Текст книги "Абонент вне сети"

Глава пятая
Два тура вальса

Аня Санько свалилась в жизнь Дэна три года назад, когда в его квартире еще не выветрился запах Марины Крапивиной. Он тогда был занят своим лицом: доказывал самому себе, что ничуть не расстроен разлукой. Он каждый день играл в футбол во дворе, начал изучать французский язык, дважды прыгал с парашютом, не выпив при этом ни рюмки и не усугубив свое разочарование обществом доступных дам.

Но однажды он представил мне барышню, точной ассоциацией для которой была кукла Барби. Она была скорее ухоженна, чем красива, но солярий, фитнес и визажисты не прошли для нее бесследно: казалось абсурдным подходить к ней без золотой кредитки, торчащей из нагрудного кармана. Дэн подъехал к ней на велосипеде, когда она прыгала через лужи к своему двухдверному «мерседесу». Он расстелил куртку ей под ноги, молвил «Ну вот и я», посмотрел на неё нежно и дерзко и через три минуты катал с ней шары в бильярдном клубе «Гавань». «Мне нравится ваш психотип», – сообщила она, в лоб разбивая первую пирамиду.

Он вел себя с ней как настоящий джентльмен: галантно и сдержанно, так, как будто он в принципе был не против ее трахнуть. Ее первым делом интересовало, чем он занимается. Он ответил, что нигде не работает, не собирается начинать и заказал королевские креветки из соседнего ресторана. Он чесал, где чешется, а она склонялась над зеленым сукном, зная, что он видит не только ее грудь, но и шрамы от силикона. Наверное, это и есть доверие друг к другу, иногда возникающее между людьми, похожими как жираф на зебру.

Он уехал из того клуба на своем велосипеде, она на «мерседесе», а уже через пятнадцать минут кровать в квартире Дэна стонала под тяжестью сплетающихся тел. Она забыла свой телефон в машине, и утром на нем было 42 непринятых звонка

– Ты сильно от них зависишь? – спросил вышедший на проводы Дэн.

– Разве такая девушка, как я, может ни от кого не зависеть? – с вызовом ответила она. – Но принадлежу я себе. А тебя я люблю.

Эти слова что-то да значили в устах женщины, которая принципиально не садилась в чужие машины на пассажирские кресла – только в свою и за руль. Томных блондинок с передних сидений она презирала больше бомжей и уличных проституток. Она любила контролировать, побеждать и слушать аплодисменты, а Дэн смеялся, что у нее зависть к пенису. Она соглашалась: лучше быть бизнес-леди с кучей геморроев, чем чьей-то женой или содержанкой. Она искренне считала элитой общества людей, сумевших выжить и урвать в девяностые, и была готова умереть, чтобы завоевать их уважение.

Она родилась и выросла в приграничном Выборге – что может быть хуже? Пьяные финские туристы на автобусах и задорные русские бандиты на «бумерах» проносились мимо деревянной двухэтажки, где жило еще три семьи, а за спиной мама смотрела «Санта-Барбару». Что делают в такой травмирующей ситуации тысячи провинциальных девчонок? Едут поступать, цепляются за непьющих парней или стараются присосаться к какому-нибудь денежно-вещевому мешку. У нее была цель похлеще: стать хозяйкой своего офиса, бизнеса и людей, чтобы потом всю жизнь слушать старших и делать наоборот.

У нее была тренированная воля, а желание перестать смотреть на жизнь расплющив нос о стекло поглотило ее полностью. Наверное, она забавно смотрелась, когда расхаживала по квартире с Большим энциклопедическим словарем на голове и пела «Интернационал» с набитым грецкими орехами ртом. И это была только одна из ее амбиций: всю жизнь проходить с гордо вздернутым носом и чтобы ни один урод не наклонял к ней свои волосатые уши: «Что-что ты сказала, деточка?» Эти упражнения не прошли даром: ее первой работой в Петербурге стало место оператора в телефонной службе точного времени. Возможно, я еще до знакомства с Нюшей слышал ее голос, когда набирал «08» и слышал в ответ: «11 часов 15 минут». Для нее это была хоть какая-то публичность, дававшая ей право вздымать нос перед однокашницами, работавшими кассиршами на заправках: «Это не мой уровень».

