Текст книги "Абонент вне сети"

Мы по очереди представились, юристы показали доверенности. Наш оппонент носил фамилию Волосатый, хотя при помощи его лысины можно было запускать солнечных зайчиков.

– Имеются ли у участников процесса ходатайства об отводе суда?

Отводов не было. Все согласились и на рассмотрение дела судьей Григорьевой без участия народных заседателей. Хотя я лично не слишком верил в ее беспристрастность: у нее были близко посаженные колючие глазки. А еще я легко мог представить себе, как жрица Фемиды на задымленной кухне разминает скалкой тесто для пирожков с вишней.

– Имеются ли у участников процесса ходатайства, заявления?

Оказалось, что имеются. Волосатый требовал отправить запросы на предмет судимостей убиенного Бойцова. Судимостей у перца, понятное дело, не было, и этот факт должен стать свидетельством его непорочности. Подготовленные запросы Григорьева приняла. Настала наша очередь.

– У меня есть ходатайство, – поднялся Соловьев, – о прекращении дела в связи с юридической несостоятельностью исковых требований.

Судья Григорьева впервые с начала заседания оторвала от бумаг глаза, в которых блеснул интерес, словно у энтомолога при виде редкого экземпляра тарантула.

– По-вашему, требования защиты чести и достоинства юридически несостоятельны? – В ее голосе звучала ирония.

– В данном случае – да, – твердо произнес Соловьев и поднял подбородок на один сантиметр вверх.

– Поясните-ка вашу мысль, – в судье ослаб самоконтроль, и в речь врезались разговорные частицы. Вероятно, в частной жизни она была душевной теткой.

– В обращенном к нам исковом заявлении действительно сказано, – Соловьев взял вражескую бумагу двумя пальцами, – что это иск о защите чести и достоинства. Но из него следует, что сами истцы не считают задетыми собственные честь и достоинства, а лишь защищают честь и достоинство своего родственника. Прошу обратить на этот факт внимание, поскольку он имеет принципиальное значение.

Соловьев прокашлялся, обвел очами зал, и я увидел в них искорки появляющегося куража. Это предвещало либо оглушительную победу, либо полнейший позор.

– Как нам известно, – продолжал он, – господина Юрия Базанова сейчас нет в живых. Но, согласно букве действующего в Российской Федерации законодательства, у трупа не может быть чести и достоинства.

Если бы судья Григорьева была рефери на боксерском ринге, она засчитала бы Соловьеву техническое поражение, как за умышленный захват гениталий соперника. Волосатый непонимающе моргал.

– Честь, – продолжал глаголить Соловьев, – это объективная оценка личности, определяющая отношение общества к гражданину или юридическому лицу, это социальная оценка моральных и иных качеств личности. Таким образом, унижение чести подразумевает, что пострадавший ощущает изменение общественного мнения о себе. Покойный господин Базанов по определению не может ощущать унижения своей чести, поскольку не имеет физической возможности страдать. Достоинство же есть самооценка личности, ощущение человеком своей ценности. Господин же Базанов в силу объективных причин не может ощущать себя личностью, а потому статья в «Перископе» не могла попрать его самооценку. Согласно норме права, честь и достоинство покинули господина Базанова вместе с жизнью.

Я мысленно крестился, что на процесс не явился никто из товарищей Базанова, что сейчас мы могли опасаться только истерики Григорьевой и обморока Волосатого, который так по-детски лажанулся при составлении иска.

– Ваша позиция ясна, – выдавила из себя судья. – Суд удаляется для принятия решения по ходатайству представителя ответчика. В заседании объявляется пятиминутный перерыв.

Когда суд в составе Григорьевой удалился принимать решение, Соловьев смотрел орлом, вальяжно раскинувшись на скамейке.

– Я тут недавно отсудился за «Ведомости» против депутата Шутеева, – рассказывал он нам с Волчеком. – Тому тоже не понравилось, что его в братву записали. Я приношу судье ксерокс с Толкового словаря русского языка. Слово «братва» имеет только два значения: «друзья» и «товарищи». Его адвокат говорит, мол, вы же понимаете, что слово использовано в жаргонном значении. А я отвечаю, что слово «козел» на жаргоне обозначает пассивного педераста, но нормальные люди используют его для наименования домашнего животного. Ну и выиграл дело. Пусть знают мощь закона, козлы.

