Текст книги "Страхов много, смерть одна"

Человек в грязных ботинках

Три месяца назад моего отца приговорили к высшей мере наказания. Пожизненному заключению в тюрьме особо режима. Я узнал об этом случайно, когда его показывали по телевизору в сводке криминальных новостей и назвали имя, которое я запомнил с детства. Моя мать показала пальцем на экран и сказала: «Вот он. Полюбуйся. Это твой отец». Внизу поползла бегущая строка.

20 лет неудачных поисков. Наконец, Желтый Крайт схвачен и приговорен!

Она достала старую черно-белую фотографию, на которой мы были запечатлены втроем. Мать с отцом стоят, обнявшись, на руках у них младенец.

Все дело в том, что своего отца я в жизни никогда не видел.

Узнав местоположение тюрьмы, я поехал туда с целью поговорить с ним.

Черный Беркут

Мой отец никогда не был женат на моей матери, и никто не знал, что у одного из самых кровавых маньяков в истории России есть сын.

Чтобы не придавать сей факт огласке, я придумал историю про журналиста, который освещает дело Желтого Крайта, и, подделав соответствующие документы, отправился в одну из самых страшных тюрем Европы под неофициальным названием Черный Беркут.

Перед поездкой я прочитал биографию своего отца, в которой было много белых пятен. Резюмируя, могу сказать, что он являлся одиночкой, никогда не имевшим семьи и детей, ведь общеизвестные факты говорили именно об этом. Долгое время он работал программистом. Потом пропал из поля зрения вообще всех, кто его знал. И появился только тогда, когда начал убивать.

К убийствам подходил с особой жестокостью, уродуя тела своих жертв. Некоторых насиловал, даже после смерти. Убивал швейным шилом, оставляя на шеях девушек характерные проколы. Рисовал желтой чернильной ручкой змейку рядом с ними. Из опубликованных протоколов допросов было понятно, что он гордился совершенными деяниями. Мизантроп, с детства склонный к насилию, с ярко выраженными психопатическими наклонностями. Другими словами, обиженный на весь мир закомплексованный шизик, почему-то решивший, что волен отбирать чужие жизни. Как ему удавалось столько лет оставаться безнаказанным? Никто не мог дать на это ответ. Кроме него самого. Но был ли он готов к откровенному разговору в условиях ужасной тюрьмы, которую многие называют адом на земле?

Еще при подъезде к исправительной колонии чувствовалась гнетущая атмосфера безысходности. Словно в воздухе скопилась вся боль и мучительные страдания жертв тех чудовищ, что сидели здесь. Атмосфера эта сгущалась по мере приближения к высокому бетонному забору с колючей проволокой, окружавшему территорию тюрьмы. А за ним она становилась невыносимой. Даже птицы облетали это проклятое место стороной.

Пробыть здесь несколько часов обычному человеку стоило немалых усилий. Остаться здесь надолго – мобилизации всех имеющихся у него в резерве моральных и душевных сил. Остаться здесь навсегда – стоило рассудка и человеческого облика. Основополагающим здесь был не закон человеческий и даже не закон божий. Главным здесь был закон безысходности бытия, прославляющий неизбежную смерть. А дыхание ее чувствовалось здесь повсюду. Но смерти не быстрой и не легкой. А смерти медленной, тянущейся долгие годы, бесконечные годы неотвратимой безнадеги, где дни беспощадны и жестоки и длятся столетиями, но их не успеваешь проживать. Каждый следующий такой же, как и предыдущий. Каждый следующий хуже предыдущего. И ничего не происходит, не меняется. Монотонная цепочка времени, беспросветная тьма, ведущая в Никуда. И это Никуда здесь – Преисподняя.

Как чувствуют себя здесь они? Те, для которых ссылка в Ад стала спасением от смерти куда более скорой и заслуженной. Что переживают здесь эти нелюди и изуверы?

По статистике лишь десять процентов осужденных пожизненно проживали в тюрьме более десяти лет, а потом все равно или сходили с ума, или умирали.

