Текст книги "Леди-босс"

БЕЗ БОЖЕСТВА, БЕЗ ВДОХНОВЕНЬЯ…

Добили меня две вещи, случившиеся в один и тот же день. Утром я обнаружила, что нянька Арина собрала свой чемодан и прощально хлюпает, сидя в кухне и глядя на стенку, разрисованную нашим солдатиком.

– Не могу я тут больше с вами… – сказала она мне. – Это у вас, видать, шкура, как у бегемотихи, – ничем не прошибешь. А мне Гришку жалко… Опять же посуду мыть да пылесосить, разве это для меня дело? Я ж с дипломом, мне расти надо… У меня и предложение есть, из дипкорпуса! Там у одной послихи ребеночек… Платят, конечно, поменьше. Зато живое дело.

Я на Арину наорала, не отпустила. Но под дых она дала мне здорово.

Так что я весь день и думать ни о чем не могла, кроме как о Гришке.

Все время звонил Нострик из аналитического центра, просил, чтобы я немедленно к ним приехала, но я в конце концов просто перестала снимать трубку. Тогда он зафуговал тот же самый призыв на монитор моего рабочего компьютера. «Архиважно…» – и сто восклицательных знаков. Я и «компутер» отрубила. Просто никого не могла видеть.

А дома новая история. Явилась пуделевладелица с нашего двора. У нее была семейная пара микропудельков. Оказывается, она обещала Гришке щенка, вот и принесла его. Вообще-то всем было сказано во дворе, что парень мой просто на даче. Так что они ни о чем не подозревали. Щенок был крохотный, милая такая девочка, светло-коричневого окраса, с мокрым носишкой и умными глазками, и, когда я ее приняла в ладони, она тут же описалась и лизнула меня в нос.

– Зовут Варечка, – пояснила собачница. – Учтите, это вам не какой-нибудь дебильный овчар. Умница… Англичане говорят, что пудель – это еще не человек, но уже и не собака. Рубль дайте!

– Да сколько хотите!

– Это же вашему шустрику подарок, – засмеялась она. – Только живое не дарят. Положен как бы откуп.

Монету мы, конечно, ей нашли, попили чаю, и она ушла довольная.

Гришку во дворе все любили.

Варечка обследовала всю квартиру, отыскала под шкафом плюшевого Гришкиного зайца, замусоленного, из любимых, и рыча таскала его за ухо, отскакивала и шла в атаку.

Спать она улеглась на коврике в Гришкиной спальне, и прогнать ее оттуда мы не смогли.

Это была последняя капля.

Часов в десять вечера зашел охранник Костяй, спросил, не собираюсь ли я куда, я соврала, что уже почти сплю, и он срулил со дчора на служебном «жигуле» до семи утра, когда я обычно делала пробежку. Было душно и жарко, так что я ограничилась топиком и шорто-юбчонкой, влезла в разношенные удобные кроссовки, прихватила на всякий случай кофту с рукавами, сунула в сумку наличку и дареный восьмого марта пистолетик и, предупредив Арину, чтобы никому ни про что не вякнула, по-тихому выкатила моего «Дон Лимончика» со двора.

Я совершенно не представляла, что буду делать в моем родном городишке. Одно я знала точно: я должна увидеть Гришуню.

Я плохо помню, как отмахала почти полтораста километров. Трасса была сухая, и «фиатик» к ней как прилип, фарами можно было бы и не пользоваться, потому что оглашенно светила луна и в ее свете асфальт казался белым. Мерно шелестели покрышки, чуть слышно мурлыкал, разогревшись, движок, свистел воздух в антенне, ветер влетал в опущенный боковик и тепло гладил лицо, а я все думала о том, что ровно год назад, почти в такую же ночь, меня вез в ту же сторону лесовоз КамАЗ с брусом и пиленкой, на который я подсела аж где-то под Вологдой через пару дней после того, как вышла из колонии. Я тряслась в кабине со случайными попутчиками, прижимая к груди пластиковый пакет с бельем, казенными ложкой и вилкой, зубной щеткой и мылом, облаченная в нелепый плащ-пыльник, в отпущенные мне в зоне из той же гуманитарной помощи секонд-хендовые вельветовую юбку и люрексовую кофту, и думала о том, что возвращаться мне на родину нельзя, потому что я там наверняка влипну в какую-нибудь новую историю. Но не ехать туда я не могла.

