Текст книги "Абонент вне сети"

Интермеццо о страхе, костре тщеславия и песнях в одиночестве

Лодка Ивана еще не успела слиться с водой и туманом, а я уже чувствовал себя голым на комарином болоте в июле. Нечего было даже пытаться сохранять самообладание. И я подставил душу страху, словно свою молочную задницу – полчищам насекомых.

Давно замечал: чем умнее выглядит человек в чужих глазах, тем быстрее испаряется из него разум на резких поворотах. У меня есть крыша над головой, запас продуктов, лодка, огонь и железная дорога в четырех километрах. Люди платят деньги за такой отдых. А я стою как соляной столп и чувствую окоченение пальцев ног. Была бы со мной сейчас белокурая краса вроде Лизы, я бы уже палил костер, щебетал бы байку, а взволнованное либидо не давало бы ни единого шанса страху. Я бы даже не обращал внимания, как где-то за водой стучат стальные колеса электричек, тоненькой струйкой вползая мне в уши. И я бы рассуждал о вялости сверстников, которые никуда не ездят, пьют водку под футбол в два часа дня и зачем-то хотят жить долго. Может быть, вернувшись в редакцию, я бы даже сотворил на эту тему колонку, в которой чувствовалось бы превосходство сильного тонкого человека над утробными позывами голытьбы. И мне стало стыдно – еще сильнее, чем когда я проснулся с Любой после похорон.

Чтобы уберечь себя от маленькой смерти, я сделал шаг в сторону хибары. Надо осмотреть остров, иначе страх чужого поля еще долго меня не отпустит. В наступавшей темноте я уже с трудом что-то различал под ногами, но тело послушно прыгало с камня на камень. Цепляясь руками за молодые деревца, я вскарабкался на гранитную плиту, которая была, похоже, самой высокой точкой моего островка. С нее роскошно открывалась Ладога, хотя мои посаженные за компьютером глаза видели только отблески воды, гостеприимные очертания леса да густой камыш прямо подо мной. Со стороны суши к скале подступал сосновый лес и инфернально шумел длинными иголками. Я с тоской в сердце шагнул ему навстречу.

Пару минут я шел вперед, придерживая ветки руками, но лес только темнел, тучнел и не хотел разжимать объятий. Мои надежды, что чаща скоро кончится, таяли еще быстрее, чем кучки снега под ногами. Я вошел сюда, чтобы зафиксировать для себя границы своей системы координат, после чего разжечь костер и почувствовать, как в душу возвращается мужество. Но все получилось иначе. Я попытался вспомнить, как выглядел остров из лодки, и не смог. Я даже у Ивана ничего не спросил. А вдруг этот лес будет хлестать меня ветками еще пару километров? Как я потом найду лодку? А хибару? Как вызову Ивана? Что я тогда буду есть и пить? Если ночью температура опустится градусов на пять, я до утра просто замерзну насмерть. Мне стало еще страшнее, чем в 16 лет, когда я первый раз посмотрел «Пятницу, 13».

Я судорожно прочесал свои карманы. Мобильник! Позвонить парням – пусть приедут и заберут меня отсюда. Стоп! Откуда заберут? Я не запомнил даже названия станции. Тем более там шлагбаум, который часто забывает поднимать Иван. Или вызвать МЧС. Для того чтобы прочесать предполагаемый район, нужно несколько полков. И начнут они только утром – если вообще начнут. Я ощутил, как меня охватывает паника, и я уже начинаю сомневаться, с какой стороны пришел. Вокруг качались деревья, издавая непостижимые умом звуки. А мне казалось, что они смеются надо мной.

Я рванул куда-то вперед, уже не обращая внимания, что природа больно впивается мне в руки и лицо. На крыльях страха я переполошил всю живность и даже не заметил сразу, что лес начал редеть, а почва из-под ног полетела вниз. Мои руки успели вцепиться в ближайшую сосенку, когда моя правая нога потеряла опору, и это спасло меня от перелома или чего похуже – я бы упал на камни с полутора метров. В итоге моя тушка только проехалась по грязи модной городской одеждой и сильно ударилась коленкой о камень. Но тогда я даже не почувствовал боли: страх поднял меня на ноги и вынес к воде, холодной и безучастной.