При входе в зону меня встретила скульптура черного беркута из бетона. Птица держала в когтях голову поверженного змея, возвышаясь над прудиком с маленьким фонтанчиком возле административного здания. За ним располагались одноэтажные корпуса, в которых содержались заключенные, приговоренные к высшей мере наказания. Самые страшные серийные маньяки, убийцы-педофилы, каннибалы, организаторы преступных группировок, на чьих руках была кровь многих, многих невинных жертв. Корпуса располагались на скале. Вероятно, это делалось с таким расчетом, чтобы у осужденных не возникало даже мысли о побеге, ведь ни прорыть подземный ход, ни спрыгнуть со скалы, оставшись невредимым, было невозможно.

На отшибе тюремного двора я увидел маленькую деревянную церквушку, построенную, вероятно, силами заключенных. Я обратил внимание на надпись под венчающим ее острый шпиль крестом:

«Покаяние спасает душу»

Нанесенные черной краской буквы истлели. И понимание того, что сделано это было давно и тем, кто истинно верил в Бога и, вероятно, раскаялся в деяниях своих, наводило на мысль, что где-то там, выше нас всех, есть место и для таких, как обитатели этой тюрьмы.

Я обошел постройку стороной и в сопровождении двух дюжих охранников направился в административный корпус.

Начальнику колонии сообщили о моем приезде, поэтому ранний визит уже известного ему «журналиста» не был для него сюрпризом. На правах представителя СМИ я попросил у него об аудиенции с одним из арестантов. Человеком по имени Адам Кабал, известным миру как Желтый Крайт. Прежде чем дать свое разрешение, главный коротко рассказал о жизни и содержании местных зэков. Оказалось, что в тюрьме есть два корпуса, в которых содержатся заключенные со сроками до двадцати пяти лет. Остальные корпуса заняты теми, кто приговорен пожизненно.

Все обреченные встретить смерть в стенах страшной невольницы содержатся по одному, редко по двое в камере. Они проводят в ней двадцать три часа в сутки (один час положен на прогулку и то в пределах тюремного корпуса в полуподвальном помещении с железной решеткой над головой).

У каждой камеры висит табличка с описанием деяний осужденного. Это сделано для того, чтобы ни у кого из охранников (пусть они трижды проходят внутренний инструктаж, и психологический в том числе) не возникало даже мысли о том, что к этим выродкам рода человеческого можно испытывать жалость.

Распорядок дня такой: в 6:00 подъём, заправка кроватей, завтрак, утренняя проверка, обед, прогулка, отбой в 22:00. В дневное время лежать на кроватях категорически запрещено. Можно только сидеть и, например, писать письма домой, жалобы в судебные инстанции (если есть бумага) или читать художественную литературу. Телевизора в тюрьме нет, зато есть две библиотеки: одна светская, другая духовная. Пожизненно заключенные не имеют возможности работать. За 365 дней разрешается два свидания и одна посылка. Круглосуточное видеонаблюдение и свет в камерах. Постоянные проверки дежурными с интервалом от пятнадцати минут. В случае провинности – карцер.

Я испугался даже думать о том, что из себя в этой тюрьме может представлять карцер. Поэтому спрашивать о нем не стал. Поблагодарил за полученную информацию и поспешил откланяться.

В сопровождении все тех же охранников я отправился в четвертый корпус, где содержался мой отец. Внутри серого здания меня провели по длинному коридору, открыли решетчатую металлическую дверь и завели в следующий коридор, по обеим сторонам которого находились камеры. Мы прошли один отсек (десять камер слева, десять справа). Снова открыли и закрыли тяжелую железную дверь. Потом – второй. Наконец, миновав и его, мы оказались в последнем типовом коридоре. Дойдя до его конца, надзиратели остановились у одной из камер с правой стороны. Я встал за ними. На двери висела табличка с надписью:

Адам Кабал, он же «Желтый Крайт». 53 года.

Убил 19 человек, все женщины возраста 15–23 лет.

В том числе одна беременная.

Осужден пожизненно.

Охранники открыли камеру, когда я в третий раз перечитывал краткое резюме своего отца.

Узкий затхлый каземат без окон, освещенный тусклым светом одинокой лампы, пристроенной у видеокамеры в дальнем углу грязного потолка. У стены при входе – низкий столик, лавочка; напротив – стальное ведро вместо унитаза и железная койка.

