Текст книги "Абонент вне сети"

Двор морга был круглым каменным мешком, где каждый нормальный человек задумывается о том, чтобы немедленно бросить пить и курить. Первым под его своды вошел Серж Невзоров, в прошлом звезда нашего класса, а ныне лысеющий перец с потертым плотоядным лицом. Это лицо притягивало к себе чужие кулаки мистическим образом: казалось, кто-то свыше расставляет на его пути нетрезвых гопников, ищущих разрядки. Зато многим девушкам нравились его озорные глаза и здоровенный а-ля Мик Джаггер рот. После школы Серж увлекся растафарианством, что быстро привело его к внутривенным наркотикам. Парни, с которыми он почитал Джа, вскоре испугались и переломались, а Сержику так и не хватило воли. И хотя он решительно отрицал свою несвободу, диагноз бы написан на его лице не оставляющим сомнений образом. Он был должен половине района, и ходили слухи, что после него из квартир пропадают деньги и ценности.

На Сержике были высокие ботинки «милитари» и штаны цвета хаки, как будто он собирался лично рыть могилу.

– Здорово, ман, – он протянул мне руку и обнял за плечи. Он был возбужден в предвкушении интересного дня и мрачнел только усилием воли. – Блин, такая херня творится. Зверье одно вокруг, одно зверье.

Потом он закурил и рассказал, что недавно сделал веб-дизайн каким-то крутым финнам и неделю куролесил за их счет в Хельсинки. Хотя я не представляю себе финнов, которые доверили бы ему отнести клавиатуру в соседнюю комнату.

Пока он набирал очки в своих глазах, у ворот остановилась «девятка», из которой вышел старший оперуполномоченный уголовного розыска Юра Тихонов и неспешно двинулся к нам. Формы на нем не было, но налет власти чувствовался издалека. Под два метра ростом, короткая стрижка, черный костюм и солнцезащитные очки делали его похожим на киношного супермена. И было трудно представить, что в 1998 году Юра сидел в «Крестах» по подозрению в разбое.

– Здорово, старший оборотень, – приветствовал его Серж. – Как работа с задержанными? Квартиру отремонтировал?

– Сережа, – Тихонов был траурно строг. – То, что ты еще на свободе, это не твоя заслуга, а наша недоработка.

– Недоработка? – вскипел Серж. – Да у меня неделю назад в «шестидесятке» трубу зажали и пятьсот рублей.

– Откуда у тебя пятьсот рублей? – отозвался Юра. – Я в Приморском районе работаю, и у нас беспредела нет. Опускают только зверей. Это положительно нас характеризует.

– А кто Дэна зарезал, в Приморском районе знают? – вмешался я.

– Да непонятно там ни хрена, – Тихонов наконец снял очки, которые глупо выглядели на фоне моросящего дождя. – Ему на трубку редко звонили, и только свои. Здешние опера говорят, что пробивают через барабанов, но пока без толку.

– А они не хотят сначала изучить его знакомых, – сказал я. – Меня, например, вообще никуда не вызывали.

– Меня тоже, – поддакнул Серж. – Следствие сбилось с ног в поисках убийцы.

– Это положительно их характеризует, – буркнул Тихонов.

Пушка на Петропавловке возвестила полдень. Одновременно с ней во двор шагнул Артем Пухов, глава небольшой медицинской фирмы, в последнее время раскручивающий себя как «доктор Пухов – ваш надежный целитель». Он был полной противоположностью брутального Тихонова: метр шестьдесят, с тонкими чертами лица и навороченной прической, словно у парикмахера Зверева.

– Ну что? – Артем Алексеевич вяло пожал всем руки, словно находился при смерти от малярии. Меланхолично-депрессивное состояние было с некоторых пор обычным для Пухова, пока алкоголь не заливал маленькие белесые глазки. После этого он мог прыгать голяком через костры.

– Ничего, – отозвался Серж.

