Входил в доверие к другим. Учился у них. Использовал их в собственных целях, потом убивал, если ему это было выгодно.

– Но, – заметил младший брат, Дельрегазад, – разве не все чародеи поступают точно так же?

Остальные со страхом посмотрели на меня. С виду я казался им обычным ребенком, но ведь я сам только что признался в том, что я убийца. Я был не просто волшебником, которые часто бывают белыми магами или даже святыми, а черным магом, чародеем, от которого, без сомнения, не стоит ожидать ничего хорошего.

– Да, – сказала я, – но для отца убийство превратилось в смысл жизни, давно перестав быть просто средством для достижения цели. Он возвысил его, превратив в своего рода искусство.

– Ах, – выдохнул Дельрегазад, садясь на свое место.

Опять воцарилось молчание. И снова его нарушил Арнегазад.

– А в какой области магии специализируешься ты, Секенр?

– Каллиграфия. Письмо, буквы на бумаге.

– В самом деле? – Это утверждение он тоже воспринял с изрядной долей скептицизма. Не думаю, чтобы он поверил мне. Я сидел с непроницаемым выражением лица, ожидая, что он скажет: Нет, Секенр, твой истинный талант – в умении страдать. Твоя каллиграфия – это письмена на твоем собственном теле. Видишь, страница исписана уже полостью.

Но он ничего не сказал.

Вскоре кто-то принес миску с водой.

– Посмотри в нее, – распорядился Арнегазад. – Расскажешь нам, что ты там увидел.

Без сомнения, мне была устроена самая настоящая проверка, но я сделал все, как мне велели: зажег в руках огонь под сдавленные вздохи и возгласы зрителей и, опустив руки в миску, держал их там, пока белое пламя целиком не покрыло поверхность воды.

Я многое там увидел: многих людей, многие страны… но вдруг я вскрикнул и выплеснул воду себе на колени.

– Я не могу ничего рассказать вам… – я плакал. Арнегазад протянул руку, дотронулся до моей щеки и резко отдернул палец, когда тот коснулся настоящей слезы.

– А я и не знал, что чародеи способны на это, – сказал он.

На следующее утро мы добрались до руин сожженного города. Вырытые шесты были свалены в кучу на речном берегу, но ни запаха гари, ни запаха смерти уже не осталось, лишь запах пыли.

К полудню мы доехали до второго города, который тоже был сожжен, но немногие оставшиеся в живых уже начали восстанавливать его. Арнегазад распорядился ждать его, пока он совещался с выжившими членами городского совета – тремя стариками, спорившими с ним и отчаянно жестикулировавшими. Наконец нас всех усадили в одну единственную утлую лодку, управляемую перевозчиком и его сыном, в то время как остальные в страхе старались держаться от нас подальше. Мы уселись среди своего багажа и очень скромно перекусили уже на воде. Мне хотелось спросить, куда делись верблюды. Их стоимость значительно превышала плату перевозчику. Но я хранил молчание.

Арнегазад обратился к спутникам на своем языке, потом обернулся ко мне.

– Боюсь, наша миссия не увенчается успехом – мы ехали зря. Царь уже мертв.

– Ка… Какой царь это был?

Арнегазад очень странно посмотрел на меня.

– Ну, Венамон Четвертый, разумеется.

А знаешь ли ты, что смотришь в лицо его убийцы?

Я сглотнул слюну и с трудом выговорил:

– Тогда зачем же вы продолжаете свое путешествие? Почему не возвращаетесь домой?

Арнегазад просто пожал плечами.

– Мы зашли уже слишком далеко. Нам хотелось бы увидеть знаменитый Город-в-Дельте.

Дельрегазад тронул его за плечо и что-то прошептал.

– Кроме того, Секенр, – продолжил Арнегазад, – для нас все же, возможно, найдется там работа. Я думаю, что и у тебя есть там дела.

– Да, – тихо ответил я.

– Это связано с тем, что ты видел в миске прошлой ночью?

– Да.

Достаточно сказать, что во время нашего плаванья мы миновали еще несколько городов, и сожженных, и не пострадавших, практически не встретив на реке других судов. Как только показался Город-в-Дельте, я попросил высадить меня на берег. Там я расстался с врачами из Тсонгатоко, обменявшись с ними заверениями в дружбе и выразив надежду на скорую встречу в будущем.

С помощью магического зеркала я вошел прямо во дворец, воспользовавшись лужей в тени царских конюшен. Там я нашел все, что мне требовалось: пару ведер с коромыслом. Я снял свою яркую тунику, аккуратно сложив ее и засунув между бочками на случай, если смогу вернуться за ней. Я обмазал себя грязью с головы до ног.

