Текст книги "Абонент вне сети"

– Тема, доставай бабло, нас выгоняют, – кричал я ему в уши.

Он услышал меня раза с пятнадцатого, достал бумажник и отсчитал две тысячи рублей.

– Тема, нужно десять раз по столько, – говорил я, пока на стол не полетели хрустящие пятитысячники.

Я закинул руку Артема себе через плечо, и мы пошли к выходу, как два героя обороны Севастополя. У гардероба Пухов сбил с Вани бескозырку, поскольку по интеллекту уже напоминал растение. Как частому гостю ему это простили и даже проводили до такси. Он пытался душить водителя и несколько раз получил от меня по лицу, пока не угомонился на заднем сиденье. А я решил сделать ему рекламу, раз обещал.

Когда я вносил его в здание больницы, вахтер не хотел нас пускать.

– Это же доктор Пухов, его клиника арендует у вас первый этаж, – я приподнял безвольно болтавшуюся голову за волосы. – Узнаете борца с алкоголизмом? Я веду его на клизмы.

Вахтер пробурчал что-то неразборчивое и выдал ключи. Я открыл дверь, включил свет и бросил тело на диван в кабинете. Мне не хотелось заботиться о Пухове дальше: снять с него ботинки и пальто, поставить рядом тазик и графин с водой. У меня было искушение сдать доктора в вытрезвитель, но мне хватило брошенного с пистолетом в руке Булочника.

Кстати, мой нос, сунутый в Гришин почтовый ящик, принес весьма интересные плоды. Почему бы мне сейчас не пошарить в кабинете руководителя клиники, который неизвестно где добыл стартовый капитал. Я снял пальто и сел в его кожаное кресло с массажером.

В первом ящике находился ассортимент, который обычно держат в последнем: сигареты, зубочистки, дезодоранты, туалетная вода, презервативы, кремы для лица, рук и век, маникюрный набор и зубная нить. Не хватало только туши и лака для ногтей.

Во втором ящике я обнаружил ежедневник и пролистал его на 18 апреля – дату смерти Дэна. Типичный распорядок дня бизнесмена: в 10 часов – спортклуб, в 12 – прием у некоей Косткиной, в 14 – адвокат Нигматуллин на Введенской, 32. На вечер у доктора была запланирована встреча с Ирой, в скобочках значилось «любит георгины». А 21 апреля похожий план был перечеркнут фразами «похороны» и «дать Лике 5 тыс.».

Я полистал страницы: в барышнях на вечер царило приятное разнообразие. «Оля из Корсара», «Мила из Росси», «Нина в красной юбке, хочет в кино» и «Даша – дура, хата на Богатырском». Ассортимент ВИП-клиентов доктора Пухова мог вызывать зависть у многих коллег: «Валера-хоккеист», «Людмила Сергеевна от Петрова», «Семенов с ''Ливиза''». И только в одном Артем был постоянен, как Петр и Феврония: он почти каждый день виделся с адвокатом Нигматуллиным, и дважды за апрель в ежедневнике было крупно записано – «суд».

Вряд ли речь шла о Суде Божьем, но это было событие, явно игравшее в жизни доктора Пухова значительную роль. Я позволил себе покопаться в бумагах на столе, но нашел лишь истории болезней и каталоги товаров. Заглянуть бы в компьютер, но там наверняка пароль. Я наугад шлепнул по клавиатуре, и, к моему изумлению, аппарат начал оживать. Похоже, Артем просто забыл его выключить, когда мы уходили.

Мне потребовалось меньше минуты, чтобы найти в «Моих документах» папку «Суд» и открыть документ «Исковое». В окне всплыло заявление, адресованное в Василеостровский районный суд. Ответчик – Пухов Артем Алексеевич, истец – Пухов Алексей Андреевич. До меня не сразу дошло: доктор судится с собственным отцом!

Я читал дальше, а прическа моя топорщилась и колосилась. Папа подал на Тему в суд, потому что Тема грубо кинул его на деньги. В заявлении говорилось, что Пухов-младший вложил в создание своей клиники деньги, вырученные от продажи квартиры покойной матери Пухова-старшего. Взамен Артем обещал со временем передать отцу половину в своей клинике, но не сделал этого. Показания отца могут подтвердить жена и дочь, соответственно мать и сестра Темы. Поскольку речь идет о близких родственниках, никаких документов о долевом участии не составлялось. К заявлению прикладывался ворох документов: как продавалась квартира, как Артем создавал клинику.