Одновременно она попробовала себя в роли рекламного агента – и в первый месяц принесла больше сделок, чем остальные четверо ее коллег. Следующий месяц она начала их начальницей со слов: «В ваших глазах должно гореть неподдельное желание отдаться рекламодателю на рабочем столе». Она тратила зарплату на имидж, тренинги и спорт – и «росла», выражаясь языком карьеристов. Про ее отношения с мужчинами я не знаю, но она была современной девушкой, которой с детства внушали, что привилегии лучше всего передаются половым путем. В конце концов кто-то помог ей начать весьма специфический бизнес: поставки витрин для музейных экспозиций.

Обставить фирменными витринами небольшой зал в Эрмитаже стоило под миллион долларов, и позволить себе такую роскошь могли только музеи федерального уровня. Таких было пять в Москве и пять в Петербурге. Соответственно, здесь все решали связи, а процент отката был значительно выше среднего.

Это было ее. Она не хотела просто покупать за рубль, а продавать за два. Она мечтала делать бизнес в вечернем платье, под звон хрусталя и писк виолончелей, когда все кричали бы «браво» – мужчины с вожделением, а женщины с ненавистью в плотоядных глазах. Она старалась казаться утонченной и после возвращения из очередного турне рассказывала на тусовках: «Больше всего в португальцах меня потрясли их колени. Вы не представляете, какое это чудо. Они как будто горнолыжный склон – такие же каменистые, обрывистые и нахрапистые. А эти непокорные волосики, которыми они утыканы словно елками».

Но у нее был слишком независимый вид, слишком напоказ шипы, чтобы не увидеть ее беззащитность. Наверное, Дэн жалел ее больше, чем любил. Он мог подарить ей десяток тропических бабочек или пригласить ночью в бассейн с дельфинами. А мог позвонить из аэропорта и сказать, что летит в Танзанию недели на три. Она чувствовала, что он ей не принадлежит, он понимал, что не хочет с ней жить и размножаться. Однажды Дэн сказал мне, что у Нюши от природы огромные душевные богатства, которые за несколько лет ее пути наверх так и не иссякли. А она, наоборот, гордилась, что прорвалась на высший уровень общества, где многие купили дипломы в переходах, зато знают, чем отличается Zegna от Ferre. Она чувствовала полногрудый зов вещей и надеялась заглушить им свой синдром бесприютной провинциалки. А потом она просто привыкла отвечать на этот зов.

Как-то раз она напилась и размечталась, как здорово, если у них будет общий бизнес, дети и квартира в новом доме. Дэн ответил, что история про семью не вписывается в его любимую историю про два паспорта. Как джентльмен, он не сказал, что ей семь верст лесом до Марины Крапивиной. Он продолжал играть безнадежный матч. Однажды утром он с квартетом мексиканских гитарреро ждал ее выхода из подъезда: Нюшин «мерседес» стоял на газоне, а он знал, что она никогда не выходит из дома позже девяти часов. Она появилась без десяти минут, а следом плелся мятый самоуверенный тип, похожий на столоначальника из комитета по культуре. Мексиканцы вздрогнули аккордами Besame mucho, а чиновник решил, что его сейчас будут бить, бросил портфель на асфальт и приготовился к отпору. «Вы позволите?» – спросил его Дэн и, не дожидаясь ответа, попробовал изобразить с Нюшей что-то похожее на вальс, поцеловал ей руку и ушел прочь.

Он иногда собирался выпить с ней чашку кофе и даже пригласил ее на рыцарский бал в Копорье, который устроил по случаю своего юбилея. Я спрашивал у него, почему он не сохранит с ней постель, раз такая роскошная особа ничего от него не требует. «Не хочу, – отвечал он, – просто не хочу». А два месяца назад она позвонила мне.