Я дышал как Андрей Аршавин к 75-й минуте матча. На утоптанной полянке перед водой уже пробилась молодая трава. Метрах в двадцати шумел камыш, словно желая мне спокойной ночи. Похоже, моя лодка правее. Найду лодку, отыщу и хибару.

Я двинулся вправо вдоль воды и через минуту вышел к Ладоге. Где-то здесь мы причаливали, но где именно? Я хищной рысью влетел на ближайший валун. Ага, вот в камышах, похоже, след от казанки. А где она сама? Нет?! Унесло течением? Сердце улетело в желудок. Господи, так вот же она, безмятежно ждет меня за деревом. Как можно было не заметить целую лодку. И куда она могла испариться, если мы вытащили ее на сушу, намертво примотали цепью к дереву, а течение практически отсутствует?

Осталось отыскать мою гостиницу. Я с нетерпением поскакал по каменной гряде – туда, где, по моим ожиданиям, должна быть хибара. И едва не налетел на деревянную дверь. Есть! Я рванул за ручку и вошел внутрь, споткнувшись об рюкзак. Там было темно и нисколько не пахло уютом, но мой страх, похоже, остался снаружи.

Непослушными пальцами я нашарил в джинсах зажигалку и высек пламя. Нервный огонь осветил заботливо приготовленные каминные спички, щепу на растопку и старые газеты. Тут меня учить не надо: через несколько секунд в печке трещало пламя, а сквозь щели выползал едкий дым. Я проверил заслонку и смирился со слезами на глазах: отсырела за зиму печурка, ничего не поделаешь.

Отправляя в огонь газету, я опознал «Невское время» трехлетней давности с моей статьей про фобии городских жителей, о которых я писал тоном выжившего в Фермопилах спартанца. Хорош спартанец: впал в панику в абсолютно необитаемом перелеске длиной в семьдесят метров, едва не сломал себе кости, испачкал одежду до такой степени, что даже в электричку могли не пустить. Но больше всего я устыдился своих подрагивающих пальцев. И этими руками я складываю из букв слова, которые учат людей жить?!

Я зажег две керосиновые лампы и начал ревизию своей хибары. Площадь три на четыре метра. Стол, стул, кровать и шкаф, который непонятно как сюда затащили. В шкафу посуда, коробка со свечами, соль, чай, и даже зубная паста. В углу на табуретке газовая плитка и пузатый красный баллон. Сорокалитровый бидон воды, в котором как крошечные айсберги плавали льдинки.

Затем я перебрал привезенный Иваном рюкзак. Пара кило картошки, шмат сала, трехлитровая банка квашеной капусты были плодами натурального хозяйства. Палка дешевого сервелата, пять банок мясных консервов, рожки, кетчуп, масло, хлеб и прочая белиберда. Бюджетно, ничего лишнего, а в жадности Ивана не упрекнешь. Какая жадность, если не пожалел литровой бутылки водки. Кто жил в глухой деревне, где нет трассы и садоводов, поймет всю купеческую широту этого жеста.

Печка прогревала воздух мне на радость: я уже снял куртку и крутился в одном свитере. Я наладил газ, и на плите приветливо закипал чайник. Правда, пришлось подставлять руки под ледяную струю из умывальника, а потом отогревать их над открытым огнем.

Я съел пару яблок, бутерброд с консервированной ветчиной и попытался расспросить себя, что я здесь делаю. И не нашел внутри никаких планов внутреннего возрождения. Все мое прошлое казалась мне одной сплошной мерзостью, а будущее – полным унизительных попыток свести концы с концами. Хорошо еще, что мне больше тридцати лет, и я знал, что к завтрашнему утру у меня вырастут совсем другие глаза. И тогда я решил напиться, чтобы уснуть.

Я нащупал под столом холодное стекло бутылки и плеснул спиртное прямо в чашку, из которой только что пил чай. Соорудив себе новый бутерброд, я от души приложился к кружке. Боже, там был чистый спирт! Мой рот охватило пламя, заодно сжимавшее его в комок, словно пригоревшее тесто. В голове расцвели вспышки, как фейерверк в новогоднем небе, а на ноги упали пудовые кандалы. Хорошо, что я сидел.