Я ткнул файл «отзыв на иск» и прочитал уверения Артема о том, что он никогда не обещал родне долю в своем предприятии, а деньги за бабушкину квартиру давно вернул также без расписок. Я представил себе, как отец и сын в сопровождении своих адвокатов сидят друг напротив друга в том же интерьере, где я сидел сегодня утром, и по крайней мере один из них врет другому в глаза. А сверху на них смотрит судья Григорьева – душевная тетка, для которой происходящее ничем не отличается от дел об инцесте. И я закрыл папку «Суд».

Я пришел сюда, чтобы узнать что-то о смерти Дэна, но его имя ни разу не встречается на страницах ежедневника. В компьютере я не нашел и намека на фамилию «Ретунский». Это значит, что с Артема можно снять подозрения в убийстве? Нисколько. Но мне стало понятно, откуда у него клиника. И здесь я, похоже, ничего больше не найду.

Артем храпел как иерихонская труба. Может быть, продолжить расследование: например, поковыряться в его мобильном телефоне? Но что-то внутри гнало меня на улицу, хотя мозг предупреждал: такой возможности изучить скелеты в шкафу Пухова никогда не будет. А нужны мне его скелеты?

Я запер двери, сдал ключи вахтеру и упал в объятия зашумевшего на улице урагана. Он потащил меня в сторону моего дома. Но вечер только начинался.

– Егор! – принес мне ветер чей-то окрик. Я переходил улицу Беринга у Смоленского кладбища и не сразу рассмотрел в темноте на тротуаре два силуэта. Подойдя ближе, я опознал моего одноклассника Рому Колоса – худая фигура, собранные в косичку черные кудри и огромные линзы очков.

– Здорово, Ромео, – обрадовался я и крепко прижал его к груди. – Ты чего здесь делаешь?

– Да вот вышли прогуляться с собачкой Артема, он попросил, – нехотя признался Рома и кивнул на своего спутника. – Это Олег.

Когда мы заканчивали школу, Рома Колос был самым цельным парнем в классе. Свободное от уроков и пива время он посвящал электрогитарам, а огромный постер Джеймса Хэтфилда на двери его комнаты четко обозначал цель. Он брал уроки игры, сам изучал гитарные видеошколы, и техника его росла даже быстрее давно не стриженных волос. На выпускном вечере его группа дала получасовой концерт. Стекла актового зала дребезжали в такт металлической балладе «Гибнут киты», а сдобные школьницы в вечерних платьицах смотрели на тощего фронтмена плотоядно и робко.

Но Роме было не до них. Ему было мало одной гитары, он захотел одновременно петь, хотя Борис Павлович Коган, к которому он приходил на прослушивание, говорил: «Рома, ты хороший парень, но никогда этого больше не делай». Однако Колос уже не слушал никого. Он не пошел поступать в институт, устроился продавцом в ларек, а заработанные деньги вкладывал в комбики, фузы, новые инструменты и аренду репетиционной «точки» на Пискаревской овощебазе. Его группа за три года дала десяток концертов в заштатных клубах Петербурга, и Рома понял, что мегазвездой на жесткой музыке не станешь, – даже на прокорм не заработаешь. Еще страшнее: он начал понимать, что ему не хватает таланта. Тонкая нить его мечты натянулась и приготовилась лопнуть. В этот момент кто-то из знакомых поставил ему соло Джимми Хендрикса с какого-то бутлега. Рома заметил, что еще немного усердия, и он тоже так сможет. «Старик, – приятель выдержал эффектную паузу, – Джимми играет это соло языком».

