Текст книги "Абонент вне сети"

– Не буду я у прилавка, – взвизгнула Юля. – Вот пойду к Бочкину и скажу: помнишь, на пикнике меня лапал, в номера звал, а сейчас уволить хочешь!

– Юля, не надо ходить, – решительно встряла в разговор молчавшая до этого ответсек Ирина. – Это бесполезно, Юля. Бочкин много кого лапал, и кое-кто, не будем показывать пальцем, ездил с ним в эти самые номера. В твоей ситуации лучше уйти красиво.

– Это верно, – согласилась Наталья. – Еще неизвестно, кого из нас уволят. Мы все в равном положении.

– Так уж и в равном! – Юля вскинула голову. – Кто останется, будет решать Глеб Максимович, а он, все знают, на тебя запавший. Если ты его за меня попросишь…

– Нет, нет, – Наталья невольно сбросила руку с Юлиного плеча, подозрительно поглядывая на ее лицо, вдруг ставшее волевым и осмысленным. – У меня муж, и вообще он не в моем вкусе.

– А у меня мама и сын, – уголки рта Юли поползли вниз, и она снова всхлипнула. – Наташка, помоги…

Я посмотрел на Ирину и понял, что скоро полетят перья. Впрочем, Юля вела себя глупо. Наталью нужно было уговаривать тет-а-тет. Или сразу идти к Бочкину. Или к его жене.

Только тут я заметил Разумовского, крутившего в стороне кубик Рубика.

– Что-то вы много работаете, Федор Михайлович, – подошел я.

– Да я за расчетом, – лицо домового было спокойным и приветливым.

– Увольняют? Вас? Зачем?

– Наверное, есть бабушки на две копейки дешевле.

– Дебилы! И куда вы теперь?

– В парк на прогулку, потом домой. Ты за меня не беспокойся, а вот мне за тебя страшно, – он посмотрел на меня кротко и пронзительно. – Ты становишься беспощадным.

– Только к врагам рейха, – пошутил я.

– У тебя в глазах появилась способность задушить котенка, – Разумовский убрал кубик в карман. – Ты думаешь, что стал сильным, а на самом деле ты становишься похожим на них.

Он показал рукой куда-то в сторону, имея в виду то ли перископовское начальство, то ли вообще людей из мира власти и денег.

– А вы советуете мне и дальше кивать, улыбаться и забыть слово «нет»?

– Люди бывают светлыми, темными и никакими. Никакие обычно становятся темными, когда в них просыпается честолюбие. Твоя злость скоро пройдет, и что ты выберешь? Скорее всего, будешь перестраивать мир под себя.

– Это плохо?

Разумовский не успел ответить, потому что на порог перископовского штаба вышел зам Бочкина Юрий Петрович Огинский. Помимо коммерции он разруливал всякие предвыборные гонки, в которых сам не мог участвовать из-за прошлого: при большевиках он сидел за хищение соцсобственности и закосил армию «под психа». Лица сотрудников обратились к Огинскому с тайной надеждой, словно он собирался прочесть Нагорную проповедь. Но зам коммерческого лишь кому-то рассеянно кивнул, нашел глазами меня и двинулся навстречу.

– Егор, привет, – Юрий Петрович протянул вместительную ладонь и отвел меня в сторону. – Давай попиарим одного козла.

– У меня свои козлы недопиарены, – уклонился я. – Да и с работой пока не понятно ничего.

– Чего тебе не понятно? – удивился Огинский. – Ты остаешься, мне Борисыч сам говорил. А дело не терпит.

– Сто пятнадцатый, что ли?

– Ага.

В сто пятнадцатом избирательном округе проводились выборы представителя в Госдуме, поскольку прежнего депутата убили из-за каких-то бензиновых разборок. О своем желании позаботиться о жителях округа заявили экс-начальник ГУВД, директор зоопарка, худрук драматического театра и даже бывший зам бывшего мэра, сидевший в «Крестах» за организацию заказных убийств.