Дружба – это мужская разновидность романтики. Она умирает, если не подвергается испытаниям. Уже много лет мои школьные друзья встречались, главным образом, чтобы попить пива под футбол. И между нами все чаще возникали ситуации, когда нечего сказать. К тому же все знали, что первым говорит самый слабый.

Молчание нарушила Лика, появившаяся в сопровождении Коли, соседки Дэна Веры Николаевны, его давней подруги Марины Крапивиной, безработного Гриши Булкина по прозвищу Булочник и двух незнакомых девушек, как оказалось, подруг безутешной сестры. На Лике был тот же сценический наряд, что и в нашу последнюю встречу. Она была бледна, старательно накрашена, а в прическе чувствовалась рука неплохого стилиста. Сентиментальный Серж прижал ее к себе и зафиксировал секунд на десять.

– Спасибо, что пришли, – сказала девушка, стряхнув его с себя.

– Горе-то какое, – всхлипнула Вера Николаевна.

Лика с Колей зашли в здание, и трагический пафос исчез, как напряжение после команды «вольно». Серж познакомился с подругами Лики и рассказывал, как он и покойный Дэн играли в одной рок-группе. Девушки улыбались и присматривались к парням. Булкин возбужденно рассказывал Тихонову, как сегодня продавщица в магазине выдала ему сто рублей сдачи вместо десяти. Пухов меланхолично бродил по двору и делал вид, что размышляет о вечном.

– Как твои дела? – подошла ко мне Марина Крапивина.

– Промыслового значения пока не потерял. Пишу помаленьку.

– Где?

Я назвал несколько изданий и спросил, как у нее.

– Меня повысили, – похвалилась она. – Я теперь третье лицо в фирме. Но свободного времени мало. Зато снимаю квартиру на Загородном.

– Круто. А Миша?

– Мы развелись год назад.

– Второй раз? А что случилось?

– К сожалению, у него вместо головы жопа…

Марина рассказала, что изучает немецкий язык. Зачем? Да потому что он ей нравится! По этой же причине она учится фотографии и хочет заниматься этим профессионально. А как же ее нынешняя работа? Так, естественно, пойдет лесом! Именно за это Дэн когда-то влюбился в нее на всю голову, именно поэтому они расстались. Дэн настоял на дальнейшей дружбе и даже пил вино с ее новыми любовниками. Ближний круг указывал ему, что, мол, настоящие мужики до такого не опускаются, но ему было плевать. Когда мечта о девушке из сибирской глубинки в нем затихла, он говорил, что Марина – это его Дульсинея Тобосская.

– Я думаю, что через полгода потяну для него памятник, – сказала Марина, когда мы коцали каблуками по гулкому двору.

Я подумал, что она предложит войти в долю, и ошибся.

– Еще не решила, как он должен выглядеть, – продолжала Марина. – Но уж точно не голуби и солнце.

– Я бы написал эпитафию «Не пытайтесь это повторить». Ты его давно видела?

– Недели полторы назад.

– И что?

– Он оставался ночевать, – она сказала это с вызовом. У нее было красивое лицо, чуть скошенное из-за родовой травмы. Когда-то она этого стеснялась, а сейчас рассматривала как часть своего неповторимого стиля.

– Он что-нибудь говорил про дела?

– Про деньги Даниил вообще никогда не говорил. Когда они были, он о них и не думал, по-моему. Когда их не было, он что-нибудь изобретал – и они появлялись. Он подарил мне серьги из лазурита. У меня есть коктейльное платье такого же цвета.