Один из тюремщиков вошел в камеру. Я услышал звук защелкивающихся наручников. Потом второй жестом показал, что теперь можно заходить и мне.

– У вас есть полчаса, – сказал он, уступая мне дорогу.

Я поблагодарил и осторожно переступил порог камеры смертника. За мной закрыли дверь. Но не на замок. Я понял, что роковой момент настал. Сейчас я увижу своего отца. Нелюдя с человеческим лицом.

Мне стало страшно.

Оказавшись один на один с чудовищем, я испытал совсем другие ощущения, чем те, что вызывали во мне мысли об этой встрече. Я изредка поглядывал на видеокамеру и с ужасом думал о том, успеют ли среагировать надзиратели после того, как заметят нападение маньяка.

Он сидел на железной койке спиной ко мне. На бушлате крупными буквами было написано ПОЖИЗНЕННО. Руки его были скованы сзади наручниками, отчего он весь ссутулился и подался головой к стене.

– Говорить пришел?

Я вздрогнул от внезапно раздавшегося голоса.

– Раз говорить пришел – говори, – он вдруг зашевелился, выпрямил спину и повернулся ко мне.

И вдруг страх сменился недоумением, а опасение спокойствием, когда я увидел своего отца вживую. На меня смотрело ничем не примечательное лицо среднестатистического российского мужчины лет шестидесяти. Слегка небритое, с грустными глазами и седыми бровями. Я вспомнил его реальный возраст и подумал о том, что тюрьма старит.

– Кто ты такой?

– Я журналист… – я едва открыл рот и оказался прерван.

– Опять? – он занервничал. – Я же говорил начальнику, что больше не даю интервью. Все, что хотел, я уже сказал.

Я знал, что он мне не верит, поэтому, чтобы добиться его расположения, мне пришлось приукрасить причину своего появления здесь.

– Это не будет интервью. Беседа несколько другого формата. Монолог. Ваш монолог, который я запишу и который ляжет в основу моей книги. Книги о вас.

– Книги? Черт, что обо мне только ни писали! Но я знаю вашего брата. Вы лжецы. Все поголовно. Я говорю одно, вы пишете другое. Это называется осознанный обман. Чертов обман, распознать который невозможно! Люди не знают правды обо мне. Истину знаю только я. Только я один. Ты понимаешь?

– Именно. В этой книге я хочу написать правду о вас, – я достал диктофон и положил его на койку. – Рассказать вашу историю из первых уст, так сказать. С самого начала. Только правду и ничего кроме правды.

– Звучит, как клятва в суде. Это что? – спросил он, глядя на диктофон.

– Эта штука будет записывать наш с вами разговор. Сделанная запись – это доказательство вашего откровения. При всем желании я не смогу приврать вашу историю или что-то добавить к ней, – я старался говорить ровно, без тени волнения. И мне показалось: то, как я держусь один на один в клетке с хищником, импонирует ему.

– Хочешь, чтобы люди узнали правду обо мне? Я уже много чего наговорил таким, как ты. А вам все мало. Черти блядские. Что вам еще от меня надо?

Я сел на лавку.

– Все. От начала и до конца. Деньги за вашу биографию перечислят на ваш счет, ими вы сможете воспользоваться даже в тюрьме. Правда, я не знаю, что здесь можно купить.

– Деньги? Меня мало интересуют деньги. Правда мне важнее.

– И слава. Ведь именно она двигала вами.

– Признание! Люди должны знать своих героев в лицо.

– Расскажите, прошу. Подумайте сами, какие бы страшные тайны ни скрывала ваша биография, терять вам все равно нечего.

– А кто тебе внушил, что именно ты достоин поведать миру правду обо мне?

Он смотрел на меня молча несколько секунд. Изучал мое лицо. Взгляд его медленно скользил по моим чертам, вызывая дрожь во всем моем теле. Он чувствовал мой страх, как зверь чувствует страх своей жертвы. Он буквально питался им. В какой-то момент едва заметная ухмылка отразилась на его губах, потом тут же пропала. Тогда я подумал, что это конец. Сейчас он выведет меня на чистую воду. Но я все равно старался не отводить свой взгляд, чтобы не вызвать подозрений. Это стоило немалых усилий. Наконец, я сказал:

– Это специфика моей работы. Я пишу очерки, статьи на тему серийных убийств, и вот теперь настало время книги. Я шел к этому много лет. И думаю, созрел.

