Текст книги "Путь к характеру"

Человек организации

Ида отправила Дуайта из Абилина в Вест-Пойнт 8 июня 1911 года. Она оставалась страстной пацифисткой, убежденной противницей военной службы, но сыну сказала: «Это твой выбор». Она проводила его на поезд, вернулась домой и заперлась у себя в комнате. Остальные сыновья слышали, как она рыдает. Брат Дуайта Мильтон позже вспоминал, что это был первый раз, когда они слышали, как мать плачет[97]97
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 19.


[Закрыть].

Дуайт закончил учебу в Вест-Пойнте в 1915 году, так что начало его карьеры прошло в тени Первой мировой войны. Он готовился поехать на фронт, но ему так и не довелось участвовать в величайшей войне, которая должна была стать последней в истории, как тогда верили. Дуайт даже не покидал США. В эти годы он обучал солдат, работал футбольным тренером и занимался логистикой. Он всеми правдами и неправдами добивался отправки на фронт, и в октябре 1918 года, в возрасте 28 лет, наконец получил командировку. Он должен был отплыть во Францию в ноябре 1918-го. Но война, как известно, закончилась 11 ноября. Для Эйзенхауэра это был тяжелый удар. «Полагаю, мы до конца жизни будем оправдываться, почему не участвовали в этой войне, – сетовал он в письме к сослуживцу, а потом дал необычно страстное обещание: – Клянусь Богом, чтобы это искупить, с этого дня я заставлю себя замечать»[98]98
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 48.


[Закрыть].

Клятва исполнилась не сразу. Эйзенхауэра повысили до подполковника в 1918 году, в преддверии грядущей отправки на фронт. Следующее звание он получил лишь через 20 лет, в 1938-м. В армии был переизбыток офицеров, получивших повышение во время войны, и оставалось не так много возможностей для продвижения по службе. Численность вооруженных сил сокращалась, и армия теряла значимость в американской жизни. Карьера Дуайта застопорилась, в то время как его братья добивались успеха на гражданской службе. К 40 годам он явно был наименее успешным из всех. Он достиг среднего возраста, и никто не ждал от него больших свершений. Первую генеральскую звездочку Дуайт получил только в 51 год.

В годы между двумя мировыми войнами Эйзенхауэр служил офицером в пехоте, тренировал футбольную команду и с перерывами проходил повышение квалификации: в Танково-пехотном училище, в Командно-штабном колледже, а позднее в Военном колледже армии США. Время от времени он сетовал на бестолковую бюрократию, которая не давала ему проявить себя. Но в целом он оставался удивительно сдержанным. Эйзенхауэр стал классическим «человеком организации». После строгих правил Иды ему легко давался военный кодекс поведения, и ради коллектива он подчинял собственные желания общим целям.

В мемуарах он писал, что к 30 годам усвоил «главный урок военной службы: место солдата – там, где ему приказали быть командиры»[99]99
  Eisenhower. At Ease. P. 155.


[Закрыть]. Когда ему поручали обыденные, скучные дела, он брал себя в руки. «Я не нашел лучшего способа, чем выпустить пар наедине с собой и затем сосредоточиться на текущей задаче»[100]100
  Eisenhower. At Ease. P. 135.


[Закрыть].

Несмотря на то что штабная служба никогда не была для него особенно желанной или престижной, Эйзенхауэр извлек из нее много пользы. Он изучил порядок и схемы действий, освоил командную работу и узнал, как преуспеть в рамках организации. «Когда я прихожу на новую базу, то сразу ищу, кто там самый умный и самый главный. Я забываю о своих идеях и делаю все, что в моих силах, чтобы содействовать тому, что этот человек считает нужным»[101]101
  Miller, William Lee. Two Americans: Truman, Eisenhower, and a Dangerous World. Vintage, 2012. P. 78.


[Закрыть]. Позднее в мемуарах Эйзенхауэр писал: «Всегда старайтесь держаться ближе к тем, кто знает больше вас, умеет больше вас и видит четче вас; и учитесь у них». Он отстаивал убеждение, что любое дело требует тщательной подготовки и вместе с тем умения адаптироваться под обстоятельства, когда процесс уже начат. «Планы – ничто, планирование – все», – говорил он. Или: «Полагайтесь на планирование, но не доверяйте планам».