– У них сейчас самая сеча, – рассказывал Огинский. – Помидоры друг другу крутят со страшной силой. Кто-то додумался выпустить листовку от имени Евграфова: мол, в городе, пережившем блокаду, должны помнить, что значит остаться без крыши над головой, поэтому давайте построим в нашем округе дома для беженцев из Чечни. По всем почтовым ящикам раскидали. Ну, естественно, Евграфов больше не боец. А вчера такая же телега якобы от Смирнова появилась: дорогу молодым, на хрена мы тратим деньги на бесполезных пенсионеров. А пенсы в основном на выборы и ходят.

– От меня что требуется?

– В свете новейших технологий надо написать от лица одного черта, что он – педераст с передовыми взглядами, борется за права сексуальных меньшинств. И самое главное, напиши, что он хочет вести просветительскую работу в школах: мол, здравствуйте, дорогие дети, в жопу – это очень хорошо. Ну, в общем, придумаешь, не тебя учить.

«Прогрессивный педераст» после «фармагеддона» решительно не усваивался. Конечно, после восьми лет работы в петербургской журналистике я не мог похвастать профессиональной невинностью, но насиловать совесть в столь извращенных формах я не пробовал и пробовать не собирался. В голове закрутились фразы, от которых краснеют грузчики.

– А что меня ждет в случае успеха? – спросил я и удивился собственному вопросу. Как будто плотина внутри меня блокировала половодье чувств.

– Сто евро, – ответил Огинский. – И мое радушие. Завтра к утру успеешь?

Я с грустью отметил, что Огинский совсем не похож на Мефистофеля, который осознавал наличие в Фаусте личности и мог лишь соблазнять, а не навязывать. Юрий Петрович привык иметь дело с людьми деловыми и голодными, за которых «да» говорят желудок и амбиции.

– Такие материалы несколько не по моей теме, – первые пары несогласия прорывались наружу.

– Ну, послезавтра – край, – Огинский не заподозрил бунта, решив, что я просто выторговываю себе время. – Да, зовут его Иосиф Борисович Мамонтов. Запиши, а то забудешь…

– Вы меня не поняли, – я добавил металла в голос, но тут у Огинского зазвонил мобильник. Он буркнул что-то неразборчивое и отошел в сторону. «Какая Йошкар-Ола? Без проплаты ничего не отгружать!» – кричал он в трубку. Забыв про меня, Юрий Петрович зашел в здание, перепрыгнул через турникет и исчез в коридорах.

Я поднялся на второй этаж, где бликовали включенные мониторы компьютеров, заливались телефоны и совсем не было людского компонента. Лишь пройдя к своему столу, я увидел притаившегося в углу редактора подросткового «Подвальчика» Никиту Шмелева, усердно черепившего клавиатуру.

– Эй, – позвал я его, – война-то кончилась.

– Кому как, – Шмелев заметно напрягся при моем появлении.

– А чего ты не дома? – Я имел в виду, что Никитин стол находился рядом с моим, а сейчас он сидел за могучим дизайнерским аппаратом. Но, увидев разбросанные по столу диски, я все понял. – А ты молодец!

Никита, как пить дать, скачивал сетевые папки с фотографиями и текстами. На новой работе это ему пригодится.

– Не базарь, ладно? – попросил Шмелев.

– Ты уже решил, куда направить лыжи?

– В «Дорожник» или в «Премьер».

Эти маргинальные подобия «Перископа» ориентировались на деклассированные слои в регионах. Годами они подбирали за главным конкурентом остатки рынка, но с последними трудностями в «Перископе» резко активизировались. «Шлюхи умирают на крестах», «Трахнутая шваброй», «Жорево и порево» – подобные выкрики печатались на обложках аршинными буквами, и «Перископ» уже выглядел рядом с ними как «Уолл-стрит джорнал». Но тиражи «дорожников» скакали галопом.

– Зачем тебе эта шляпа? – спросил я.

– Они платят – резонно возразил Никита. – И я иду к ним прямо сейчас, потому что завтра там будет вся наша камарилья.

– И на собрание не останешся?

– А зачем? Орден Подвязки мне там не дадут. Так что пошел я рощей.

Со временем всем нам, наверное, придется стать такими. Кто первым встал, того и тапки. Что охраняешь, то имеешь. Не нравится вам зять, сношайте дочку сами. Я пожал Никите руку на прощание.