Лицо убийцы исказилось полуулыбкой-полугримасой-насмешкой.

– С таким тебе еще не приходилось сталкиваться.

– Мой долг – просветить читателей.

– Ты прав, журналист, терять мне действительно нечего. Я – узник четвертого корпуса тюрьмы для пожизненно осужденных. И выбор у меня по сути один: унести свои тайны в могилу или сделать их достоянием общественности. Я знаю, что ты хочешь. Ты такой же, как и я. Я чувствую…

Внутри я весь сжался, ожидая неминуемого фиаско.

– Согласись, без жажды славы мы никто. Только поистине тщеславные достигают высот, и им становятся подвластны удовольствия. Не так ли?

Почему-то я кивнул, соглашаясь с ним.

– Видишь, как мы похожи? Но я уже заработал имя, а ты еще нет. Ты молод и неизвестен, но благодаря мне ты станешь популярным. Это ведь то, что ты хочешь, Кабал загорелся. Блеск в его глазах был явным тому подтверждением. А якобы нежелание общаться с прессой – лишь прикрытие для особо изощренной формы тщеславия. Он не мог устоять перед желанием лишний раз заявить миру о себе, изложить те факты из своей жизни, о которых еще никто не знал. Поразить человечество своей историей. Ведь подобные Кабалу личности сотканы из маний, и жажда величия из них – самая сильная.

– Однако есть один вопрос.

Холодок пробежал у меня по спине.

– Я весь внимание.

– Ты хорошо подумал, когда решился приехать сюда? Ты уверен, что готов услышать правду?

Я замешкался с ответом, потому что голос Кабала звучал угрожающе.

– Безусловно, я готов.

Монстр стал серьезным.

– Что ж, пусть твоя книга выйдет в свет, и люди узнают, с чего все началось.

Он поднялся с койки и продолжил, сопровождая свой рассказ хождением по камере от стены до стены. На протяжении всей его истории я не раз и не два ловил себя на мысли, что сочувствую ему, и где-то мне его даже жалко. В такие моменты я вспоминал табличку на обратной стороне двери…

Адам Кабал, он же «Желтый Крайт». 53 года.

Убил 19 человек, все женщины возраста 15–23 лет.

В том числе одна беременная.

Осужден пожизненно.

…и возвращался в реальность…

Я нажал кнопку «play» на диктофоне и приготовился слушать.

Детство

Своего отца я не помню.

Возможно, он и был когда-то в моей жизни, но мать не любила о нем рассказывать. Говорила только, что он был полным ничтожеством и бросил ее, едва мне исполнился год.

Моя мать никогда не испытывала проблем с отсутствием внимания к себе со стороны противоположного пола. Сказывались ее природная красота и легкость в общении. До моего десятого дня рождения она выбирала.

Все думают, что маленькие дети ничего не понимают в отношениях взрослых и не знают, насколько одинокая женщина с ребенком нуждается в партнере. Но это не так. Я все видел и понимал, как ей тяжело ставить меня на ноги.

После того, как мне исполнилось десять, по выходным к нам стал захаживать огромного роста широкоплечий гигант с шальными глазами. Звали его Борис. Дядя Борис. Но про себя я прозвал его мистер Гризли из-за схожести с большим и грузным медведем.

Поначалу я его боялся. Но потом стал привыкать. А уж после того, как он подарил мне мечту моего детства – настольный хоккей – игру, найти которую в те времена вообще было невозможно из-за дефицита всего и вся, я и вовсе в него влюбился. В коробке с игрой я нашел желтую змейку – маленькую каучуковую шалость для детей. Она мне так понравилась, что я не захотел с ней расставаться ни на миг и с тех пор всегда носил с собой. Только на ночь выкладывал из школьного портфеля и оставлял на журнальном столике возле кровати.

