Текст книги "Абонент вне сети"

Интермеццо о надежде, вере с доставкой и лордах Адмиралтейства

– А они что, настоящие? – Иван стоял в трех метрах за моей спиной.

Он материализовался, как рысь из тайги, – я не услышал ни единого шороха. В костре догорала его зарплата за несколько месяцев. В его глазах был неподдельный интерес, с каким приезжие из глубинки смотрят на петергофские фонтаны. Но меньше всего взгляд аборигена походил на глаза актеров из кино про Клондайк. Хотя в руках Ивана был топор.

– Настоящие, – я не сводил взгляд с инструмента. – Ты меня убить хочешь, Ваня?

– Я? Убить? – Иван всплеснул руками и с досады сел на ближайший валун. – Чуяло мое сердце, надо было вчера еще к тебе ехать. Тут у многих крышу сносит, но чтоб бабки жгли, еще не видел. Ты трезвый, что ли?

– Не пью вообще.

– Совсем с ума сошел! Да как же здесь можно? Осталось еще?

– Вот, – я показал ему похудевшую пачку ассигнаций.

– Водка осталась? – Он махнул на деньги рукой. – Сейчас будем тебя лечить.

– Не надо, я только выздоровел.

Иван положил топор на землю и начал распаковывать рюкзак. Тушенка, картошка, хлеб, яйца и здоровенная бутыль свежего молока. Деньги за это он принять отказался, пояснив, что у меня еще не кончился кредитный лимит. Топор он, оказалось, тоже мне привез – порубить, заточить что-нибудь.

– Слушай, а у тебя, выходит, денег больше, чем у Барона, – Иван в одиночку выпил полстакана спиртяги и с уважением посмотрел на меня. – А хутора своего нет. Это значит, что ты – хаотичная личность.

– Нет, я – лузер.

– Это как?

– Могу, но не хочу.

– Хутор не хочешь? Как так? А зачем тогда сюда приехал?

– Духовно преобразиться, – я старался говорить насмешливым тоном.

– За три дня? – Иван удивленно округлил глаза. – А мне всей жизни пока не хватило.

Он снова уплыл, а я еще долго сидел над затухающим костром. Омовение ледяной водой, отсутствие телефона, еда с костра и сжигание денежных знаков – безусловно, все произошедшее в последние дни подарило мне мощный чувственный опыт. Но в моем родном городе его смоет за несколько часов. Я не нашел внутри себя никакой точки опоры и не заслужил второго рождения. Хотя, похоже, я на правильном пути.

Я вытащил из-под навеса два весла и спустился к лодке. Ночью прошел сильный дождь, и я минут пятнадцать вычерпывал из нее воду ведром и консервной банкой. Потом собрал с собой пару бутербродов и бутылку воды, запрыгнул на корму и, орудуя веслом, вывел посудину из камышового плена. Собственно, я так делал каждый день по два-три раза, но тогда цели никакой не имел, кроме осмотра окрестностей и физической нагрузки. А сейчас я поставил весла в уключины и взял курс на северо-восток. Прокатившись в ту сторону вчера, я заметил что-то сверкающее над лесом вдалеке – не иначе как старинная церквушка притаилась на живописном берегу.

Богоискателем я никогда не был, а вере предпочитал надежду. Я надеялся, что величественные старцы на Пасху, сусальное золото церквей и дешевые иконки в салоне автомобилей хоть как-то сочетаются с учением молодого плотника, распятого в Ершалаиме две тысячи лет назад. Кто-то считает, что Его послал Господь, кто-то видит в Нем неудавшегося реформатора иудаизма, а я лишь надеюсь, что Его грядущий суд будет справедливее всего виденного мною под солнцем. И сейчас мне остро захотелось прийти в храм, неважно какой конфессии этот храм будет, и ни о чем не просить.

Я не стал налегать на весла – неизвестно, сколько до этого креста километров, и хватит ли мне потом сил вернуться обратно. Я запомнил ориентиры у своего острова: справа свисающая над водой береза, а слева за лесом – антенна сотовой связи. Сейчас примерно час дня, темнеть начинает с семи – значит, на путь в один конец у меня чуть более двух часов. Не особо разгоняясь, я смогу пройти за это время километров десять. Правда, засечь время нечем – часы остались в хибаре на экране отключенного мобильника. А тиканье стрелок внутри меня стало менее отчетливым.