Колос больно ударился о землю, а когда встал на ноги, крыльев у него больше не было. Он подался в клубную команду «Поколение Ху», игравшую гламурный брит-поп и собиравшуюся на гастроли в Австрию. Он чувствовал себя как летчик на пенсии и начал чудить. Один бюргер из Вены предложил ему за сто долларов надеть во время концерта футболку с эмблемой его чоппер-клуба, а Колос согласился за двести не снимать ее весь год. В Зальцбурге он зазвал в номер югославскую проститутку, заплатил по таксе и заставил стирать грязное белье членов группы. Он был единственным в коллективе, кто еще обращал внимание на чистоту носков: остальные парни увлеклись «спидами», выкидывали из окон телевизоры, били официантов и звонко хлопали по задницам местных фрау. От тюрьмы их спас барабанщик, который подвел черту гастролям, сделав в бассейне эффектное сальто с семиметровой высоты служебного прохода. До воды он не долетел каких-то трех метров. «Нелепая смерть под кайфом», – написали в газетах.

По возвращениию в Россию “Поколение Ху” распались: все, кроме Ромы, хотели начать сольную карьеру. А Колос сел дома на диван, и телевизор помог ему избежать скуки всего неделю. Дальше он встал, оделся, вышел на улицу и отпустил стоп-кран. Заработанные на гастролях деньги улетали в дешевых кабаках среди пивных девок и стареющих хулиганов.

Но однажды Рома увидел в “Оружейном дворе” самурайский меч из нержавейки. В Сан-Марино такой ширпотреб идет по 10 евро за штуку, но Рома об этом не знал. Он продал ради него гитару. Он мечтал стать мастером, начал брать уроки айкидо, через год сдал на пятый кю и повесил меч на стену рядом со старой акустикой, за что его стали называть «шестиструнным самураем». Ему было двадцать шесть, и он отставал по мастерству от семнадцатилетних. Он решил, что проиграл свою жизнь, и сдался, хотя ему всего лишь нужно было пройти по любой из двух выбранных троп достаточно далеко.

В его жизни наступила череда увольнений, вытрезвителей, голодных обмороков и выбитых зубов. В результате он оказался на улице под дождем с псиной бывшего челнока Артема Пухова, который платил ему за каждый выгул двести рублей. А еще у Ромы недавно умерла бабушка.

– Нормально, – голос Ромы наполнился гордостью. – Подшился вот у Темы в клинике, на мебельное производство устроился, велосипед купил.

– А я Артема только что видел, – признался я. – Он поехал продолжать.

– Куда ему продолжать, он еле живой звонил, просил Рэмбо вывести.

Стаффорд Рэмбо, здоровенная челюсть на мускулистых лапах, возбужденно носился вокруг открытого канализационного люка.

– Кого из наших видишь? – спросил я, хотя не многие общие одноклассники были для Ромы «нашими». – Сержика, например.

– Да вот мы с Олежкой как раз его обсуждаем! – Колос эмоционально всплеснул руками. – Похоже, совсем скурвился, козлина.

– Что такое?

– То ему со мной общаться впадлу, то вдруг каждый вечер стал заходить, – Рома понизил голос. – Когда бабки не стало, мы с батей забухали недельки на две. Так он каждый вечер как штык. Денег у него никогда не было, но не выгонишь же – наливали. Потом мы с водкой завязали и задумались: за две недели у нас и наших гостей шесть мобильников пропало и столько же бумажников. Так ведь не бывает, сколько ни пей. А потом я в секретер сунулся, где бабкино золото лежало, – нету. Там пара колец и сережки всего, но они же под замком были.

– Предъявил? – поинтересовался я.

– Спросил. Родителями поклялся, что не он.

– А родителей своих он тоже кидает – только в путь, – вступил в разговор Олег. – Сержик ко мне год назад подкатывал: мол, пропиши меня к себе временно за двести баксов. Прикинь, ему родной отец не хочет регистрацию сделать. Я тоже отказался. Так он с отца все равно двести долларов снял – сказал, что мне передал, а я его кинул. На днях его батю на улице встречаю, он говорит: «Фонарев, что за шляпа?..»

– Подожди, это ты – Фонарев? – У меня зачесалась память.

– Да.

– Ты в комиссионке на Беринга работаешь, – вспомнил я. – Мне Артем рассказывал. Сержик тебе вещи на продажу таскает.