Субботними вечерами, когда мы собирались все вместе за столом, мистер Гризли сам накладывал всем еду из общей посудины, весело шутил и вообще казался кем-то вроде отца. Я тогда впервые подумал: а что, было бы неплохо, если бы так было на самом деле. У моей матери, наконец, появился бы настоящий мужчина. А у меня отец.

«Сынок, у тебя обязательно должно быть и мужское воспитание».

Это ее слова. Слова моей матери.

«Ты – будущий мужчина, защитник своей семьи. Совсем скоро ты станешь взрослым и поймешь, что значит быть ответственным за свою семью».

Я был не против.

Он бы ходил со мной на хоккей, учил бы ездить на машине и драться. В очередной раз выходя к приятелям во двор, я бы смог бравировать его выражениями, выражениями своего отца! Я бы излагал его взрослую точку зрения, выдавая за свою. Придурки со двора смотрели бы на меня круглыми глазами и думали: «Откуда, черт возьми, Адам, ты все это знаешь?» А я бы самодовольно улыбался и отвечал что-то в духе: «Читать больше надо, недоумки». Это было бы здорово. Вообще, иметь отца это здорово. Наверное. Ведь все, что я знал о семейной жизни, умещалось в несколько добрых материнских слов и твердый поздневечерний подзатыльник, с которым я знакомился всякий раз, когда опаздывал домой.

Вот только мистер Гризли не стал моим отцом.

Я так понял, что с моей матерью у него все было на уровне плотских утех. И если в первое время я еще надеялся на то, что она выйдет за него замуж, то потом потерял всякий интерес к ее личной жизни. Раз она позволяла этому мужлану так обращаться с собой, значит, ей это нравилось. Пьяница, ворчун и быдло с замашками тирана. Мне приходилось его терпеть.

Каждый раз, когда он приходил, то оставлял на проходе в коридоре свои модные оливковые ботинки с вонючей грязью на носах. Потом скрывался в спальне вместе с моей матерью. И я полночи слушал ее крики и стоны, а остальные полночи – его дикий храп. Матери-то, конечно, было все равно. После столь оглушительного секса она отрубалась и видела десятые сны, а вот я никак заснуть не мог.

Так продолжалось еще какое-то время, а потом он переехал к нам. И стало только хуже.

Первый год мы жили обычной жизнью обычной российской семьи. Не шиковали, но и не бедствовали, как раньше. Разумеется, без мистера Гризли нам бы с матерью пришлось тяжело, но мне было бы лучше. Однако мне не приходилось выбирать.

У него был скверный характер, и он никогда не был доволен мной. Я привыкал к постоянным унижениям и оскорблениям с его стороны и до поры до времени не чувствовал себя жертвой, а всего лишь непослушным сынишкой в руках строгого отца. И иногда даже был благодарен ему за порицания и нравоучения.

В те редкие моменты, когда он меня хвалил (а бывало и такое), я испытывал невероятный душевный подъем, что-то вроде ментального экстаза, и готов был выполнять любой его приказ. Лишь бы он был доволен. Со временем я понял, что таким поведением только провоцировал все новые придирки с его стороны. Это же очевидно. Но я был мал и глуп, и поэтому терпел.

Со временем издёвки в школе относительно «безотцовщины» поутихли. Но дома были и другие. Я старался не замечать уничижительных выражений в свой адрес со стороны мистера Гризли. Тем более мать его поддерживала, а я «олух царя небесного» и «мелкий паршивец» был не достоин такого замечательного «отца». И получая в очередной раз «на орехи», должен был навсегда уяснить себе, что ничего не стою в этой жизни и всем обязан только ему.

И все же, несмотря на ругань и постоянные упреки, я могу констатировать, что за год мистер Гризли стал родным. Он, наконец, женился на моей матери. Правда, я так и не понял – зачем. Вряд ли этот скудоумный верзила любил мою мать. «Я и так взял тебя с теленком, сука! Чего ты еще хочешь?» – один из любимых его доводов на тему споров, кто в доме хозяин.