За окном вдруг повалил снег, хотя заканчивался апрель, и час назад на небе светило солнце. Я наблюдал, как во двор въехал бывалый «форд-фокус» серого цвета. Двор у «Перископа» был общий с одним оборонным заводом, ныне кормившимся производством кассовых аппаратов. Из «форда» выполз кряжистый дядька и уверенной «от бедра» походкой направился к зданию правления по вымощенной плиткой дорожке. Пройти предстояло не более ста метров, но на этом пути с барином произошли чудовищные метаморфозы. Его голова постепенно втянулась в плечи, спина изогнулась вопросительным знаком, ноги засеменили. Если в начале своего пути он по-хозяйски кивнул кому-то из работяг, то при входе в здание он тряс головой, словно больной псориазом – по два-три раза на каждого встречного. А потом неловко задел женщину портфелем.

– Здравствуйте, Егор Романович, – подошел ко мне политический обозреватель Михаил Гутман.

– Как дела, Михал Михалыч, – я поздоровался с ним за руку. – Неужели и вас посмеют за ворота?

– Не посмеют, – в глазах Гутмана скакали веселые искры. – Я только что отнес Игорю Борисовичу заявление об уходе.

– Сильно, – оценил я.

– Егор Романович, в какое сучье время мы с вами живем! – Голос коллеги наполнился диссидентским пафосом. – Кто мог представить себе такое лет двадцать назад? Я ушел тогда из «Ленинградской правды» по идейным соображениям. Вы тогда были совсем мальчиком и не представляете, какое это для нас было счастье – когда вдруг разрешили писать, пустили в архивы. В девяносто первом я ночами сидел у Мариинского, чтобы все это защищать. Хотя автомат никогда в жизни в руках не держал. Если бы в те времена мне предложили хоть за золотые горы обосрать кого-нибудь печатным словом…

Михаил Михайлович сжал немощные кулаки и задвигал ими перед своим лицом. Со стороны могло показаться, что он собирается разбить мне вывеску. Я уловил, что он немного принял для храбрости.

– Я, конечно, не херувим, Егор Романович, – продолжал Гутман, в бессилии уронив руки и привычно оглянувшись по сторонам. – Я знаю, что сам во всем виноват: мне давали – я брал. Все брали. Я, кстати, не всегда и соглашался. Ко мне приходили, просили, аргументировали, приглашали в ресторан. Но и после этого я многим отказывал. Потом сцепились Собчак с Яковлевым, идеи окончательно загадили, и я постепенно стал брать у всех. И что в итоге? Мне уже никто не заглядывает в глаза, по шалманам не возят. Максимум – чашку кофе закажут. Говорят конкретно: суть, сроки, гонорар. И эта тварь Огинский мне прямым текстом заявляет: «А какая тебе разница, что писать?» Да я его маму боком…

Голос Гутмана постепенно прирастал децибелами и, вероятно, проникал в эмпиреи с тонированными стеклами, за которыми обитало начальство.

– Тише, Михал Михалыч, услышат, – я положил руку на плечо оратора. – Все делается к лучшему. Напишите книгу, издайтесь. Связей-то у вас навалом.

– В моем возрасте поздно что-то менять, – Гутман посмотрел на меня снизу вверх взглядом брошенного спаниеля, интеллигентно рыгнул и, смутившись, поднес ко рту кулак. – Нет смысла пытаться…

Он в задумчивости побрел к лестнице, по пути больно пнув корзину с мусором. Как только он исчез из виду, за моей спиной лязгнула дверь. Из воронинского кабинета появился Волчек и направился ко мне. А я-то думал, что он до сих пор тоскует с коллективом на улице.

– Чего это наш сливной бачок разорался? – Дима был возбужден, как обычно после бесед с шефом. – Ну да, его же отлучили от кормушки.

– Он сам ушел, – сказал я.

– Егор, я тебя умоляю, – Волчек забарабанил пальцами по крышке монитора и понизил голос: – Я сейчас говорил с Игорем Борисовичем. Все нормально, мы точно остаемся. Игорь Борисович только просит тебя поторопиться с материалом про лекарства. Сейчас многие заговорят о конце издательского дома. Нам нужны такие тексты, чтобы все обзавидовались.

– Дима, – я решил избавить себя от волнений. – Я не буду писать этот текст. Я в лекарствах ничего не понимаю, да и тема, сам понимаешь, бредовая. Позвони Дорофейчику: он напугает читателя до заворота кишок.