Потому что это был город, где меня родили, где оставалось то, что я знала и любила больше всего на свете, дедов и мой дом, который у нас отобрали, и та же Ирка Горохова, которую я не только прекрасно знала, но и когда-то по-детски любила, – она ведь тоже была!

Сколько я себя помню, я всегда знала, что настоящая взрослая жизнь у меня начнется не здесь, а где-то там, далеко, за пределами городка. А все, что здесь, – это только в общем-то довольно скучное начало.

Но уже не впервой меня притягивало и возвращало к истокам, про которые я иногда просто забывала. Но, хотела я этого или нет, кто-то или что-то вновь и вновь разворачивало меня сюда.

Может быть, это резвился все тот же Главный Кукольник?

…Остановилась я всего лишь раз, близ ответвления на проселок и дальше, в лес. Выбралась из машины и покурила. До города и Волги отсюда было уже совсем недалеко, и я даже расслышала, как где-то на водохранилище гуднуло какое-то судно, и звук этот долго таял в воздухе. На траве блестела роса, сильно пахло молодой листвой и медуницей, все настолько точно повторяло ту годичной давности ночь, что мне стало не по себе.

Автозаправка на въезде в город была безлюдна и безмашинна, я неспешно прокатила по окраинной улице, выбралась на главную. Все повторялось, как в странном мороке. Уже предрассветная ночь, сонная тишина, мигающий светофор впереди, у мэрии, подсвеченный памятник Ленину, шелково-черная вода Волги, в которой дробились огни фонарей на набережной… Все было настолько один к одному, что мне казалось: повторяется давний сон.

Только я уже была другая. Год назад я не задумываясь рванула, сжигаемая злобой и яростью, в слободу, к дедову особняку, который теперь занимала бывшая судия, а ныне мэр города Маргарита Федоровна Щеколдина, проникла на охраняемый уже как бастион участок, разнесла камнем остекление новой веранды, в общем, устроила мощный шухер и унесла ноги по Волге, на Зюнькином катерке, который позже успешно утопила на водохранилище. Ярость была и теперь, и злость, и отчаяние тоже были. Но я решила, что в этот раз буду осторожнее и умнее, в открытую на щеколдинские бастионы не пойду, а сначала разберусь, где и с кем Гришуня и вообще, в городе ли он.

В ряду лавочек и магазинчиков белел остекленный павильон новой аптеки, владельцем которой был Зюнька, я вспомнила, что кассиршей там мамаша Петьки Клецова, которая, как и каждый второй в городе, распрекрасно знала Лизку Басаргину и которая была всегда в курсе всех городских сплетен и новостей, и решила дождаться утра.

А пока неспешно проехала мимо местной ментовки. Перед нею стояли патрульные «жигулята» и мотоцикл с коляской, какой-то мент, позевывая, обметал веником ступеньки у входа. Но, в общем, мне показалось, что на яркую иномарочку с московскими номерами он внимания не обратил, тем более что было лето и из Москвы на пляжи и окрестные просторы уже попер столичный житель.

Я знала, куда мне поехать.

Деда в знак заслуг похоронили почти в центре города, на старом небольшом кладбище, где обычных горожан уже давно не хоронили и где лежали отцы города как царских, так и последующих времен, воротилы сапожных дел, поскольку со времен Петра считалось, что у нас тут столица сапожной империи. После революции часть гранитов и мраморов со старых памятников шла на надгробия передовых строителей новой жизни, местного, конечно, масштаба, но часть сохранилась, с памятников только посшибали кресты. В общем, это было уже не столько кладбище, сколько самая старая часть городского сада, только чугунные литые ворота на входе, со скорбными ангелами и опрокинутыми факелами, еще напоминали, что тут кладбище.

Сразу за воротами была пирамидка из нержавейки, со звездой, под которой лежали местные пацаны, из «афганцев». Дедово место было дальше, в глубине.