Во двор вкатилась колоритная дородная фигура. Это был он, Борис Павлович Коган, король джазовой сцены семидесятых, талант которого столь губительным образом сочетался с расточительными нравами. Стоптанные башмаки, зажеванные брюки, распахнутное пальто с одной пуговицей. Пальто было немецкого производства и баснословной цены, что переводило его обладателя в глазах окружающих из разряда махровых пропойц в эксцентричные миллионеры. Вещь попала в жизнь маэстро самым романтичным образом: он проснулся в ней после ресторана. «Егор-джан, посмотри, пожалуйста, в табло моего лица», – говорил он мне, когда хотел изречь что-то важное, и я в очередной раз понимал, что в русском языке главное – оттенки. А однажды я, он и моя подруга попали под уличную раздачу брошюр серии «Иисус – это ответ». «Это вам, девушка, это вам, молодой человек, – юная активистка скользнула ясным взором по вышеупомянутому лицу, – а вам, дедушка, это уже не поможет». Если лик музыканта действительно отражал все выпавшие на его долю излишества, то не завидовать Когану было нельзя.

– Палыч! – взвыл от восторга Серж, который недолго брал у него уроки игры на бас-гитаре, но бросил на полутоновых гаммах.

– Раздолбай, – хрипло приветствовал его Коган, – мудозвон и марамой. Почему не звонишь папе? Папа скоро умрет.

Не дожидаясь ответа, Коган протянул внушительную ладонь мне.

– Здорово, Егорушка, – молвил он, а потом приветствовал всех присутствующих: – Доброго здоровьичка.

Маэстро никогда не сидел в тюрьме, но в это не верилось. Особенно после того, как он доставал «Беломор», продувал и прикуривал его специфическим образом.

Подошла Лика, и я познакомил ее с Палычем. Спустя секунду девушка исчезла в объятиях музыканта.

– Сука, – громко сказал Коган. – Какая сука его убила?

– Отпевать придется в крематории, – Лика, как мастер айкидо, снова вывернулась из удушающего приема. – Попа на месте нет, и мобильник его не отвечает. Пойдемте выносить.

Она провела нас в комнату, где стояли три закрытых гроба. У одного из них дежурил Коля – чтобы не перепутать.

– Берите, – скомандовала Лика.

Гроб выносили я, Тихонов, Пухов и Булкин. Автобус «пазик» с тонированными стеклами, на котором Дэну предстояло совершить последний переезд, точно соответствовал термину «катафалк». Вокруг гроба в задней части салона присели только я, Марина и Булкин. Остальные скорбящие распределились по автомобилям. Лика на всякий случай отдала мне свидетельство о смерти.

– Как жизнь? – спросил я Гришу, когда автобус тронулся. В этом случае на праздный вопрос можно было ожидать нестандартный ответ, поскольку Булкин никогда ни дня не работал. Он еще в школе строил грандиозные проекты обогащения, осуществиться которым мешали разные досадные мелочи.

– А ты не знаешь? – ответил Булкин. Из-за веснушек и взлохмаченной рыжей шевелюры он выглядел моложе своих тридцати лет.

– Нет.

После школы мы были не разлей водой, но сейчас, встречая его на улице, я соображал, как уклониться от продолжения.

– Присел я на полгода, – Гриша посмотрел в окно. – Месяц назад выпустили под подписку, через две недели суд.

Мне действительно никто об этом не говорил. Хотя я помню наш общий сбор через час после того, как Гришу забрали в милицию за кражу бутылки водки. Это было десять лет назад.

– Что случилось? – Я не стал изображать участие.

– Пантелеич, падла, слил.

– А что вы сделали?

– С банкоматами работали.

Булочника порывало рассказать, но смущала Марина, в задумчивости склонившаяся над гробом. Однако тщеславие взяло верх.

– Тема простая, как помидор, – в Гришиных руках возникли четки. – Берешь скотч и заклеиваешь им отверстие, через которое банкомат выдает деньги. Только не прямо снаружи, а за задвижкой, изнутри как бы. Подходит лох, скидывает с карты бабло, но деньги ему не вываливаются. Лента не дает. Лох либо думает, что операция не прошла, берет карту и уходит, либо начинает париться, искать помощников. Как только он отойдет, снимаешь скотч, забираешь бабки – и привет.