Всплески воды у моих бортов поглотили все лесные звуки, и сам я начал сливаться с мерным движением лодки. Собственно, почему я должен Ему понравиться? Я нарушал все его заповеди, за исключением «Не убий!». Я вижу каждого из родителей раз в месяц и даю на воспитание сына гроши. При этом я только что спалил в костре несколько тысяч рублей, чтобы показать собственную исключительность. И этих денег, возможно, потом не хватит Дрюле на бассейн и новую куртку. Можно предположить, что умные женщины, которые попадались мне в жизни, не знали всего этого, но чувствовали за версту. Поэтому от меня уходили на ровном, как мне казалось, месте. А я потом развивал перед парнями мысль, что женщины – это не совсем люди.

Однажды я переспал с девушкой Булкина. Это было сразу после школы: он напился и вылил ей на голову бокал вина. Она пришла ко мне в слезах и заляпанной белой блузке. Гришины выходки она уже научилась выносить, но больше всего боялась, что о них узнает ее мама. Она застирала одежду в тазике у меня в ванной, а я выдал ей халат, достал коньяк и осудил друга со всей накопившейся страстью. Через год они расстались, и Гриша наверняка обо всем узнал. Ничего удивительного в том, что несколько дней назад он чуть не застрелил меня из пистолета.

Я забывал свои грехи лучше, чем кошка зализывает раны. Наверное, грехи не нужно нести в церковь. Их нужно крыть добром, как чужой заход в преферансе. И что я имею на вистах?

Много лет ко мне в редакцию приходили униженные и оскорбленные, которым некуда было больше идти. Помню бабушку, которую в девяностые годы тупо выкинули из квартиры: переделали ордер, сменили номер на дверях, и пришлось горемычной жить по подвалам. Но, чем больше я писал статьи и письма в Смольный, тем больше наглела бабушка. В итоге она позвонила мне среди ночи и попросилась переночевать. У другой женщины воспитательница избила ребенка в детском садике, и я решил помочь мамаше печатным словом. Позже воспитательница сняла на камеру, как униженная требует для сынули усиленного питания и угрожает новой статьей.

Кого-то уволили из-за беременности, кого-то кинула страховая компания, кто-то потерял дочь в нелепой аварии и хочет чужой крови. Сотни историй за много лет – и мне не вспомнить никого, за чью боль я пошел бы сражаться. Потому что любая жертва обстоятельств, почувствовав поддержку, превращается в кровожадного зомби. Хотя, стоп! Был же Вадим.

Точно, Вадим! Собрался мужик с товарищами пивка попить, и пристал к ним беспризорник Сережа: мол, дай десятку, дай пирожок. Мужики были в хорошем настроении, потому что «Зенит» выиграл, и взяли его с собой в кафе кормить. Тут после пива Вадик и предложил гаврошу: мол, поехали, Сережа, ко мне домой, помоешься, и вещей тебе соберем, потому что у меня сын твоего возраста. Дома Сережа начал раздеваться, а у него гной по ногам течет. Семья Вадима, конечно, присела, но за порог Сережу не выгнала. Он остался на день, на два, а через месяц Вадим с женой решили усыновить беспризорника. Беспризорника с гепатитом и ВИЧ.

Вместо ордена за гражданское мужество Вадим обрел массу проблем. Ведь в городе еще не было случая, чтобы хотели усыновить такого кадра. Цепкие столоначальники говорили, что заберут парня прямо сейчас, если он не даст им денег. Хотя ранее они же вынесли мозг родителям Вадика, и молодой семье пришлось снимать квартиру. Всех чиновников вдруг заинтересовал Сережа, как будто на чердаке он смотрелся более уместно, чем в квартире чужого дяди.

Я бился, как будто сына хотели забрать у меня. Мы победили: Сережа третий год живет в семье Вадима, учится на одни пятерки и присылает мне на Новый год трогательную эсэмэску. Мне зачет?