Он и на себя стал смотреть иначе. Эйзенхауэр всегда носил при себе стихотворение неизвестного автора:

 
Возьми ведро, воды налей
И опусти ладонь под воду,
Опять достань. Взгляни скорей –
Воронка затянулась с ходу.
 
 
Забудут так же о тебе.
Что можешь – делай снова, снова
И все ж не льсти своей судьбе:
Найдут замену для любого[102]102
  Перевод с английского Ольги и Андрея Юрченко.


[Закрыть],[103]103
  Thomas. Ike’s Bluff. P. 26; Eisenhower, John S. D. Strictly Personal. Doubleday, 1974. P. 292.


[Закрыть].
 

Наставники

В 1922 году Эйзенхауэра отправили в Панаму, где он присоединился к 20-й пехотной бригаде. Два года в Панаме повлияли на его жизнь в двух отношениях. Во-первых, он сменил обстановку после смерти сына Икки. Во-вторых, познакомился с генералом Фоксом Коннором. Как писал историк Жан Эдуард Смит, «Фокс Коннор был противоположностью стереотипного вояки: спокойный, с тихим голосом, чрезвычайно обходительный и вежливый, это был генерал, который любил читать, глубоко изучал историю и прекрасно разбирался в военных талантах других»[104]104
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 61.


[Закрыть].

Коннор был совершенно лишен театральности и служил прекрасным образцом лидера, исполненного смирения. «Чувство смирения – качество, которое я наблюдал в каждом командире и которым глубоко восхищался, – позднее писал Эйзенхауэр. – Я убежден, что лидер должен быть наделен достаточным смирением, чтобы публично признавать ответственность за ошибки подчиненных, которых он сам выбрал, и точно так же, публично, хвалить их за успехи». Коннор, отмечал далее Айк, «был практичным, приземленным офицером, он чувствовал себя одинаково комфортно и в обществе самых главных людей в регионе, и среди рядовых в полку. Он никогда не важничал, это самый открытый и честный человек из всех, кого я знал… Он всегда занимал среди моих кумиров особое место, какое не было доступно никому, даже самым близким родственникам»[105]105
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 65.


[Закрыть]. От Коннора Эйзенхауэр перенял девиз: «Всегда относись серьезно к своей работе и никогда – к себе».

Коннор возродил в Эйзенхауэре любовь к классической литературе, военной стратегии и мировой политике. Впоследствии Эйзенхауэр отзывался о службе под началом Коннора как о «своего рода школе военного дела и гуманитарных наук, дополненной комментариями и рассказами человека, глубоко сведущего в людях и их поведении… Это было самое интересное и полезное время в моей жизни». Посетивший Панаму друг детства Дуайта Эйзенхауэра Эдуард Хазлетт по прозвищу Швед отмечал, что Эйзенхауэр «оборудовал на террасе второго этажа подобие кабинета и там, среди чертежных досок и книг, в свободное время чертил планы сражений древних военачальников»[106]106
  Eisenhower, Dwight D. Ike’s Letters to a Friend, 1941–1958. University Press of Kansas, 1984. P. 4.


[Закрыть].

Дуайт много времени посвящал дрессировке своей лошади Блэкки. В мемуарах он писал:

На своем опыте обучения Блэкки – а еще раньше на примере якобы некомпетентных новобранцев в танковом училище – я укрепился в убеждении, что слишком часто мы сбрасываем со счетов неуспевающего ребенка, записывая его в пропащие, неуклюжее животное – в бесполезные, а истощенное поле – в безнадежные. В основном нас на это толкает недостаток желания потратить свои время и силы, чтобы доказать обратное: из трудного ребенка может вырасти достойный мужчина, животное можно выдрессировать, а полю вернуть плодородие[107]107
  Eisenhower. At Ease. P. 193.


[Закрыть].

Генерал Коннор устроил Эйзенхауэра в Командно-штабной колледж в форте Ливенворт, где тот стал первым по успеваемости из 245 выпускников. Как и Блэкки, Дуайта нельзя было сбрасывать со счетов.