Тема была популярна с появлением первых банкоматов в девяностые годы. Кто в этой теме лох – большой вопрос.

– А Пантелеич что? – Я не стал наступать Булкину на мозоли.

– Пантелеич – наркот, – презрительно сказал Гриша, хотя сам временами кололся героином. – Он с какими-то чертями обнес хату. Их замели, и этот чмырь раскололся на полную, чтобы паровозом не пойти. Хорошо, что он в «Крестах» перекинулся. У ментов сразу дело посыпалось, и я вышел. Теперь вряд ли посадят.

Я помнил Пантелеича по школе. Жизнерадостный перец на год старше нас, лучше всех играл в настольный теннис.

– Теперь будешь здоровье восстанавливать? – спросил я.

– Здоровья только прибавилось, – Булкин обнажил в улыбке подгнившие зубы. – Я же там не пил, не нюхал, почти не курил. Денег мама с братом подкидывали. А домой вернулся, смотрю: никто за полгода особо не поднялся, Пацик только «короллу» купил. Ничего не потерял, в общем.

– А чем заниматься будешь?

– Да я еще отдохнуть-то не успел, – он удивился, как будто я предложил ему все лето работать в «Макдоналдсе», и перевел тему: – Мариша, а ты как поживаешь?

– Продаю мебель, – неохотно ответила Крапивина. – И получаю второе высшее. На философском.

– Тоже дело, – кивнул Булкин и уставился в окно.

До крематория мы доехали без единого слова. Водитель подрулил к зданию с тыла, где морщинистый мужчина молча принял у меня папку с документами, выбрал из них нужные и исчез за стальной дверью. Вместо него появились четверо маленьких азиатов, которые с трудом вытащили гроб и уволокли в здание. Автобус развернулся и лихо рванул в сторону города: видимо, Лика оплатила дорогу только в один конец. Пройдя мимо бесконечно длинного колумбария, мы обнаружили всю нашу кучку, дымившую сигаретами перед главным входом.

– Вообще, сжигать тело – это неправильно, – убеждал собеседников Серж. – Моя бабушка говорит, что по православному канону это грех. Душу опалить можно.

– Здрасте, – возразил Пухов. – До крещения на Руси все трупы сжигали. И даже праха не оставалось.

– А сейчас неизвестно чей прах хоронят, – заметил Коган. – Один мой ученик здесь подрабатывал. Говорит, что гробы жгут как на конвейере и непонятно, где твой прах, а где Петра Петровича. В урнах выдают что попало.

– Это положительно их характеризует, – оценил Тихонов.

– Вот я и говорю, – подхватил Серж, – зря мы согласились Дэна сжигать.

– Вам не нравится кремация? – неожиданно резко сказал я. – Похороны в гробу с местом на Смоленском кладбище стоят больше сотни. Нас, друзей, здесь шестеро. По двадцатке с каждого и отменяем эту ботву.

– Легко, – сказал Пухов.

Остальные промолчали. Им не носили деньги богатые алкоголики и их родственники.

– Вопрос исчерпан, – подытожил я. – Скорбим по намеченной программе.

– Тем более, покойному уже все равно, – поспешно добавил Серж.

Я никогда не слышал, чтобы состоятельные петербуржцы отправляли тела своих близких в печь. Крематорий построили к услугам тех, кто чтит копейку и на интерьеры не разоряется. Нас пригласили в огромный безликий зал, где у окна потерялся гроб, скромно посыпанный десятком гвоздик. Ведущая церемонии оценила нашу щедрость и сухо затараторила казенные фразы про «безвременно ушедшего брата и друга». Потом она спросила, хочет ли кто-то сказать. Никто не хотел. Тогда она объявила отпевание.