Стоять, а был же еще Коля. И это уже не по работе. Как-то под Новый год я понес на помойку два мешка мусора, и там лежал Коля – сорокалетний безногий бомж. Вторую ногу ему сломал водитель мусоровоза, когда ставил контейнер. Я вызвал «скорую», которая смотрела на него не больше минуты. Кто у нас тут отдыхает? Вши есть, а полиса нет? И катились дальше по своим медицинским делам. Я позвонил в милицию, но они только взяли у Коли отпечатки пальцев: вдруг проходит по каким-нибудь делам? Я растревожил правозащитников, работающих с бездомными, но они вежливо просили позвонить после 8 января, поскольку у них уже кипел праздник. Коле повезло, что зима выдалось теплой, а рядом с ним постоянно горел костер. Хотя он все равно замерз бы насмерть, если бы я не увидел вечером из окна, как к нему в очередной раз подкатила «скорая».

Я схватил журналистскую «корку», фотоаппарат и рванул на улицу. Я сочетал уговоры с угрозами, давил на чувства и строчил по медикам из «Кэнона», обещая им жесткую ответственность, если Коля умрет. И случилось чудо: Колю забрали в больницу. Бомжа без полиса! Я помчался следом, осадил старшего дежурного врача и сделал все, чтобы Колю тут же не выбросили за ворота. Наутро его даже прооперировали, помыли и положили в палату, где он продержался до конца праздников. А потом я «пробил» для него приют. И это второй человек, который всегда поздравляет меня с Новым годом по телефону – последний раз из какого-то монастыря.

Кстати, как там церквушка, к которой меня так потянуло сегодня? Руки уже одервенели, но, оглядываясь через плечо, я видел все ближе блеск позолоты на солнце и прибавлял хода. Я близок к тому, ради чего сбежал сюда.

До берега оставалось метров двести, и я начал присматриваться, где бы пришвартоваться. Но вдоль берега под урез воды тянулся добротный каменный забор с причалом и гаражом для катера. Я вполне мог представить себе, как иноки в рясах зажигают по Ладоге на быстроходном «Вессоне», подаренном от души раскаявшимся грешником. Но что-то здесь не то. Уж не женский ли это монастырь?

Я греб вдоль забора, одновременно разглядывая высоко торчащий над деревьями шпиль, пока венчавшая его эмблема не повернулась ко мне в фас. Это был не православный крест и не католический. Это был кораблик Адмиралтейства.

А что в этом удивительного? Какой-то латифундист воздвиг над своим сералем копию символа города. Не удивлюсь, если сосед ответит ему Эйфелевой башней или Старым Томасом. Но я-то хорош! Пришел туда же, откуда бежал.

Забор плавно огибал мыс и переходил в небольшой деревенский пляж. Хотя деревушка была домов на двадцать, на берегу было оживленно, а под красным зонтиком у магазина гудел целый мужской рой. Я пришвартовался чуть правее и вытащил лодку на берег. И это не осталось незамеченным.

Наверное, остров оставил на мне отпечаток, выделявший меня даже среди местной публики и их гостей. Когда я пронес свою шестидневную щетину между мужиков под зонтиком, там смолкли разговоры.

– Ты не из Сортавалы? – спросил меня коренастый мужичок в панамке, когда я вышел из магазина с бутылкой пива.

– Из Питера, – я подошел к ним. – А церковь есть у вас?

– У нас все водится, – ответил коренастый. – А тебе зачем? Свечку поставить? Хочешь, мы поставим.

Компания взорвалась от дружного хохота, и мне очень не захотелось проглатывать обиду. И я молча ударил ногой в пластиковую кружку с пивом, которую коренастый держал в руке.

– Я тебе сам сейчас вставлю, курва, – зло прошипел я и сделал шаг назад, приготовившись к бессмысленной обороне.

Стол пришел в движение и громыхнул матом на весь пляж. Кто-то уже рвался ко мне с тяжелым хмельным взором, а кто-то удерживал их от агрессии. Коренастый показывал залитую пивом рубашку в клеточку и орал, что я попал на деньги. К нему подлетела близкая ему женщина и стала куда-то уводить. А меня оттеснили в другую сторону два мужика постарше.