Судья Григорьева думала десять минут вместо пяти, после чего вернулась в зал и отдала нам победу. Она находилась в щекотливой ситуации: с одной стороны, Соловьев де-юре был прав, с другой – ей не хотелось создавать абсурдный прецедент. Она выбрала меньшее из зол. Волосатому было разъяснено, что можно обжаловать решение в горсуде, хотя он знал об этом, как минимум, лет тридцать. Он удалился строчить кассацию или новый иск. А Соловьев еще долго искрился добротой и любезностью, и даже поцеловал Екатерине руку на прощание. Когда мы вышли в пустой коридор, Андрей оглянулся по сторонам, ощерился и победно задвигал тазом, помогая себе руками. То ли это относилось к Базановым и Волосатому, то ли к суду, то ли ко всему миру, в котором, благо, все еще работают какие-то правила.

Спустя полчаса «пежо» Соловьева доставил нас к офису «Перископа», украшенного по фасаду корпоративными знаменами в красно-белую шашечку. Правда, было безветрие, и флаги обреченно болтались на флагштоках. Федор Михайлович Разумовский в соломенной шляпе сидел у крыльца с томиком Кьеркегора.

– А где ваш белый мундир, генерал? – приветствовал я его. – Вы собираетесь на юбилей в этом головном уборе?

– Это ты собираешься на юбилей, а я буду сторожить нашу твердыню, – домовой взглянул на меня поверх очков.

– Вас не позвали? – искренне удивился я. – Неужели твердыня не обойдется без домового несколько часов?

– Риторический вопрос, молодой человек, – ответил Разумовский. – Я думаю, она и месяц без меня обойдется. Но, во-первых, служба есть служба. Во-вторых, из охраны на юбилей не позвали вообще никого. В-третьих, это замечательно, потому что я смогу в тишине и трезвости осмыслить «Страх и трепет».

– Как же так? Это неправильно! – Слышавший разговор Волчек с досады плюнул в урну. Но как только мы прошли за турникет, забыл о несправедливости, потому что нужно было рапортовать Воронину о победе в суде.

Игорь Борисович встретил нашу троицу своей обычной маской участливого дедушки. Мы расселись вокруг стола, и Волчек доложил, расписав действия Соловьева в духе подвигов Ахиллеса при осаде Трои.

– Лакшери! – молвил Воронин. – Андрею Валерьевичу сегодня первый кусок торта. Молодцы, товарищи. К празднованию готовы?

– Так точно, – хором гаркнули мы, и почему-то громче всех я.

– Что-то мы в последнее время не видим новых трудов Егора Романовича? – Воронин навел на меня взгляд. – У вас, наверное, кризис жанра?

– У меня запой, Игорь Борисович, – мне было стыдно за свое недавнее «так точно». Я почувствовал, как похолодел Волчек, и меня понесло на попятный: – Шучу, шучу. Просто работаю над новым расследованием, тяжело дается.

– Дмитрий Владимирович изложил вам новое задание? – Голос шефа нисколько не изменился.

Волчек кивнул.

– Хватит вам на него трех дней, с учетом вашего запоя? – продолжал Воронин.

Я хотел сказать «да», но отодвинул его с языка, словно тяжеленную глыбу.

– Видите ли, в этой теме есть этические моменты, которые меня настораживают, – начал я. – Если мы сгустим краски в этом «Фармагеддоне», то можем получить не пользу, а вред. Минздрав может обвинить нас в том, что мы вводим стариков в заблуждение. Они выступят по телевизору, у нас упадут тиражи…

– Егор Романович, – властно прервал меня Воронин, – тиражи – не ваша забота. Удивите нас своим талантом, а этические вопросы оставьте нам.