– Есть деловое предложение, Дэн сказал, что тебе понравится, – к счастью, она не стала интересоваться здоровьем моей семьи. – Я тут контракт продавила с одним московским музеем – мы им витрины ставим на 800 тысяч баков. Я со всеми договорилась, а тут их финансовый захотел увидеть нашего генерального. А у меня, ты же понимаешь, «генералом» бомж из соседнего подвала записан – на всякий случай. Я – учредитель и коммерческий с правом подписи, не знаю, чего его потянуло. В конце недели приезжает в Питер, значит, придется ему генерального предъявить. Сумеешь роль исполнить? Все расходы с меня и гонорар. Сотни две тебя устроит?

Я подписался под тем, чтобы несколько часов побыть Александром Давидовичем Ройзманом. При встрече Нюша дала мне вводную, и уже на следующее утро я сидел в чешском ресторане «У Рудольфа II». Заодно с костюмом, галстуком и золотыми Breguet, неизвестно у кого позаимствованными Нюшей, я надел на себя столько высокомерия и небрежной элегантности, сколько смог найти. Я постепенно входил в роль человека, не делающего лишних жестов, и, если бы швейцар не распахнул передо мной дверь, я бы, вероятно, разбил об нее лоб. Даже не взглянув на гардеробщика, я скинул пальто ему на руки. Потом минуты две поправлял волосы расческой и оглядывал свое преобразившееся лицо: глаза равнодушно смотрели из полуприкрытых век, а на губах играла усмешка превосходства. Я взял у официантки меню, не торопясь пролистал до последней страницы и заказал чашку самого дорогого кофе с незнакомым мне названием. И поймал себя на мысли, что мало чем отличаюсь от сибирских лапотников, приходящих в Мулен-Руж с чемоданом денег.

– Извините, это к вам пришли пять человек? – подбежала ко мне официантка в моравском национальном костюме.

– Нет, я жду двоих.

– Да, но там дети…

Финансовый директор из Москвы оказался не промах: привел на халявное угощение жену, худую испуганную блондинку, и двоих детей 8 и 10 лет. В нем не было ни капли от рафинированных столичных интеллигентов, с которыми приятно провести ночь в задушевной беседе о Канте в вагоне-ресторане «Красной стрелы». Скорее он смотрелся как завхоз, который знает, где спереть бочку гидролизного спирта, чтобы обменять ее на новые колеса для командирской «Волги». У него была почти квадратная голова, мясистое лицо и пунцовые уши, словно ему было вечно стыдно за свою жизнь. «По слухам, всю жизнь прослужил на флоте», – сообщила мне Нюша накануне.

– Николай Григорьевич, – представился он мне. Семью он посадил за столик в десяти метрах, а сам потер руки и ослабил галстук. – Ну, начнем.

Он смотрел меню быстро, как будто боялся не успеть до отбоя.

– Давайте для начала всем по пиву, по рюмке бехеровки и пол-литра «Русского стандарта» – сказал он уверенно. – Мне еще свиную рульку с капустой и кнедликами. А столичного салата нет? Тогда что-нибудь на ваш вкус.

Официантка посмотрела на меня, и я кивнул. Я тоже позаботился о хорошей закуске: Николай Григорьевич выглядел тренированным пьяницей, а весу в нем было не меньше центнера. Нюша в это время рассказывала про дискотеку в бассейне в Будапеште. Потом слово вернулось к гостю.

– Я человек чисто русский, – подтвердил мои худшие опасения Николай Григорьевич. – Не всегда говорю то, что нравится, зато я человек дела. Все, кто меня знает в Петербурге, не дадут соврать. Кстати, сколько в Питере стоит зуб запломбировать?

Я понятия не имел.

– Тысячу долларов, – небрежно заметил я, чтобы не выглядеть лохом.

– Да вы что? – С его лица улетучилась надежда сэкономить в нашем городе на зубах.

– Можно, конечно, и дешевле найти, но я на себе не экономлю, – я широко улыбнулся ему и запоздало вспомнил, что зубы у меня не фонтан – не слишком белые, передний клык сколот и кое-где пробивается кариес.

– Александр Давидович все-таки генеральный, а нам с вами, простым смертным, приходится считать деньги, – Нюша вернула разговор в приятное для гостя русло. – Давайте выпьем за ваш приезд, чтобы вам у нас понравилось.