– Егор, – Волчек посерел. – Ты меня подставляешь. В самый ответственный момент подставляешь. Игорь Борисович сказал, чтобы делал ты. Значит, так и будет.

– Да Игорю Борисовичу вообще сиренево, кто это сделает, – возразил я.

– И тем не менее. Мне самому не нравится эта тема. Но если мы будем обсуждать приказы, враг нас сделает.

– Какие враги, Дима? Мы же не на Втором Белорусском. А если он завтра захочет сенсацию, что Путин завербован покемонами? В кого мы в итоге превратимся?

– И тем не менее. У тебя трудовой договор.

– А есть еще закон о СМИ.

– И тем не менее…

Пока мы с Волчеком продвигались к боксерскому поединку, редакционное пространство ожило. Через несколько минут руководство должно было зачитать расстрельные списки, хотя их содержание и так уже все знали. Но стресс, верный спутник надежды, не сходил с лиц. Дамы изучали себя в зеркальцах косметичек, а господа освежали жвачкой прокуренные пасти. Разговоры стихали. Каждый готовился принять судьбу в одиночку.

Спустя несколько секунд к народу бодрой походкой вышел сам Игорь Борисович.

– Коллеги, берите стулья, и прошу к нашему шалашу, – объявил он зычно и, видя нерешительность на лицах, добавил: – Никто вас здесь не съест.

В кабинете Воронина я оказался по центру первого ряда, поскольку за укромные места в углах развернулась беззвучная ожесточенная толкотня. Речь держал Бочкин. Он старался говорить спокойно, но все знали, что он сильно нервничает. В такие моменты в его речь вторгались неологизмы, усвоенные во времена накопления первоначального капитала: «короче», «типа», «не в падлу», «дать денег» и т. д. Сам Бочкин говорил, что бандитов всегда реально сторонился, а когда три года назад убили гендиректора «Дорожника» Лисовского, он не придумал ничего умнее, как заявить по телевидению, что он здесь ни при чем. Именно тогда он отрастил длинные волосы и эспаньолку, а также стал брать уроки делового общения, приносившие определенные результаты.

– Короче, нам реально не в чем себя упрекнуть, – убеждал коллектив Бочкин. – Для того чтобы выйти в нули по деньгам, тираж журнала должен быть тридцать тысяч в неделю. А что мы? «Дамский» – двадцать тысяч, «Подвальчик» – семнадцать тысяч, «Чипполино» – вообще четырнадцать. Я мужик простой и скажу прямо. Вы кормили все отстающие редакции. Да-да, именно вы. Если бы не эти убытки, мы могли бы дать денег на бассейн для вас, на стоматологию, чаще устраивать праздники. Ведь все любят праздники. Но вместо этого деньги уходили неудачникам. А им не впадлу было получать зарплату и нести ее домой, вместо того чтобы работать днем и ночью над повышением тиража.

Я чувствовал себя неуютно. Во-первых, Бочкин все время смотрел на меня, и начинало казаться, что это я должен стыдиться брать зарплату. Во-вторых, он рисковал получить из зала туфлей. Ведь все знали, кто родил нынешний кризис, заигравшись флажками на карте, и для кого вчера пригнали из Германии новый джип, которых в Питере пока не было. Но народ молчал, потел и ломал ногти.

– Я всем говорю, что я не Савва Морозов, а «Перископ» – не фонд милосердия, – продолжал Бочкин. – И если в фирме есть балласт, от него нужно избавляться, чтобы остальные людские ресурсы могли лучше жить. Вы знаете, я никому из вас не отказывал занять денег до получки. Мы всегда старались, чтобы «Перископ» был одной большой семьей.

Я мысленно зажмурился, но в Бочкина снова не полетело ни слов, ни предметов. Присутствующие еще не получили расчет, и рисковать деньгами ради минутного счастья никто не хотел.

– Уважаемые коллеги, – Воронин начал прощальную речь вкрадчивым отцовским тоном. – Несмотря на то что с некоторыми из вас мы вынуждены расстаться, я всех очень высоко ценю. Работа с такими самобытными и яркими людьми обогатила меня. И не только в материальном отношении. Надеюсь, когда мы преодолеем наши временные трудности, я снова приглашу вас в строй. Поэтому давайте прощаться как бы не навсегда.