– В том-то и дело, – на лице у парня было удовлетворение узнанного на улице Жан-Клода Ван Дамма. – И похоже, он сегодня днем мою собственную трубу тиснул. Я на полминуты за водой из зала вышел – бах, нет трубы.

– Слушай, а он тебе не приносил «Нокию» в черную клетку? Вспомни, пожалуйста, это очень важно.

– Вот эту, что ли? – Олег вытащил из кармана телефон. – Я ее взял пока попользоваться, а то не покупают что-то.

Я узнал телефон Дэна. Вернее, такую же модель он вертел перед моим носом в нашу последнюю встречу.

– Можно взглянуть? – выдохнул я.

– Конечно.

В памяти телефона я обнаружил записную книжку с незнакомыми мне номерами. Последние звонки были свежими, а текстовые сообщения совсем отсутствовали. Но что-то же должно остаться от прежнего владельца. Я с бешеной скоростью рыскал по папкам меню, пока не обнаружил одно неотправленное сообщение в черновиках: «О дамы, думал я, безмозглые мокрицы, зачем стремитесь вы гасить наш лучший пыл? Не надо рожь косить, пока не колосится, но надо есть пирог, покуда не остыл».

Я издал что-то похожее на рев, от которого дернулись Рома с Олегом. В черновике был фрагмент стихотворения, которое любил цитировать Дэн. Это его телефон! А убийца – Сержик!

В школе даже учителя называли его Сержик Лав. Казалось, что любви в нем не меньше, чем в матери Терезе. Его наполненные светом глаза не имели ничего общего с прыщавыми физиономиями сверстников. Когда он предлагал сверстнице донести до дома рюкзак, ей и в голову не могло прийти, что он просто хочет близости с ней в родительской спальне. Когда он объяснял на уроке, почему он к нему не готов, даже опытные классные дамы не могли поверить, что эти глаза способны лгать. А этот пухлый чувственный рот, складывающийся в неповторимую улыбку, обращенную прямо к вам в сердце?

Наверное, Сержик действительно был от природы добрейшим парнем. Его проблема была в том, что он верил в собственное обаяние, как ваххабиты верят в Коран. Он доверился ему, как доверяются спасательному кругу, который вытащит из любого водоворота. Он все поставил на одну лошадь.

Конечно, ему были рады в любой компании. Он был не глуп, остроумен и имел лучшую в округе коллекцию рок-музыки, которую собирал вместе с папой-капитаном. Время от времени какой-нибудь бездарный завистник бил ему морду, но Сержик относился к этому удивительно легко. Ведь в мире было столько любви, которая изливалась на него со всех сторон, наполняла его светом и возвращалась обратно в мир.

В девятнадцать лет он пережил первый любовный облом: его бросила девушка. Я уже не помню, в чем там было дело и как ее звали. Он хотел с ней совокупляться, пить вино и танцевать танго, а она не хотела. Тривиальная история, но на этом месте с ним случилась метаморфоза: он продолжал поглощать любовь, но она перестала возвращаться окружающим.

Однажды он позвонил мне среди ночи и попросил приехать: «Я умираю, друг, помоги». Он припомнил разговор о дружбе, которыми была богата наша ночная жизнь. Друг – это тот, кому можно позвонить и сказать: «Будь в три часа ночи на 131-м километре Киевского шоссе с топором». И друг не спросит зачем. Когда я приехал на зов, то дверь мне открыл Тихонов, а в квартире я обнаружил еще человек пятнадцать, так же как и я прилетевших исполнять дружеский долг. И Сержик купался в этой роскоши.

Та история была первым звонком, свидетельствовавшим, что дружба и любовь стали использоваться в виде рыболовного крючка. Но кто тогда на это обратил внимание, если деньги, спиртное и жилье были фактически общими? Сержика несло по волнам вместе с нами, и никто не замечал, что он меньше всех нас готов держать собственный курс. Он получил диплом учителя биологии исключительно на обаянии. Он не умел делать ничего такого, чем можно было бы зарабатывать деньги. Он не умел хвататься за шанс и подтягиваться на мизинце. Наверное, он рассчитывал устроиться в жизни удачно кому-нибудь улыбнувшись. Вероятно, так бы и произошло, если бы не наркотики.