Мы выпили водки, и Николай Григорьевич сделал такой глоток пива, что ему тут же принесли новую кружку. Чувствовалось, что ему есть что сказать, и мы вот-вот это услышим. Нюша, словно молодая рок-группа на разогреве, рассказывала, что наши власти совсем рехнулись: собрались сделать под площадью Восстания паркинг, хотя все специалисты говорят, что с нашими грунтами все дома вокруг попадают.

– А на хрен вам вся эта рухлядь? – высказался он после третьей рюмки по поводу петербургской архитектуры. – Давно бы снесли это все и чего-нибудь нормальное построили. Оставили бы Эрмитаж с Петропавловкой, ну Казанский еще. Вон у меня коллега в центре Питера живет и плачет. Трубы старые менять – одно разорение. А потолки пять метров зачем? Пока это все отремонтируешь, по миру пойдешь. Кстати, камин так и не работает – труба чем-то завалена. Я бы давно это все снес и новое построил.

Он взял слово не для того, чтобы его отдавать. Он рассказал, что за три года работы в музее переехал из «хрущобы» в Дегунино в новый дом на Беговой. Что ему принадлежит два магазина в Сокольниках. Что пока он летал на карнавал в Бразилию, музею урезали финансирование. Но он вернулся, позвонил Швыдкому и Шувалову, сходил разок в Кремль – и на музей сразу выделили прорву денег. Но сам он остался скромен – отказался от «ауди» с мигалкой и водителем, а ездит на своем стареньком «майбахе». А еще он недавно защитил диссертацию на тему приватизации музейных фондов.

Официантка летала за добавкой как фея на помеле. Нюша двадцать раз пожалела, что в знак солидарности с нами стала пить водку. Николай Григорьевич проводил свою предпродажную подготовку как спортсмен, выводящий себя на пик формы к Олимпиаде. Он хотел исключить обидные и скудные по цене предложения, не соответствующие его статусу и вызывающему зависть аппетиту. Он даже не заметил, как его жена и дети покинули ресторан, договорившись встретиться с ним через час у метро.

Я решил, что настал мой черед.

– Как вы думаете, какая сумма должна пройти по оплате? – Я посмотрел ему на часы. – Мы готовы сэкономить в ваших интересах некоторую сумму.

Почему-то я испугался своих слов. Словно он сейчас резко протрезвеет, вытащит на стол диктофон, а через секунду в зал ворвется камуфлированный спецназ во главе с честным агентом Гуськовым. Он молчал, глядя мне в глаза с вожделением и хозяйской уверенностью в том, что мы с Нюшей позволим ему любое извращение.

– Мы подтверждаем, что два процента от сделки – ваши, – Нюша сказала то, что забыл сказать я. – Это, конечно, немного, но вы же сами признали, что нам потребуется поддержка ваших коллег. И это только начало нашей дружбы.

– Процент, конечно, не мой, – Николай Григорьевич рассматривал Нюшино декольте, как прилавок с дынями.

– Но это еще не все, – поспешил успокоить я.

– Через месяц мы собираемся везти в Чехию делегацию музейных работников, – Нюша наклонилась к нему через стол. – Побываете на нашем заводе, пообщаетесь с производителем. И, конечно, культурная программа. Чехи, вы знаете, люди гостеприимные, – она обвела стол рукой. – Отдохнете недельку от заботы о культурном наследии.

– Надо, надо, конечно, отдохнуть, – поддержал Николай Григорьевич, наливая всем водки. – Эта работа кого угодно в могилу загонит раньше срока, будь она неладна. С удовольствием с вами поеду. Только вы мне официальное приглашение на работу пришлите, чтобы этот вояж командировкой считался. И могу вам дать хороший совет: если вы хотите контракт получить, вам обязательно нужно Петра Афанасьевича на свою сторону привлечь.

– А он уже в составе группы, – Нюша откинулась на спинку стула, поигрывая рюмкой.

– Да вы что! – Он в первый раз за беседу по-настоящему удивился. – Ну, если вы такого человека пристегнуть сумели! Петр Афанасьевич, это же величина – профессор, заслуженный музейный работник. Только прошу учесть, что за ним нужен контроль.

– То есть? – наклонила голову Нюша.

