Текст книги "Леди-босс"

– Хватит! – Это могло продолжаться бесконечно. – Чего ты добиваешься?

– Не знаю… – Она помолчала. – Мне, Лизавета, мальчика хотя бы изредка видеть. Тебе, конечно, этого не понять, а мне снится сыночек-то… Все время вскакиваю, кажется, плачет он, пеленочки менять надо. И как будто молочная я, все еще кормлю. Нет, нет! Я все распрекрасно понимаю, куда мне его забирать? У нас там, в Лобне, на отстое общага есть. Сама понимаешь, живем, как беженцы… А вот когда отгулы у меня? Я бы брала его, на денек, два… На немножко.

– Нет. Она сникла.

– Не выдержу я такого, Басаргина. Я же знаю теперь, что он с тобой тут, в Москве. Сами ноги к нему несут. Конечно, если бы я была где-нибудь подальше… Да хотя бы в той Астрахани или еще где. Вот тогда, может, и справилась бы с собой. Меня один молдаванин все с собой зовет. Он тут как бы нелегал, дачи строит. Дом у него в Бельцах, говорит, виноградник имеется. И предки совсем старенькие. Немолодой, конечно… Вежливый, тихий такой. И все намекает, не брошу ли я последний якорь в его затоне…

– Сколько?

– Чего? – Она удивилась.

– Сколько ты хочешь, Горохова? – спросила я. – За то, чтобы мы с Гришаней тебя никогда больше не видели? Чтобы раз и навсегда?

– Ну ты даешь1 – возмутилась она. – Это чтобы я тебе Гришку как бы продала?

– Была бы честь предложена, – сказала я. – У меня найдутся и другие возможности. Так что будем считать, что рандеву у нас состоялось. Я так думаю, что теперь с тобой совсем другие люди толковать будут. Я не одна, Ирка! У меня команда.

Я сделала вид, что собираюсь уходить, и даже зеркальце из сумки вынула и подправила помадой губы.

Она следила за мной, прищурившись, и вдруг охрипшим голосом произнесла:

– Полтинник…

– Точнее?

– Полсотни кусков… Баксами, конечно.

– Опупела, что ли?

Я вдруг ощутила безумную радость. Почти счастье. Ну конечно деньги!.. Ей надо только это. А все остальное – виляние и треп. Но нельзя было показывать ей, что я ликую. Торговаться нужно, вот что!

– Моя Гаша тоже считает, что у меня валюта в бочках, как капуста, заквашена. Только отслюнивай! Гут же система, Горохова! Никакой налички, все в бумагах… Да и я еще как бы посторонняя, покуда выясняется, что мне мой оставил! Ну, если сильно напрягусь, в долги влезу, двадцатник, может, и наберу!

– Как это понимать? – оскорбилась она. – Ты ж на тачке катаешь, которая раза в два дороже. И вся в цацках! Это что, изумрудики?

Я сняла кольцо и серьги, положила на стол:

– Бери!

– Да что я, полная сволочь, что ли, Лиз? Это ж небось дареное… Свадебное, да?

Она умудрилась разглядеть на внутренней стороне колечка декабрьскую дату.

– Мне такого не надо. Что мы, чужие? А, подруга? Ну напрягись, напрягись!..

– Двадцать пять.

Конечно, это была полная гнусь, сидят две, в общем, молодые и пристойные женщины, беседуют, изредка повышая голоса, и прокручивают – что? Как это назвать? Это был полный идиотизм. Я безумно хотела одного: чтобы впредь она даже взглядом не прикасалась к моему солдатику, чтобы исчезла, пропала в небытии, чтобы ушла моя тревога, отчаяние мое и страх, когда я поняла – эта мамочка на все способна.

…Сошлись на тридцати.

Но немедленно. Поскольку молдаванин уже что-то там отстроил дачное на Истре и собирается отбывать на родину. И Ирка рассчитывала прицепиться к своему новому кандидату и отбыть вместе с ним. Я ей наказала ждать меня в кафешке, вышла к «Дон Лимону», села за баранку, и только тут до меня дошло, что я не знаю, как заполучить эти деньги. С собой у меня была только почти исчерпанная кредитка, какая-то мелочевка. В Москве я фактически еще никого не знала, а офис и наш банк были закрыты на выходной. Я позвонила по мобильнику Элге. Телефон молчал. Жена Чичерюкина сказала, что Михайлыч повел детей во МХАТ на спектакль «Синяя птица».