Я кое-как запил и заел, проорался матом, а спустя пять минут уже разводил спирт пополам, готовясь к новому залпу. Ведь хороший удар в переносицу и заливающая лицо кровь часто являются для мужчины убедительной причиной посмотреть на ситуацию под другим углом. Точно так же мужчина думает, что крепкий алкоголь помогает разбудить чувственную сферу. Ответственно заявляю: полная чушь. Если резко нажать на тормоз и вывернуть руль, машина не поедет в другую сторону. Чтобы остановиться и развернуться, нужно время. Время, которого у нас никогда нет, потому что мы привыкли разменивать его на деньги.

Я выпил пять раз подряд и осознал себя мысленно переписывающим набело сегодняшний день: совершавшим то, чего не совершал, и вбивающим в недругов едкие как щелочь слова правды. Но множество вопросительных знаков отравляли мне торжество. Что я натворил? Кто я теперь? Что будет завтра? Мысли, как тысяча кошек, ходили каждая в свою сторону, и не за что было зацепиться, подтянуться, встать на ноги и заняться уборкой хотя бы в прихожей своей души.

Я выпил еще и попытался зацепиться за Дэна. Но он только лыбился мне из дощатой стены, и было непонятно, поддерживает он меня или презирает. В конце концов я начал петь песни Высоцкого, выстукивая ритм пальцами по столу, – сначала тихо, а потом во всю глотку, понимая остатками мозгов, что услышат меня только камни, сосны и затаившаяся в них птичья сволочь.

Я даже вышел на улицу, проорав в ночное небо «Еще не вечер», и понял, что плачу. Какие-то едкие струйки ползли из глаз по щекам. Я вернулся за стол, запустил в горло еще одну порцию спиртяги и через мгновение почувствовал, как она возвращается ко мне с дикой скоростью. Я едва успел вырваться на улицу и упасть на колени перед ближайшей сосенкой, как изнутри меня хлынула ярость последних дней.

Глава четвертая
Долги отдают трусы

Тем же вечером я позвонил Ринату Булатову по кличке Бубл, лысеющему раздолбаю и тотальному гедонисту, который к тридцати годам скурил больше ганджубаса, чем поместилось бы на территории Ботанического сада. Глубокий знаток поэзии Джима Моррисона, музыки Роберта Фриппа и философии Тимоти Лири, первые семь лет после школы Бубл потратил на то, чтобы нормально отдохнуть от выпускных экзаменов. Необходимость зарабатывать деньги волновала его еще меньше, чем этнический конфликт в Уганде. Периодически он что-то охранял, разгружал или продавал, но ему это быстро надоедало, поэтому львиная доля расходов по его содержанию ложилась на плечи друзей и подруг. Когда ни у кого толком не водилось денег, с ними расставались легко и с удовольствием, особенно когда рядом интеллектуал, имеющий возможность рассказывать про дневные сессии МTV. Но время шло, друзья обрастали собственностью, а женщины приближались к опасной черте, за которой стоит подумать о замужестве.

Дольше всех продержалась одна сентиментальная бизнесвумен, для которой Ринат был яркой альтернативой миру наживы и чистогана. Она сама дарила себе цветы и кольца, готовила ему стейки с кровью и даже вывезла на семинар в Копенгаген под видом специалиста по разведению форели. От него уже не ждали никаких вещественных доказательств любви, но он сам все испортил, однажды подарив ей шоколадку. Робкая надежда барышни, что в любимом начались качественные возрастные сдвиги, лопнула как лампочка на морозе, когда через полчаса он потребовал от шоколадки фольгу, чтобы употребить гашиш. Всего через два месяца она удачно вышла замуж за сорокалетнего финдиректора.

В двадцать четыре года Ринат поступил на эколога. Ему нравилось бывать на природе, а конкурса в вузе не было – специальность считалась «мертвой». Тем не менее Бубл продлил себе молодость, прогуливая лекции в обществе юных и задорных сокурсников, не парившихся, куда потратить родительские деньги. А потом ему крупно повезло.