Шеф взял мхатовскую паузу, давая понять, что разговор закончен. Когда я вышел из кабинета, то почувствовал, что вспотел. На лбу Волчека тоже выступила испарина.

– Умеет он создать у себя сакральную атмосферу, – зашептал Дима. – Словно Серафима Саровского посетили. Егор, ну ты, блин, даешь. Ситуация-то у нас хреновая, а ты ему про тиражи. Может припомнить.

Последние месяцы «Перископ» жил в ожидании катастрофы, которую наши боссы изобрели на ровном месте. Если Игорь Борисович Воронин был адекватным миллионером, часто повторявшим, что жадность – путь к бедности, то его молодые коллеги, в прошлом продавцы газет в потертых джинсовках, жаждали еще более обильной жизни. В кабинете нашего коммерческого Бориса Бочкина висела огромная карта СНГ, на которой красными флажками помечали города, читающие журналы «Перископа». Флажков было так много, что они закрывали названия самих городов. Бочкин обожал фотографироваться у этой карты и досадовал, что еще не отметился на острове Врангеля и мысе Желания. Тридцатипятилетние аллигаторы, боссы привыкли хватать, что им понравится, отрывать и тащить в свое болото. Самое страшное: они не верили, что могут проиграть.

В один прекрасный день они вдвое сократили объем журналов и их отпускную цену, рассчитывая на бурный рост тиража, и без того составлявшего пять миллионов в месяц. Но тираж даже не шевельнулся, а боссы «Перископа» таяли на глазах, осознав, что своими руками и без всякой необходимости угробили отлаженный бизнес. Третий месяц издательский дом работал себе в убыток, а среди сотрудников гуляли слухи, что спасти «Перископ» могут только крайние меры.

– Дима, да у нас каждый день кто-нибудь чего-нибудь боится, – попробовал я успокоить Волчека.

– Нет, Егор, на этот раз все очень серьезно.

Действительно, притихший офис напоминал бомбоубежище. Никто не хихикал на улице, попыхивая сигареткой. В закутке «Спорт-перископа» редактор Кирилл Тяжлов работал с автором: «Не нужно здесь вашего куртуазного маньеризма. Вы пишете о боксерах и для боксеров». На территории «Интим-перископа» Илья Вайсман ругался с бильдредактором Ниной: «О чем этот текст? О ''Дао любви''? Значит, ставишь голую жопу и пагоду. А этот о секретах Нефертити? Значит, голую жопу и пирамиду». И только в «Культур-перископе» шел разговор образованных людей. Перед редактором сидел заляпанный человек, лицо которого было мне знакомо по древним советским фильмам. Он вытягивал губы вперед и бубнил: «Ну напиши, что я сплю с Пугачевой. Или с Ротару. Или, черт с ним, с Пьехой. А то мне ролей не дают».

Если ему когда-нибудь дадут роль, он, скорее всего, будет называть журналистов «желтками» и бить об асфальт их фотокамеры, словно молодой Джек Николсон. Я вспомнил, как один известный всей стране прогрессивный писатель однажды пришел ко мне в кабинет перед утренней летучкой и попросил купить ему бутылку пива. Совсем недавно он получил где-то добротный удар по зубам и теперь со стоном просовывал горлышко между распухшими губами. Поставив пустую тару мне на стол, он сказал примерно следующее: «Ты видел вчерашнюю ''Смену''? Этот гомосексуалист Задчиков написал, что я копирую стиль Генри Миллера. Каков, мягко говоря, молокосос. Встречу – обязательно вступлю с ним в интимные отношения…».

Эмоции кипели только за столами «Авто-перископа».

– Нас здесь за людей не считают, – чуть не плакал замредактора Боря Галкин, месяцами не снимавший свой единственный свитер. – Меня вчера вызывает Воронин и любезно так говорит: «Борис Евгеньевич, у нас возникла идея выпускать новый журнал под названием «Обнаженные жены наших читателей». Только мы его будем не продавать, а обменивать на новые фотографии. Это у нас такая пиар-акция». Я до ночи сделал ему концепцию, макет обложки, постеры, конкурсы – все как положено. Приношу сегодня Воронину, а он сидит, сволочь, ржет: «Сходите, Борис Евгеньевич, в отпуск, а то вы шуток совсем не понимаете!» Шутник хренов! Когда он нам приказал в каждом номере давать сексуальную позицию для салона машины, я тоже думал, что он шутит.