К тому же я не была уверена, что у них могут найтись такие деньги. Оставалась Белла Львовна Зоркие. Я дозвонилась до нее. Она, как всегда, что-то жевала, но тотчас перестала, когда я сказала, что именно и совершенно срочно мне нужно.

– Что случилось, деточка? – заледенев голосом, спросила она.

Объясняться я не думала и сказала:

– Это моя проблема.

Через полчаса я уже была на Ордынке. Белла была страшно недовольна, прежде всего тем, что я нарушила ее уик-энд. Но не только. Кассовая конура была опечатана, но кассира вызывать не пришлось, Белла сказала, что, кажется, что-то наскребет в своем сейфе, потому что не успела сдать какую-то наличку в банк в пятницу. Она долго гремела ключами, отпирая свой хиловатый сейфик. Денег в сейфе еле-еле хватало, и хорошо, что их успели с рублей перевести в доллары. Деньги, оказывается, привез мелкий оптовик из Саратова, забравший со склада Туманских под Подольском небольшую партию компьютеров.

Я начала было изливаться в благодарностях, но тут Белла Львовна сделала мне первый сверхмощный втык. Она сказала, что не подвергает сомнению мои права на собственность Туманских, но что я, кажется, не совсем правильно представляю мое положение в корпорации. И очень плохо разбираюсь в финансовой политике. По заветам Нины Викентьевны, все, что наваривается на всех видах деятельности, немедленно пускается в дальнейший оборот. Деньга должна делать деньгу. Как и было при Викентьевне.

– Все элементарно, – сказала мне Белла Львовна. – Допустим, Нинель заключала контракт с какими-нибудь финнами на поставку сливочного масла. Без предоплаты – она это умела, как никто. Рефрижераторы с нашей трансфирмы доставляли эти тонны в Москву. Через растаможку, конечно. Маслице у нас забирали крупные оптовики, с оплатой по факту, товар – денежки. Эти суммы уходят к финнам, и мы расплачиваемся с ними за предыдущий товар. В ответ они гонят уже новую партию… Практически мы почти не видим налички. Работает схема, конечно, не только такая. Но все фактически постоянно в деле.

– Это мне понятно.

– Думаю, не очень, Лизавета Юрьевна. Мы еще не до конца разобрались с прошлым годом, но, судя по всему, по окончательным результатам выйдем если и не на минуса, то на фифти-фифти, то есть сколько мы должны, столько и нам. У Нинель это получалось как-то талантливее. Конечно, нас выручают пока «голубые фишки», игра идет на разнице курсов. Но это тоже процесс. Так что я хочу вам напомнить, что ваше обустройство в столице "Системе "Т" уже обошлось недешево – квартира, обстановка, ваша прелестная тачечка… Вы изъявили желание лично участвовать в работе как генеральный директор. По уставу вам определен оклад, немалый, конечно, но и только! Все остальное по результатам в конце года. Результаты, как я просчитываю, будут приятные, но пока я вас убедительно прошу несколько умерить свои аппетиты. Я, конечно, не знаю точно, что вам там еще оставил Семен Семеныч, но это уже ваши проблемы! Так что извольте расписочку…

Белла держала на своей пухловатой физии любезную улыбочку, но я вдруг почувствовала ее неприязнь ко мне. Дохнуло если не полной стужей, то ощутимым холодком. Но я отнесла это на счет моей выходки с пожарной тревогой, когда покусилась на ее незыблемость, показала, что готова обойтись и без ее услуг, объявила, что готова уволить Беллу Львовну Зоркие, корпоративную ветераншу, чуть ли не мать-основательницу, как какую-нибудь затю-канную мышку-счетоводшу. Она же была львица.

Но все это как-то промелькнуло и почти сразу забылось, потому что откупные были при мне.

Горохова ждала меня. Перед ней стоял почти полный графинчик, а это означало, что прежний она добила в одиночку. Зрачки плавали в покрасневших глазах.

– Извини… Я тут добавила, – пролепетала она. – По-живому себя режу, а так все легче…

Я бросила перед нею пакет с деньгами. Она потрогала его и вздохнула:

– Презираешь? Я сама себе не верю.. – Все?

– Давай я тебе отказ напишу… Ручка есть? Что, мол, так и так, таковая к таковой претензий не имеет. И он передается с рук в руки на бессрочно. В связи с невозможностью дальнейшего воспитания и материальным положением Гороховой Ираиды Анатольевны… Каковая обязуется… Так что если я отсуживать парня надумаю, ты это дело – на стол…

– А насчет судейских это ты как? Всерьез?