Я оставила машину перед воротами и побрела к Панкратычу. Место действительному члену Академии сельхознаук, лауреату и так далее отвели достойное, земли человеку земляному не пожалели, между двумя дубами на невысоком бугре лежала большая, красиво обколотая только спереди, под табличку, но, в общем, необработанная глыбина темно-серого с искрой гранита, которую дед лично привез из Карелии и которую мы тут ставили вместе с Иркой Гороховой лет пять назад, как раз перед тем, как меня повязали.

Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась, значит, почти по-родственному.

Под дубами было темно. Трава вокруг памятника была аккуратно обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают. Правда, в стороне был поставлен стожок и обкошенность можно было отнести и на счет какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливает сенцо для своих кроликов или козы.

Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня нет свечки, стала на коленки и, припомнив кое-что из Гашиных молитв, немножко пошептала.

Когда я вышла с кладбища, возле «Дон Лимончика» стоял мотоцикл с коляской, один из ментов светил фонариком внутрь, а второй топталей чуть поодаль с коротким автоматом на плече и с «уоки-токи» в руках, в рации что-то трещало и бормотало.

– Есть проблемы, ребята? – спросила я.

Оба были очень молодые, и, если они из местных, вряд ли я когда-нибудь с ними пересекалась.

Наверное, мы уже всем десятым классом гоняли на острова, на нашу «трахплощадку», когда их мамы за ручку привели в школу.

В лицо они меня не знали, это уж точно.

– Документы попрошу, – сказал тот, что с фонарем.

– А в чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого?

– Кого надо, того и ловим.

Я вынула и протянула ему паспорт и визитку.

Он посветил фонариком в паспорт, повертел визитку, никакого впечатления на него она не произвела.

– Сумочку, пожалуйста…

Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы не входило ни с какого боку.

Он сунул нос в сумку, и только тогда я вспомнила, что внутри пистолетик.

– Ого! Тут ствол.

– Там еще и разрешение на ношение. И все такое! – заметила я.

– Права, техпаспорт…

– Это в бардачке.

Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо.

– Багажник откройте…

Процедура была нормальная. В Москве и окрестностях трясли всех. Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на «жигуле» и тотчас вмешивался, для страховки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера московские. И, по всему судя, эти недозрелые соловьи-разбойники тоже освоили все начала ментовской обираловки. Единственное, на что я надеялась, – в красной книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать.

Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рации, пошептались и потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки.

– С чего это?

– До выяснения.

– Смотрите, как бы потом не пожалели, – сказала я.

– Так мы же, это… приглашаем.

Я поняла, что сделала первую глупость: нужно было дождаться дня и въехать в город в потоке, а так одинокая тачка была слишком большим раздражением.

Но делать было нечего, они прилипли плотно, а ставить на место служивых логичнее через начальничков.

Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в коридоре родимой ментовки. Паспорт и сумочку с деньгами и дамской дребеденью они мне вернули, но ключи от машины, ствол, визитку и книжечку, снова пошептавшись, куда-то унесли.

За остеклением, в выгородке, где обычно сидел дежурный, никого не было. А так все было, как всегда, здесь почти ничего не изменилось с того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо из дедова дома, а дознаватель Курехин торжественно нес пластиковый продуктовый пакет с «изделиями из желтого металла», которые я вроде бы свистнула в квартире у судьи Щеколдиной.

В тот раз мне дали по шее, чтобы я не орала, и впихнули в камеру предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой, блевотиной и мочой, которыми метили ментовку местные алкаши. Изменений почти не было, если не считать того, что в отгородке для дежурного стоял дешевенький компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо прежних, обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат с Жириновским. Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен.

Видно, прошедшая ночь для ментов была спокойная, в КПЗ никто не бузил, было сонно и тихо.

Я закурила.

Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез громоздкий дядька, на ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора. Он, видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка.

– Ага, – сказал он. – Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина… – А ты меня не помнишь?

– Не имею чести. – Я высокомерно отвернулась.

– Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда я тебя в суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звездочку в погон воткнули… Младшего лейтенанта!

Я промолчала.

– Слушай, а мне бубнят: «Туманская», «Туманская»… Ну да! Ты ж замужем. Весь город трепался.

– Была я мужняя. А теперь вдова.

– Ну да… Прости. Твоего же замочили… В газетах писали.