Появился батюшка, похожий на пожилого чревоугодника, не нашедшего себя в других областях. Кто-то из коллег рассказывал, что его кличка – отец О`кей. Здоровенный крест из желтого металла смотрелся на его груди как аксессуар типа «Ролекса». Он лихо и неразборчиво пропел положенные куплеты, помахал кадилом, и не успела свеча в моей руке оплавиться до середины, как он пригласил нас прощаться с покойным и исчез, словно облако прогоревшего ладана.

Я двинулся к гробу первым и ощутил легкую дрожь в ногах, хотя покойников видел далеко не впервые. Лицо Дэна выглядело безмятежным и чуть веселым, как будто он умер играя в городки. Я и раньше замечал, что иногда у мертвых на лице проступает душа, злая или добрая, но всегда незаметная при жизни. Но Дэн не рассказал о себе ничего нового, оставшись то ли тайной при полном свете, то ли лишенной фальши сутью.

Следом за мной пошли остальные. Никто не задерживался у гроба, кроме пустившего слезу Сержа и Бориса Павловича, который на несколько минут расстался со сценической харизмой, став просто одиноким и больным стариком. Последней подошла Лика, постояла секунд двадцать, поцеловала чело брата, провела по лицу ладонью и отошла в сторону, нервно поправив прическу. Заиграла печальная музыка, гроб дернулся и пополз в подполье. Через минуту наступила тишина, вернулась ведущая и вежливо попросила покинуть помещение.

По дороге к Ликиному дому мы остановились у Смоленского кладбища – посмотреть место будущего захоронения. Добраться к могиле родителей Дэна оказалось непросто: во-первых, Лика почти не помнила дорогу, во-вторых, кладбище плавало в разливах талого снега. Иногда приходилось прыгать по надгробиям, цепляясь за решетки оградок. К счастью, сама могила оказалась на сухом пригорке.

– Хорошее место, – молвила Вера Николаевна.

За оградкой возвышалась глыба черного гранита, на которой данные погребенных были выбиты по-детски скачущими буквами. На фотографиях они были счастливыми и совсем юными, хотя, судя по датам, оба скончались после шестидесяти. Внизу глыбы было выбито золотом:

«Смерть – это только печаль».

Лика не сумела скрыть удивление и дрожь. Она явно не знала, что брат так обставил родительский погост. Зато парни не растерялись: быстро разлили бутылку водки по пластиковым стаканам и выпили за легкое лежание. Обратно двинулись почти бегом.

– Хорошее место, – повторила Вера Николаевна, осенив себя крестом, когда мы проходили мимо Смоленского собора.

Обратный путь я проделал в «вектре» Пухова. Тут он мне и выдал:

– А я тебе работу в Смольном нашел, – его лицо сияло от счастья, как будто Джессика Симпсон согласилась поехать с ним на дачу композиторов. – У вице-губернатора Мудкова пресс-секретарем.

– А я разве просил?

– Ты чего – дурак? – Артем чуть не бросил руль от возмущения. – Он строительство курирует, ты чего, не въезжаешь?

– Ну и что?

– Сейчас у строительных компаний столько бабла – с ума сойти! За престижные пустыри такая драка идет! Комитет же тендеры проводит. Выигрывает тот, у кого лучше условия. Поэтому каждый хочет знать, что предлагают конкуренты. У меня сейчас один крутой строитель лечится, он все организует. Тебе будут штуку баков доплачивать, только чтобы ты инфу раз в неделю сливал. И таких желающих не один и не два. И делать там ни хрена не надо. Потом связи наработаешь, будешь дальше развиваться.

– За водкой старому пню бегать, за бабами, – передразнил я.

Личность есть неизменное в изменениях. Я помнил глаза Артема, когда однажды на 23 февраля он выпил со своим начальником тет-а-тет и понял, что он в команде. Так радуются отцы у роддома. Я помнил эти же глаза, когда с подачи того же начальника его выгнали на улицу. В них была готовность анатомировать младенцев за небольшой кабинет у сортира. Сегодня он зарабатывал геморрой в огромном кожаном кресле главы медицинского центра, и в глазах его светилась уверенность, что он наверху Джомолунгмы.