– Дело в том, что Петр Афанасьевич – человек чисто русский. И если ему, что называется, отпустить поводья, то его жена может быть недовольна итогами командировки.

– Конечно, будем следить, облико морале, – поддержала она, пытаясь принять на стуле удобную позу. – Значит, мы договорились?

– Процент, конечно, не мой, – снова поморщился москвич.

– Но это 16 тысяч долларов. И со временем мы будем работать с вами более тесно и продуктивно, – многозначительно произнесла Нюша.

– Ну, если рассматривать это в виде аванса, – он насиловал ее глазами, иногда с досадой посматривая на меня. Я понял, что пора сказать свое директорское слово.

– Дамы и господа, дядьки и тетьки, – я с неохотой взял рюмку водки, потому что меня вело. – Я рад, что мы с вами так подружились, так тесно сошлись. Есть скучные жадные люди, которые годами плавают по волнам бизнеса на обломке бревна, не способные найти себе ни друзей, ни достойных компаньонов. Есть люди, которые не умеют пить водку, запивая пивом, и потому плетутся в хвосте жизненных гонок. За то, чтобы мы не были такими лузерами и всегда реализовывали мгновение: умение вовремя выпить с нужным человеком, которое мы по ошибке путаем с удачей. И бабло да победит зло. Аминь.

Мы чокнулись и выпили.

– В ближайшую неделю звоните мне по всем делам, – я положил перед Николаем Григорьевичем визитку. – Анну Дмитриевну я послезавтра отправляю в командировку – сначала Шанхай, потом Токио. Крепить наш восточный тыл.

– А как же наша поездка в Зеленогорск? – растерянно процедил гость.

– Ее, видимо, придется перенести, – я чувствовал, как Нюша буравит меня глазами, и демонстративно посмотрел на часы. – Ё-моё, как мы засиделись. Николай Григорьевич, извините, недосмотрели. Ваша жена и дети уже полчаса ждут вас у метро. К сожалению, закругляться надо.

Я сделал жест официантке. Но Николай Григорьевич умел держаться в седле не хуже ковбоев с родео.

– Милая, – молвил он. – Нам еще пол-литрика водочки, по пиву и каких-нибудь устриц. Эх, хорошо в стране советской пить!

Он ел, пил и рассказывал. Мы узнали, что ему принадлежат все автозаправки в Сочи. Что во время службы на флоте он предотвратил гибель авианосца. Что Чубайс постоянно зовет его к себе первым замом, но Николай Григорьевич неизменно отказывается: «Толя, ну на кого же я оставлю музей, все ведь разворуют». Он даже не вставал в туалет, не давая нам с Нюшей обсудить план избавления от этого ига. Через час я снова демонстративно уставился на позолоченный циферблат.

– Николай Григорьевич, ваша жена и дети уже полтора часа ждут вас на ветру со снегом, – еще раз повторил я.

Он словно очнулся.

– Моя жена и дети? Меня? Полтора часа? – Москвич решительно разлил водку по рюмкам. – Ну, значит, не повезло. Я вообще ее в Казахстане взял, в Москву привез, одел, детей сделал. Подождет, ничего страшного.

Минут через пятнадцать к нему робко подошел старший сын и легонько подергал за рукав, словно опасаясь получить по лбу. Николай Григорьевич ребенка опознал, сказал, чтобы они сели покушать за какой-нибудь столик, – и снова углубился в рассказы о своем подвижничестве. Часа через два он наконец подустал и попросил отвезти его в гостиницу. Нюша уже смотрела на нас одним глазом, и только воля поддерживала открытым второй. Я попросил счет, и наш рассказчик наконец-то отпросился в туалет. Нам принесли длинный свиток «под старину», выглядевший словно указ кого-то из Рюриковичей.

– У меня не хватит денег, – сказала Нюша и засмеялась под моим благодарным взглядом. – Кто же знал, что человек может столько сожрать.

