Текст книги "Абонент вне сети"

Интермеццо о сталкере, космосе души и необитаемом острове

Поезд забавно крякнул, словно удивляясь моей глупости, и устремился к своему ненаглядному пункту Б. А я достал сигарету и с наслаждением закурил, вдыхая никотин пополам с ветром.

– Молодой человек, – вдруг услышал я рядом с собой. – А поездов-то на Питер сегодня больше не будет.

За моей спиной как из-под земли вырос коренастый усатый мужичок лет сорока в кожаной куртке, резиновых сапогах и фуражке с кокардой РЖД.

– Не будет, говорю, поездов, – туземец наклонил ко мне голову, видимо, чтобы его слова лучше до меня доходили. Он решил, что я опоздал на электричку в Петербург, и на его лице сквозило искреннее беспокойство за чужака, уже подзабытое мной в городской жизни.

– Не волнуйтесь, – говорю, – я только приехал. Отдыхать буду.

Он смотрел на меня как будто я подбирал бермудские шорты на остров Врангеля.

– Так нет же тут никого. Не сезон еще, – его взгляд вдруг забегал по мне с подозрением. – Налегке, я смотрю, путешествуете.

Вместо ответа я показал ему пачку денег.

– С такой котлетой можно и налегке, – согласился железнодорожник. Он держал лицо, словно и у него в карманах было больше пятидесяти рублей. – Только охотиться еще нельзя. Рыбачить тоже нельзя, но если осторожно, то можно.

– Да мне бы просто птичек послушать, – объяснил я. – Созерцать божественную природу, варить макароны на костре.

– Ты в розыске, что ли? – напрямик спросил он. – Или должен кому?

– Нет.

– А зачем схорониться хочешь?

Я хотел было рассказать ему о конфликте личности и общества на собственном примере, но в итоге решил, что это бросит нашу беседу на новый виток непонимания.

– А мне делать не хрен, – с вызовом сказал я. – Деньги есть, счастья нет.

Я еще раз убедился, что с людьми надо говорить на понятном им языке. На его лице проступило доверие, с каким, вероятно, общаются между собой бывшие акционеры ЮКОСа.

– Ты надолго? – спросил он.

Я пожал плечами, а он пригласил следовать за ним.

Мы спустились с перрона, перешагнули через рельсы и зашли в молчаливый лес, еще не отошедший от зимней спячки и хранивший сахарные полоски снега. Лесная тропинка была твердой и узкой, а железнодорожник шел по ней, не глядя себе под ноги, как ходят люди, впервые прошедшие здесь в пятилетнем возрасте.

Он рассказал, что один присматривает за всей станцией: билеты продает, шлагбаум поднимает, осматривает пути. Здесь сутками не бывает ни одного пассажира, а все электрички, кроме двух, проходят без остановок. Сейчас мы идем в поселок, где осталось всего пять обитаемых домов. Люди здесь доживали, а молодежь, у кого она была, давно свинтила в города. Ему Бог детей не дал, жена умерла, зато мама еще жива и поддерживает сына в форме. Кстати, самого его звали диковинно – Иван.

На вырвавшееся из меня слово «дырень» Иван обиделся. Всего в одиннадцати километрах отсюда поселок Кузнечное, где живет двадцать тысяч человек, есть рынок, магазины, гранитные карьеры, дискотеки и масса других признаков цивилизации. На велосипеде ехать меньше часа. И разве в «дырень» будет каждое лето приезжать хозяин сети гипермаркетов из Петербурга, которого все называют здесь Барон?

У Барона тут здоровенное хозяйство, собственный гараж с катером, и круглый год следит за всем этим Иванов единственный друг Никита, без общения с которым он давно завял бы, как малинник на морозе. И многие городские позавидуют такой роскоши: сядут они вдвоем в каминном зале с видом на Ладогу, разольют спиртика или даже недопитого компанией Барона виски и обсуждают пришедшие из телевизора новости. Люди за такой комфорт деньги платят, а им с Никитой, наоборот, перепадает. Потому и не поехал Иван в город, что здешняя размеренная жизнь помогает погружаться в космос своей души и врачевать навсегда сломанные крылья.