– Не боись… Это я со страху такая храбрая. Потому что свою вину знаю. И прощения мне нету… Только другая бы на твоем месте и покакать рядом с такой, как я, не присела. Таким, как я, только башку в темном углу проломить, и на свалку… Кому я нужна, кто искать будет? А у тебя же на подхвате целая армия, охрана, любой прокурор под твою дудку спляшет… Повезло тебе, Лизка! И как это у тебя получается? Вот, кажется, все уже, не выплыть. А ты опять в порядке… Колыхаешься! Может, поделишься, проконсультируешь?

– По-моему, ты перебрала.

– Это чтобы в петлю сдуру не полезть… Я, знаешь, пробовала как-то, да не смогла.

– Чем я еще могу тебя обрадовать?

– Если тебе не очень сложно, свези меня в Лобню. Боюсь, не доберусь.

– Деньги-то пересчитай!

– А разве ты меня когда-нибудь хоть на чуть-чуть обманывала? – воззрилась она на меня осоловело.

Я сунула пакет в ее сумку, рассчиталась с официанткой и, оторопев, смотрела, как Ирка вынула из сумки целлофановые пакетики и собрала в них недоеденное с блюд и тарелок, пила водку прямо из графинчика… Она орудовала ловко и привычно, и это было почти страшно. В пакете у нее лежали тысячи, а она торопливо дожевывала рыбу, к которой я, правда, не прикоснулась. До меня стало доходить, что долбануло Горохову гораздо сильнее, чем она мне излагала, пытаясь бодриться, и, наверное, здорово врала, лишь бы не признаться в чем-то уж абсолютно запредельном.

До подмосковной Лобни я довезла ее минут за сорок, благо подъезды к Москве были по-воскресному пусты и гнать можно было без задержек. Горохова грузно привалилась к дверце, пристегнутая ремнем, как куль, и заснула. Или сделала вид, что спит. И это было хорошо, потому что я просто не знала, о чем мне с ней говорить. Но думаю, что она только вид делала, потому что в город Лобню въехать мне не дала и, когда показался железнодорожный переезд близ депо и товарной станции, вскинула голову и сказала:

– Останови. Мне тут ближе.

Больше она не сказала мне ни слова, выбралась из машины и побрела, пошатываясь и спотыкаясь, по шпалам в сторону станции. Я вышла из «фиатика», закурила, глядя ей вслед.

Пока я разбиралась с ней, день пролетел, спускались сумерки. Поодаль, на переплетениях рельсов, темнели неосвещенные пассажирские вагоны, загнанные на отстой, было тепло и уже почти по-летнему сухо, сильно пахло креозотом, угольным дымком и еще чем-то железнодорожным. Стояла тишина, какая бывает в деревне. И я не удивилась, когда из посадок вдоль дороги вышло небольшое стадо коров, которых гнала девочка в яркой курточке и резиновых сапогах. Я смотрела вслед Ирке и уже не могла различить желтого пятна ее плаща в сгущавшейся синеватой мгле.

Коровы шумно и тепло вздыхали, обходя меня, девочка что-то ласково приговаривала, мне так не захотелось возвращаться в Москву. Я вроде должна была радоваться, но меня не покидало ощущение, что поступила я как-то не так и сделала не совсем то. Как будто это не Ирка, а я переступила грань, переступать которую было нельзя. И кто-нибудь когда-нибудь меня за это обязательно накажет.

Я была рада, что, когда я вернулась домой, Гришуня уже спал. Я знала, что он обязательно спросил бы меня, почему мы не пошли в зоопарк к его птице-секретарь, где я была. И мне пришлось бы ему врать. Спросила зевающая Арина:

– Куда вас унесло, Юрьевна? Кто эта тетка?

– Никто… Так… Встречались, – через силу сказала я.

Она очумело следила за тем, как я включаю кофемолку, ставлю на плиту медную джезву, сыплю в густую, как машинное масло, жидкость щепотку соли.

– Вы что, ку-ку? Не заснете же!

– Поработать надо…

Она поверила и удалилась. Работа здесь была ни при чем. Я точно знала, что, даже если наглотаюсь снотворного, опять начнется моя еженощная мука, которую я старательно скрывала от всех. Случалось это, когда выпадали особенно напряженные дни. Такие, как этот, с Иркой. Иногда мне казалось, что ко мне вернулась моя зимняя шиза. Я просто боялась засыпать. Потому что ко мне во сне снова придет Сим-Сим. И уже не первую ночь, помаявшись, я вливала в себя кофе и бродила по квартире как неприкаянная, чтобы к утру довести себя до смертельной усталости. Чтобы упасть на пару часов в койку, как в яму, заснуть без сновидений.