– Что за базар, начальничек? – Я даже губу отклячила, работала под приблатненную и крутую. – Это, конечно, еще не нары, но я тут париться не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и ксиву на стол – и «прощайте, скалистые горы!». В общем, что вам от меня надо, майор?

Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко:

– Да не мне, не мне!.. Пройдем, а? Тут же недалеко… Площадь перейти… Она уже звонит, орет, понимаешь…

«Она» действительно ждала меня.

Возле мэрии стояла черная «Волга», окна на втором этаже светились, и было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна Щеколдина примчалась сюда по первому свистку, спозаранку.

Майор остался в приемной, а я прошла через массивные двери в градоначальный кабинет. Он был слишком велик для этой невзрачной женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна.

И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все было обшито, и триколор, распятый по стене рядом с портретом президента в массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в короне, и даже якорь, цепи и еще какие-то хреновины, долженствующие, в натуре, изображать герб города, – все это было каким-то ненастоящим, как в спектакле из державной жизни.

Настоящей была эта тетка. Во всяком случае, по сравнению со всей этой мертвой бутафорией, которая ее окружала. Если честно, я ее просто не узнала. То есть, конечно, я понимала, что это именно она, бывшая судия, ныне мэрша, та самая очень неглупая гадина, которая всегда и все точно просчитывала и без всяких сомнений смела со своего пути доверчивую студенточку, которая могла помешать ей сделать то, что она задумала… Та же – и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее не видела. Всегда ухоженная, обработанная лучшими куаферами города, носившая строгие костюмы, как военные носят мундир, и еще недавно вызывавшая интерес у мужиков, она как-то разом возрастно сломалась, обмякла, потускнела, и нынче каждому было ясно, что она не просто женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих отчаянных усилий были налицо. Видно, она подхватилась с постели заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может, и не сочла нужным. Под подбородком и под ушами были видны остатки какой-то косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала под шатен-каштан, они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с блеклой желтинкой. На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки, под него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку. А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: «Никитична, не вопи…», «И ты не вылезай, Иван Иваныч!» И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.

Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:

– Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!

Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:

– Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я… Куда денешься? Бабка уж. Бабулька!

И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему – никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.

– Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики… – Она уже выволакивала из-под стола электрочайник, вынимала из тумбы чашки и как-то разом преобразилась, подобралась и все делала автоматически, не глядя: было ясно, что тут для нее второй дом. После нашего с Панкратычем, конечно. – А я ведь догадывалась, что ты вот-вот объявишься, – говорила она дружелюбно. – И это даже хорошо. Как ни поворачивай, а мы теперь как бы одна семья! Господи, сколько раз я Зюньке говорила: промой глаза!.. А он дурак дураком… Нашел себе эту подстилку, которая и мизинчика Лизаветы не стоит…

Я с трудом соображала, куда она клонит. Это она мне своего Зюнечку сватает, что ли?

– Я ведь и сама в Москву собиралась, – продолжала она, расставляя чашки. – К тебе! Я все книги Иннокентия Панкратыча сохраняю. Тут как-то зимой листала рукописи его, и просто стыдно стало! Такая биография, такая личность! Через что только человек не прошел! А город его почти что забыл… И знаешь, до чего додумалась? Мемориал нам нужен, памяти академика Басаргина! Можно, конечно, и школу имени его сделать… Но лучше как бы музей! Под той же крышей, где он провел свои замечательные годы… Там, конечно, кое-что переменилось, но в прежнем виде дом восстановить можно. Ничего бесповоротного в этой жизни нет, Лизавета Юрьевна… Вот только сами мы не потянем, так, может, ты чего-ничего подкинешь? В том смысле, что не чужие же?

У меня паркет под ногами качнулся – это что же, она особняк мне готова вернуть?

Что-то тут было не так, в этом ее ласковом плетении, в том, как торопливо она рисовала почти невероятные и сладостные картинки, за которыми маячило – что? Испуг? Злость? Надежда?

Ясно было только одно: она действительно ждала меня и менты приклеились ко мне не случайно.

– Как он? Я могу увидеть его?

– Гришуньку?

Она дрогнула глазами, но тут же вынула из кармана плаща конверт со снимками и шлепнула его на стол.

Я вытряхнула скользкие картинки, снятые «Полароидом».