Затем, обнаженный до пояса, сплошь покрытый грязью, с коромыслом на плече я направился прямо к подземной тюрьме, словно был невидимкой. Никто из стражников не остановил меня. Я прошел сквозь их толпу, и они на меня даже не посмотрели. В сыром подземелье со стойким запахом гнили и нечистот я проходил мимо занятых узниками камер, но никто так и не окликнул меня.

В этом и заключалось мое преимущество. Будь я великаном или элегантно одетым чародеем, я бы моментально привлек внимание, но грязного оборванного мальчишку никто не воспринимал всерьез. Наверное, сын кого-то из слуг или, скорее всего, раб. Если у него чересчур много шрамов, что ж, рабов часто бьют. Я мог пройти всюду, куда мне заблагорассудится, пока буду держаться вдали от парадных залов.

Никем не замеченный, я забрал большое кольцо с ключами, подошел к одной из камер и открыл ее.

Осторожно поставив ведра на пол, я уставился во тьму. Свет проникал туда лишь из отверстия в потолке, выходившего не наружу, а в камеру сверху. Пахло оттуда, как из выгребной ямы.

Я зажег пламя в ладони и увидел узницу, висевшую на цепях на дальней стене камеры: изможденную, голую, избитую и израненную, ее волосы, длиннее моих, свисали ниже пояса спутанными прядями. Когда я подошел к ней, она встрепенулась, слабо застонав и дернув головой, чтобы отбросить волосы с лица.

Я поднял пламя и поднес его к ней. Ее лицо распухло, отекло и почернело от недавних побоев. Она смотрела на меня, с трудом открыв полные боли глаза.

– Это не может быть Секенр, – сказала она. – Я, наверное, умерла. И ты тоже мертв.

– Это я, Тика. В самом деле я.

– Ты не обманываешь меня?

– Нет, Тика. Не обманываю.

Потушив пламя, я начал на ощупь неумело возиться с ключами и кандалами, ничего не видя в темноте. Я пытался удержать ее, когда она падала со стены, но мы не устояли на ногах и вместе повалились на грязный пол. Мы пролежали там несколько минут совсем рядом с кучей свежего навоза. Она вцепилась в меня, как тонущий в реке хватается за бревно.

Она не плакала. Мне кажется, она уже выплакала все слезы.

Выбравшись из-под нее, я встал на колени.

– Как ты думаешь, ты сможешь встать?

– Да…

Я помог ей подняться на ноги, закинув ее руку себе на шею, и мы поковыляли к дверям.

Я оставил ее в дверях, чтобы вернуться за коромыслом с ведрами.

– Зачем все это?

– Ты можешь нести хотя бы одно ведро?

Пошатнувшись, она упала на меня, положила руки на плечи и обняла, свалив коромысло с ведрами на пол. На мгновение мы застыли на месте. Я дал ей расслабиться и отдохнуть у себя на плече, без труда поддерживая ее. Она была не тяжелее меня, хоть и на голову выше.

Без сомнения, ей не хватило бы сил нести помойные ведра и пройти мимо стражников, словно она делала это каждый день. От этого варианта пришлось отказаться. Мне надо было воспользоваться магическим зеркалом, вопреки риску, нет, скорее уверенности в том, что за темницами наблюдает кто-то из чародеев, даже если он и не присматривал за конюшнями.

– Вода, – прошептал я. – Мне нужно немного воды. Тогда мы сможем выбраться отсюда.

Опустившись на четвереньки, она поползла обратно во тьму камеры и вернулась, чуть не задохнувшись от потраченных усилий. Она вручила мне чашку, сантиметров на пять-шесть заполненную жидкостью, которую с трудом можно было назвать водой.

– Мой недельный рацион, – сказала она. – Если, конечно, они сюда не мочились…

Чтобы стражники не застали нас в коридоре, я отвел ее обратно в камеру, плотно прикрыв за нами дверь.

– Потерпи еще чуть-чуть, – попросил я.

Усевшись прямо в грязь с ведром на коленях, я выплеснул воду на дно ведра – мне требовалась более широкая, чем у чаши, поверхность – и потряс его, чтобы разбить пленку грязи. На этот раз я склонился над ведром и дышал на воду, пока она не засветилась.

– А я и не знала, что ты умеешь делать такие вещи, – заметила Тика.

– Я кое-чему научился. Но подожди…

Как я и опасался, седой плешивый старик смотрел на меня из ведра. Я грубо заговорил с ним, обратившись к нему на языке мертвых.

– Не вздумай чинить нам препятствий. Мы только хотим уйти. Любая попытка помешать нам дорого тебе обойдется. – Я сопроводил свою речь несколькими весьма распространенными среди магов словечками, выученными мною в Школе Теней, добавив кое-что и от себя и намекнув, что мне известно весьма и весьма многое. Я процитировал несколько слов из леденящей кровь литании Кровавых Царей Та-Йед Хзан на их собственном языке, воспользовавшись любезностью Таннивара Отцеубийцы, однажды побывавшего в этом царстве тьмы и вечных льдов.