К моему сведению, на одном из островов Барон нелегально оборудовал землянку вроде охотничьего домика: вдруг захочется окончательно оторваться от пошлой роскоши. В землянке есть печка, койка, погреб для еды. Для меня сейчас в самый раз, потому что Барон только через несколько недель объявится, а с Никитой Иван договорится.

Я спросил, во сколько мне обойдется его гостеприимство. Он поднял глаза к верхушкам сосен, пошевелил губами, сложил вместе еду, дрова, лодку и на всякий случай умножил это все на два, чтобы создать плацдарм для торга. Я молча отсчитал ему деньги. Он сунул пачку в карман без проверки и попросил, если мама спросит, сказать, что заплатил я втрое меньше.

Мы не прошли и километра, как тропинка вывела нас на утес с грандиозным видом и остатками костра. Вероятно, Иван с Никитой сиживали здесь, чтобы заценить ледоход и набухание почек. Сквозь голые деревья серая Ладога превращалась у сосредоточенного наблюдателя в поле медитативного транса, когда во всполохах ветра на воде виделись то галеры в Саламинском проливе, то Пушкин в Бахчисарае. Но тогда я видел в Ладоге только холодный и опасный омут, потому что еще не умел растворить в себе время и унять набат в груди. Я просто шел за Иваном, не спрашивая куда.

На утесе тропа ушла резко вниз, и, чтобы не упасть при спуске, приходилось ставить ребром подошвы ботинок. Иван пояснил, что можно было дойти и по грунтовке, но там сейчас по колено воды. К тому же лесная тропа вывела нас не в центр поселка, а прямо к дверям двухэтажного строения, за стенами которого тянулись бесконечные Ивановы дни и ночи.

Ни забора, ни собаки на цепи у дома не наблюдалось, что выдавало в хозяине презрение к иллюзиям стабильности и безопасности. Зато Иван тщательно вымыл сапоги в детской ванне у входа, прежде чем переступить порог.

– Не разувайся, – бросил он мне. – Сейчас на стол соберем.

Он познакомил меня с мамой, молчаливой старушкой с жаждой наживы в глазах. Она посмотрела на меня, потом на образок в углу комнаты, перекрестилась и ушла на кухню. Небольшая площадь дома была зачем-то поделена на несколько отсеков, в каждом из которых третий человек мог сесть только кому-то на колени. Вероятно, это профилактировало появление в жилище вредных компаний.

Минут через пять мама поставила на стол сковородку с картошкой и вскрытую банку тушенки. А Иван достал бутылку из-под скотча, в которой плескалась идеально прозрачная жидкость.

– Вода вон там, – кивнул он на бидон. – Разводи по себе.

И налил мне сразу полстакана. Я поблагодарил, попробовал картошки и сказал, повернувшись в сторону, где исчезла мама, что блюдо приготовлено великолепно.

– Да она к соседке пошла, – успокоил меня Иван и поднял стакан с чистым спиртом. – Давай за знакомство. И не переживай насчет запасов – у тебя теперь «все включено»!

Я выпил, как учили, на вдохе, закусил и вместе с летящим по венам теплом почувствовал, что снова начинаю исполнять социальные роли, от которых прибежал сюда из уютного и богатого города, вдребезги разломав свою жизнь. Вспомнилась мысль Дэна, что человек, который пытается нравиться официантам, навсегда останется рабом.

– Спасибо, – повторил я свое любимое слово-паразит и отодвинул тарелку. – Может, пойдем?

– Хозяин-барин, – он словно ждал этих слов, играя в хлебосольного крестьянина, встал и вышел на улицу. Я подхватил рюкзак и испытал легкую досаду, покидая натопленный дом.

Иван исчез в сарае и вынес походный рюкзак и весла. Мы прошли к подобию причала на берегу, где десяток лодок смотрелись печально, как руины римского форума в дождливую ночь. Посудины лежали вверх днищами или конвульсивно болтались на цепях, залитые дождями до самого борта. Иван привычно начал вычерпывать одну из казанок жестяным ведром.