В той или иной степени мы все через это прошли. Кому-то хватило травки, кто-то нюхнул кокс, а кто-то отважился на героин. Последние поделились на тех, кто со временем взял себя в руки, и тех, кто не сумел. Из последних выжил один Сержик.

Клиника началась не сразу – его глазам верили самые прожженные работодатели. Он торчал уже два года, а хозяин оптовой фирмы доверил ему склад. Через два месяца Сержик копал себе могилу в лесу, выл на луну и обещал все вернуть. Он занимал деньги у всех подряд без надежды их отдать. Но деньги в итоге весомее любых улыбок – его друзья словно растворялись в черной дыре. Случилось немыслимое – его обаяния оказывалось недостаточно, чтобы одолжить сто рублей. Его не брали на работу, потому что в глазах появилась обреченность и готовность к отказу. Его гардероб являл собой собрание конструктивных недоразумений, что постоянно приводило его в милицейские застенки. Появилась первая условная судимость за наркоту, потом вторая.

Дэн был едва ли не единственным, кто пытался извлечь его из царства химер. Сержик лечился и снова соскальзывал вниз, как шмат сала на ноже. Он постоянно гнал на друзей, что его бросили в трудную минуту. Он не просил милостыню, он ее требовал, и это выглядело смешно. Уже никто не называл его Сержик Лав. Из звезды он превратился в грязного, слезливого прилипалу.

Но что-то мешало ему достичь дна и быть похороненным за счет города. Постоянно находились то добрая женщина, то сентиментальный богоискатель, которые тратили на него время, деньги и душу. В такие моменты его обаяние искрилось остатками энергии, как глаз Терминатора под прессом. Все про него всё знали, но он умудрялся не выпадать совсем из нашего круга, и многие даже верили, что он совсем перестал торчать.

Уже несколько лет рядом с ним была Мила – юное обаятельное создание, которому раньше никто так убедительно не говорил про вечную любовь. Когда она смотрела на него взглядом чужой разумной женщины, он падал на колени и плакал, пока в нее не возвращалась душа декабристки. Люди говорили, что Мила не от мира сего, но на самом деле слезливый уродец умел высекать искру из любого, кто читал в детстве «Алые паруса». Я сам убедился в этом прошлым летом после дня рождения Юры Тихонова.

– Верунчик, ну очень хочется, – услышал я в полудреме страстный шепот Сержа. На кровати за моей спиной началось движение.

– Не нужно, – уверенный тон Веры сопроводил хлопок, скорее всего, по руке.

Я приоткрыл глаза. Рассвет штурмовал комнату. Я лежал носом к стенке в спальне родителей Тихонова. После вчерашнего ералаша человек десять гостей остались ночевать, и на родительских перинах со мной соседствовали молодожены Вера и Женя, а Сержу достался матрас на полу. Я припомнил, что машинист электрички Женя рано утром собирался на работу.

– Не бойся, я тихонечко, солнышко мое.

– Я же сказала «нет».

– Да все же спят, – в голосе Сержа почувствовалась обида. – Я же хочу тебе хорошо сделать, зайка.

Зазвенела пряжка ремня, взвизгнула молния.

– Я же говорю, не нужно всего этого, – голос Веры прозвучал как «мы победим!» при обороне Рейхстага.

– Ну я всего разочек.

Нетерпеливо захлопала ткань.

– О господи, нет! – вскричала Вера.

– Не бойся, я аккуратненько.

– Ты меня порвешь.

– Я тихонечко.

Детородный орган Сержа мог вызывать комплекс неполноценности у девяти мужчин из десяти. А Веру, ростом едва достигавшую его груди, он напугал до полусмерти. Но ее позиция была слабо пригодна для обороны.

– Нет!

– Да я же не сразу. Вот так, вот так…

– Господи, не туда…

– Сейчас, сейчас…

В последующие минут пять толчки, шлепки, постанывания добили во мне остатки сна. Появилось дурацкая мысль резко развернуться к ним лицом и схватить Сержа за копчик.

– Только не в меня, – прошептала Вера.

– А куда? – У Сержа сбилось дыхание. – Куда? Юра убьет.

После нескольких мощных толчков Серж легонько застонал.