– Номеров десять проблем вообще не было, – подхватил Борин шеф Витя Сивухин. – А потом он меня после планерки оставил и говорит так интимно: «Попробовал по вашему совету жену в лесу на руле пристроить. Так всю живность гудком подняли. И лобовое стекло мешает. Вы уж в будущем, как профессионал, прежде чем всей стране советовать, вначале на себе попробуйте». А как я попробую – у меня ни жены, ни машины.

– Я же говорю – издевается, – Галкин нервно достал сигарету и пошел к турникету.

В коллегах играла не столько обида, сколько страх быть выгнанными в шею. И шутки руководства воспринимались натянутыми нервами как приговор.

– Егорушка, вот тебе подарок от редакции к юбилею, – рядом со мной стояла наша секретарша Марина с небольшой картонной коробкой в руках.

– Спасибо, – ответил я и понес презент к своему столу. Хотя я прекрасно знал, что находится внутри.

У меня на даче хранится странная коллекция: полтора десятка коробок со стаканами, рюмками и бокалами. Их надарили мне коллеги, деловые партнеры, знакомые и даже друзья за последние четыре года. Эти коробки пылятся за диваном на веранде – только там им и место. Ведь невозможно поверить, будто этот набор бесполезных стекляшек приобретен с учетом моей индивидуальности и с целью сделать мне приятно. Зато он очень похож на тот презент работникам от руководства компании к Новому году, в котором чувствуется всё – и бюджет мероприятия, и вкус отправленной в магазин секретарши, и все последующие передарения. Аккуратно сняв подозрительную наклейку с одной коробки, я обнаружил под ней надпись шариковой ручкой: «Вике с любовью от Петра Дмитриевича». «Старого жадного козла», – мысленно дописал я с досады.

Я поставил коробку на стол и пошел гулять по улицам с мыслью, что все-таки надо когда-то стать как все – и тоже передарить людям все эти коробки. Главное – не вернуть кому-то его же подарок. Я шел и шел и сам не заметил, как оказался в заброшенной части парка, перед вольером, где десяток по-зимнему одетых людей водили по кругу своих клыкастых питомцев.

В основном это были собаки бойцовых пород – питбули и стаффорды. Но среди хозяев я не заметил хищников под стать им. Никого, в ком угадывалась бы наплечная кобура и способность резко бросить к ней руку. Пожилая женщина хлестала плетеным кожаным поводком своего пса, едва его потянуло в сторону мелькнувшей в зарослях белки: «Рики, я же тебя просила!» Вероятно, «четвероногий друг» – это подходящее название для существа, которое можно в любой момент безнаказанно ударить палкой. Нечто подобное я только что видел в офисе «Перископа».

Когда мой телефон зазвонил грозной скрипичной увертюрой, в мою сторону обернулись только люди – собаки продолжали беззлобно ходить по неизвестно кем придуманному кругу.

– Репин, ты где? – кричал в трубку Волчек сквозь какофонию звуков непонятного происхождения. – Мы уже за столом.

«Перископ» славился военной дисциплиной: часа не прошло, как коллектив передислоцировался из офиса в ближайший клуб, запросто отложив свои неотложные дела. Я было рванул в их сторону со всей прыти, но вовремя натянул поводья: негоже джентльмену в таком костюме, как у меня, позорить себя спортивной ходьбой.

Это уберегло меня от самого страшного: юбилейных речей руководства. Когда я показывал охране пригласительный и поднимался по мраморной лестнице, внутри клуба уже начиналось разгуляево. Я увидел это с балкона, промахнувшись дверью, которая вела к столам коллег. Мне поневоле пришлось посмотреть на все это свысока.