– Ты дурак, что ли? Зашибут! Тебе чего здесь надо? – Один из мужиков тыкал мне в грудь указательным пальцем.

– Я же говорю, в церковь приехал, – я поймал его палец и аккуратно отодвинул в сторону.

– Церковь будет через полчаса.

– Это как?

– Вон тебе вера с доставкой, – мужчина показал пальцем за мое плечо.

В километре от берега полз сухогруз, тянувший на буксире плоскодонный баркас. На баркасе стоял строительный вагончик, к которому приладили деревянный купол со стальным православным крестом.

– Это отец Игнатий из монастыря, – пояснил местный. – Почти каждую неделю к нам приплывает. Золотой человек, веру распространяет! Как только кораблик на комбинат идет, он на хвост ему садится – и по всей округе. Бабы и ребятишки его очень жалуют.

Вероятно, на баркасе был какой-то моторчик, потому что сухогруз сбросил ход, а отец Игнатий пошел влево – прямо к нашему пляжу. На берегу зашевелились отдыхающие: женщины пытались накрутить полотенца на голову вместо платков и орали на мужиков, чтобы убрали со стола выпивку. Все это походило на экстренную эвакуацию. Через несколько минут баркас тяжело ткнется в пристань, а народ повалит в вагончик с крестом, где батюшка уже разложил свечки по ячейкам. Люди будут толкаться в приятном возбуждении: пришли позагорать, а заодно и помолились. Потом они вернутся за стол, а если придет очередной чужак на лодке, то огребет сразу за нас обоих.

Я быстро направился к своей посудине.

– Ты же в церковь хотел, – услышал я за спиной чей-то голос.

– Спасибо, я сам, – бросил я, не оборачиваясь.

Я прыгнул за весла и начал решительно выгребать в сторону своей хибары.

Я все понял.

Глава седьмая
Фармагеддон

Когда я вышел на улицу из подъезда Сержика, там были другие дома и люди, скамейки и автомобили. Если бы я достал из кармана паспорт, уверен, что в нем были бы иные имя и фамилия. Ведь человек рождается из поступка, как курица из яйца, и я не мог поверить, что несколько часов назад пришел писать статью для Артема Пухова. Что это я с утра вел телефонные переговоры, заблудившись в словах «спасибо» и «пожалуйста» и тряся головой – да, да, да! – даже в пустом кабинете.

Проходя мимо агрессивно гудящей на скамейке молодежи, я рявкнул: «Слышь, матом не ори, люди отдыхают». И мне никто не ответил.

Когда в жизни случаются лужи и заборы, не понимаешь, почему люди боятся сесть за руль, выпив жалкие полбутылки водки. Почему люди мерзнут на автобусной остановке, когда у них есть сто рублей, чтобы с комфортом доехать на «копейке» с битым стеклом. Наконец, почему один человек позволяет унижать себя другому только потому, что получает от него зарплату? Разве детьми мы все не являлись солнценосителями?

Я захотел позвонить сыну, но на часах было уже больше полуночи. А значит, и крепкий алкоголь уже не продавался в магазинах, и я зашел в знакомое кафе недалеко от дома. Здесь угощали только пивом, но для меня сегодня не оставалось запретов.

– Брат, ты меня здесь не раз видел, и ты не рискуешь, – я положил перед ним тысячу. – Найди вискарь, очень надо.

Он посмотрел на деньги, на меня, и я почувствовал между нами настоящее мужское доверие. Прошлой осенью я ощущал подобное на дайвинге в Египте, когда держал руку какого-то незнакомого немца на глубине двадцать с чем-то метров. После немец дал мне визитку и долго что-то говорил, а я кивал и улыбался, словно понимаю и одобряю его речь. Наверное, сейчас я просто дал бы ему в рыло.

Бармен принес стакан «ред лейбла» и заглянул в глаза. Я махнул рукой на сдачу и пошел в угол бара, где с удивлением обнаружил прокурора Пашу, одиноко медитирующего над бокалом пива.

– Шлифуете оперативные схемы? – спросил я вместо приветствия. – Уже поймали убийцу полярника?

– Трудно сказать, – он совсем не удивился моему появлению.

– Что значит трудно сказать? Либо поймали, либо нет?