– Я же просила, – взвизгнула Вера.

– Так родители, так покрывало, так ковер, – защищался Серж.

Снова свистнула молния.

– Станция депо, – произнесла девушка.

– Ничего страшного, я тебя люблю…

Прощаясь с Ромой и Олегом, я старался не выдавать своего волнения, хотя бесы рвали меня в сторону Сережиного дома. Отмахав полквартала, я отдышался и набрал номер телефона.

– Сергунь, ты где? У себя? А пыхнуть не желаешь? – Я старался говорить как можно беззаботнее. – Я тут мимо твоего дома прохожу.

– А у тебя есть? Конечно, старик, заходи, – он несказанно обрадовался халяве.

Когда я поднялся по лестнице на пятый этаж в его «хрущобе», Сержик услышал мои шаги. Он возник в дверном проеме и картинно протянул мне навстречу руки. Я даже не рассмотрел его лица и с полуметра ударил правым крюком, разворачивая корпус вправо, и вкладывая в удар все мои девяносто килограммов. Так не бьют на ринге, чтобы не поймать удар навстречу, но здесь ждать сдачи не приходилось. Его переносица приняла на себя все: он ударился об дверь и начал оседать назад. В этот момент я со всей дури ударил его ногой снизу вверх и попал в горло. Он снова ударился об дверь, что-то буркнул и опрокинулся на спину. Мелькнула мысль, что он мертв, и я ничего в этот момент не почувствовал.

Я за шиворот втащил его тело в прихожую и закрылся на два замка. В квартире никого не было, и только Мик Джаггер тихонько подвывал из динамиков.

Кровь текла из носа Сержика на черную футболку с крестами. Я все-таки хотел его связать, но не нашел в ящике с инструментами ни скотча, ни веревки. Только две отвертки, молоток для отбивки мяса и старый ремень с надписью love на пряжке. Тогда я сходил на кухню, набрал воды в чашку и выплеснул в пострадавшее лицо. Он подпрыгнул, словно я пощекотал ему пятки.

– Где труба? – спросил я со всей строгостью.

– Какая труба?

Я ожидал именно такого ответа, и сразу же ударил его молотком по лицу. Я хотел быть жестоким, но рука сама отвернула удар в щеку. Он заорал, как раненый фламинго, и мне пришлось душить его подушкой.

– Труба Олежки Фонарева, которую ты сегодня днем украл из магазина, – рычал я, навалившись на него всем телом. – Не говори, что не брал. Сейчас я тебе по-настоящему все зубы выбью.

– Егорша, я ее случайно в карман сунул, – стонал он, как только я отложил подушку в сторону. – Случайно, по запаре, понимаешь? Я как раз вернуть хотел, а тут ты пришел.

– Хорошо, а теперь расскажи, как ты убил Дэна?

Я смотрел в его глаза, как туристы смотрят на фестский диск – без надежды что-то понять. То, что шевельнулось в глазах чемпиона мира по мимикрии, могло быть страхом, изумлением или обидой за проигрыш в бильярд.

– Боже, это не я, – выдал он в эфир.

– Тебя Олежка из магазина сдал. Ты толкнул ему мобильник Дэна через несколько дней. Ты не стер его черновые сообщения. И не говори, что ты выиграл телефон в кости на Балтийском вокзале.

– Я его украл. Украл и продал, – он посмотрел на меня взглядом затравленной лани. – Потому что я животное. Егорша, я торчу девять лет. Я лечился столько раз, я не могу больше…

Он зажмурился и заплакал, свернувшись калачиком на полу. Я зашел к нему со спины и ударил изо всей силы по почке. Он дернулся, но даже не закричал.

– Я не верю тебе, жертва аборта.

Я хотел раздробить ему молотком коленку, но рука снова подвела – стукнул как невропатолог на осмотре. Зато пациент заорал, как будто на него вылили раскаленное олово. Но вместо жалости внутри меня зазвенела жестокая струна. Я даже подумывал надругаться над ним при помощи пылесоса «Вихрь».

– Я не убивал, я вообще тогда лечился, – плакал Сержик. – Спроси Милку, она ко мне приезжала, у нее все справки есть.