Типичная корпоративная вечеринка в России – это штатное расписание, спроецированное на близость к сцене. На сцене голосит раскрученное талантище – в нашем случае жесткий матерный бард по прозвищу Спам. Пригласить Спама стоит очень дорого, и коллеги от души радовались свалившемуся на них счастью. А заодно и обильной закуске на столах.

Спам смотрелся на сцене органично поводу, и только неприбранная шевелюра, клетчатая куртка и бутылка в руке выдавали в нем поэта. «Да, ты права, я дикий мужчина, яйца, табак, перегар и щетина», – наяривал он в микрофон. А творческие силы «Перископа» отплясывали у сцены, задирали пиджаки и выкрикивали, что это они дикие мужчины, и это у них яйца, табак и перегар. Воронин за столиком в первом ряду хлопал в ладоши и что-то снисходительно говорил на ухо жене, показывая на разухабистых коллег пальцем. Наверное, он спрашивал, верит ли она в способность этих людей научить читателя зарабатывать на фьючерсах.

«Step-by-step, пока от монитора не ослеп», – завел Спам следующий номер, но никто не ушел с танцпола. Народу у сцены, наоборот, прибавилось, потому что руководству явно нравились их пляски. Борис и Глеб за своими столиками хохотали, словно на финале КВН. И мне стало не по себе. Все-таки коллеги стали мне в чем-то родными, а я не люблю, когда над близкими мне людьми смеются. И я пошел вниз по лестнице, на ходу доставая из кармана телефон.

– Тема, привет! – прокричал я, когда Артем Пухов отозвался. – Помнишь, мы с тобой интервью собирались сделать? Я готов. Прямо сейчас к тебе еду.

Интермеццо о мечтах, любви лосей и деньгах в Библии

Я уже третий день жил в хибаре на Ладоге и чувствовал, как отпираются внутри меня доселе неизвестные ящички. Выключенный телефон оказался прекрасным лекарством от ощущения, будто кому-то что-то пообещал и забыл. Я начал жить отборно: делал то, что считал нужным и полезным. И отказывал себе во всем, чего не хотел. Ведь как просто!

Купание в Ладоге пришлось мне по сердцу. После первого омовения я с волнением кутался в ватник и ждал утра: не слягу ли с воспалением легких? Однако не получил даже насморка, и в последующие дни я согревался уже не спиртом, а горячим чаем. Бутылка с первачом вообще потерялась где-то за диваном, и я ее не искал. Зато я наловчился варить еду на костре, хотя в хибаре имелись плита и газ. Но мне нравилось именно на огне в котелке: картошка, тушенка, лучок и тонкая струйка дыма над водой.

К радости моей, по-весеннему потеплело: из почек на деревьях полезла сморщенная зелень, а камни днем раскалялись на солнце. Днем я ходил в футболке, пробовал загорать и печку топил только на ночь. А еще я выяснил, что живу здесь не один.

Часов в девять утра на противоположном берегу выходила к водопою пара лосей. Мощный самец становился рядом с подругой и, когда они оба склонялись в воде, толкал ее задом. Похоже, у парня было хорошее чувство юмора, а где-то в чащобе они жили полноценной половой жизнью.

А еще я обнаружил на моем острове стайку диких уток. Поутру, когда течение на Ладоге было особенно сильным, они выбирались на берег: папа, мама и шестеро утят. Они копошились в траве и требовали то ли пищи, то ли внимания. Стоило мне приблизился к этой семейке метров на пятнадцать, папа с громким кряком побежал чистить мне клюв. Я не двигался, хотя он сильно рисковал, нарезая вокруг меня круги на расстоянии вытянутой руки. Я покрошил им немного хлеба и на следующий день обнаружил всю семью на том же месте. Папа уже вел себя гораздо спокойнее, и, вероятно, спустя несколько дней мне разрешат брать утят на руки.

Мой остров казался мне местом, где Бог не скрывает своего присутствия. Я возвращался к себе по своим же следам, а их отпечатки были большими и яркими, чтобы рассмотреть их даже без очков. Я оказался здесь, потому что предал свои мечты. Моя недописанная книга живет где-то в недрах компьютера. Мой профессиональный фотоаппарат снимает давно знакомые рожи на вечеринках, а не войну в Осетии для «Уорлд Пресс фото». Моя гитара на стене покрылась пылью, хотя еще пять лет назад эти руки извлекали из нее соло Би Би Кинга. И я хорошо понимал, почему это происходит.