Сердце болезненно сжалось. Не знаю, чего я ожидала. Мне казалось, что он постоянно плачет и просится ко мне. Но на снимках Гришка в основном безмятежно улыбался. Снимали они его то на пристроенной к нашему дому новой веранде, уставленной плетеной мебелью, то в роскошном игрушечном джипе, точной копии «взрослого», то на газоне, с яркими мячами. Так я его никогда не одевала – под матросика, в полосатые, типа тельняшек, футболки. На нескольких снимках он был в белой войлочной панаме с широкими полями, под кавказца. На последней фотке он сидел рядом с громадным ротвейлером и обнимал его. Это был тот самый людоед, который гонял меня по участку ночью, год назад, здесь он был в наморднике.

– Он все собачку просил, – сказала она, закуривая. – Так что сама видишь – нам ничего не жалко.

Снимки она отбирала явно с умыслом – на них был один Гришка. Ни ее рядом, ни Зюньки… И везде – веселый.

– Тут понимаешь какая незадача… – засмеялась она. – У нас же родичей не считано! Вот Зиновий и потащил его. Сначала в Таганрог, потом в Крым двинут… Демонстрирует наследника! Гордится. Они на Зюнькиной машине двинули. У него новая, беленькая такая «бээмвушка»…

Она поняла, что слишком поторопилась, а потому прокалывается, и замолчала. Она, видимо, была несколько озадачена тем, что я не клюнула на крючок насчет мемориала Панкратычу, хотя она дала понять, что может поступиться домом. И еще мне казалось, что она устала передо мной лебезить, ведь она специализировалась совсем по другому профилю.

– Я думаю, что вы врете мне, Маргарита Федоровна, – сказала я. – Впрочем, как всегда. Вам не привыкать. И с чего это у вас такие семейные страсти разыгрались – по поводу внука? Где же вы раньше были? И если вы его так обожаете, зачем вы его от меня именно сейчас уволокли? Вы же понимаете, для ребенка это не просто потрясение. Вы же ему мозги вывихнули! На всю оставшуюся жизнь…

– Ну что ж… – Она отпила чаю, похрустела сухариком. – Раз ты так, то и я так… Его оставшаяся жизнь тебя совершенно не касается.

– Да не отдам я вам его, – сказала я как можно спокойнее. – Не знаю еще как, но не отдам… Вы же на вашей семейной наковальне из него такого урода выкуете, что он и папочке, и вам шею свернет. Бабулечка…

Она поставила чашку на стол и крикнула:

– Лыков!

Майор влетел, зажав под мышкой затертый портфель.

– Тут я, Федоровна…

– Наша Лизанька все в том же репертуаре. Опять из себя народную мстительницу изображать собралась…

Вот теперь она была прежняя – Маргарита Федоровна Щеколдина. Голос ее налился металлом, и глаза стали замороженно-безразличными.

– Что там у нее? Все запротоколили? С понятыми? Как положено?

Он покраснел, не глядя на меня, кивнул, вынул из портфеля мой пистолетик, разрешение на него, какие-то исписанные от руки листики. Вздохнул и выволок узелочек величиной с грецкий орех, в пленке. С чем-то белым.

Все ясно, трючок этот отработан у ментов до скуки.

– Это, конечно, наркота. Героинчик, что ли? Обнаружен, разумеется, в моем «фиате»… В багажнике, что ли, майор?

Я посмотрела на него почти ласково.

– В бардачке… – вздохнул он.

– И свидетели нашлись?

– А как же… – сказала Щеколдина. – Наши славные органы железно стоят на страже народного здоровья!

– Зюнька, что ли, своими запасами поделился? – невинно спросила я.

– Разберись с нею, Лыков. И не стесняйся! Тут ей не Москва! Если что-то дойдет до нее – гони. Не поймет – оформляй на статью… Ей не привыкать!

Она встала и отворила окно. В зеленой кроне орали птицы, сквозь листву уже пробилось солнце. Пахло мокрым асфальтом и скошенной травой.

– А хорошо у нас тут, Лиза… – потянувшись, задумчиво сказала она. – Меня тоже, где ни бываю, всегда домой тянет… Так что ты мне пейзаж постарайся впредь своим присутствием не портить.

Она ушла.