– Давай звони, – молвил я. – Я тебя развяжу.

– У меня мобильника нет, – он натурально плакал крупными прозрачными каплями. – Ты мне нос сломал. Зачем, Егорша? Я даже муху обидеть не могу. Видишь, на окне сидит – это Вольдемар Карлович, он у меня больше месяца живет.

Я взял тапок в прихожей и размазал Вольдемара Карловича по стеклу.

– Зачем, Егорша? – повторил Серж. – Это же домашнее животное было. Это же твоя боль, при чем здесь муха? При чем здесь я?

Он смотрел на меня, как в триллерах про всякую нечисть смотрят на своих близких, уже чем-то зараженных и постепенно превращающихся в монстров. Я чувствовал, что зашел туда, где еще никогда не был, – и мне это нравилось. Я уже тогда понимал, что Сержик никого не убивал, но не мог остановиться.

– Говори номер Милы.

– Я наизусть не помню, – он не к месту улыбнулся, словно пытаясь поймать роль, которая вытащит его из этого кошмара, и примерял каждую из своих масок.

– Тебе десять цифр не запомнить? Как же ты ей звонишь?

– А там в бумажнике ее визитка лежит.

Бумажником он называл сиреневого цвета чехол с молнией, где лежало восемьдесят с мелочью рублей и визитка на имя Афанасьевой Милены Игоревны, менеджера по продажам салона сантехники. Я позвонил, и неживой голос в трубке сообщил, что абонент выключен или находится вне зоны действия сети.

– Я тебе, Сержио, не верю, – повторил я. – И если ты мне не расскажешь правду, я тебя убью. У тебя ведь есть нож на кухне?

На его беду, я нашел в мойке столовый тесак для разделки мяса. Потом я перетащил его волоком в комнату, где уютно светился монитор компьютера, а в качестве оплаты Интернета использовался украденный у Олега телефон. Я развалился на диване и держал паузу, неумолимо мучительную для связанного человека на грани жизни и смерти.

– Помнишь, как мы сидели в этой квартире ночами, начиная со школы, Сержио? – спросил я его. – Пили водку твоего папы, а ты потом наливал туда воды и доказывал, что буржуи тоже обманывают. А он не поверил, и выкинул в окно тюнер от твоей деки. Помнишь? Мы клялись друг другу в вечной дружбе и скрепляли ее разбитыми стеклами в 15-й школе. Ты говорил, что тебя там гнобили учителя. Вон эта школа, до сих пор стоит под окном. Но сейчас я пришел, чтобы тебя убить. Знаешь, я даже не буду тебя резать, как ты резал Дэна. Я просто дам тебе по башке гантелькой и выкину с балкона. Ты думаешь, менты будут это расследовать? Ты же наркоман, Сережа, недочеловек. Они мне еще руку пожмут, если узнают. Садись, сука, за стол и пиши – как убивал, куда дел похищенное.

– Ну, режь меня, – он впадал в стадию истерики, за которой не чувствуешь страха. – Все равно я никому не нужен. Все равно я скоро кончусь. И хоронить меня одна Мила придет. А вы все скажете: перекинулся Сержик – и ну его козе в трещину.

– Ты меня на жалость не бери, – одернул я. – Тебя торчать под ножом заставляли? Тебя всем миром с баяна снимали – так ты же не снимался. Тебя на Коневце сколько держали? Полгода! А платил за это все кто? Твой покойный друг Даниил. Так зачем ты потом опять соскочил, каскадер хренов? У тебя же все есть: жилье, диплом, девка нормальная вон за тобой лужи вытирает.

– А еще у меня гепатит и ВИЧ, – взвизгнул Серж. – Это навсегда, понимаешь. Какое будущее?

– Чего ты меня паришь, какой ВИЧ? – опешил я. – Ты же гепатит свой пролечил давно.

– Я гепатит В пролечил, а С не лечится. Про ВИЧ я вообще никому не сказал. Мне лечение пока не нужно.

– И Мила не знает?

– Нет, – он даже ничего не сказал про безопасный секс. – Егорша, я решил, что буду жить как человек – неважно, сколько мне там осталось. Я и живу. Мне врач в диспансере диету прописал. Егорша, мне ничего нельзя, а я ем и пью, что хочу. Месяц назад анализы сдавал, мне сказали, что у меня развитие гепатита на два года. А он у меня восемь лет. Врач даже не поверил.