Попытайтесь представить себе, что вы здоровый тридцатилетний мужчина с высшим образованием. Вы живете в одном из красивейших городов мира, и, объехав пол-Европы, вы не нашли ничего лучше. В этом городе живет много красивых женщин, которые говорят с вами на одном языке, и вы можете развеселить любую из них, просто описав свой сегодняшний день.

Вы расскажете, как в разгар вашего эротического сна слышите писк вашего будильника. Вы все понимаете и начинаете торопиться, ибо когда еще Жизель Бундхен отдаст вам все свои тайны. Но ее образ все равно растворяется в воспоминаниях ночи, которую жадно поглощает рассвет. А что остается вам? Принять душ, съесть яичницу, надеть на себя дресс-код и выйти в люди. Вам это нравится? Это вообще может кому-то нравиться?

Дальше у вас есть варианты. При наличии автомобиля вы можете сесть за руль, включить магнитолу и поехать. Но не исключено, что по утренним пробкам вы будете ехать часа два, чертыхаясь, что опоздаете, и вас опять отругают. На метро было бы быстрее и практичнее, но ваши коллеги считают, что стильные молодые люди там не ездят. Раз-другой приедете с народными массами и получите репутацию лоха.

На работе вы первым делом загрузились на спортивный сайт и были шокированы переходом Карима Бензема в «Реал». Около часа вы набрасывали на листе бумаги новые тактические схемы клуба, потом до полудня комментировали фотографии в «Одноклассниках». А затем вам напомнили, за что вам платят зарплату.

Вы ведь состоите в штате консалтингового агентства и должны были к сегодняшнему дню составить клиенту рекомендации по покупке оборонного завода «Красный болт». Вы об этом забыли, и вам приходится танцевать перед старшим менеджером польку: мол, компьютер, сволочь, все стер. Скрипя зубами, вам дают время до вечера, чтобы исправиться. Вы, как одержимый, черепите по клавиатуре компьютера, выдавая свой бред за плоды долгой аналитической работы. С высокой степенью вероятности вас на днях отдерут за это с песочком, но вам не привыкать.

На поздний обед вы позвали Ингу из маркетинга, с которой флиртуете с момента трудоустройства. После новогоднего корпорэйта вы даже просочились в ее спальню. Но вы были не в форме, а нового шанса она вам не дала. Она говорит, что у нее есть парень, но вы видели ее анкету на сайте знакомств, где сами обычно пасетесь после обеда. Раз в неделю вы встречаетесь с какой-нибудь Брунгильдой, но это знакомство еще ни разу не продлилось дольше месяца. Потому что женщины любят внимание, а у вас очень мало свободного времени.

Да и откуда оно возьмется, если из офиса вы вываливаетесь как отжатая губка. Впереди вас ждет путь домой среди таких же обескровленных зомби. Дома вам хватает сил только на то, чтобы припасть к дивану, включить телевизор и вращать все сорок пять каналов как колесо обозрения. Хорошо еще, если по телевизору футбол. Тогда можно пригласить Пашу и Эндрю, выдуть с ними по три литра пива, а после обсудить, где у женщины находится та кнопка, при нажатии которой она закрякает от удовольствия.

Вы можете иметь автомобиль и не иметь его. Вы можете работать прикованным к стулу или сами планировать свои встречи и звонки. Вы можете быть настолько энергичным, чтобы до работы съездить в бассейн, а после пойти в театр. Но все эти маленькие отличия не спасут от ощущения, что вам не успеть по всем жаждущим вас рукам. Что вы рождены для большего. Что ваша большая жизненная миссия, о которой вы мечтали в институте, разлетается на тысячи целей и задач, не умещающихся в одном ежедневнике.