– Задержали мы этого собутыльника, про которого дочь его говорила, – Паша отодвинул в сторону мятый «Советский спорт». – А он не помнит, убивал или нет. Помню, говорит, бухали, проснулся у себя. Психолог наш ему верит. Сейчас будем экспертизу назначать. А по другу твоему – нашел злодея?

– Нет, – я стукнул бокалом его кружку и сделал глоток. – Мне уже начинает казаться, что это я его кончил, а потом забыл. Может такое быть?

– Может, но в основном у тяжелых хронических алкоголиков. Ты не подходишь.

– Как это? Я почти каждый день пью. С тобой поделиться?

– Домой, домой, – встрепенулся Паша. – Мне в пять тридцать вставать.

– А чего так рано?

– А я так привык. Приезжаю на работу пораньше, успеваю почитать спортивную прессу.

– Ты что, спортсмен?

– Нет. Но режим – хорошая вещь. Это дисциплинирует.

– Какой еще режим? Строгий? Ты же свободный человек.

– Я – раб свободы, – Паша уже натягивал пальто и кепку. – Чтобы обладать свободой, надо ее ограничивать. Бай, май хани. Домой, домой, пора домой!

А я еще долго ковырялся в мыслях, глядя на свое расползающееся отражение в стакане, и пытался извлечь из сегодняшнего дня хоть пару содержательных тезисов. Я не хотел быть похожим на Артема и Сержика. Я мечтал жить как Дэн. И что с того? Завтра у меня плотная обязательная программа, а в качестве разгрузки – этот или похожий бар с кем-то очень похожим на Пухова и Невзорова. Мы обсудим, как проще оформить КАСКО и какой тариф МТС самый выгодный. При этом мы оставим вместе с грязной пустой посудой больше денег, чем тратим на телефон за месяц. Мы отметим, что приближаются выходные, и это дает возможность погрузиться в культурную жизнь.

Мы дружно возмутимся тупостью голливудских блокбастеров и соберемся в Дом кино на неделю нового французского кино. Мы выберем фильм, в котором изуродованный противопехотной миной вьетнамский подросток со слезами на глазах трахает своего несовершеннолетнего брата в иммигрантском предместье Парижа. Мы захотим встать и уйти, но это будет значить сломаться перед реализмом современного кино. И мы останемся, чтобы потом рассказывать знакомым, какая жесть этот новый опус Клода Пузона, осыпанный наградами на последнем биеннале.

Мы также отметим, что осилили в метро новую вещь Мураками. Читается легко, ни хрена не понятно, хотя, похоже, какая-то глубина в этом есть. А этот новый спектакль, во время которого двигаются зрительные ряды, а одни и те же актеры попеременно играют то мужчин, то женщин. А еще говорят, что в театральном искусстве все сказано еще до Станиславского. Ну и, конечно, мы не пропустим концерт очередной вышедшей в тираж рок-мумии, которую только нам и можно продать за такие деньги. И к концу воскресенья у нас появится приятное чувство усталости от всего этого культурного шока, а также полный мобильник прикольных фоток, которые необходимо выложить в Интернет.

А потом снова придут будни, когда нужно будет разгребать завалы, решать вопросы, кивать, бегать и задерживаться, пока где-нибудь так в среду от всего этого нон-стопа у нас не наступит берн-аут, и мы не решим, что набраться сил мы сможем в этом баре. И невозможно во всей этот кутерьме быть совсем не похожим на Тему Пухова или Аню Санько. Быть Дэном еще сложнее, но я решил хотя бы попытаться.

В девять утра меня разбудил звонок на городской номер.

– Здравствуйте, вам сантехники нужны? – поинтересовался где-то слышанный мной голос.

Я громыхнул в ответ в четыре этажа.

– Извините, я, наверное, ошибся номером, – предположил звонивший и повесился.

Я послал еще пару стрел ему вдогонку и окончательно проснулся. И ко мне вернулись вчерашняя злость и желание отныне все делать иначе. И даже зубы чистить левой рукой.

Через минуту я качал насосом сдутый футбольный мяч и разыскивал по коробкам бутсы. Ведь у меня во дворе недавно положили искусственный футбольный газон, поставили новые ворота. И в такую рань, когда там еще никого нет, самое раздолье для моей неуклюжей фигуры.