– У тебя нога сорок пятая? – спросил он. – Я тебе попробую сапоги найти, без них простудишься быстро. В рюкзаке тебе жратвы собрал, дня на три хватит, потом я еще привезу. Сейчас еще канистру с водой возьмем, а с Ладоги не пей – тут целлюлозно-бумажный комбинат недалеко. Лодку я тебе оставлю, но по утрам на ней не ходи – течение сильное. Дрова там есть, если надо, я еще дам.

Его руки никуда не торопились, однако пятнадцать минут спустя я сидел в относительно сухой лодке, а вторая казанка тащилась за нами на веревке. Иван стоял и лихо толкался веслом, ведя нас сквозь камыши по невидимому глазу фарватеру.

– Вань, а тебе никогда не хотелось одному на острове посидеть? – спросил я.

– Зачем? – Он уже вставил весла в гнезда и сделал несколько неспешных гребков. – У меня и так дел невпроворот.

– Шлагбаум поднимать? Так сам же говоришь, что там не ездит никто.

– Дела всегда найдутся. Надо же все с умом делать. А вы, городские, все как заведенные носитесь, везде успеть хотите. А потом сюда приезжаете, язык на плече. В прошлом году вон на даче в Березово майор-гаишник повесился. Ему-то зачем? Не понимаю…

Ледоход в этом месте был неопасным, и мы за сорок минут пути потеряли причал из вида. Начинало смеркаться.

– Вон островок твой, – Иван направил лодку к небольшой шхере. – Запоминай, где причаливать, а то тут скалы везде. В такую воду перевернешься – раньше лета не найдут.

– А мне по фиг.

Иван нашел место, где камни были заботливо убраны от воды, вытащил лодку на едва проклюнувшуюся траву и намотал длинную цепь, служившую швартовом, на деревянный кол. Он поскакал вверх по камням, цепляясь руками за чудом проросшие здесь деревца, нырнул за какую-то скалу и удовлетворенно хмыкнул.

– Заходи, – я услышал, как скрипнули дверные петли, и неожиданно разглядел макушку дымохода у себя под ногой. Я пошел на голос Ивана и увидел распахнутую дощатую дверь в какой-то блиндаж. Чиркнула спичка, и передо мной открылось убежище северного Робинзона: обитое досками помещение три на четыре метра, крохотное оконце, печка, односпальная кровать, стол и стул.

– Все вроде есть, – Иван разжег керосиновую лампу и изучал обстановку. – Доски здесь сосновые, тепло хорошо держат. Дров под кроватью полно. Видишь люк в подполье? Там продукты держи. Посуда на столе – больше нету, извини. Створку у печки не закрывай на ночь, а то угоришь. Если что надо, звони. У тебя телефон-то есть?

Я достал мобильник и с трудом удержал себя от искушения грохнуть его о гранит. Но я лишь демонстративно его отключил.

– Не нужно, Вань, звонить, – я попытался вложить в голос максимум уверенности.

– А ты забавник, – ответил он с хитрецой. – Когда что-нибудь случится, справа на скале костер запали. Или белье на деревьях развесь – я увижу. Главное – не кричи. Кричать здесь бесполезно.

Он пожелал мне удачи и уплыл. Едва лодка с моим сталкером растворилась среди недотаявших льдин, я почувствовал, что меня покидает кураж мятежника. Как только с моего горизонта исчез последний человек, перед которым нужно было держать лицо и распускать перья, внутри меня слились ужас перед холодной пустыней ночи и вкус запоздалого раскаяния.

Глава третья
Эпидерсия

Я никогда не забуду стыд, заполнивший меня наутро после похорон Дэна. Люба сопела рядом, а на кресле валялась варварски вскрытая пачка презервативов. Что, казалось бы, здесь принципиально нового? Но и стыд был необычным.