– Не обижайся, Тема, – улыбнулся я. – Спасибо за заботу, но я вообще существо нестроевое. Хочешь, я о тебе статью напишу?

– Конечно, хочу, – отозвался Пухов. – Но ты подумай. Люди таких должностей по несколько лет дожидаются.

Автомобиль Артема мы поставили на стоянку рядом с его домом. Потом остановили такси и через десять минут были в квартире Лики. В единственной комнате был разложен стол, накрытый клеенкой. Девушки, завитые и чинные как домострой, выставляли на него водку и сок, миски с оливье и тарелки с бутербродами, банки с огурцами и шпротами, которые вскрывал Коля. Парни на кухне рассказывали байки, стараясь не смеяться громко. Коган сидел за пианино и наигрывал восхищенной Вере Николаевне свои пьесы, которые наглым образом воровал у него Джордж Бенсон. На том же пианино стояла фотография Дэна, от которой отвалилась траурная лента. Зато перед началом застолья Лика поставила к фото рюмку водки и кусок хлеба. Хотя Дэн не любил ни того ни другого.

Наконец все расселись вокруг стола и замолчали. Поднялась Лика:

– Мне очень повезло с братом, – у нее подрагивала рука с бокалом бордо. – Но поняла я это только сегодня. Господи, я говорю какую-то чушь, как в кино. Я не знаю, что еще сказать. Пусть земля ему будет пухом.

– Хороший парень был, порядочный, – громко добавила Вера Николаевна. – Сейчас таких нет.

Половина салата разошлась мгновенно. Две следующие рюмки пролетели с промежутками в три минуты. Тихонов сказал, что ни у кого не встречал такого таланта зарабатывать деньги. Затем Серж взволнованно сообщил, что теперь ему не к кому будет зайти во время вечерней прогулки. И это для него большая потеря.

Это говорили те же самые парни, вместе с которыми мы со школы делились кусками жизни, которые падали к нам в руки. Было время, когда для нас не существовало большего счастья, чем уважение друг друга. Ради этого Тихонов дрался с ментами, которые хотели забрать Сержа в вытрезвитель, а Дэн за бешеные деньги покупал лекарства для мамы Булкина, уверяя, что добыл их даром.

Это тоже было десять лет назад. С тех пор мы, словно репейником, обросли завистью и обидами. Но если бы кто-то из нас попытался внятно их сформулировать, то даже наседки в курятнике отказались бы нести яйца такому эгоцентристу. И тем не менее мы общались скорее по привычке, а дружба была мертвым псом, который разлагался внутри каждого из нас. Почему? Это очень непростой вопрос! Но иногда мне кажется, что, честно ответив на него, я пойму всё остальное, объясню катастрофу, лишившую нас счастья принадлежать не только себе. Сейчас среди моих однокорытников убить Дэна не способен только Серж. Он мог только навести.

После третьей, как положено, перекур на кухне.

– Угостите даму спичкой, – обратилась Лика к Когану, и я понял, что посиделка перестает быть томной.

– Сей момент, – Борис Павлович выудил из кармана брюк крохотную зажигалку и попытался высечь пламя. Чуда не произошло, поскольку любой палец маэстро был втрое толще корпуса огнива.

– Позвольте, – Лика прикурила сама и продолжила поставленным менторским голосом. – Я много слышала о вас от брата, а познакомиться, к сожалению, не доводилось. Могу ли я поинтересоваться вашими ближайшими планами?

– Прожить 82 года и 3 месяца, – Коган наклонил к собеседнице голову и затараторил: – Фатыр-зюда, Пиплара-тута, резус-фактор, Никарагуа, Комсомол-Ялдыр, Стерлитамак, Жукдерменеддин Гуракча.