Я развлекался около часа и не понимал, почему столько времени мог отказывать себе в нехитрой радости, когда отправленный с подъема стопы мяч рассекает воздух и залетает в сетку, стряхивая с нее целый водопад капель росы. И никакой вратарь не встает у него на пути. И как прекрасно потом подставить вспотевшее и заряженное эндорфинами тело теплым струйкам душа. И как здорово слышать при этом трель телефона и, глубоко на нее наплевав, тревожить мочалкой спину.

Но звонивший был настойчив. Я закончил с омовением, вышел в коридор, закутавшись в халат, и принял звонок, даже не посмотрев, от кого он исходит.

– Привет, – услышал я.

– Кто это? – отозвался я, хотя почти сразу узнал Масика, которая жила в доме напротив.

– Привет, – повторил голос. – Как дела?

– Здравствуй, Маша, – я старался быть сух и сдержан. – Что случилось? С чем ко мне?

– Да вот увидела тебя из окна на поле с мячиком, залюбовалась: какой дриблинг, какой удар, – она добавила в голос своей фирменной иронии, которая так привлекла меня в первый месяц знакомства. – Если тренер тебя уже отпустил, могу зайти в гости, накормить завтраком. Или ты не рад меня слышать?

– Нет, не рад.

– Значит, ты не один?

– Один. Но мне неинтересно, как у тебя дела. И я не хочу рассказывать про свои.

– Понятно, ты на меня зол, – вздохнула Масик. – Имеешь право. Но посмотри, пожалуйста, в окно на кухне.

Она стояла двумя метрами ниже меня на цветочной клумбе, засунув руки в карманы сиреневого пальто и задорно наклонив влево белокурую головку. Я даже рассмотрел гарнитуру хендс-фри в правом ухе.

– Привет, – повторила она.

Я отложил в сторону мобильник и открыл окно.

– Здравствуйте, сеньорита. Зашли за советом и любовью?

– Что нужно сделать, чтобы ты меня простил? Могу повторить слово «дура» тысячу раз.

– Давай.

– Дура, дура, дура, – забубнила она, смешно зажмурив глаза. – Егорушка – лучший на свете. Дура, дура, дура. Говорила мне мама – не верь богатым подонкам. Дура, дура, дура. Но ведь не свяжешься с говном – себя не познаешь.

– Стоп! – скомандовал я. – С этого места можно поподробнее.

– А чего здесь непонятного, – она вздернула плечиками. – Прилетела в Барселону, поселилась на Рамбале и поняла, что не могу с этим козлом в одну койку ложиться. У нас там почти ничего и не было. Он мне потом номер снял в каком-то клоповнике и билет на самолет выдал. Я до отлета почти ничего не ела. Даже курить бросила.

Эта история была рассчитана на человека, который очень хочет в нее поверить, чтобы самому себе дать повод понять и простить. И немедленно отдаться процедуре прощения на ковре в гостиной.

– Не верю, – резюмировал я.

– А если я с крыши спрыгну, ты мне поверишь?

– Валяй, прыгай.

– Ты какой-то злой и жестокий, Егор, – сказала она, слезая с клумбы. – Я знала тебя другим.

– Во мне проснулся высокоранговый самец, – пояснил я, закрывая окно.

Но не успел я насыпать заварку в чайник, как снова звякнул телефон. И это была не Лиза.

– Егор Романович, здравствуйте, это Гуськов Николай вас беспокоит, помните? – услышал я вкрадчивый голос.

– Как вас забыть, – ответил я. – Наверное, хотите встретиться?

– Конечно, мы же с вами говорили…

– Давайте через час, – я решил, что хватит ему быть сверху в наших беседах. – На Финляндском вокзале у паровоза. Вам там от офиса недалеко.

– Отлично. Буду.

Ожидая чекиста, я осознал, что с завистью смотрю на уходящие поезда. Объявления из репродуктора проносились над головами спешащих пассажиров, которые и так знали, что, покупая билеты с рук, можно потерять деньги и время, а бесхозные предметы могут неожиданно взорваться адским пламенем. И тут я услышал нечто новое: «Уважаемые граждане, в целях безопасности сообщайте, пожалуйста, о замеченных вами на вокзале подозрительных лицах».