Ведь каждый из нас боится не столько греха, сколько огласки и потери репутации. Не так страшно обоссаться в электричке, как смешки и оскорбления пассажиров. Поэтому любой вменяемый мужчина, если его сильно укачает, идет в проход между вагонами, впивается в дверные ручки, чтобы никто не зашел, и нервно зыркает в окошки по сторонам. Перед собой его железно оправдает тот факт, что туалетов в электричке нет и что струя направлена в зазоры прямо на рельсы.

Но рядом с Любой я в полный рост ощутил несоответствие природы и поступка, часто именуемое развратом. О потери репутации речи идти не могло – наоборот, мой образ плейбоя только выиграл бы, если бы я рассказал парням за пивом, какова Люба в позиции догги-стайл. Но я смутно чувствовал, что вчера этого было нельзя и оправдание «Дэну уже все равно» не подходит. Тогда зачем? Ведь трудно назвать это победой – добиться от женщины того, что она сама от тебя хочет. И стоит ли расплачиваться стонами души за несколько условно приятных минут, которые я толком не помню. Дэн был прав: мы, как бараны, бодаемся за то, что нам не нужно. И этим предаем себя.

Люба была недовольна как ранним пробуждением, так и моим тоном, не оставлявшим надежд на то, что ступеньки подобных ночей приведут нас к алтарю. Я выдал ей халат, накормил яичницей и сказал, что она великолепна. Это означало «всем спасибо, все свободны». Около дома я посадил ее на такси и поцеловал в щеку.

Не менее поганым выглядел тот факт, что нужно еще и работать, а не лежать на диване и читать Бердяева в качестве душевной уборки. Начинался понедельник, и к полудню меня ждали в прокуратуре Петроградского района: начальник следственного отдела Паша обещал рассказать про «дело черных риелторов», которое он недавно отправил в суд. Паша просил не опаздывать, и я ерзал на кресле маршрутки, поминутно глядя на часы. Лишь перед входом я обратил внимание, что моими попутчиками оказались два негра, три араба, четыре китайца, а водитель-грузин нежно басил в телефон на родном языке, умудряясь при этом одновременно принимать плату, отсчитывать сдачу и вести машину, никого не задавив. Наверное, Гай Юлий Цезарь – лох по сравнению с ним.

Я опоздал всего на десять минут, но Пашин кабинет был заперт. «Он еще не приходил», – пояснила девчушка в синей прокурорской форме с «тысячью косичек» на голове, открывая соседнюю дверь. У нее был вид не ложившейся спать тусовщицы, а в руках она держала пухлую папку с надписью «надзорное производство». При ее появлении солидный дядька с галстуком под дорогим кожаным плащом подскочил на стуле, назвал ее Аленой Дмитриевной и глазами выразил готовность исполнить любой мадемуазельский каприз. «Ждать» – она осадила его обратно на стул и скрылась за дверью. Губы мужчины беззвучно шевелились.

Паша появился минут через двадцать.

– Ты что здесь делаешь? – Он посмотрел на меня кротко и участливо.

– Ты просил не опаздывать, – напомнил я.

Его мысль понеслась по закоулкам памяти.

– Виноват, – Паша покаянно уронил подбородок на грудь, словно хотел прочесть псалом. – У нас убой сейчас, давай вечером посидим.

– А кого убили? – поинтересовался я.

– Да полярника одного. Семьдесят два года мужику было, пять экспедиций, орден Ленина, воевал, сидел, четверо детей, а забили насмерть за столом на собственный день рождения.

– Возьми меня с собой, а то все равно писать нечего.

Он не отказал, мой рассеянный сосед с верхнего этажа, который дважды заливал мне кухню и один раз отмазал после удалого махача с нахимовскими курсантами в кафе «Солдат удачи». Он учился на год младше в соседней школе, но работа в следствии уже подарила ему седые виски, а однажды его даже приняли за моего папу.

На патрульном «козле» нас довезли до некогда доходного дома на Большой Монетной, где фасады сверкали карельским мрамором, проходные дворы кишели крысами, а балконы нависли над головами как гильотины неотвратимой судьбы. На четвертом этаже кучка дядек в милицейской форме обсуждала родню футбольного арбитра Сухины, засудившего «Зенит» в последнем туре. Труп с дерзко распахнутыми глазами лежал навзничь в прихожей, перегораживая вход на кухню, к недоеденным салатам и недопитой водке.