Я взяла пистолетик и выщелкнула обойму. Она была пуста, патрончики мент все-таки вытряхнул.

– Не стыдно, Лыков? – спросила я.

– Ты ее не знаешь…

– Как раз знаю.

Мне стало смешно. Он явно не знал, что делать дальше, весь взмок и промокал рожу платком.

– Между прочим, майор, пистолетик мне как раз от твоих внутренних органов поднесен… Не скажу, что я к вашему министру вхожа, но подпись в книжечке видишь? Генерал-лейтенант! Я ведь такой тарарам раздую, мало не покажется…

– В каждой избушке свои погремушки, – вздохнул он. – Тут у меня один генерал – она.

– Все равно, оно тебе надо?

– Пошли! – Он поднялся. – Я тебя провожу. Сваливай, только по-честному, без возврата… Я-то что. А у Зиновия своя команда. Засекут – и поплывешь ты до самой Астрахани кверху брюхом, как осетрина потрошенная…

– А Зиновий где? В городе?

– Где ж ему быть? Лето ведь. С вышки прыгает, девок клеит… Катер у него новый, из Финляндии припер, на водяном мотоцикле гоняет… Европа-люкс!

Лыков проговорился, хотя и сам не подозревал об этом.

Он провожал меня на ментовском экипаже долго, через новый мост и еще километров десять в сторону Москвы. Потом помигал фарами прощально и отвалил.

«Дон Лимон» был слишком приметен. Пижон в желтом камзоле.

И вернуться на нем в город было уже опасно.

В Дубне я нашла платную стоянку, оставила его и села на электричку.

Купальник и тряпичную бейсболку я купила на развале близ нашего горпляжа. Подумав, добавила здоровенные очки из черной пластмассы. Чтобы не узнавали.

Пляж только назывался так – каждое лето на левый, плоский берег Волги завозили из карьера песок на барже, и экскаватор рассыпал его по узкой полоске берега. Слева и справа в двух протоках было множество притопленных ржавых посудин, так что купальщики располагались и на них. А дальше по всему берегу в ту сторону, где Волга вливалась в водохранилище, на вытоптанной траве стояли легковушки, палатки, дымили кострища – наезжего народу было, как маку. Дело понятное, махнуть на лето в Крым или Сочи нынче по ценам было почти то же самое, что смотаться в Ниццу, путевки от профсоюзов накрылись, и столичный трудовой народ осваивал то, что поближе.

Людей, несмотря на будний день, было много. Над берегом стелились шашлычные дымы, вопила детвора, полощась на мелкоте, орали бесчисленные магнитофоны, пляж почти сплошь был устлан подгорающей на солнце плотью.

Мне надо было на противоположный берег, туда, где над водой возвышался крутой обрыв!

Река здесь, в черте города, не очень разливистая, километр с небольшим, плаваю я с детства как рыба, так что самое трудное для меня было – это чтобы не прихватил на фарватере катерок водоспасателей: туда заплывать было запрещено.

Нашу бывшую усадьбу Щеколдины огородили со всех сторон высоченным забором, не прикрыта она была только с берега, там, откуда начиналась лестница вниз. Внизу они построили причал на бетонных сваях. На расстоянии ничего толком разглядеть было нельзя, но я была абсолютно уверена, что Гришка там, у них.

У причала был ошвартован белый катер с открытой низкой рубкой, но людей, кажется, на нем не было.

Я переоделась в кабинке в купальник, высмотрела на пляже приличное по виду семейство – мужа и жену с двумя детьми, попросила их присмотреть за моим барахлишком и пошла в воду.

Заплыла повыше по течению неторопливым брассом и легла на спину, если водоспасатели поднимут хай, буду врать, что меня просто занесло течением.

Все туг было изучено и исплавано сотни раз, так что я просто полеживала, раскинув руки и ноги, и чуть-чуть подгребала.

Проплывая мимо фарватерного бакена, я глянула на причал. Видно было плохо. Миновав середину пути, я вновь посмотрела туда и в этот раз все видела прекрасно. Я не могла ошибиться: на причале стоял и курил Кен. В своей «капитанке», полосатой кофте и белых джинсах.