Если бы Сержик был индийским сатрапом, он наверняка спалил бы живьем всех близких на своем погребальном костре. С тех пор как любить и обладать стало одним и тем же смыслом, многие из нас стали похожи на него.

Я впервые посмотрел на обстановку вокруг себя. Комната музыканта-неудачника. Холмики разбросанной одежды, пачек сигарет, пакетов из-под чипсов, банка из-под пива, тарелка с недоеденной яичницей и в качестве диссонанса – блестящие разборные гантели, явно подаренные Милой в период многообещающей ремиссии. Нет, Сержик не убивал Дэна. Он не умеет бить себя по рукам. Он двух часов не просидел бы, не прикасаясь к коробке с деньгами. Здесь уже наверняка был бы ящик виски, коллекционные шмотки и следы присутствия продажных женщин.

– Когда ты украл мобильник Дэна? – спросил я.

– Я к нему в день смерти утром заходил, – признался он с улыбкой, как будто папа уличил его в прогуле урока алгебры. – Он мне диск «Гоголь Борделло» обещал. Ну и я заодно…

А я почувствовал, что если он меня сейчас пошлет с моими расспросами, то я повернусь и пойду по адресу. Запас зверства во мне плевался последними каплями. И я был не уверен, как жил бы на месте Сержика.

– Мобилу Олежке верни прямо сейчас, скажи, по ошибке в карман сунул. Миле расскажи про здоровье свое богатырское. Или послезавтра я сам расскажу.

– Расскажу, честное слово, давно собирался, – он был готов пообещать сменить пол к завтрашнему полудню, только бы я ушел.

– Я уйду, если ты мне ответишь честно на один вопрос, – я развязал его путы. – Ты ведь не в первый раз у своих крысишь? Не спорь, пожалуйста. Тебя прет от этого? Было ощущение, что ты Штирлиц, который всех развел и еще благодарность в гестапо получил?

Уверен, что его не в первый раз хватали за руку. И его методом было решительно все отрицать, как бы глупо это ни звучало. Он понимал, что его ответ уйдет в массы, но сейчас он уже сказал достаточно, чтобы смириться с потерей всех своих одноклассников.

– Вначале стыдно было, я даже выкинул, – он говорил глухим голосом. – А потом пошел и подобрал. Мы все много дверей перед собой открываем. Ты ведь тоже.

– Не понял…

– Ты ведь тоже порадовался, когда Дэна не стало. Не спорь. У вас всех яйца большие, а при нем вы были этим… как его… кордебалетом.

– Так! – Я захотел сказать тысячу слов поперек, но не нашел их в своих карманах.

– Артему, кстати, я первый сообщил. Он сразу потащил меня в немецкий кабак поминать. Только настроение у него было, как будто ему дачу в Зеленогорске подарили. Я его понимаю: вроде и жалко, а вроде не таким мудаком себя чувствуешь.

– Надо же, двуликий анус…

– Анус говоришь? А я вот считаю, что надо быть честным, – в глазах Сержика на секунду проявилась былая вера в несокрушимость своей харизмы. – Если не можешь друзей любить, надо их юзать. Тисни у кого-нибудь кошелек или мобилу – увидишь, что я прав.

Я не удивлюсь, если тяжелобольной Сержик переживет меня и моих детей. Он жаден до жизни, как лагерный урка до женского тела. Если надо, он может плакать, а через минуту так изящно выражаться, что его хоть сейчас в ток-шоу «Пусть говорят». Он, конечно, загнул – я не был рад смерти Дэна. Но если действительно быть честным, то между мной и этим животным не такая уж большая разница.

Мне так захотелось уйти, что я даже не позаботился поставить точку в разговоре. Я бросил нож на кресло и зашел в туалет, специально не закрыв за собой дверь. Я ожидал шороха за спиной, даже не представляя, что буду в этом случае делать. Но не дождался. Когда я выходил на лестницу, Сержик так и сидел на полу, осторожно трогая себя за переносицу.