У тела хлопотали двое тертых мужичков. Один записывал, другой диктовал: левая рука откинута назад и согнута в локте – и все в таком духе. У них был измученный застольем вид, и по ходу работы они принимали по стопке со стола хозяина.

– Пал Саныч, вы уже перекусили? – донесся игривый голосок из гостиной, где брюнетка пацанского вида смеялась над шутками крепыша в кожанке. Она игриво откинулась на разложенном диване, подперев голову кулачком, и улыбалась всем сразу, как улыбаются только незамужние женщины после тридцати.

– Не успел, Юленька, – Паша решительно направился в комнату, споткнувшись о ногу покойного. – А что за салатик нам сегодня послал Боженька?

– Мимозочку, но там еще крабовый есть, – она показала пальчиком на кухню. – А бутерброды с семгой я в холодильник убрала.

– Никита, что нового? – спросил Паша у ее собеседника, оказавшегося начальником районного угро.

– Бытовуха чистая, – парень начал озираться и щуриться, как это делают гангстеры в фильмах Мартина Скорсезе. – Кто-то из своих. Не будет же он на днюху с первым встречным сидеть.

– Как сказать, – Паша достал из серванта чистую тарелку. – Вон на Новый год, помнишь, убой был на Введенской. Встретились два одиночества в магазине за полчаса до курантов, решили вместе отметить. Через час один проломил другому голову табуреткой и ушел дальше праздновать. До сих пор, кстати, «глухарем» висит.

– Да никуда он не денется, – на лицо Никиты легла тень уязвленного самолюбия. – Грохнет еще кого-нибудь, сразу два убоя и поднимем. Вы, Пал Саныч, рюмку выпьете?

– А есть? – оживился Паша.

– В морозилке литр лежит и на столе почти полная, – Никита принес с кухни пару рюмок и табуретку.

– И мне тоже, – подала голос Юля.

– Ты будешь? – обернулся ко мне Паша.

Я кивнул, представился и присел на подлокотник кресла.

– Ну, за удачу – чтоб не носить друг другу передачи, – Паша поднял наполненную до краев рюмку и забросил содержимое в рот, как уголь в паровозную топку.

Початая литруха разлетелась за полчаса под салаты, сервелат и шпроты. Никита рассказал свежую байку про пьяного мужика, который ночью в февральские заморозки решил помочиться с Тучкова моста и по неосторожности примерз гениталиями к металлическому ограждению. Люди в равнодушно пролетающих мимо авто не понимали его отчаянной жестикуляции, а охранявший мост милиционер куда-то отлучился. И только мобильный патруль Петроградского РУВД, пытливо высматривавший на улицах припозднившуюся добычу, проявил выдающийся пример христианской добродетели, съездив за чайником с кипятком в ближайший отдел. И даже не взял со спасенного ни копейки.

– Ну, за мужскую солидарность, – Паша вернулся с кухни с новой бутылкой. – С каждым может такое случиться.

Он вытер рукавом вспотевший лоб и поведал, что не всем сотрудникам органов свойственно подобное милосердие. Вот начальник их вытрезвителя обожает утром посадить перед собой свежепробудившегося гуляку и устроить ему мучительное возвращение воспоминаний. «Плохо ваше дело, гражданин, попытка изнасилования 13-летней школьницы – это не шутка. Вот и заявление ее имеется. А еще вы напали на водителя такси с целью отобрать его транспортное средство. Это, знаете ли, разбойное нападение, лет на восемь потянуть может. И как вы, петербуржец, вообще оказались у нас в Сыктывкаре?…» Собственно, удовольствие от таких бесед и помогало ему сохранить рассудок среди жертв народного раствора.

– Юленька, он ваш, – в комнате появился один из смурных экспертов, не спрашивая, налил себе водки в пивную кружку, щедро сглотнул и передал коллеге.