В 1933 году, окончив Военный колледж одним из самых молодых офицеров за всю его историю, Эйзенхауэр получил назначение в адъютанты к генералу Дугласу Макартуру. Следующие несколько лет Эйзенхауэр служил под началом Макартура, в основном на Филиппинах, помогая этому государству бороться за независимость. Дугласу Макартуру театральности было не занимать. Дуайт уважал его, но помпезная манера поведения генерала его отталкивала. Он писал о Макартуре: «Это аристократ, а что до меня, то я просто народ»[108]108
  Boller. Presidential Anecdotes. P. 290.


[Закрыть].

Служба у Макартура стала серьезным испытанием для спокойствия Эйзенхауэра. Они сидели в смежных кабинетах, разделенных лишь тонкой дверью. «Он меня вызывал в кабинет, крича через стену[109]109
  Eisenhower. At Ease. P. 213.


[Закрыть], – вспоминал Эйзенхауэр. – Это был решительный, харизматичный человек, но у него была привычка, которая не переставала меня удивлять: когда он что-то вспоминал или рассказывал, то все время говорил о себе в третьем лице»[110]110
  Eisenhower. At Ease. P. 214.


[Закрыть].

Несколько раз Эйзенхауэр просил о переводе из штаба, но Макартур отвечал отказом, утверждая, что его служба на Филиппинах гораздо важнее, чем то, что он в звании простого подполковника мог бы сделать в американской армии.

Дуайт Эйзенхауэр, несмотря на разочарование, прослужил при Макартуре еще шесть лет; в это время он все больше и больше занимался планированием[111]111
  Eisenhower. At Ease. P. 228.


[Закрыть]. Он соблюдал субординацию, но в конце концов стал презирать Макартура за то, что тот ставил себя выше норм. После одного из ярких проявлений нарциссизма Макартура Эйзенхауэр дал волю чувствам в дневнике:

Я должен сказать, это просто не поддается пониманию: восемь лет я на него работаю, составляю его речи, храню его тайны, не даю ему выставить себя полным идиотом, отстаиваю его интересы, забывая о себе, а он вдруг оборачивается против меня. Он хотел бы сидеть в тронном зале в окружении лучших льстецов, в то время как внизу в подземелье невидимые миру рабы делали его работу и создавали то, что будет представлено публике как великолепные достижения его ума. Он дурак, хуже того, страдающий отрыжкой младенец[112]112
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 147.


[Закрыть].

Эйзенхауэр смиренно и верно служил Макартуру, принимая его позицию, поддерживая его взгляды, помогая успешно и своевременно справляться со всеми задачами. В конце концов офицеры, которым он служил, включая Макартура, выдвинули Эйзенхауэра на повышение. И когда Вторая мировая война поставила перед Дуайтом одну из самых трудных задач в его жизни, способность укрощать страсти сослужила ему хорошую службу. Эйзенхауэр никогда не приветствовал войну с романтическим возбуждением, как, например, Джордж Паттон[113]113
  Джордж Паттон (1885–1945) – один из самых известных военачальников США времен Второй мировой войны, участник боев в Северной Африке, командующий американскими войсками при высадке на Сицилии, герой высадки в Нормандии и Арденнской наступательной операции.


[Закрыть], с которым они служили бок о бок всю жизнь. Для Дуайта война была очередной трудной обязанностью, которую нужно вынести. Он приучился меньше думать о блеске героизма и больше – о скучных, повседневных военных задачах, которые и оказались решающими для победы: поддерживать союзы с неприятными людьми, построить достаточно десантных кораблей, чтобы высадить подкрепление с моря, организовать логистику.

Дуайт Эйзенхауэр был замечательным для военного времени командиром. Он подавлял собственные эмоциональные реакции, чтобы удержать от распада международный альянс. Он сдерживал национальные предубеждения, которые воспринимал острее прочих, чтобы избежать конфликта между союзниками. Успехи он вменял в заслугу своим подчиненным, а сам готов был взять на себя вину за неудачи. В одной из самых знаменитых в истории непроизнесенных речей – сообщении, подготовленном на случай провала высадки в Нормандии, – говорилось: «Высадка… потерпела поражение… и я отозвал войска с фронта. Мое решение атаковать в это время и в этом месте было основано на самых точных сведениях, какими я располагал. Войска, авиация и флот показали чудеса отваги и верности и сделали все возможное. Вся вина за провал лежит на мне и ни на ком другом».