Как редкого в городе дипломированного специалиста-эколога, его пригласили работать в природоохранный комитет Смольного, у которого тогда прибавилось и функций, и полномочий. Ринату поручили инспектировать предприятия. Он мог поставить вопрос о закрытии любого завода, если директор недостаточно широко улыбался. Промышленники облизывали его как священную корову, он богател и не забывал делиться. Его начали продвигать, и за год он взлетел выше многих, кто все эти годы зубрил макроэкономику в библиотеках. Но деньги его не испортили: когда я позвонил, он предложил встретиться в два часа буднего дня на нудистском пляже в Сестрорецке.

Апрель выдался аномально теплым. Температура ушла за плюс двадцать, и, хотя в лесу еще не растаял снег, на песке знаменитого пляжа «Дюны» грелось и играло в волейбол полсотни обнаженных тел. Рината я увидел лежащим на животе и цинично разглядывающим молодых женщин, даже не надевая противосолнечных очков, как требуют местные правила приличия. На покрывале рядом с ним лежала нераскрытая книга «Экологический шантаж ''Гринпис'': история, методы, пиар».

– Физкульт-привет, – сказал я его заднице.

– Смотри, какая мандула прыгает, – ответил он, не поворачиваясь, как способны только несуетные и уверенные в себе люди. Грудастая волейболистка, про которую он говорил, совершала роскошные прыжки за мячом, хотя могла отбить его не сходя с места.

Я расстелил рядом с Ринатом полотенце, поэтапно снял с себя всю одежду и подставил гениталии солнцу, ощутив себя смелым и беззащитным.

– Сколько нудных людей вокруг? – пошутил я. – А вы давно, батенька, подались в шишкотрясы? В рабочее-то время.

– Да у меня тут девка живет, а я к экзаменам готовлюсь, – Бубл наконец повернулся ко мне и пожал руку.

– Ты же окончил.

– Второе высшее, Академия госслужбы.

– В министры собрался?

– А почему бы нет? Жизнь длинная и ухабистая. Я раньше только и слышал «лузер да лузер», а теперь ходят деньги занимать.

– Ты будешь первым министром-нудистом!

– Не нудистом, а натуристом.

– Какая разница?

– Нудизм – это культ голого тела, а натуризм – близость к природе.

– Я и спрашиваю, какая разница?

– Да понятия не имею, никто толком объяснить не может. Но если ты кого-нибудь здесь назовешь нудистом, то можно огрести люлей вон от тех дядек.

Ринат показал пальцам в дюны, где под вековыми соснами расположились десяток столиков, два ярда деревянных топчанов, огромный плакат «Царство Кирилла» и два десятка пожилых мужиков. Ни один из них не читал книгу, ни один не возлежал в позе сонного Адониса – все кучковались, играли в домино или просто рассматривали окружающих.

– А кто это? – спросил я.

– Общество свободы тела. Они здесь все держат.

– Деньги собирают?

– Только со своих. К ним все хотят вступить, но для этого нужно сюда ездить хотя бы год, лучше с семьей.

– А зачем к ним вступать? Их спонсирует «Лукойл»?

– Ошибаешься, – Ринат нацепил свою привычную усмешку, когда непонятно, шутит он или говорит серьезно. – Вот мы с тобой лежим сейчас, как два лоха, и все видят, что мы здесь никто, обычные трикотажники. А там козырные места, значит, ты здесь не случайный человек, у тебя идеология есть. Ты по системе загораешь, а не просто так.

– Да кого трахает, как я загораю?

– Многих, дружище, многих, – Ринат лениво перевернулся на спину и надел очки-«хамелеоны». – Сюда люди с ящиками водки приезжают, чтобы их за те столы взяли. Человек так устроен, не лежится ему с краю – обязательно нужно быть поближе к центру. Борьба за места под солнцем.

Солнце как раз достигло высшей точки и, казалось, замерло, не желая катиться вниз, как отрубленная на плахе голова. На «козырные места» легла тень от равнодушно шумящих сосен.