Юля подошла к покойнику, опустилась на колени и раскрыла рядом с ним пластмассовый чемоданчик. Неспешно надев резиновые перчатки, она повернула тело на бок, приспустила с него тренировочные и привычно, словно штепсель в розетку, сунула градусник в задний проход. Повернув к нам веселую мордашку, она спросила, был ли кто-нибудь на концерте Мадонны. Она даже не заметила, как на пороге у нее за спиной возникла дочь покойного – невысокая коренастая брюнетка лет сорока.

К счастью, обошлось без истерик. Долгие, как перед прыжком с парашютом, секунды дочь внимательно смотрела то на сгустки крови под посиневшим носом отца, то на женщину, ковыряющуюся у него в заднице, то на пьяных сыщиков, лица которых еще не покинул эффект влажно-горячих анекдотов. Она смотрела на все это, и гнев помогал ей держать лицо. В конце концов, женщина наклонилась к отцу и закрыла ему глаза.

– Вы уже задержали Малыгина? – громко спросила она голосом начинающего менеджера по продажам.

– А кто это? – спросил Никита.

– Валерий Павлович Малыгин, человек, который убил моего отца, – она слегка картавила и старалась произносить каждое слово максимально отчетливо. – Вчера днем я заезжала поздравить папу, и он ждал Малыгина к семи вечера. Они когда-то зимовали вместе в Антарктиде, он живет в Москве и приехал в Питер по делам. Где останавливался, не знаю. Проверьте гостиницы, аэропорты, вокзалы. Что вы сидите и давитесь этим салатом. Это я его вчера делала, и он получился неудачно.

Никита сунул в рот жвачку и предложил ценному свидетелю пройти в другую комнату – нужно было оформить ее показания.

– Я поехал к себе, держи меня в курсе, – сказал ему Паша и направился к выходу, снова споткнувшись о тело. Я пошел следом.

Мы спустились по лестнице и вышли на залитую солнцем улицу.

– Жалко девочку, – сказал Паша.

– Херово получилось, – отозвался я. – Чего-то меня поднакрыло. И как теперь работать?

– Как обычно.

– Ты теперь, наверное, героем будешь. Под твоим чутким руководством по горячим следам раскрыто тяжкое уголовное преступление.

– У нас хвалить не принято. Зато если следак страницы дела неправильно подошьет, мне взыскание влепят. У меня этих взысканий уже как блох на дворняге.

– А у меня друга на днях зарезали, Дэна. Точно так же – в квартире, кто-то из своих. Но у него детей не было, никто ему салаты накануне не готовил, а потому следствие быстро зашло в тупик.

Паша замедлил шаг, и лицо его стало суровым, как у человека, впервые услышавшего про террор «черных полковников».

– Какой район? – по привычке спросил он.

– Наш, – ответил я.

– Такие дела могут и через два года раскрыться, – сказал он с участием в голосе. – Мокрушник когда-нибудь проболтается, может, вещи с квартиры всплывут.

– Ага, жди. Я сам хочу разобраться, там ведь все на поверхности.

– В полицию поиграть решил? Дедукция, индукция, силлогизмы и модусы. Давай-давай. Расскажешь потом.

На том мы простились и разошлись в разные стороны Каменноостровского проспекта.

В сыщика я играл в последний раз в девятом классе, когда кто-то украл блок аудиокассет с квартиры моего одноклассника Пуси. Вся наша шайка недели две с подозрением заглядывала друг другу в глаза, а потом все забылось. Но десять кассет по девять рублей – это не жизнь великолепного Дэна. Мы привыкаем жить в несправедливом мире, хотя нам и не нравится в нем жить. Мы все знаем, что нужно делать, но не делаем этого. Потому что у нас есть по-настоящему важные дела – нам нужно зарабатывать деньги, ремонтировать квартиры, возвращать кредиты. Я впервые за долгие годы отметил, что во мне нарастает желание забить на все это ради идеалов правды и справедливости.

Собственно, эти размытые понятия составляли суть моей профессии. Ведь быть журналистом – значит быть ближе всех к реальности, запачкать ею руки. Но чтобы газетная правда продавалась в киосках, ее нужно разбавлять слухами в виде версий, как докторскую колбасу разбавляют мясом. Я хотел зарабатывать деньги, а не сидеть в дотационных изданиях и экономить на обедах. И оказался в издательском доме «Перископ».