Я вспомнил, что был в этом ресторане с Артемом Пуховым на годовщине открытия, и мне подарили карту с 10-процентной скидкой. Но я ее с тех пор ни разу не видел. Без особой надежды я подошел к администратору, сбросив всю спесь, с которой я утром сбрасывал здесь пальто. И случилось чудо – он помнил меня в лицо, а моя фамилия отыскалась в списках обладателей карт. Нам пересчитали приговор, и у Нюши осталось в кошельке 30 рублей.

Николай Григорьевич прощался долго, пытаясь как можно плотнее прижаться к Нюше. Похоже, он был чистым натуралом, и со мной ручкался куда более сдержано. Я в отместку облапил его жену.

– Так приятно было с вами познакомиться, – на ощупь она была как манекен. – Надо будет обязательно свозить вас на охоту. Знаете, как это здорово? Чаепитие до утра, умные разговоры, кровь вальдшнепов. Жалко, Анна Дмитриевна уезжает в Токио.

– Такси, я надеюсь, уже оплачено, – тронул меня за рукав Николай Григорьевич.

– Сейчас решим, – я уверенно шагнул к машине и заглянул к водителю. – Вы пластик принимаете?

– Только наличные, – как я и ожидал, ответил таксист.

– Ну ничего, возьмите у него чек и пришлите нам, – я еще раз протянул чисто русскому человеку руку. – Мы ведь теперь с вами друзья!

– Процент все-таки не мой, – музейщик поморщил нос.

Я еще раз напомнил ему, что дружба важнее, ссылался на дона Корлеоне и обещал после подписания контракта вавилонские ночи на Ямайке. Для верности я даже красноречиво взглянул в сторону Нюши. Похоже, подействовало: он еще раз пошел целовать ее в шею, буркнул «Я сюда еще вернусь» и сел на переднее сиденье, не глядя на семью.

Когда я привез Нюшу к ней домой, ее сознание уже спало, включился автопилот, который снимал с нее одежду, украшения и вел в душ. Я заварил ей чай, а на тумбочке у незаправленной постели нашел упаковку алкозельцера. Ее квартира была похожа на типичное жилище занятой женщины, которое нечасто посещает домработница.

Нюша вернулась ко мне, завернутая в розовое полотенце, выпила залпом обе приготовленные кружки и сложилась в кресле, обессиленная, как первокурсница после сессии. Не знаю, зачем, но я решил выступить с речью:

– И вот это бизнес? К этому всем надо стремиться? – Я показывал рукой куда-то за окно. – Поить разный быдляк и намекать на возможность интима – это круто? А все остальные, кто работает за зарплату, – лохи. Ты, правда, смогла бы лечь под это чмо за контракт?

Только тут я осознал, что она спит. Конечно, она ведь спала задолго до того, как попала домой. Я взял ее на руки и перенес в кровать. Не могу сказать, что таскать табуированную девушку друга для меня то же самое, что рулон рубероида. Я с тихой радостью почувствовал, что полотенце на ней насквозь мокрое, и у меня есть все дружеские основания его снять.

У нее оказалось загорелое тело, маленькие соски и татуировка с горящим сердцем на лобке. Я не чувствовал позыва немедленно лечь на все это сверху, но и выключить свет не было сил. То ли ей помешала лампочка, то ли она играла со мной, но через минуту она повернулась от меня на бок, подогнув под себя ноги. Тут я наконец понял, что это уже слишком. Я укрыл ее одеялом, выключил свет и пошел размышлять о том, что жизнь всегда смеется над нами, когда мы решаем, будто чем-то лучше других.

После встречи с Тихоновым в девять часов утра меня разбудил звонок по городскому телефону.

– Здравствуйте, вам сантехники нужны? – спросил мужской голос.

– Нет, – машинально ответил я.

– Ну ладно, я тогда в конце недели позвоню, – сообщил голос и повесился.

Надо отключать городской телефон на ночь, иначе этот хмырь разбудит меня еще раз. Я смотрел на грозовое небо за окном, нависшее над городом, как возмущенное божество. Одинокий громоотвод на соседней крыше качался на ветру жалко и безнадежно. Я прокручивал в голове беседу с Юрой, и ненависть заполняла пустоты во мне как из водопроводного крана. Я очень хотел поверить в эту версию: убийца героя – бывшая любовница, хладнокровная тварь с кошельком вместо сердца. Я нашел в мобильнике один полезный номер, но меня перехватил встречный звонок Бориса Палыча Когана.