У дисциплинированности и самоконтроля Эйзенхауэра была и оборотная сторона. Он не умел мыслить творчески и концептуально. Он не был великим стратегом на войне, а на президентском посту не замечал многих исторических процессов – от движения за гражданские права до угрозы маккартизма. Абстрактные идеи никогда ему не давались. Он повел себя недостойно, когда не защитил генерала Джорджа Маршалла, обвиненного в недостаточном патриотизме, и потом неизменно вспоминал об этом со стыдом и сожалением. Привычка к жесткому самоконтролю делала его холодным даже там, где нужно было проявить теплоту; безжалостно практичным, когда стоило вести себя по-рыцарски. В конце войны он отвратительно поступил со своей давней любовницей Кей Саммерсби. Та работала под началом Эйзенхауэра и, скорее всего, любила его в самые трудные годы его жизни. А он, порывая с ней отношения, даже не попрощался лично. Однажды она увидела, что ее имя не включено в список его сопровождающих. Дуайт прислал только ледяную записку, напечатанную на машинке на армейском бланке: «Я уверен, что вы понимаете, что я лично крайне расстроен, что союз, бывший столь ценным для меня, должен быть прерван подобным образом, но причиной тому обстоятельства, над которыми я не властен… Надеюсь, что вы будете время от времени писать мне и сообщать, как у вас идут дела; я заинтересован в вашем благополучии»[114]114
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 443.


[Закрыть]. Он настолько привык подавлять эмоции, что в этот момент не смог выразить даже намека на сочувствие или благодарность.

Эйзенхауэр иногда отдавал себе отчет в этом недостатке. Размышляя о своем герое Джордже Вашингтоне, он говорил: «Я часто испытывал глубокое сожаление, что Господь не одарил меня такой же ясностью видения большого, силой убежденности и подлинным величием ума и духа»[115]115
  Ambrose. Eisenhower: Soldier and President. P. 440.


[Закрыть].

Но для некоторых людей жизнь – лучшая школа; она учит их именно тому, что понадобится в дальнейшем. Эйзенхауэр никогда не был яркой личностью, но в зрелом возрасте его характеризовали две выдающиеся черты, заложенные в нем воспитанием и развитые постоянной практикой. Во-первых, он создал себе второе «я». Сегодня мы исповедуем этику аутентичности; мы склонны считать, что истинное «я» человека – это то, что заложено в нем природой и не искажено внешним влиянием. Иными словами, внутренний голос подсказывает нам наиболее правильный способ взаимодействовать с миром и нужно жить в согласии с этим аутентичным внутренним «я», не поддаваясь давлению извне. А разграничивать свою натуру и внешнее поведение значит обманывать, хитрить и притворяться.

Эйзенхауэр придерживался иной философии. Его кодекс поведения гласил, что искусственность – часть человеческой природы. Мы начинаем жизнь как сырье, кто-то лучше, кто-то хуже, и это сырье следует обрабатывать, обуздывать, формировать, подавлять, культивировать и часто ограничивать – а не демонстрировать публично. Личность – это результат работы над собой. Истинным «я» он считал то, во что человек превращает свою природу, а не изначальное ее состояние.

Эйзенхауэр не был искренним человеком. Он скрывал свои мысли, фиксируя их только в дневнике, где не стеснялся в выражениях. Так, о сенаторе Уильяме Ноленде он писал: «Похоже, тут нет окончательного ответа на вопрос: “Насколько тупым может быть человек?”»[116]116
  Thomas. Ike’s Bluff. P. 153.


[Закрыть]. На публике же он носил маску учтивости, оптимизма и простонародного обаяния. На президентском посту он охотно казался глупее, чем был, если это помогало ему сыграть роль. Он был готов выражаться косноязычно, если таким образом удавалось скрыть от слушателей истинные замыслы. Так же как мальчиком он учился подавлять гнев, взрослым он учился подавлять свои устремления и способности. Эйзенхауэр достаточно хорошо разбирался в древней истории и особенно восхищался хитрым афинским правителем Фемистоклом, но об этом мало кто знал. Он не хотел казаться умнее или чем-то лучше среднего американца. Вместо этого он формировал имидж простого, даже неотесанного обаяния. Будучи президентом, он проводил детальные совещания по сложным вопросам, выдавая ясные и конкретные указания, как поступить, а затем на пресс-конференции мямлил что-то бессвязное, чтобы журналисты не разгадали его планы, либо просто делал вид, что вообще не понимает, о чем речь: «Это слишком сложно для такого тупицы, как я»[117]117
  Thomas. Ike’s Bluff. P. 29.