В девяносто девятом двое армейских журналистов, попавших под сокращение, вложили заработанные гроши в издание развлекательного журнала «Малина», над созданием которого трудилась седовласая редакция из шести прожженных акробатов пера. Но опыт почему-то не трансформировался в тираж, несмотря на захватывающие истории про кругосветку Магеллана, детективы Алистера Маклина и выкройки бейсбольной кепки в рубрике «Сделай сам». Из творческого тупика не вывел даже ящик лимонной водки «Зверь», приобретенной учредителями для детерминации творческого потенциала. Скорее наоборот: когда удача постучалась в дверь редакционной каморки при строительном техникуме, ее почти никто не узнал.

Зашли два паренька в потертых джинсовках и, убедившись, что кривые дядьки в расстегнутых до пупа рубахах и есть творческое ядро журнала «Малина», выдали: «Мы продаем прессу в электричках. Мы хотели подсказать, как лучше делать журнал». Творческое ядро выгнало советчиков в шею, брызгая слюной на джинсовки, но хозяин журнала Игорь Борисович Воронин не поленился выйти следом и получить главный совет в своей жизни: на первой странице – кроссворд, на второй – анекдоты, на третьей – эротический рассказ, на четвертой – гороскоп, на пятой – кровь, мозги и сперма.

Игорь Борисович содрогнулся: для него это было все равно что идти в атаку с академическим оркестром. Но собственные идеи были испиты до дна. Воронин рискнул, через месяц стал вдвое богаче и вместе с ребятами в джинсовках основал «Перископ». Борис и Глеб (так их звали) уже два года пахали как спартанские илоты, складывали копейку к копейке, намереваясь вложить их в собственное издание. Они чутко уловили, как на почве гласности оживают в простом русском человеке темные стороны натуры, еще недавно придавленные серпом и молотом. Как щекочут его нервы хорроры про бандитские разборки с киллерами и расчлененкой. Как он мастурбирует под одеялом, грезя о связанной Синди Кроуфорд на черных атласных простынях. Как, запрокинув голову, ржет над анекдотом про собаку-бурабаку. Как пытается исполнить твист под Джона Траволту с пластиковой кружкой «Клинского» и сигаретой «Мужик». Как чешет тыковку над составленным нашей секретаршей гороскопом: если на этой неделе вы будете регулярно посещать злачные места, то у вас могут возникнуть финансовые проблемы.

Перископовцы быстрее многих сообразили, что настоящая сенсация должна заглянуть читателю внутрь, напугав его до печенок. И высосали из пальца статью «Челюсти», будто в Финском заливе завезенные кем-то пираньи скрестились с миногами, и получившийся гибрид шарится по канализационным трубам, атакуя расслабляющихся на унитазах граждан. Реальность «Челюстей» подтверждали покусанные жертвы и шокирующие фотографии травм, взятые из зарубежных журналов садомазы. В итоге читающие петербуржцы облегчались в горшки и ведра, а «Перископ» стриг купоны. Затем международный скандал с «бешеной говядиной», которая за несколько лет угробила шесть человек во всей Европе, был раскален до градуса общественной истерии. Получалось, что если утром съесть кусок любого мяса, то днем наступит разжижение мозгов, а к вечеру отвалятся уши. По той же схеме читателю рассказывали, что шоумена Листьева застрелил киллер Солоник, а певица Пугачева – любовница президента Клинтона.

Со временем «Перископ» стал обрастать приложениями: криминальным, спортивным, эротическим, юмористическим, автомобильным – всего 12 пестрых журналов общим тиражом два миллиона в неделю. Доходов хватало даже на рекламу по центральным телеканалам: четырехсекундный ролик с читающим в постели мордоворотом под слоганом: «Издательский дом ''Перископ''. С нами не заснешь».