По лестнице спускался загорелый до черноты, полуголый Зюнька. Из одежды на нем были только плавки и толстая «голда» на груди. Он нес два чемодана из желтой кожи. Что-то сказал Кену, тот засмеялся и кивнул, а Зиновий забросил чемоданы в катер и начал отвязывать швартовый конец. По лестнице вниз уже спускалась мадам Щеколдина, в белом купальном халате и соломенной шляпке. Она вела за руку Гришуню. Он был босой, в шортиках и кавказской панаме.

Я хотела заорать, но только воды нахлебалась.

Когда проморгалась, катер уже, порыкивая движком, отходил от причала, а Щеколдина смотрела вслед ему из-под ладони.

Все понятно: она, как всегда, все точно просчитала, и они убирают Гришку подальше. Но при чем тут Кен?

Очень скоро я поняла при чем. Только теперь, пытаясь приподнять себя в воде, я разглядела, куда направился катер. У пассажирского дебаркадера, близ которого швартуются дальнорейсовики типа Москва – Астрахань, медленно разворачивалась большая двухмачтовая яхта с черным корпусом. Паруса были очехлены, и она отрабатывала только двигателями. На корпусе была надпись «Хантенгри». По борту был спущен трап, к которому Зюнька приткнул катер. Зюнька поднялся на борт, неся хохочущего Гришку на закорках. На катере обнаружился какой-то парень, который поднял наверх чемоданы. Затем поднялся Кен. На яхте выбрали трап, и она, описав дугу по реке, развернулась в сторону водохранилища. Парень полез в рубку и погнал катер назад, к обрыву.

Яхта шла не на Москву, это я понимала.

И еще поняла, что, кажется, с Гришуней – навсегда.

И мое барахтанье не имеет никакого смысла.

Меня добили.

Единственное, чего я не могла понять, – с чего в компании с Щеколдиными возник Кенжетаев. Конечно, они не могли не быть знакомы. Сим-Сим как-то обмолвился, что именно Кен пробивал долговременную аренду на землю и строения на территории у местных властей. Значит, у Щеколдиной? Кажется, там была какая-то нелепица. Здание можно было купить, а землю нет. Только в аренду.

Когда я доплыла до дебаркадера, врубив все свои мощности и чувствуя, что безнадежно потеряла прежнюю пловецкую форму, яхты на реке уже видно не было. На дебаркадере сидел пьяный в дымину дед и ловил на удочку что-то.

– Эй, дедулька, куда «Хантенгри» ушла? Которая тут стояла?

– А хрен его знает… Они теперь никого не спрашивают. Приходят, уходят… Куда схочут! Хозяева! – сплюнул он в воду.

В Москву я вернулась поздним вечером на электричке. «Дон Лимона» со стоянки в Дубне забирать не стала, осознавала, что, если сяду за баранку, расшибусь. Посмотрела в квиток, оказывается, я заплатила вперед за три дня. Ну и черт с ним, с «Дон Лимоном». Вообще со всем.

Домой идти и не думала. Дома была привычная Арина и щенок, от которого будет еще поганей.

Элга?

А кто я ей? Кто она мне? Тем более у нее свой свет в окошке – Михайлыч. А у меня в моих окнах – тьма.

Я полезла в сумку. В сумке было мокро. Оказывается, я в нее сунула мокрый купальник. Деньги были тоже мокрые, но червонец, он и мокрый червонец, доллар тем более.

Я выкинула купальник в урну, хотела выкинуть и черные очки, но передумала. Напялила на нос. Чтобы глаз никто не разглядел. Я сама удивилась: глянула в зеркальце, а они – белые. Будто я здорово нарезалась.

А что? Это мысль.

Что мне еще остается?

Может, к художнику Морозову в Пушкино махнуть? Продолжить толковище по поводу проекта «Кваджи»? Далеко. Да и напугаю мужика.

Я оглянулась. Оказалось, что я стою на площади перед Ярославским вокзалом и сама с собой разговариваю.

Это мне не понравилось.

В голове постукивали молоточки, и я испугалась, что вот-вот опять придет это – зеркальное мелькание скрежещущих осколков.

Я нашла аптечный киоск и купила аспирин.

Потом подумала и взяла презервативы. Тридцать штук в единой упаковке. Продавщица глаза вылупила, но мне было плевать.