– Дикция у вас прекрасная, – не растерялась Лика. – Я, правда, не поняла ничего.

– Вы не знаете, кто такой Гуракча? – отстранился Палыч. – Это же первый монгольский космонавт.

– А кто второй?

– Второго нет, – Коган вкрутил беломорину в пепельницу. – И вряд ли будет.

– Борис Павлович, – Лика вздернула голову. – Мне кажется, вы уходите от разговора о квартире, которую завещал вам Даня.

– Помилуйте, – в глазах музыканта засветилась хитреца, – я и не думаю оттуда уходить. Я устрою там студию. Или музей. Или, пардон, бордель.

– Или пропьете, – не выдержал ловивший каждое слово Коля, грозно опершись о холодильник.

– Или пропью, – согласился Коган. – Я только в одном уверен, юноша, что никто не пропьет эту квартиру лучше меня.

Старик прошествовал к столу и взял инициативу в свои руки. В последующие полчаса рюмки пустели еще четырежды. Между делом Пухов проинформировал, что после ремонта открылось кафе-сауна «Степашка» – место популярное у желающих выпить, подраться и свести пикантное знакомство. Хозяевам заведения такой имидж надоел: они вложились в интерьер, вместо бани оборудовали бильярдную, взвинтили цены и наняли охрану. Завсегдатаи были вынуждены отступить, но недалеко: Пухов нарвался на драку у скамейки в двадцати метрах от «Степашки». К счастью, он легкий и быстро бегает.

Тихонов предлагал немедленно отправиться туда и поквитаться, а заодно догнаться и снять баб. Булкин предупредил, что у него только сто рублей. Серж попросил у Пухова в долг до послезавтра, и Артем, чуть поколебавшись, показал ему средний палец.

На второй перекур я не пошел, и мне села на ухо Ликина подруга Люба. Ей было лет двадцать шесть, она была широка в кости и ни разу не улыбнулась. Она сообщила, что очень уважает Лику, которая без посторонней помощи пробилась в мир кино. К сожалению, на главные роли попадают только чьи-то жены и любовницы, но и Лика свое возьмет. Я тоже в этом не сомневался.

Сама рассказчица тоже сделала в кино первый шаг: изобразила в одном сериале мертвую проститутку. Это был ее прорыв. Пединститут Люба окончила три года назад и с тех пор размышляла, чем заниматься в жизни – не в школу же идти. Жить с родителями ей стало невыносимо, а на съем жилья не было денег. Барышня оказалась осведомлена, для каких изданий и о чем я пишу. Я зачем-то сказал «спасибо» и предложил познакомить ее с музыкальным обозревателем Задчиковым, который знал всех поющих и танцующих в России. На другом конце стола Любина подруга Инга сидела на коленях Пухова, в глазах которого молниями проносились различные варианты продолжения вечера.

За рюмкой никто не заметил, как исчезла из квартиры Марина. Ничего подобающего случаю она за столом не сказала. Лика возмутилась: вот, мол, какой равнодушной стерве ее брат дарил орхидеи.

Гости все хаотичнее циркулировали на кухню и обратно. Когда разбили первую тарелку, Коган сыграл на пианино «Реквием» Моцарта, а затем печальным баритоном исполнил «Черный ворон». Все четыре дамы, как и рассчитывал Палыч, немедленно залились слезами. Маэстро усилил эффект Вертинским, пробежал по Синатре и, по просьбе Веры Николаевны, готовой идти за ним хоть в постель, хоть в острог, зажег «Конфетки-бараночки».

Потом кончилась водка, и Булкина снарядили в магазин. Чтобы заполнить паузу, Лика достала детские фотографии Дэна. Артист Коган понял, что теряет слушателей, и замахнулся на арию из «Аиды». В окнах завибрировали стекла.

– Это не итальянский язык, – вдруг объявила Инга, когда Борис Павлович вонзил в нас последний аккорд. – Это набор слов.