В такой успешной организации мечтал работать каждый питерский журналист. Из них отобрали двадцать четыре счастливца – по два в каждый журнал. Все они сидели в огромном зале под присмотром камер слежения и двух замов Игоря Борисовича, в кабинетах которых установили стекла, тонированные с одной стороны: они вас видят, а вы их – нет.

Игорь Борисович считал, что в коллективе должна существовать атмосфера здоровой конкуренции, и поощрял карьерные рвения сотрудников. Однажды один амбициозный юноша задержался на работе дольше всех и взломал пароли на компьютере своего шефа. И не прогадал. Утром на стол Воронина легла распечатка переписки коллеги с его авторами, из которой следовало, что в журнале публикуется прошлогодний снег, а гонорар дербанится между автором и редактором. Процедура увольнения двурушника была проведена по правилам салуна: охрана на руках вынесла его на улицу и посадила верхом на мусорный бак. В тот же день в опустевшее кресло сел бдительный юноша.

В коммерческом отделе работал молодой рафинированный яппи. Я ни разу не видел его без костюма, галстука и белой рубашки. Наверное, он во всем этом спал, положив под голову кожаный портфель, который казался продолжением руки. Я несколько раз встречал его по дороге из офиса к метро: он передвигался легкой трусцой, смешно виляя пятками. Коллеги пояснили, что это неслучайно: за счет увеличения скорости ходьбы можно экономить четыре минуты только между метро и работой. Итого шестнадцать минут в день, час двадцать в неделю. Почти полтора часа, которые можно потратить на то, чтобы приблизить осуществление заветных целей. Мне до сих пор интересно, как он справлялся с потоотделением.

Вообще, в фирме витал дух американизма. Последним штрихом стала электронная система входа-выхода, которую Воронин на беду сотрудников углядел в Нью-Йорке. Чтобы войти в офис, необходимо был вставить в турникет пластиковую карту. Таким образом, руководство с точностью до минуты знало, сколько времени каждый сотрудник проводит на рабочем месте. Поскольку дымить сигаретой в здании запрещалось, каждый перекур означал небольшое сокращение заработка. Игорь Борисович надеялся за счет турникетов сократить число курящих сотрудников (сам он не курил с армии из-за проблем с легкими) и повысить производительность труда. Но вышло наоборот. Наиболее экономные теперь держались до обеденного перерыва, за который успевали спалить пяток сигарет, и дожидались конца рабочего дня в безвольном никотиновом катарсисе.

Воронин гордился, что его кадры, как классные футболисты, способны играть на любой позиции. Например, редактор детского журнала «Чипполино» легко встал у руля «Интима», а старушка из «Дамского перископа» успешно редактировала криминальный ужастик «За чертой». Игорь Борисович неоднократно подчеркивал, что может за неделю сделать редактора из охранника и наоборот. Но, прослушав с десяток магнитофонных пленок с застольной критикой руководства, Игорь Борисович все более грустнел глазами и прощал коллегам их маленькие человеческие слабости.

Однажды Коля Привокзальный, бывший пожарник и замредактора подросткового журнала «Подвальчик», намешал водку с пивом на одном корпоративе и принялся топить Воронина в бассейне со словами: «Бери доминошку в зубы, чепушила». Колино превосходство в физической силе было подавляющим, и от беды спасла лишь вовремя подоспевшая подмога. Дело было в пятницу, и выходные Коля провел в мучительном ожидании вендетты. В понедельник он бросил гордость к ногам недобитого босса и был им прощен. Столь же великодушным Воронин оказался и к моему шефу Диме Волчеку, умудрившемуся дважды промахнуться в него бутылкой с каких-то восьми метров.

Воронин много лет работал при штабе и понимал, что его успех обречен на ненависть и зависть коллег. Но эти люди никуда от него не уйдут и до пенсии будут заглядывать ему в глаза. Он назначал редакторами лишь тертых калачей, у которых в прошлом было изгнание с работы и серое время безденежья. Игорь Борисович знал, что карьерные падения как ничто отбивают склонность начинать жизнь с белого листа. Поэтому Воронин чувствовал себя с коллективом фараоном, и лишь на корпоративных вечеринках держался настороже.