– У тебя в Смольном, наверное, одни натуристы работают? – спросил я.

– Со мной одно время мужик из управления инвестиций ездил, а потом испугался: говорит, узнают – уволят.

– А тебе по хрену?

– Я каждый день делаю что-то такое, за что уволить могут. А ты нет?

Я закопал окурок в песке и огляделся. Фигуристая волейболистка продолжала совершать кульбиты на радость мужчинам, которые долго сверлили ее глазами, а потом вдруг прыгали в воду, как подстреленные пингвины. Холодная апрельская вода была лучшим способом скрыть возбуждение.

– Ну что, Бублиссимо, – я прыжком вскочил на ноги. – Залезай в портки, пойдем по пиву выпьем.

– Я не пью и не курю, – предупредил Ринат, натягивая джинсы на голое тело.

– Почему?

– Я – русский человек и мало пить не умею.

Недалеко от пляжа мы опознали кафе с выставленными на воздух столиками. Мы заказали по шашлыку, литровую кружку пива для меня и яблочный сок для Рината.

– Соус не бери, я слышал, хачи в него дрочат, – предупредил эколог.

– А я слышал, что они в шашлыки ссут, – поддакнул я. – Чего Дэна хоронить не пришел?

– Да послали проверять завод в Шушарах, два дня там пили и в бане парились, – Ринат был готов к вопросу. – Как прошло?

– Душевно. Потом в клуб поехали. Ты сам-то давно его видел?

– После Нового года, кажется. Я мимо шел, позвонил, зашел, мы пыхнули немного. У него «голландец» был отменный.

– А где он его брал, не знаешь?

– Да хрен его знает. Булочник говорил, кто-то на хате выращивает.

Я не ожидал, что разговор сразу же свалится в такое теплое русло.

– А Гриша откуда знает? – Я изобразил праздное любопытство.

– Я у него пару раз такого же покупал. Видимо, с одного куста, но кто конкретно выращивает, сам понимаешь, не спросишь.

– А может, он сам и выращивал?

– Да вряд ли, – Ринат прищурился, оценивая предположение. – Он вообще мутный какой-то стал. Я когда универ заканчивал, у института Отта его часто встречал. Знаешь, гинекология там, акушерство.

– Ну и что?

– Вряд ли у него внематочная беременность. И выглядел стремно, явно не хотел знакомых встречать. Наверное, какие-то лекарства там мутит.

– Да, может, у него просто женщина там работает.

– Анька его на Ельнике колбасу продает. Тем более они не живут больше года, он порезал ее как-то.

– Ё-мое, за что?

– Не слышал, что ли? Анька говорит, «белочку» поймал. По пьяни решил, что она из жидких кристаллов сделана, как Терминаторша в фильме.

– Не знал. Люди говорят, он шифруется, в гости никого не зовет.

– Почему не зовет? Мне звонил на днях, говорил, бери пузырь, приходи, Дэна помянем, – Ринат залпом осушил стакан сока. – Но я сейчас не пью и не курю. И ну его на хрен с ним пить. В прошлом году он свою квартиру спалил.

– Да ты что?!

– Ежи рассказывал. Они каких-то баб сняли, привели к Булочнику. Бабы на все готовые, но пошутили, что Ежи давненько не мыл тело, и это чувствуется. Тот говорит, что нет проблем, и минут десять под душем намывался. Выходит – баб нет, а Гриша сидит среди свечей пьяный и грустный. У Ежи сердце падает, а Гриша объясняет, что их выгнал. Им грязная посуда не понравилась, и тараканы как назло побежали. Ежи полчаса в халате по улице бегал – не догнал. В итоге он послал Булочника на хер, переоделся и ушел, а Гриша еще выпил и заснул за столом. Просыпается: скатерть от свечей горит и занавески. В итоге два этажа выгорело. Гульнули с девчатами.

Ринат активно жестикулировал, подчеркивая боль и отчаяние неудовлетворенного Ежиного либидо, и в результате его финального взмаха моя кружка пива улетела на пол, оставив на столе малоприятную лужу. Он не смутился и хозяйским жестом позвал официанта. А во мне практически умерла версия.