Незнакомый чародей махнул мне рукой и исчез.

– А теперь пойдем, – сказал я.

Я поставил ведро на пол, обхватил Тику сзади, крепко сжал ее в объятиях, наклонился вперед, и мы вдвоем кувырком пролетели сквозь светящуюся поверхность.

Мы со всплеском приземлились в зарослях тростников у самой воды. Я сел, отплевываясь. Тика лежала рядом со мной, лицом вниз. Я перевернул ее и вытащил на берег. Она долго откашливалась, сплевывая тину и ил, а потом неподвижно лежала с закрытыми глазами, едва слышно дыша, пока я носил чистую воду в ладонях, чтобы промыть ее многочисленные раны. С головой погрузившись в ее лечение, я и не заметил, как спустился вечер. Ночные птицы закружились в небе у меня над головой. Бредущая по воде цапля подошла к нам буквально на расстояние вытянутой руки, пристально наблюдая за мной. Я счел это добрым знаком.

Сделав все, что было в моих силах, я помылся сам, и мы, мокрые, сидели бок о бок, дрожа на легком вечернем ветерке.

– Ты так и не спросил меня, – наконец сказала Тика, – что случилось с мамой.

– Я боялся.

– Фракция Зеленых пришла к власти вскоре после того, как ты… исчез. Мама кричала, звала тебя, когда солдаты пришли за ней. Но тебя не было… Ты так и не пришел к ней на помощь…

Я не знал, что сказать. Я взял ее за руку. Она пододвинулась поближе ко мне, чтобы согреться.

– Да я и не думаю, что ты сумел бы ей помочь, – с трудом выговорила она, глядя на зажигающиеся на небе звезды. – Говорят, что царица… мама, да и я тоже, бы ли узурпаторшами, бесчувственными, бесчестными, не имеющими ничего святого… что мы взошли на трон лишь в результате убийства… И что я могла возразить? Ведь так оно и было!

После длительного молчания я спросил:

– А что мы теперь будем делать, Тика? Ты сама по пытаешься стать царицей?

Она заплакала, вначале почти беззвучно, потом ее плач перешел в истерические рыдания с громкими хриплыми всхлипываниями:

– Нет… Нет… Я не хочу…

– Ну и что тогда?

– Не знаю, Секенр. А что ты будешь делать?

Я обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но моей руки не убрала. Голову она положила мне на грудь.

– А где царица, твоя мать?

– У городских ворот… На шесте…

Меня охватила безудержная ярость. Никогда прежде я не был так разгневан, что бы со мной ни происходило. Я отстранил Тику и сел.

– Им не стоило делать этого, – тихо сказал я. – Действительно, не стоило.

Я поднялся на ноги.

– Побудь здесь, – бросил я. – Просто лежи и жди меня. Я постараюсь скоро вернуться.

Оказалось, что мы были совсем неподалеку от города. Я шел в ночи – звезды плыли по кругу у меня над головой – и отсчитывал часы по звездному небу: час, два, три. Когда в поле зрения показался город, я затаился среди деревьев и немного выждал, чтобы оглядеться. Караванщики разбили свои лагеря у городских ворот, дожидаясь утра, когда их пустят в город. В предрассветный час, когда все уснули, я осторожно пробрался через лагерь и встал точно посредине между двумя башнями, обрамлявшими городские ворота.

Голова царицы Хапсенекьют торчала на шесте прямо перед воротами. Ее глаза выклевали вороны, но корона на голове осталась.

Ее дух не ушел в Царство Мертвых. Я увидел его магическим зрением. Он болтался на ветру, как тряпичная кукла, свисая с обрубленной шеи.

Я обратился к ней на языке мертвых, освобождая ее дух от изуродованного тела. Она сошла на землю. Она не плакала – плакал я.

Я оплакивал царицу, чей призрак стоял передо мной.

– Я ненавижу их всех за это. Как я их ненавижу! Я ненавижу их за то, что они сделали с Тикой…

Хапсенекьют потянулась ко мне, чтобы взять меня за руку. Ее рука прошла сквозь мою, как сквозь дым.

– Секенр, ты не любил меня, как и я тебя, впрочем. Для меня ты был лишь орудием – я использовала тебя, как и многих других. И ты, конечно же, понял это…

– Не знаю, что я чувствую сейчас, – с трудом выговорил я, – но это ранит сильнее всего.

– Секенр, пожалуйста…

В ярости я издал Крик Чародея, и городские ворота обрушились, привратные башни склонились одна к другой. Сразу же раздались крики, визг, зажглись фонари. Проснувшиеся из-за поднявшегося переполоха караванщики спешили успокоить перепуганных животных.