– Что значит – набор? – Коган облил девушку презрением.

– Я итальянский в школе учила, – покраснела Инга. – Ну, в смысле меня заставляли. Многих слов из песни я не знаю. В смысле их не существует.

– А ты Карузо знаешь? А Шаляпина? А Паваротти? – Палыч наливался гневом. – Нет! Тогда сядь и не гунди!

Инга испуганно оглянулась в поисках поддержки.

– А что это вы мою подругу в моем доме… – начала Лика.

– А ты вообще пошла на хрен, – маэстро махнул на хозяйку рукой. – Кур-р-рва.

– Стоп-стоп-стоп, – я подскочил к Когану и обнял его за плечи. – Борис Палыч, почему безобразничаем? Почему девушку по маме обложили?

– А она Карузо не знает.

– Так вы и есть Карузо! И это все знают. Вы же народный артист! Пойдемте потихоньку одеваться.

Заливая ведра лести в уши старика, я вывел его в прихожую и отыскал пальто среди вороха чужой одежды. Я не был на него зол. Проблема маэстро заключалась в постоянной готовности выступать на бис, даже когда никто его об этом не просит. Душа Когана разворачивалась столь же широко, как в годы гастролей, но вмещала в себя уже гораздо меньше. Добрый и отзывчивый от природы, но тщеславный, как настоящий артист, он подражал знаменитым приятелям, которых часто показывали по ТВ. Их барские замашки заодно с пролетарским менталитетом давали иногда неприятный выхлоп.

Палыч наклонился к ботинкам и издал звук, похожий на обрывок соло на саксофоне. Я сообщил людям, что провожу маэстро до такси. Люба пожелала пойти с нами.

– А где посошок? – поинтересовался Палыч в дверях. – Стремянная? Пристяжная?

– Кончилось все, – я подтолкнул его на лестницу. – Глотки-то у нас какие!

– Ничего святого не осталось в людях, – проворчал старик выходя.

– Встретимся в суде! – крикнул ему вслед Коля.

Дворами Коган пел. В такие моменты он обязательно останавливался, чтобы вспомнить текст и набрать воздух в легкие. В итоге за пятнадцать минут мы не одолели и половины пути до Наличной улицы. В юности мы уже сталкивались с такой проблемой. Тогда кто-то из нас, учеников, выхватывал у маэстро хозяйственную сумку с партитурами его произведений, которыми он крайне дорожил, но имел в единственном экземпляре и постоянно носил с собой. После этого композитор несся за похитителем как молодой гиппопотам. В отсутствие нотных тетрадей, я попытался напугать Палыча скорым разводом мостов. Он бодро прошагал метров тридцать, после чего остановился, сказал, что останется у меня, и запел.

Спустя минут двадцать его удалось затолкать в машину, строго наказав водителю везти тело домой в Веселый поселок и ни в коем случае не выпускать у злачных мест. Напоследок Коган строго посмотрел на меня и Любу.

– Ты веди ее в парадняк и люби, – наказал он. – А я поехал в «Метрополь».

На обратном пути Люба сказала, что устала, и попросила проводить ее домой. Пока я соображал, мы увидели всю нашу компанию, выкатывающуюся из подъезда Лики. Все были заряжены на подвиги, только Веру Николаевну оставили мыть посуду. Тихонов и Пухов все-таки убедили всех ехать в «Степашку» снять стресс. Лика облачилась в джинсы и ботинки, удобные для танцев. Я начал отказываться от «Степашки», ссылаясь на усталость.

– Это отрицательно тебя характеризует, – обиделся Тихонов. – И так редко собираемся.

Из него выпрыгивал старый добрый Юрик, и мне пришлось показать глазами на Любу, чтобы он снял свои претензии.

– Ну потом подтягивайся, – он стукнул мне кулаком в плечо. – И вообще, звони. Нужно чаще встречаться.