[Закрыть]. Он готов был казаться глупее, чем был. (Сразу понятно, что он не из Нью-Йорка.)

Внешняя простота Дуайта Эйзенхауэра была частью его стратегии. После его смерти Ричард Никсон, который при нем занимал пост вице-президента, вспоминал: «[Айк] был куда сложнее и хитрее, чем многие думали, в самом лучшем смысле этих слов. Он мыслил отнюдь не однобоко – всегда рассматривал вопрос с двух, трех, четырех точек зрения. ‹…› Он обладал быстрым и гибким умом»[118]118
  Rubenzer, Steven J., Faschingbauer, Thomas R. Personality, Character, and Leadership in the White House: Psychologists Assess the Presidents. Potomac Books, 2004. P. 147.


[Закрыть]. Известно, что Эйзенхауэр превосходно играл в покер. «За широкой улыбкой Айка, безоблачной, как канзасское небо, – пишет Эван Томас, – пряталась крайняя скрытность. Он был честен, но глубоко сдержан, а внешней обходительностью маскировал бурю страстей»[119]119
  Thomas. Ike’s Bluff. P. 17.


[Закрыть].

Однажды перед пресс-конференцией пресс-секретарь Джим Хагерти сообщил Эйзенхауэру, что ситуация в Тайваньском проливе все больше накаляется. Дуайт улыбнулся и сказал: «Не волнуйтесь, Джим, если этот вопрос возникнет, я их просто запутаю». Естественно, вопрос прозвучал – его задал журналист Джозеф Харш. Эйзенхауэр добродушно ответил:

Единственное, что я знаю о войне, это две вещи: что самый переменчивый фактор в войне – это человеческая природа в ее повседневных проявлениях и что единственный неизменный фактор в войне – это человеческая природа. Второе – это то, что любая война нас потрясает своим началом и течением. ‹…› Так что, я думаю, просто надо подождать, положившись на высшие силы, – такие решения тоже рано или поздно встают перед президентами[120]120
  Thomas. Ike’s Bluff. P. 161.


[Закрыть].

После конференции, как пишет Томас, «Эйзенхауэр сам шутил, что русские и китайские переводчики, наверное, бились в истерике, пытаясь объяснить своим руководителям, что он имел в виду»[121]121
  Thomas. Ike’s Bluff. P. 161.


[Закрыть].

Двойственность натуры Эйзенхауэра не давала людям как следует его узнать. «Незавидное у вас дело – пытаться понять моего отца, – говорил биографу Эвану Томасу Джон Эйзенхауэр. – Я сам его не понимаю». У Мэми Эйзенхауэр, вдовы Дуайта, однажды спросили, насколько хорошо она знала мужа. «Не думаю, что кто-то вообще его знал»[122]122
  Smith. Eisenhower in War and Peace. P. 766.


[Закрыть], – ответила та. Однако самоконтроль помогал Эйзенхауэру управлять своими естественными желаниями и исполнять задачи, которые ставили перед ним командиры и сама история. Он казался простым и прямодушным человеком, но эта прямота была искусно сконструирована им самим.

Умеренность

Последняя черта характера Эйзенхауэра, которая в полной мере проявилась в зрелом возрасте, – это умеренность.

Умеренность – добродетель, которую обычно недооценивают. Но сначала надо отметить, что не является умеренностью. Умеренность – это не просто удобная точка между двумя полюсами, на которой вы решили остановиться, это не отсутствие противоборствующих страстей или идей и не простое равновесие.