Я слушал босса вполуха. Больше всего мне не хотелось терять внутри себя ту мажорную ноту, которую я поймал вчера вечером. Какое мне дело до проблем перископовских тиранов? Я представил себе, каким был Игорь Борисович в мои годы. Как он разлагается от жары в будке дежурного при комендатуре Потсдама, как продвигается по службе, подталкивая оступившихся, как на офицерской пьянке мерится членами с однополчанами. Я увидел, как Бочкин в дырявых трениках и кедах ходит по физкультурному залу между выгнувшихся мостиком десятиклассниц и, разбегаясь глазенками, монотонно считает: «Раз, два, три, четыре…» Как позднее, забросив педагогику, он лыбится сонным пассажирам в электричке и зычно выкрикивает: «Уважаемые дамы и господа! Сегодня я хочу предложить вашему вниманию журнал ''Выхухоль'', в котором вы сможете прочитать следующие сенсационные материалы. Мертвые не потеют – история маньяка Ялдонина. В постели с Валерией Новодворской. Кот загрыз бандита. Тантрический секс на Рязанщине. А также анекдоты, загадки, шарады и специально для вас дебильный суперкроссворд, разгадав который даже вы сможете почувствовать себя эрудитом. Ни в одном другом издании вы не найдете такого детального описания половых актов и подробных советов по расчленению трупов…»

– Егор Романович, – голос Воронина вернул меня в реальность. – Вы сияете, как начищенный самовар, а у меня, например, глаза плачут. Расскажите нам, что вас так радует. Может, вы клад нашли?

Ситуация напомнила мне школу, когда меня вызывают к доске с невыученным домашним заданием. Только дневник я сегодня не прихватил, а держать натянутой тетиву самоконтроля дольше не было сил.

Сначала я не узнал прорвавшийся из меня смех. Подобные звуки издает мотор «запорожца», когда его пытаются завести в январе. Воронин с Бочкиным застыли, словно скульптурная композиция «Не понял?». Я прокашлялся и ощутил на языке первые готовые к употреблению слова.

– Меня… в общем… задрало… бизнес… бизнес… ебизнес…

– В смысле? – не понял Воронин.

– Послушал вас и захотел домой, – я наконец-то сформулировал главную мысль и посмотрел Воронину в глаза. – Сами пишите свой фармагеддон.

– В «Премьер» или в «Дорожник»? – бесцветным голосом поинтересовался Бочкин.

– В «Придорожник», – я ощутил себя летящим на лыжах с Пухтоловой горы, когда падать от испуга уже поздно. – Нельзя жить будущим. Нет никакого будущего. Есть настоящее, где у меня растет хвост. И если однажды не положить себя под скальпель, можно всю жизнь видеть волны Варадеро, засыпая в метро. Вот такая у меня теперь хирургия. Пошли вы все на хрен. И расчет свой в жопу засуньте.

Я поднялся со стула на дрожащих почему-то ногах и развернулся в сторону двери. Но выход загораживали коллеги, сидевшие сомкнутыми беззвучными рядами. Сидевшая за моей спиной ответсек Ирина подскочила и отпрянула, давая мне пройти, словно я собирался вцепиться ей в ногу и увлечь на дно Рейхенбахского водопада.

– Вот увидишь: покуражится, оголодает и пойдет в «Дорожник», – Бочкин как будто предлагал Воронину пари.

Я обернулся к людям и не встретил ни одной дружеской улыбки. Хотя, возможно, в глазах Вайсмана пробежала тень одобрения. У Юли Добродеевой шевелился рот, взгляд Волчека уже терзал мое тело столовым ножом, расчленял его и спускал в унитаз.

– Вряд ли, – заметил я по поводу «Дорожника» и вышел из кабинета, от души хлопнув дверью.

Эпилог
19:40

Я налегал на весла, словно участвовал в Оксфордской миле. Ладожская вода хватала лопасти своими прозрачными руками, как будто не хотела меня отпускать. Но я уже понял – мне не место среди этих шумящих у воды сосен. Сюда нужно приезжать, чтобы продышаться, прочистить чакры, сойти с ума от вареной на костре картошки. А потом, когда каждый проведенный здесь час будет отдаваться укорами совести, нужно изготовить копье, выковать новый щит и вернуться туда, где тебя разгромили.