Сомневаюсь, что и она любила его. Она просто стала тихоней. Его послушной тихоней. Периодически слыша от него оскорбления, терпя пощечины, она, тем не менее, не обвиняла его ни в чем. Они вместе пили, вместе ругались. Но она всегда была на его стороне. Даже когда я однажды попросил ее убрать с прохода его чертовы грязные ботинки, потому что они воняли, она лишь улыбнулась и сказала:

«Это такой пустяк, малыш. Разве ты не понимаешь?»

Второй год с мистером Гризли стал последним годом нашей совместной жизни, ибо он показал истинное лицо монстра.

Несмотря на храп и громкие ругательства, у мистера Гризли был один несомненный плюс. Он курил вишневые сигариллы. Я всегда мечтал попробовать хоть одну из них. И однажды ночью, тайком пробравшись в кухню, я стащил с полки целую пачку. Потом долго сидел на балконе, блаженно затягиваясь и пуская белые кольца. Аромат табака и вишни меня пьянил. Я запомнил его на всю жизнь. Правда, теперь меня от него блевать тянет.

Я думал, что отчим не заметит пропажи. Но я ошибся.

В тот день в нем проснулся зверь.

Он подошел ко мне на кухне и, не произнося ни слова, ударил меня наотмашь по уху. Я отскочил от него, как мячик от стенки, и упал на пол, едва не задев головой угол стола.

– Где мои сигариллы?! – заорал он, надвигаясь на меня своим массивным подбородком.

Я боялся поднять голову. Боялся, потому что знал: как только я ее подниму, то увижу глаза разъяренного медведя. А больше всего на свете я боялся именно их.

Он что-то пробурчал и вдруг позвал мою мать. Она появилась в проеме двери. В тот день они с отчимом снова что-то отмечали, поэтому оба были навеселе. Но мама… это нечто.

– Посмотри на него! Он украл мои сигариллы и стоит здесь, словно в штаны насрал. Дрожит, как теленок. Сил нет признаться? Ну скажи, что это ты, теленок. Скажи!

Я замотал головой, держась за больное ухо, и сказал, что ни в чем не виноват.

– Может, это не он? Нет, ну правда. С чего ты взял, что это он?

– Тогда, может быть, ты?

– Ты же знаешь, я не курю.

– А больше некому…

Второй удар не заставил себя долго ждать. Он пришелся прямо по моей нижней губе. Непроизвольно я попятился назад и, наконец, заплакал. Сплевывая кровью, я посмотрел на мать в ожидании поддержки. Но не дождался. Она криво ухмыльнулась и сказала:

– Дорогой, еще раз и все.

– Что?! – взмолился я, не веря собственным ушам.

– Он напердел со страху. Чувствуешь? – медведь зажал нос рукой и сделал отвратную гримасу.

Мне так захотелось прокричать: «Мама, это же я! Он бьет меня! Этот чужой нам человек бьет меня! Твоего родного сына у тебя на глазах! А ты стоишь и улыбаешься!»

Но я ничего не сказал. Судя по выражению ее лица, ей было все равно. И тогда я понял, что они нашли друг друга.

Гризли еще раз ударил меня. На этот раз его огромная ладонь прошлась по моему затылку. У меня в черепе все сплющилось так, что я почувствовал себя муравейником, на который наступила медвежья лапа… И насекомые разбежались у меня в голове в разные стороны.

А потом он подошел к моей матери, и они слились в глубоком поцелуе. Я вытер кровь, текущую из разбитой губы, и, не говоря ни слова, вышел из кухни. После этого случая я понял, что никто меня не защитит, даже собственная мать. И у меня созрел хитрый план.

В следующий раз этот долбаный психопат ударил меня, когда я пытался заступиться за мать. Он пригвоздил ее к стене в коридоре, залез рукой ей под юбку и делал вполне себе однозначные движения нижней частью тела, имитируя секс. Мать сопротивлялась, но вяло. Только потом я понял, что ее робкие попытки избежать контакта с Гризли были лишь своего рода флиртом. Она сама хотела этого. Но я был ребенком и не понимал взрослых игр. Поэтому полез на здоровяка в надежде оттащить его от матери.

Он ударил несильно. Потом сказал мне так: «Я ведь почти не тронул тебя. Ты еще не знаешь, как я могу бить со всей силы!» Уж не знаю, рассчитывал ли он свою силу вообще когда-нибудь, потому что его «несильный» удар мгновенно почти лишил меня слуха. Но сноровки мне хватило, чтобы избежать его следующего удара, который теперь грозил лишить меня сознания.