Умеренность основана на понимании неизбежности конфликта. Если вы думаете, что мир можно без труда уравновесить, умеренность вам не требуется. Если вы считаете, что ваши личные качества гармонично сочетаются и дополняют друг друга, вам нет нужды сдерживаться – вперед, к самореализации и личностному росту. Если вам кажется, что все нравственные ценности ведут к одной цели, что все политические задачи можно решить, выбрав один прямой путь, умеренность вам тоже не нужна. Вы можете двинуться по дороге к истине, как только пожелаете.

Умеренность базируется на представлении, что не все хорошие вещи можно совместить. Политика – это противоборство обоснованных, но разнонаправленных интересов. Философия – противостояние равноценных полуистин. Личность – поле боя между достойными, но несовместимыми ценностями. Политолог Гарри Клор в замечательной книге On Moderation («Об умеренности») говорит: «Отсутствие глубинного единства в нашей душе или психике – вот чем обусловлена наша потребность в умеренности». Эйзенхауэра, к примеру, питала страсть и ограничивал самоконтроль. Ни то ни другое начало нельзя назвать ни однозначно вредным, ни безусловно благотворным. Праведный гнев время от времени приближал его к истине, но иногда ослеплял. Самоконтроль позволял ему служить и исполнять свой долг, но делал черствым.

В умеренном человеке противоборствующие качества развиты до предела. Он пылает с обоих концов, снедаемый гневом и страстным стремлением к порядку, аполлонический в работе и дионисийский в игре, твердо верующий и глубоко сомневающийся, одновременно первый Адам и Адам второй.

Умеренный человек начинает свой путь в противостоянии таких склонностей, но, для того чтобы жить цельной жизнью, он постоянно ищет их равновесия. В зависимости от ситуации он идет на временные соглашения то с одной, то с другой стороной, уравновешивая стремление к стабильности и жажду риска, зов свободы и необходимость сдерживаться. Умеренный человек знает, что это противостояние неразрешимо. Ответы на главные вопросы не получить, учитывая только один из принципов и только одну точку зрения. Это как управление кораблем в шторм: нужно поворачивать штурвал и смещать вес в разные стороны в зависимости от того, на какой борт кренится судно, то есть подстраиваться под обстоятельства, чтобы сохранять равновесие.

Эйзенхауэр интуитивно это понимал. Во время второго президентского срока он размышлял в письме к Эдуарду Хазлетту: «Я как корабль, швыряемый и терзаемый ветром и волнами, который, тем не менее, остается на плаву и, хотя временами идет против ветра и часто сворачивает, но не отклоняется от намеченного курса и пусть медленно и тяжело, но движется к цели»[123]123
  Eisenhower. Ike’s Letters to a Friend. P. 189. July 22, 1957.


[Закрыть].

Как отмечает Клор, умеренный человек знает, что придется чем-то жертвовать. Противоборствующие блага несовместимы, и надо признавать, что невозможно жить чистой и идеальной жизнью, посвященной одной истине или одной ценности. Умеренный человек ограничивает свои представления о том, чего можно достичь в общественной жизни. Парадоксы, присущие любой ситуации, не оставляют возможности для идеального решения. Свобода чревата вседозволенностью. Борьба со вседозволенностью – ограничение свободы. Этот компромисс неизбежен.

Умеренный человек может лишь надеяться: отступив на шаг, чтобы понять противоборствующие точки зрения и оценить преимущества каждой, он придет к разумному решению. Он понимает, что политическая культура пронизана напряжением: это конфликт традиций равенства и привилегий, централизации и децентрализации, порядка и свободы, общественного и индивидуального. Он не пытается раз и навсегда выбрать одно из двух. Идеального решения нет. Он может лишь рассчитывать найти тот баланс, которого требует момент. Умеренный человек не считает, что есть универсальные решения для всех случаев (казалось бы, это очевидно, но идеологи разных стран то и дело об этом забывают). Он не возводит абстрактные схемы в абсолют, а понимает, что законы необходимо устанавливать в согласии с человеческой природой, а не вопреки ей и не в лабораторных условиях, а в реальных.

Умеренный человек может лишь надеяться, что ему хватит внутренней дисциплины, чтобы, по выражению Макса Уэбера, «втиснуть в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер». Он стремится и страстно преследовать свою цель, и осмотрительно выбирать средства для ее воплощения. В лучшем своем проявлении умеренность – это одухотворенная душа и сильный характер, способный ее укротить.