Иногда мне казалось, что я начинаю ненавидеть моего Сим-Сима.

Я начала кое-что понимать из того, что прежде не понимала.

…Мне оставался еще год отсидки, когда стараниями майора Бубенцова в зоне наконец построили теплицу. На открытии наш замнач по воспитательной работе толкнул речь, из которой следовало, что при прежнем режиме никто бы и не подумал о свежих огурцах для страдалиц, но ныне, несмотря на трудности, у нас будут витамины. Что мы должны ценить это и повышать производительность швейного труда.

В команду огородниц подбирали в основном теток, имевших ранее дело с землей. Тут и сработало мое происхождение от академика сельхознаук Басаргина. Кто-то сунул нос в мое дело, и участь моя была решена.

Мне стало полегче, когда меня перевели из цеха в остекленную светлую теплицу, которую поставили за монастырской стеной, на месте огорода, где когда-то шуровала святая братия. В теплице было тепло от парового отопления, по-деревенски пахло навозом и завезенной откуда-то черной землей, но главное – вместо сводов цеха я стала видеть небо.

Именно там, в теплице, высаживая огуречную и помидорную рассаду, сама похожая на что-то блеклое и растительное, я вдруг поняла, что все это когда-нибудь закончится, я вернусь на родину, хотя бы для того, чтобы получить чистый паспорт, и это будет большой неприятностью для тех, кто меня законопатил: судьи Щеколдиной, Ирки Гороховой, ее Зюньки и иных, включая горпрокурора Нефедова, и охранницу из СИЗО, которая метелила меня, надев наручники, когда я пыталась что-то вякать насчет моей невиноватости. Я радостно прикидывала, как устрою им всем поочередно Большую Разборку, что именно сотворю с каждым из них… В этих моих идиотских планах было все: от поджога нашего с дедом особняка, в пламени которого должна сгореть подлая Маргарита Федоровна Щеколдина, до обливания серной кислотой Гороховой Ираиды…

Через положенные сроки созрели первые парниковые огурцы, экзотического, вьетнамского сорта, здоровенные, длиной под полуметр, твердые и гладкие. Несмотря на первые свои опыты, я все еще оставалась замороженной и до глупости наивной.

Но озверевшие на безмужичье сиделицы увидели в них что-то такое, до чего я бы в жизни не додумалась. Мне приказали доставить ящик с первым урожаем в пищеблок, и я поволокла тележку через монастырский двор. Ночная смена в швейном цехе как раз окончилась, и сонные бабы выползали из бывшей трапезной. Снег уже стаивал, обнажая травянистые проталины, сползал с монастырских крыш с сосулек капала вода.

– Огурчики, девки… Ей-бо! – обалдело взвизгнул кто-то. Они обступили меня, засопели. Бригадирша из долгосрочниц, синяя от наколок, золотозубая, растолкала всех и схватила здоровенный дубинообразный овощ.

– Вот это елда-а-а… – протянула она восхищенно. – Ну прям как у моего… Как сейчас помню… Не трогайте, пожалуйста!

Я хотела отобрать у нее казенный продукт, не она оттолкнула мою руку:

– Не дает, а? Даже пощупать. Ей жалко! Может они тут все уже тебе родные, студентка? Чего лупишься? Дело твое молодое, тем более весна… Ты с ними как орудуешь? Встоячку? Вприсед? Или на спинке раскладываешься?

До меня еще не дошло, что они уже завели себя.

– Иди сюда, мой сладенький!.. – Какая-то молодуха тоже взяла огурец, лизнула его, закрыв глаза, и подсосала конец.

– Дай и мне!

– И мне!

Меня отпихнули от ящика, ржали, прыгали, кривлялись, расхватывая зеленые палки. Кто-то уже задирал юбку…

Конечно, в зоне все мы были получокнутые, но то, что случилось на моих глазах, было всеобщее повальное безумие.

Бабы слетели с катушек. Это была вроде бы игра, они потешались над соплячкой первоходкой, не давая ей с тележкой огурцов прохода. Но уже и не игра. Они толкались, выхватывая друг у дружки добычу, заталкивали эти зеленые палки в себя и в подруг, падали на зады, раскорячивались, выли, орали и хохотали. И это тоже уже был не хохот, а какой-то визг, всхлипы, стоны, кряхтение и плач.