– Я твой хозяин, засранец! Понимаешь? Раньше у тебя не было хозяина, а теперь есть! Мышь, бля. Понимаешь? Ты моя гребная мышь! Кхе-кхе!

Я убежал к себе в комнату и просидел там до вечера, не высовывая носа в коридор и не выходя даже в туалет. Я схватил желтую змейку и хотел, было, выбросить ее в окно, но в самый последний момент передумал. Проплакав весь вечер, я уснул вместе с ней.

А когда наступила ночь, он пришёл ко мне. Спросонья я не понял, откуда взялась эта холодная рука, которая сомкнулась на моем запястье. И откуда появилась эта вдруг свалившаяся на меня тяжесть. Под его грузным телом я стал задыхаться. А он все сильнее и сильнее вдавливал меня в кровать и кряхтел, как ожиревший тюлень.

– Мышь… мышь… мышь… – шептали у моего красного уха его мокрые пьяные губы. Его шершавый язык облизывал мое лицо. От отвращения меня тошнило. Я пытался сопротивляться, пытался вырваться из его свирепых объятий, кричал, что было сил, но тем самым только еще больше раззадоривал зверя. Он снял с меня трусы, и в ту же секунду я почувствовал его член. Огромный и твердый, он терся о мои ягодицы. Совсем немного. А потом…

……………потом он вторгся в меня.

…….грубо и бесцеремонно.

Я чуть не потерял сознание от боли. Заорал так, как не орал, наверное, никогда в своей жизни. Он не пытался прикрывать мне рот рукой, поэтому крик выходил из моей глотки со всей мощью. Но зря я так надрывался. Единственный человек, который мог бы мне помочь, моя мать, была пьяна и храпела, как сурок, в своей спальне уже который час.

Чертов ублюдок, обладающий медвежьей силой, решил сладить с маленьким мальчиком, на которого плюнула даже его собственная мать. Тьфу, бля.

Всю эту ужасную экзекуцию я сжимал в руке проклятую желтую змейку. Эта игрушка помогла мне пережить боль. Когда Гризли ушел, я передумал ее выбрасывать. Потому что знал: он еще явится ко мне, и желтая змейка еще пригодится.

Отчим продолжал меня насиловать на протяжении года. Я был ужасно напуган. Он пригрозил вообще меня порезать, если я хоть слово скажу матери или копам. Так теперь принято их называть. Поэтому я молчал, когда он в очередной раз приходил ко мне в спальню и нащупывал под одеялом мою задницу. Гребаный садист совсем с катушек съехал и потерял всякий страх. Представляете, что такое ждать своего насильника каждую ночь? Лежать в постели и, спрятавшись под одеялом, трястись при каждом шорохе, боясь пошевелиться. Помнить ту невыносимую боль и знать, что с каждым разом она будет повторяться вновь и вновь. И не пропадет никогда.

Шваххх…

То ли мышь, то ли ветер.

Швахх… шваххх.

Шаги пьяной матери…

Швахххх… кххе-кхее…

Кряхтение пьяного Гризли. Его частое-частое, влажное дыхание за спиной, жёсткие волосы, холодные пальцы, пот, текущий по волосам… Его огромный… мама… его огромный… мама, помоги мне!

Но никто не поможет. Самое ужасное это осознавать, что никто тебе не поможет.

Я не знаю, что он сделал с моей матерью. Как ему удалось так подчинить ее. Не знаю, любила ли она его или боялась остаться одной. Одно я знаю точно: она не должна была позволять ему так обходиться со мной.

Дальнейшая жизнь потеряла всякий смысл. Каждый день грозил стать последним. Я возненавидел весь мир. За то, что тот был равнодушен ко мне, к моим мольбам, моим мечтам, моим слезам и моей боли. За то, что вокруг меня были люди, которые улыбались, хотя причин для радости я не видел. За то, что они были спокойны, и в их уютном мирке не было таких проблем. За то, что я был одинок.