Подлинно умеренный человек скептически относится к любому фанатизму, потому что скептически относится к себе. Он не доверяет ни буре страстей, ни решительной простоте, потому что знает: в политике возможный урон от риска всегда больше потенциальной выгоды; вред, причиненный ошибкой правителя, будет больше, чем польза от его верного решения. Потому он действует осмотрительно и осознает ограниченность своих сил, а в этом основа мудрости.

Многим современникам Дуайт Эйзенхауэр казался эмоционально холодным и недалеким человеком, которого выделяла разве что любовь к романам-вестернам. Историки разглядели в нем удивительную личность, когда оценили масштаб его внутренней борьбы. В конце своего президентского срока Эйзенхауэр произнес речь, которая по сей день остается образцом умеренности, воплощенной на практике.

Тремя днями позже, 20 января 1961 года, выступление Джона Кеннеди на церемонии инаугурации ознаменует поворотный момент в американской политике и общественной морали. Она обозначит новое направление в движении истории – «начало значительных перемен». Новому поколению предстояло создать «новый принцип взаимодействия» и «новый строй, где правит закон». Теперь нам по силам всё, говорил Кеннеди. «Сегодня у человека достаточно возможностей, чтобы уничтожить все виды нищеты». Он предлагал смело действовать: «…мы заплатим любую цену, вынесем любые трудности, преодолеем все испытания…» Он призывал не только выносить трудности, но и покончить с ними: «Давайте же вместе исследовать звезды, покорять пустыни, бороться с болезнями». Это была речь человека, крайне уверенного в себе. Она вдохновила миллионы людей по всему миру и задала тон политической риторике последующих поколений.

Если Кеннеди говорил о безграничных возможностях, то Эйзенхауэр предостерегал против высокомерия. Если Кеннеди прославлял отвагу, то Эйзенхауэр – осмотрительность. Если Кеннеди призывал идти вперед, то Эйзенхауэр напоминал о необходимости равновесия.

Идея равновесия, баланса часто звучала в речи Эйзенхауэра: «сбалансировать… силы, старые и новые», «баланс между частной и государственной экономикой, между ценой и ожидаемой выгодой, между необходимым и желательным, между насущными нуждами государства и обязательствами, налагаемыми государством на личность, между действиями, подсказываемыми моментом, и будущим национальным благосостоянием. Разумное решение ведет к равновесию и прогрессу, отсутствие такого решения в конечном счете – к неустойчивости и разочарованию».

Эйзенхауэр предостерегал страну против погони за быстрыми решениями. Американцы, отмечал он, не должны думать, «что эффектные и дорогостоящие действия способны стать решением всех текущих проблем». Он напоминал о свойственных человеку недостатках, предупреждая об опасности недальновидности и эгоизма. Он призывал соотечественников «избегать заманчивого стремления жить сегодняшним днем, расходуя во имя собственной беспроблемной и удобной жизни драгоценные ресурсы дня завтрашнего». А вспоминая об усвоенной с детства традиции экономить, напоминал: «Мы не можем отдавать в заклад материальные ценности наших внуков, не нанося при этом ущерба их политическому и духовному будущему».

Он предостерегал против чрезмерного сосредоточения власти, которое способно погубить страну. В первую очередь у него вызывал опасения военно-промышленный комплекс, «огромная индустриальная и военная машина». Он призывал обратить внимание на «научно-техническую элиту», обширный круг ученых, работающих по правительственным контрактам, которые могут начать диктовать свои интересы политике. Как и основатели американской нации, он не спешил доверять людям большие полномочия, считая, что неограниченная власть чревата опасными последствиями. Он стремился донести до слушателей, что во все времена руководитель больше выигрывает, оберегая то, что унаследовал от предшественников, чем разрушая и строя новое.

Его речь была речью человека, с ранних лет привыкшего обуздывать свои страсти, который видел, на что бывают способны люди, и интуитивно ощущал несовершенство человеческой природы. Ведь это он говорил своим советникам: «Давайте ошибаться медленно», считая, что лучше постепенно прийти к решению, чем бросаться действовать раньше времени. Этот урок он усвоил еще от матери, а затем в учебе. Он строил свою жизнь не на самовыражении, а на самоограничении.