И что вы сделали, чтобы это изменить? Вы ничего не сделали. Вы только без конца пришпоривали вашу лошадь в надежде, что скоро она вознесет вас на вершину, где все будет лакшери. Но даже если в итоге у вас появилось большое кожаное кресло, джип и двухуровневая квартира, это в корне ничего не изменило – вы остались вечно спешащей трепетной ланью с будильником внутри.

Вы ничего не сделали, а Дэн сделал. И если я захочу с кого-то брать пример, то скорее с него, чем с Дональда Трампа. Трамп однажды сказал, что за пять миллиардов долларов согласился бы пять лет не заниматься сексом. Конечно, вы на его месте тоже подмахнули бы такую сделку. Разница в том, что у вас нет пяти миллиардов, а у Трампа они есть, и ему совершенно ни к чему пять лет снимать стрессы в ванной при помощи собственной руки. Следовательно, либо манхэттенский падишах сошел с ума от жадности, либо он лукавит, чтобы понравиться вам, словно слюнявый участник дневного ток-шоу. И в том и в другом случае Трамп выглядит как помесь циферблата и калькулятора, хотя у него есть все необходимое, чтобы навсегда выбросить их в мусорное ведро.

Дэн отказался бы от пяти миллиардов как пить дать. Нужно ли еще что-то про него пояснять? Невозможно представить его отрабатывающим двухлетний контракт с «Беннетон-форд» или устраивающимся на работу в «Роснефть». С его характером он должен был не вылезать из рюмочных и петь свои бездарные песни таким же, как и он, убогим лузерам. А он загорал на вершине Килиманджаро, прыгал с яхты в Тасманов пролив и всегда был готов умереть молодым и счастливым. Если уж брать с кого-то пример, то только с него.

Он делал то, чего боялся, и ему это нравилось. Я так не мог. Все те безумства, которые привели меня на этот остров, совершил не совсем я. Никакого обдуманного поведения, никаких своих правил. Во мне что-то долго бродило и прорвалось наружу. А теперь надо сесть одному, как после только что отгремевшего новогодья, и, трижды подумав, начать жить набело. Это как зайти в ледяную Ладогу – сначала страшно, а потом не оторваться. Потому что все мы хотим чистоты и глубины, но с началом буднего дня забываем об этом.

Я подбросил в костер еще два полена. Над огнем в почерневшем котелке булькала картошка с мясом, сдобренная солью, перцем и сельдереем, которую я помешивал поварешкой и, подув, пробовал на язык. Это был мой личный вкус свободы. Решив, что обед готов, я снял палку с котелком и перенес его в траву, чтобы немного остыло. И тут я понял, каким будет мой следующий ход.

Я сходил в хибару и нащупал в кармане пальто пачку денег. Ради них я ходил на работу восемь лет. Я получал крупные купюры, постепенно разменивал их на мелкие, а все остатки складывал в Библию. И там накопилась пачка, которая казалась мне мерилом моей свободы. Как стреляный воробей, я знал, что бывает, когда тебя перестают публиковать в каком-нибудь журнале. Чем больше у тебя денег, тем дольше можно этого не замечать, верно? Но недавно я открыл для себя иную логику: пока я боюсь, что мой кошелек опустеет, я остаюсь рабом и готов к самым гадким вещам. Например, по пять дней в неделю делать вид, что мне нравится работать.

Я решил начать с десяток. Они упали на пламя костра, и на них заплясали веселые язычки. Помнится, доллары Дэна превращались в пепел с веселым треском, а мои рубли горели совсем беззвучно, на несколько секунд подпустив мне в нос едкого дыма. Я бросил в огонь пятидесятирублевку, затем пару стошек, не обнаружив никаких изменений в молчаливой прожорливости огня.

Мне показалось, что тысяча захрустела немного иначе. А может, это была иллюзия: кто-то внутри меня из всей силы тянул поводья на себя, словно кони несли его к обрыву над темной водой. Но мне хотелось глубины. Пусть страшно и глупо, но глубины. Я собрался было поддать жару новой порцией купюр.

– А они что, настоящие? – услышал я за спиной голос Ивана.