– Егорка, у меня беда, – констатировал музыкант голосом умирающего Франкенштейна.

– Запор или золотуха? – пошутил я.

– На меня напали и убили.

В ответ я начал напевать My Way. Он потребовал, чтобы я заткнулся и приехал к нему, потому что он умирает. У него, как минимум, сотрясение мозга. Вчера вечером он подходил к своему дому, его нагнали и ударили по голове чем-то тяжелым. Он пришел в себя только глубокой ночью, почувствовав вкус крови во рту, – его зубы от холода компостировали ему язык. Рядом не было никого, кто хотел бы оказать ему помощь, отсутствовали также бумажник, часы, мобильник и гитара с чехлом.

Когда я ехал на метро, я думал о Лике и Коле. Они были бы явно не против, чтобы Коган околел около своего подъезда. Может, они и Дэна убили ради квартиры? Или это сделал один Коля? Но ведь Лика ему не жена и даже не рвется в жены. Тогда какой смысл портить себе карму без всякой гарантии?

Коган встретил меня в стандартном домашнем одеянии – семейных трусах с проплешинами. Сегодня имидж дополняли бинты на голове с красным пятном на темени – прямо батяня-комбат.

– Заходи, – он стиснул мне руку. – Завтракать будешь? У меня, правда, ничего нет.

– А вы святым духом питаетесь?

– Типа того, – Палыч водрузил на нос очки и рассматривал какой-то график на стене. – Сегодня у меня 1300 калорий, то есть 120 граммов тертой моркови.

Скрипя всеми костями, он открыл холодильник, извлек из него плошку с продуктом и старательно отмерил на весах названный вес.

– Кто это вас так укоротил?

– Врач в поликлинике, – музыкант нашел в раковине немытую вилку, протер ее и приступил к еде. – Говорит, с куревом надо завязывать – легкие плохие. С женщинами тоже – сердце неважное. Я говорю: «А выпить-то хоть можно?» А он: «Можно, если дозу свою знаете». Как же не знать – знаю: от литра и выше. Тут он мне диету и выписал. Модная диета какая-то – буддийская.

– А вчера вы тоже постились? – задал я риторический вопрос, поскольку знал ответ из-за убивавшего меня перегара.

– Вчера у меня выходной был, – удивился Палыч моей иронии. – Но эти суки все испортили. Видишь, во что они мне пиджак превратили.

Он показал мне на тряпку в прихожей, которую я принял за остатки половика. Она была как будто порезана маникюрными ножницами в сотне мест, после чего ее тащили за машиной по шоссе на протяжении сотни километров.

– Этой ночью вас грыз крокодил? – предположил я.

– Ученики у меня суки, – Палыч покончил с завтраком секунд за сорок. – Вечером возвращались, на эскалаторе в метро присели – потом все встали, а я забыл. Пиджак зажевало, а я там минут десять как черепаха лежал, пока эскалатор обратно прокрутили. Не могли за папой проследить, черти.

– А по голове вам кто попал?

Музыкант рассказывал долго, обвиняя во всем то ментов, которые не следят за порядком, то Александра I, который присоединил к России Кавказ. Около полуночи Палыч остановился у ночного ларька, купил пива и спел. Он всегда так делал, когда ему было не с кем выпить, а душа жаждала приключений. Приключения материализовались в виде двух десятков упырей, жизнь которых протекала в орбите этого ларька. Палычу соорудили сцену из старых ящиков, он расчехлил гитару и дал джазу. Ему наливали полные стаканы уважения, в результате чего маэстро малость повело, он врезался грифом инструмента в стекло и чуть было его не разбил. Ему посоветовали быть осторожнее, ведь обычно у людей, одетых в его стиле, нет денег даже на сантиметр этого стекла. Палыч достал бумажник с полученными от учеников деньгами и продемонстрировал, что при желании может купить «точку» со всем персоналом. После концерта он ушел недалеко.

Мои подозрения насчет Лики и Коли стремительно рассеивались. Но я все-таки поинтересовался, как поживает квартира Дэна.