Я попытался представить себе, как должен выглядеть подозрительный человек. Вероятно, он должен быть южных кровей, в цветастом хеджабе, с томиком стихов Аль-Мухалькиля в руке. Тонкие пальцы поигрывают пультом дистанционного управления, а под кожаным пальто угадывается пояс шахида. Я оглянулся по сторонам: любого из окружающих меня людей можно посчитать подозрительным. Вон дед с рюкзаком и лыжами – неужели он собрался кататься с гор в апреле? А бледный господин гуляет с газетой по улице, хотя в зале ожидания полно свободных мест? А юная леди, которая сидит рядом с детской коляской и ни разу за пятнадцать минут не взглянула на свое чадо? И разве можно снять подозрение с уборщика в оранжевой спецовке, который может зайти в любой поезд и заложить там мешок с гексогеном? Да и сам я как никогда подозрителен: пил много, спал мало, на голове ералаш, правый кулак деформирован. Возможно, кто-то бдительный уже показывает на меня пальцем милиционерам, измученным дежурством и подобными параноиками.

Гуськов появился неуверенной походкой студента, который выучил десять билетов из тридцати. Наверное, он решил, что я плохо поддаюсь давлению, и включил обаяние. Я широко улыбнулся в его сторону и приветственно замахал рукой. Чекист мгновенно перешел с галопа на рысь и надел на себя солидность как шубу – сразу в два рукава. Приготовленную ему засаду он принял за белый флаг.

– Подумал над вашим предложением дружбы, Николай Иванович, – начал я сразу после приветственного рукопожатия. – Наверное, вы правы – современному человеку нужна «крыша». Но поскольку я не современный человек, а обычный лузер, то мой ответ – нет.

Надо отдать ему должное, разочарование не разлилось по его лицу, как молоко из перевернутой на столе кружки. Он лишь сглотнул и сморгнул.

– И почему так, позвольте узнать? – Он старался казаться задорным.

– А вы как думаете?

– Я полагаю, вы не по годам инфантильный человек и живете в мире грез – матрица, шматрица, – злость и обида прорвались из него брызгами слюны. – Не развиваетесь в жизни, придумали себе какие-то декандентские идеи, а у самого даже машины нет.

– Точно, моя девушка из-за этого от меня ушла, – согласился я. – Те же слова говорила.

– И сами же себя неудачником называете.

– Я? Себя? Неудачником?

– Ну только что ведь сказали – “я – лузер”.

Выглянуло солнце, от воды потягивало сыростью, которую я так любил. По Неве с рокотом прошуршал водный трамвайчик – как предвестник веселого и теплого времени.

– Так лузер и неудачник – это две большие разницы, – я обрадовался, что вынудил чекиста к откровенному монологу. – Быть лузером – значит не просыпаться по будильнику, не иметь начальства, не трогать, что воняет. В жопу не давать, в общем. А неудачник ведется на разные обманки – бабки, престиж, развлечения, крышу вашу хитрозадую. Парится без всякого смысла, и все человеческое из него уходит, как песок. Это Фауст Мефистофелю душу продавал оптом. Вы правы, другие люди раньше жили, было что продавать. А сейчас по песчинке, незаметно – за водительские права, за техосмотр, за ужин. Я так понимаю: человек без положения – это лузер, а неудачник – это человек без души.

– Боюсь, что в итоге вы станете и тем и другим, – Гуськов так ловко вышел из ситуации, что я окончательно перестал беспокоиться за судьбу родины.

– Я думаю, самое время попрощаться, Николай Иванович, – я протянул ему руку. – Не обижайтесь, если не поздравлю вас с Днем Победы.

– А я вам еще раз напоминаю, что не нужно никому рассказывать про факт нашей встречи, – он вложил мне в руку свою клешню. – Мой вам дружеский совет. Прощайте.