Неплохо было бы спросить у пожарников, не запомнился ли им специфический запах на пепелище, не было ли у них «прихода». Впрочем, если даже у Булочника дома и размещалась плантация, то сгорела она из-за явного раздолбайства хозяина, и Дэн не стал бы второй раз наступать на одну и ту же совковую лопату. А значит, на момент смерти Дэна у Гриши дома никак не могли произрастать семена их совместной деятельности. Что, однако, не снимает с Булочника подозрений в убийстве.

– Посчитай с меня за это, – Ринат помахал перед официантом указательным пальцем. – Принеси ему еще кружку. И мне тоже. Темного. И сто водки. И, хрен с ним, пачку «Мальборо».

Дальше его было не остановить. Мы переместились в рыбную коптильню, где живую форель на наших глазах превращали в козырное блюдо по две тысячи за порцию. Но Ринат не давал мне платить: откаты предприятий, загрязняющих природу, неряшливо торчали из его бумажника. Потом мы играли в боулинг в «Акватории», пили виски и уже собирались было знакомиться с женщинами, но тут Бубл побледнел и исчез на полчаса. Охрана обнаружила его лежащим навзничь на полу сортира, бубнившим дерзкие мужские речи. На такси я привез его к себе домой и бросил спать на диван на кухне. Уже под утро, часов в шесть, я услышал, как кто-то царапает входную дверь и неумело лязгает замками. Я только успел застать в дверном проеме его исчезающий образ в рубашке без единой пуговицы. Мне показалось, он даже развел глазами от внутренней муки.

– Я больше не пью и не курю.

После ухода Бубла заснуть у меня так и не получилось. Что же такого произошло в этом мире? Еще недавно срисовывали друг у друга геометрию, хвастались первыми девчонками, а сегодня как-то буднично допускаем, что один из нас зарезал другого – со спины, из-за денег. И никто не пытается возмутиться и доказать, что такое невозможно, потому что невозможно никогда. Дэна еще не спустили в печь крематория, как мы уже притаились и навели друг на друга перископы. Человек человеку козлик.

Да и сам я подозреваю всех подряд, кроме, может быть, Марины Крапивиной. Тот же Булочник мог и не знать про деньги, а просто впасть в алкогольное безумие и достать нож. Вон жену, мать детей своих, порезал. И в «Крестах» успел отдохнуть, опыту поднабраться. Хотя именно за взрывной характер Гриша Булкин и попал в наш теплый круг.

В школе его вытягивали на тройки всем педсоветом, но он все же умудрился остаться на второй год в шестом классе. Провалы в изучении наук в нем нисколько не компенсировались физической мощью: он был бледен, костляв и неуклюж, а свой последний урок физкультуры посещал классе в четвертом. Нет, он был далеко не глуп: получив годовую двойку по алгебре, он умел считать карты при игре в секу, как не снилось ни одной школьной математичке. Ни один старший гопник в школе не задевал его плечом – и даже не потому, что Гришин старший брат уже отмотал первый срок и королил на скамейках в 33-м дворе. Если Гриша чувствовал себя задетым, он начинал сыпать отборным блатным матом и бить. Он никогда не останавливался, чтобы выяснить истоки конфликта, как бывает у людей с рыбьей кровью. И он валил маслобоев, которые имели вдвое больше него массы и втрое меньше куража.

Многих удивляло, что он не стал авторитетом в девяностые. Но, окончив с грехом пополам восьмилетку, он начал устраивать свою жизнь под себя. И перестал покидать пределы микрорайона. Вся Гришина жизнь протекала в пространстве от дома № 33, где он жил, до дома № 37, куда он вечером провожал свою подругу Юлю. После этого он садился на скамейку к пацанам, что сулило разные остросюжетные продолжения. Он редко возвращался домой раньше шести утра и спал до обеда. А после пяти вечера уже приходила Юля.