Конечно, я не про «Перископ», не про «Премьер» или «Дорожник». Я про каменные джунгли, где меня угораздило родиться и от власти которых я не избавлюсь до конца жизни. Здесь надо победить. И чтобы все узнали о моей победе, нужно будет купить сверкающий джип и заделать квартиру в стиле ампир. Нужно возить белокурую студентку на остров Пасхи и выкладывать в Интернет фотографии с местными истуканами. Нужно иногда участвовать в качестве эксперта в телепрограммах, где советовать людям делать то, чего сам никогда бы не сделал. Тогда меня начнут уважать окружающие, и заодно с ними я сам начну себя уважать.

Жизнь пройдет в ощущении того, что ты ее сделал. Не думаю, что кто-то придет и от души засмеется, показав на меня пальцем. Дэн мертв, и я не вижу похожих на него. Понятно, что я не смогу прожить его жизнь, как бы мне этого ни хотелось. Поэтому придется жить свою.

Я не смогу заткнуть будильник внутри себя, но можно сделать его чуть потише. Мне не удастся найти своих среди людей, зато вокруг полно тех, с кем хорошо делать деньги. Я пока не знаю как именно, но я обязательно это решу. Клянусь, я не пойду наниматься, и за дела мои мне воздастся. Со временем я начну посещать бассейн и церковь, а также покупать соки только в стеклянной таре. Лет через сорок я умру. А что? Не так и плохо.

Мне показалось, что обратный путь до острова я одолел за несколько минут. Солнце клонилось к закату, но я не чувствовал усталости. Мне хватило пяти минут, чтобы собрать из хибары свои вещи и вернуться обратно в лодку.

Уже начинало темнеть, когда я постучался в окно к Ивану. Мне показалось, что он ехидно улыбнулся, когда увидел мое лицо и пошел открывать дверь.

– Здорово, брат, – приветствовал я. – А когда поезд на Питер?

– В семь сорок, – ответил железнодорожник, словно заранее знал вопрос. – Полтора часа еще. Ты помыться хочешь? Баня еще не остыла.

Везти с собой запах сурового мужского одиночества мне не хотелось. К тому же в рюкзаке еще оставались чистые вещи.

– Решил, как жить будешь? – с деревенской прямотой спросил Иван, когда мы разделись и устроились на раскаленных досках.

– Решил заработать денег и все купить, – честно ответил я.

– И все? – Он тщательно целился в небольшую топку ковшиком с водой. – И ради этого ты сюда приехал?

– А что?

– Хочешь, я тебе честно скажу? – Иван сел на лавку напротив меня. – Ты из города сбежал и отсюда бежишь. И ничего в тебе не изменилось, хоть сожги ты все свои деньги. Болтает тебя, как портки на веревке, и болтать будет дальше.

– А что же мне делать? – спросил я, стряхивая с себя гроздья крупного пота.

– Человеком будь. Не прыгай как обезьяна. У тебя близкие есть? Родители? Дети? Женщина? Вот и собери их за своим столом.

– Может херня получиться…

– А сейчас у тебя что? Жить надо в любви и красоте, так чтобы за себя не было стыдно.

Ваня либо был дураком, либо им прикидывался, либо нашел какую-то потаенную калитку из мира, где главные слова «хочу» и «надо». А я возвращался в этот мир в чистой одежде на распаренном теле, и мне было хорошо. Почти все мы живем в одной ловушке, из которой невозможно убежать. Вот я попробовал – и не получилось.

Я шагал через лес к платформе, когда сквозь шум деревьев услышал стук вагонных колес. И я побежал со всех ног. Мы все боимся куда-то опоздать, и нам наплевать, что в такие моменты мы похожи на обезьяну.

Я как пробка вылетел на пустую платформу. Где-то вдалеке приближалась моя электричка, но я никак не мог ее слышать в лесу. Зато замурлыкал включенный после бани телефон.

– Папа, ты куда потерялся? Ты где? – услышал я в трубке взволнованный голос сына.

А я не потерялся. Я из мертвых воскрес.