Он решительно зашагал в сторону Литейного, а я вышел на набережную, немного пофутболив жестяную банку из-под пива. Во мне нарастал экстаз свободы, когда тебя разрывает на атомы желание прыгать, стрелять, есть чернику со сливками, петь вторым бельканто и прижимать к груди робких второкурсниц, ловить носом свежесть их плоти и верить, что этот экстаз может продолжаться вечно. Я даже подкатился к какой-то молодухе, курившей у Невы, и спросил не пробегал ли здесь мой белый конь. Она оказалась дурой и просто ответила, что «нет». Я уже начал присматривать новый объект желания, когда позвонил Волчек:

– Егор, срочно приезжай в офис, у нас катастрофа…

Хотя обеденный перерыв в «Перископе» уже миновал, на крыльце кучковались десяток сотрудников, нервно попыхивая сигаретами. Дымили даже некурящие, а столь озабоченные лица я видел только во времена дефолта, когда доллар подорожал в пять раз за неделю.

Волчек был похож на старого белогвардейца в 1937-м, услышавшего давно ожидаемый стук в дверь.

– Кажется, надо пойти поискать работу? – спросил я у него вместо приветствия.

– Мы вроде остаемся, – мрачно пояснил Дима. – Зато убирают половину верстальщиков, корректоров и рекламщиков. Из секретариата тоже каждого второго.

– И каждую вторую уборщицу, – встрял я. – Теперь убирать будут только половину здания.

– Половину журналов закрывают, ты чего, не врубаешься? – с вызовом посмотрел на меня Дима. – «Чипполино», «Дамский», «Авто», «Спорт», «Подвальчик» и «Зверь». Утром пришел Бочкин и остановил верстку. Через полчаса будет общее собрание.

– И ты называешь это катастрофой? Знал бы – гулял бы дальше. Что здесь интересного? Нам предложат совершить массовое ритуальное самоубийство?

– У руководства не было другого выхода, – запел свою обычную песню Волчек.

Мы подошли к взвинченным коллегам. Денег, которые ушли на вчерашний корпоратив, хватило бы, чтобы содержать их всех еще год.

– Господи, наконец-то, как меня достала это рутина, – восклицал пока еще редактор «Авто-перископа» Витя Сивухин, нервно подергивая щекой. – Наконец-то свобода! Буду сидеть дома, писать книгу и не видеть воронинскую морду каждое утро. Я же литератор, а не конторская гнида. Буду курить, когда хочу, есть, когда хочу.

– Кузьмич, а кушать ты что будешь? – поинтересовался у него прагматично настроенный Миша Быков, замреактора «За чертой», которому отставка не грозила.

– Ха, ты думаешь, я работу не найду, – щека Сивухина затряслась еще сильнее. – Да меня много куда не звали. Я остался только из-за журнала: не хочу, чтобы мое детище развалил какой-нибудь неуч.

– Виктор Кузьмич, – перебил Сивухина «интимный» редактор Игорь Аркадьевич Вайсман. – В ваших словах звучит новое для вас чувство превосходства над бывшими коллегами. Вы теперь, значит, петербургский писатель, а мы – гиены ротационных машин?

– Нет, что вы, я так не думаю, – Сивухин втоптал окурок в землю. – Просто мне кажется, что я очень долго спал, а сейчас просунлся.

– Точнее, вас разбудили и попросили покинуть помещение, – уточнил Вайсман.

– Торжествуйте, торжествуйте, Игорь Аркадьевич, – Витя вздернул голову и по локоть погрузил руки в карманы брюк. – Посмотрим, сколько вы сами тут продержитесь. Вы мне просто завидуете. Вы уже старый, а мне всего сорок лет. Я еще могу начать все сначала.

Пока закипал возмущенный разум коллег, я отошел к девушкам из секретариата, кружившими вокруг Юли Добродеевой. К Юле в последнее время было больше всего претензий, и она чувствовала себя обреченной.

– Кому я нужна? – Юлины глаза словно плавали в лужице. – У меня больная мама и маленький сын. Если меня уволят, мы умрем с голоду.

– У всех сын, – ее долговязая коллега Наталья сдержанно обняла несчастную и попыталась заглянуть ей в глаза. – Не бойся, поможем. У меня есть приятель, у него несколько магазинов по городу. Постоишь немного у прилавка, осмотришься, найдешь что-нибудь поприличнее.