Иногда он где-то добывал деньги и порезал бы на ремни любого, кто посмел бы назвать его халявщиком. Про доходы Гришу вообще старались не спрашивать, хотя все понимали, что они как-то связаны с ночным сидением на скамейке. И годы мелькали, словно платформы за окном, старела его неизменная косуха с мустангом на спине, и тяжелее становились пьяные выходки. Что он делал за нашими столами? Дэн говорил, что Булочник лучший в мире партнер по бриджу. Он всегда отшучивался о вещах, которые не мог объяснить словами.

Героем месяца Гриша стал, когда заменил Юлю на ее лучшую подругу Аню. Девчонки даже подрались разок, но потом Гриша все урегулировал. Он по-прежнему бывал у Юли в гостях, и ходили слухи, что недавно родившаяся у Юли дочка – от него. Законная жена на это никак не реагировала – их с Гришей дети ходили в школу, и у них уже начались проблемы с поведением.

Но дети и женщины были фоном, а настоящей Гришиной страстью был футбол. Точнее, просмотр матчей по телевизору. Он переживал не только за «Зенит» – в каждом европейском чемпионате было по два-три клуба, которым он симпатизировал. Каждый день он покупал в ларьке несколько спортивных газет и часами их изучал. Он установил дома спутниковую тарелку, и стоны комментаторов стали для него естественным фоном. При этом он лишь однажды ходил на «Петровский» и вернулся в ужасе: его толкали со всех сторон, а драться было не с кем. Тем не менее он умудрился пронести фляжку с водкой в носке.

Он слабо вписывался в коллективы, любил рисковать и верил в особые свойства своего ума. И было бы странно, если бы он не играл в букмекерских конторах. Он был не из тех, кто ставит на приснившийся ночью счет. Он верил, что удача любит подготовленных. Он знал про травмы Криштиану Рональдо лучше его врача и мечтал получить графики менструаций ведущих спортсменок мира – чтобы знать, на что они способны в данном турнире. У него было не менее восьми железных методик выигрыша на ставках, и он каждый год собирался купить хоть какой-нибудь автомобиль. Хотя непонятно, зачем.

Он был достаточно недоволен жизнью, чтобы убить друга, и достаточно хитер, чтобы подтереть за собой. Спору нет, Маринина идея про марихуану была надуманной. Просто сильная нахлебавшаяся в жизни женщина подводила базис под надстройку своего врожденного отвращения к типам вроде Гриши Булкина. А при чем здесь я? А во мне уже зачесался непоседа. И неизвестно, что было причиной: тяга к справедливости или радость от охоты на человека.

Я отыскал рядом с кроватью телепрограмму. И мне опять повезло. Наступала среда, и «Зенит» играл на кубок во Владивостоке с «Лучом» – в 12 часов по нашему времени.

За 20 минут до начала матча я набрал номер Булочника.

– Гриня, здорово, – я постарался придать голосу нервные интонации. – Ты телевизор включал?

– А надо? – отозвался ленивый голос.

– Так начало же скоро. У меня ни один канал не кажет.

Он не задал ни единого лишнего вопроса, и скоро в трубку ворвались звуки возбужденной толпы.

– У меня все работает, – ответил он. – Если хочешь, заходи – вместе посмотрим.

– Да я только проснулся, – я попытался спрятать радость внутрь. – Позавтракаю тогда – и приду.

– Не парься, у меня хавки много, пацаны недавно ушли, – Гриша безмятежно зевнул.

Я вошел в его подъезд через пятнадцать минут и направлялся в лифт, когда меня окликнул дед в спортивном костюме:

– Слышь, парень, ты не из сто сорок третьей квартиры?

– Нет.

– Жалко, а то их квартплату ко мне в ящик положили.

– Так вот же их почта, сюда и бросайте.

Деду, похоже, это не приходило в голову. А мне – заглянуть в ящик Булочника. На секунду я возмутился – это же хуже, чем читать чужие письма, заглядывая через плечо? Но ведь я сюда пришел только потому, что подозреваю его в убийстве. Если уж затащил в постель девушку товарища, самое мерзкое – разливаться потом в сожалениях. И я нашел ящик 188 квартиры, потянул на себя весь металлический блок и, пошарив рукой снизу, достал толстую кипу бумаги.