Я готов был покончить с собой. И даже придумал способ. Но не решился. А решился на осуществление своего давно задуманного плана, посвятить в который попробовал мать.

Она стояла у зеркала в коридоре в своем старом красном платье и держала в руке полупустой бокал с вином.

– Я знаю, сынок, ты волнуешься, – она увидела меня в зеркале и первой начала разговор. – Сегодня Борис придет вечером пьяным. Наверняка. Может приставать к тебе.

– Ты знаешь?

– Что?

– Что он пристает ко мне.

– Ну он же бьет тебя периодически. Конечно, знаю, сынок, – она поднесла бокал ко рту и сделала большой глоток, глаза ее затуманились. – У него такие методы воспитания. Тут уж ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь?! – взорвался я. – Ты хоть знаешь, что он делает со мной там, в спальне по ночам?

– Сынок, ты пойми… – она завела свою старую пластинку.

Я уже готов был рассказать всю правду про ночные визиты отчима, но прикусил язык. Она была пьяна и все равно бы не поверила.

– Давай его прогоним? Прошу, мама, давай прогоним его отсюда… пожалуйста…

– Я не могу, сынок.

– Но почему? – я потянул ее за платье, она выронила из рук бокал, тот упал на пол и с грохотом разбился. Недопитое вино разлилось по ковру.

– Черт, Адам!

– Я знаю. Деньги! Всему виной эти проклятые деньги, на которые он покупает еду и одежду. Это из-за них ты не видишь очевидного.

– Замолчи.

– Мам, плюнь на эти деньги. Я вырасту и заработаю денег столько, сколько ты за всю жизнь не сможешь потратить.

– Сынок, ты же знаешь, что у ребенка должно быть и мужское воспитание, – она заулыбалась своей пьяной улыбкой, от которой меня воротило.

– Это все из-за отца? Так знай, я ненавижу его еще больше, чем этого подонка! – и это была чистая правда. Ненависть к отцу росла во мне с каждым днем. Он не должен был так поступать с нами. Уже тогда я решил: если мне удастся выбраться из этой истории с Гризли живым, я обязательно найду его. Найду и отомщу.

– Я знаю, – внезапно улыбка ее исчезла, глаза наполнились невыразимой скорбью, такие глаза матери я видел только раз. Когда хоронили бабушку.

– Он меня сломал.

Я смотрел на нее и думал о том, что если мы убьем монстра вместе, то нам ничего не будет. Мы потом спокойно докажем свою невиновность. Я упал перед ней на колени и заплакал. Рассказал ей, что уже давно все придумал. Что знаю, каким способом можно безнаказанно избавиться от этого урода. Комар носа не подточит, я был уверен в этом. Я готов был на все, лишь бы она согласилась убить его. Но она была на его стороне.

– Спрячься в кладовке, когда он придет. Я не хочу снова успокаивать тебя в ванной.

– Но, мам!

– От него не уйти.

– Ты знаешь, что он делает со мной? Ночью в спальне… ты знаешь?! – я не договорил. Было страшно рассказать ей правду. Страшно и стыдно. Но ужаснее всего было ее безразличие. Она так и не спросила, что он делает со мной ночью в спальне.

Я не стал прятаться в кладовке, а остался ночевать в своей комнате. В тот вечер он действительно пришел пьяным, но приставать не стал. Его издевательства начались через неделю, когда он принес с собой прыгалки. Простые детские прыгалки. Ими он привязал меня к батарее в гостиной и отлупил ремнем.

Предавать огласке тот факт, что тебя бьют, чрезвычайно опасно. Потом придется краснеть перед соседями и друзьями, которые за словом «бьют» запросто могут усмотреть «насилуют». Это особенность всех детей подросткового возраста – унижать ближнего своего. Они бы меня заклевали, я бы не смог выйти во двор, не услышав за своей спиной слова типа: «Вон, смотри, пошел! Это тот, которого отчим лупит? Говорят, он его не только лупит, а еще и дрючит. Да брось… Серьезно. А ты посмотри на его ноги. Если ходит он вразвалочку, и задница кривит в сторону, значит, он его точно дрючит. Не знаю, я не присматривался. А ты присмотрись получше. Возможно, увидишь первого в своей жизни педераста!»