Я упала на ящик, накрыв его собой, чтобы не дать растащить последние, но меня огрели по башке и скинули. Заверещал свисток караульного солдата на вышке, из комендантской бежал, ругаясь, Бубенцов в накинутой на плечи шинели, а за ним охранники с овчарками, натасканными на человечинку, которых мы больше всего боялись. И кто-то из женщин уже визжал, отбиваясь ногами, кто-то прятался за мою тележку, спасаясь…

Когда пришла в себя, сидя на земле, бабы угрюмым строем уходили прочь, повсюду валялись раздавленные огурцы, в белой мякоти и семенной слизи, а Бубенцов орал на меня:

– Что это с ними? Кто первый начал?

Я загудела в штрафной изолятор, потому что не только не указала на зачинщицу, но и строила из себя дурочку, которая вообще не понимает, с чего они все завелись. Просто, мол, хотели попробовать первых огурчиков… Мне было очень стыдно.

Есть вещи, которые надо поскорее забыть, чтобы можно было жить дальше, и мне казалось, что я все это уже забыла начисто. Но в последнее время память все чаще возвращала мне эту картину. Я впервые поняла, что теперь мало чем отличаюсь от этих несчастных женщин и мне так же паскудно, невыносимо тяжко и отчаянно безвыходно, как тогда – им. Жажда ласки, прикосновения, проникновения заставляла меня постоянно думать все о том же, орать ночами, когда я оставалась наедине сама с собой, и метаться, комкая ледяные простыни… Это была нескончаемая мука.

Иногда я плакала до изнеможения. Иногда добиралась до кухни и клюкала. Но прекратила это, когда поняла, что от выпивки становится еще безысходнее.

Из медицинских книг я знала, что процесс превращения невинной девицы в женщину, в отличие от мужских особей, более протяжен во времени. Правдивость теоретических постулатов, изложенных в брошюрке: «Это должна знать каждая девушка», подтверждала и Гаша, признавшись как-то:

– Я это дело не сразу распробовала, Лизавета. Жила себе, жила… Все мои хотелки были терпелки. Ну раз Ефиму надо и для укрепления семьи, чтобы на сторону не косился… А так все удивлялась: и чего в этом хорошего другие бабы находят? Двоих Ефиму родила уж – никакого эффекта. А потом, уже за тридцать было, после Люськи… Как прорвало! Всю меня перевернуло наоборот, то я от Ефима бегала, а тут он от меня… И было мне аж тридцать четыре года! У меня глаза как бы промылись, все кругом – сплошная радость. Лепота и благодать… А главное, ночи никак не дождусь! При свете вроде бы стыдно, только весь день на уме – одно и то ж… И стало у меня к Ефиму совсем другое отношение. Так что то, что ты с Петькой выкинула, плюнь, забудь и не вспоминай. Это все одно детское любопытство. Учебная, можно считать, тревога… Оно к тебе само придет, не спросится… В положенное время.

Гаша тогда про Клецова все разнюхала и делала мне втык. Поскольку делать его было больше некому в связи с отсутствием присутствия мамулечки. И во всех остальных уроках, которые она мне давала как деве, она была откровенна и беспощадна, не раз повторяя:

– Главная красота, Лизка, не морду краской сандалить, а мыла и мочала не жалеть! Чтоб всегда аж скрипела от чистоты! Чтобы ни пятнышка…

Ну и так далее.

Все и впрямь вышло по-Гашиному. Потому что проснулась я, пробудилась, значит, аж через десяток лет после Петьки. И разбудил спящую царевну Сим-Сим.

Самое дикое было то, что его не стало, его не было, но он продолжал быть. Где-то там, во мне, в памяти тела. И когда я забывалась, проваливалась в сон, в трепещущей и мучительно сладкой мгле я снова слышала его дыхание, прикасалась плечом к его плечу, зарывалась лицом в мохнатость его груди, слыша, как гулко бухает его сердце.

И я знала, что люблю его, как никогда и никого не любила, и он – мой, и так будет всегда. Но все не могла разглядеть его лица, его глаз, услышать голос, потому что он всегда молчал. Потом все это расплывалось, истаивало и исчезало. И я кричала в тоске и отчаянии… И просыпалась от боли в искусанных губах, и каждый раз слышала один и тот же странный звук в голове, как будто звенела лопнувшая струна.

Все еще тянулась и никак не могла закончиться эта шалая весна. Я понимала, что должна что-то сделать с собой, переступить какой-то порожек, избавить себя от этого почти еженощного мучительного наваждения. И знала, что сделать этого еще не решусь.