Здесь помещались каталоги мебели, предложения по установке стеклопакетов и лечению зубов, реклама первых в мире наноносков и биодобавок «Охудевающие вместе». В счете на квартплату сообщалось, что Гришин долг за предыдущий период составил уже 12 тысяч рублей. Письмо на имя Григория Викторовича Булкина было только одно – с гербом Института гинекологии и акушерства имени Отта на конверте. Как раз у этого учреждения Гришу видел Бубл.

Конечно, любопытство взяло верх. Я спрятал конверт во внутренний карман пальто, запихал остальное обратно в ящик, поднялся по лестнице на второй этаж и совершил грех замочной скважины, испытывая скорее возбуждение, чем стыд.

В конверте находилось уведомление, приглашающее Булкина Г. В., если он желает, явиться в бухгалтерию в такие-то дни и часы, чтобы продлить договор на оказание донорских услуг по сбору криоминисцентного материала местного криобанка. Я запутался в незнакомых словах, но решил не гадать на кофейной гуще, а сразу взяться за мобильник. Мой звонок заставил пошевелиться тело Максима Машкова, знакомого по фотофакультету, когда-то окончившего Военмед.

– Здорово, Максик, – поприветствовал я. – Скажи мне, честно глядя в глаза, что есть криобанк и что должен сдавать его донор? Думаю, может, и мне попробовать?

– У тебя все так плохо? – Макс изобразил сочувствие. – Тебе скучно, одиноко, но на халяву дрочить не хочется? Это банк спермы, деточка, и если тебе 18 лет, то ты можешь немного заработать, вместо того чтобы пачкать простыни, которые стирает твоя мама. Я понятно выражаюсь?

– Понятно, – я почувствовал, что нанес своему имиджу серьезный удар. Хорошо еще, что Макс не знает никого из близкого ко мне круга. – Я же, понимаешь, не для себя интересуюсь.

– Если у тебя проблемы с деньгами, то скажи, – он пытался сохранять серьезный тон. – Я с удовольствием одолжу. А то всякий раз, как ты будешь с дамой тушить свечи, в тебя будет врезаться мысль, что ты вот-вот потеряешь тысячу рублей.

– Это столько стоит? Так можно не работать, а только дрочить. Приятно и полезно.

– Нет, там только пару раз в месяц можно. И то надо кучу справок принести. Но я слышал, что данный продукт сейчас дефицитен, что его за границу продают и проверенных доноров используют намного чаще.

– У меня тут такой донор, что его отпрысков лучше сразу держать в Алькатрасе.

– Справку купить, понимаешь, не проблема.

– Круто, – я вспомнил, что мама Булочника работает в поликлинике. – Человек из своего двора годами не выходит, а у него дети по всему миру. Двенадцать детей Оушена. А мы два лузера.

– Глобализация, – подытожил Макс. – Ладно, извиняй, тут футбол начинается.

Я попрощался, выбросил письмо в мусоропровод и поднялся на Гришин восьмой этаж.

Он открыл мне дверь с выражением сонной безмятежности на лице и всклокоченной рыжей шевелюрой. С очками на носу он выглядел как милый молодой человек, потерявший расческу.

– Чего так долго, началось уже, – он встретил меня так, как будто мы расстались накануне. – Бери тапки, проходи.

Я вошел в странную комнату. Дело даже не в том, что святые лики с семи или восьми икон с грустью взирали на кучу окурков, пустой и полупустой тары, кастрюлю со вчерашними пельменями, сморщившимися хуже гриба-дождевика. Удивила совсем новая широченная плазма и ноутбук на фоне обгрызанной мебели хрущевской поры. Многодневный слой пыли сочетался с расстановкой посуды, часов и ваз, выдававших хозяйскую женскую руку.

– Смотри, чего делает! – Гриша уже с головой нырнул в картинку на экране. – Полкоманды, смотри, обрезал. На хрен он нужен. Этого осла в нападение купили за восемь миллионов, а он не бегает ни хрена. Если бы мне столько платили, я бы булками шевелил. На хрен он нужен.

– Давненько у тебя не был, – я не стал ввязываться в спор. – Говорят, пожар был.