– Понятия не имею, я к жене в деревню под Тверь собираюсь, – он взял было ложку, чтобы положить в чай сахар, опомнился и вернул ее на место.

– Как под Тверь? – изумился я. – На вас же в суд подадут. Имущественный спор за квартиру, а вы уезжаете. Пару раз не явитесь на повестки, и уйдет хата дорогая.

– Ну и пусть, – в глазах Палыча проснулся бунтарский огонек. – Где я, а где эта квартира? Даня пошутил, я тоже прикололся, а в итоге пусть сестренка там живет.

– Борис Палыч, зачем вам Тверь? – Я решил, что у старика все же затмение. – Все хотят добра – не отдавайте его. Эта квартира, наверное, миллиона три стоит. Продадите, поживете остаток жизни как мечтали жить в молодости. Или просто переедете отсюда, родных опять же разгрузите.

– А я в молодости пожил, как вам теперь и не приснится, – возвысил голос Коган. – Когда мой мудрый папа собрался помирать, я все думал, что же он скажет мне на смертном одре. Самое важное, что он вынес из своей пламенной жизни. И папа сказал мне: «Всех баб, Боря, не перепробуешь, но стремиться к этому нужно». Так и живу. А хочешь еще один секрет открою?

Он провел меня в свою каморку и взял с пианино старую фотографию. На ней красовался классический биг-бенд советского розлива: фортепиано, ударные, контрабас, гитара, саксофон, кларнеты, группа труб и тромбонов.

Дирижер стоял вполоборота и был похож на удалого кавалергарда.

– Это наш гений Блехман, – объяснил Палыч. – Перед концертом выпивал бутылку водки и умер в 38 лет. На этой фотографии из двадцати двух человек я один и остался. А знаешь почему? Я всегда играл, пил и трахался, с кем хотел. И если я хочу сегодня в Тверь, значит, завтра я туда поеду. А если ты чувствуешь, что ты не можешь уехать, когда тебе захотелось, значит, у тебя серьезные проблемы, сынок.

Я обещал подумать об этом и пошел в прихожую к своим ботинкам. Я пожелал Когану удобного плацкарта и попросил не выключать в Твери мобильник.

– Считаешь меня неудачником? – спросил он, пожимая мне руку и одновременно поправляя семейники.

– Нет, – честно ответил я.

Наверное, к такой глыбе, как Палыч, вообще неприменимы наши критерии успеха. К сорока годам прыгнуть в директорское кресло, сделать двоих детей и потягивать обезжиренную колу на дачном участке – это не портрет успеха, а пародия для малохольных. Но во времена когановской молодости было проще оставаться человеком. Какой-нибудь бунтующий интеллигент, пожелавший пойти против течения, немедленно оказывался в строю единомышленников, идущих тем же путем. В изгойстве скрывалась элитарность, и было интересно быть человеком. Сейчас интереснее рваться к финишу, а те, кто не выдержал темпа, в одиночку дышат на обочине, отряхивая пыль от пролетающих мимо джипов.

Однако я сам не понимал, в какую сторону двигаюсь в поисках убийцы Дэна и двигаюсь ли вообще. У меня был след, который я взял с особым усердием. В глубине души я не хотел, чтобы злодеем оказался кто-то из наших парней.

– Ася, солнышко, привет, – я все-таки сделал звонок, от которого меня отвлек Коган.

– Кому Ася, а кому Анастасия Махмудовна, – осадил меня недобрый басок.

– А это Егор Репин.

– Ой, Егор Романович, мои бы ноги да на ваши плечи. Как жив?

– С удовольствием подписался бы с вами на пару туров вальса.

– Я готова подарить их вам вне очереди.

– Тогда через час буду у твоего офиса. Потанцуем где-нибудь за кофе.

Ася была начальником пресс-службы одного из крупнейших сотовых операторов. Я не представлял, как она здесь работает: на трибунах «Петровского» она разгоняла тучи редкой красоты матом. При этом Ася слыла настолько деликатной девушкой, что в трудную минуту скорее могла наблевать в свою сумочку, чем в салоне подругиной машины. В век эгоизма ее стоило уважать за одно это.