Текст книги "Легенда о Побратиме Смерти"

– Я так долго ждал тебя. Я не вынесу новой разлуки.

– Но ты должен. – Она принудила себя улыбнуться. – Мы с тобой едины, Ошикай, и еще будем вместе. Но когда мы встретимся снова, это будет под голубыми небесами, среди журчащих ручьев. Ступай же туда – и жди меня.

– Я люблю тебя. Ты для меня и луна, и звезды.

Она отстранилась от него и сказала сияющим пришельцам:

– Берите его. Пусть он познает радость. – Они приблизились, и Шуль-сен пристально посмотрела в блистающий лик одного из них. – Смогу ли я заслужить себе место рядом с ним?

– Ты только что сделала первый шаг к этому, Шуль-сен. Ты знаешь, где нас искать. Странствие будет долгим, и от тебя еще многое потребуется. Иди вместе с Шаошадом. Ему тоже многому предстоит научиться.

Второй вестник возложил свою золотую руку на Друсса. Все раны воина зажили, и силы вернулись к нему.

Еще миг – и оба исчезли вместе с Ошикаем. Шуль-сен упала на колени, длинные темные волосы закрыли ее лицо.

– Мы найдем его, госпожа, – сказал ей Шаошад. – Вместе найдем. И велика будет наша радость.

Шуль-сен испустила глубокий, прерывистый вздох.

– Так пойдем же, – и она решительно поднялась с колен.

Друсс тоже встал.

– Я хотел бы помочь тебе, – сказал он.

Она взяла его руку и поцеловала.

– Я знала, что выбрала верно. Ты очень похож на него. Но теперь ты вернешься в мир, которому принадлежишь.

Она коснулась его головы, и тьма поглотила Друсса.

Глава 11

Очнувшись, он увидел рассвет в окне гробницы. Никогда еще он не испытывал такого счастья, видя рождение нового дня. Зибен и Носта-хан придвинулись к нему, загородив свет.

– Говори! – сказал шаман. – Добились ли вы успеха?

– Да, – пробормотал Друсс, садясь. – Они встретились.

– Спрашивал ты его о Глазах Альказарра?

– Нет.

– Что?! – взвился шаман. – Зачем же ты тогда пустился в это безумное путешествие?

Друсс, не отвечая, подошел к спящему Талисману, положил руку ему на плечо и позвал по имени. Талисман открыл темные глаза.

– Мы победили? – спросил он.

– На свой лад, парень. – И Друсс рассказал ему о явлении ангелов и о новой разлуке.

– Надеюсь, она найдет его. – Талисман встал и вышел. Носта-хан последовал за ним.

– От их благодарности у меня слезы на глаза наворачиваются, – съязвил Зибен.

– Дело сделано – это главное, – пожал плечами Друсс.

– Расскажи мне все, как было.

– Ну уж нет, поэт. Я не хочу, чтобы ты сочинил об этом песню.

– Песен не будет, даю тебе честное слово, – солгал Зибен.

– Как-нибудь после, – усмехнулся Друсс. – Сейчас мне надо поесть и вдоволь, не спеша, напиться холодной воды.

– Она очень хороша?

– Несказанно. Но лицо у нее недоброе. – Друсс вышел вместе с Зибеном на солнце и встал, любуясь густой синевой неба. – Пустота – скверное место: только огонь там ярок, а остальное все серое – камень, пепел и небо. Даже думать не хочется, что когда-нибудь мы все окажемся там.

– Что верно, то верно. Ну, рассказывай же, Друсс.

Талисман, Горкай и Носта-хан смотрели на них со стены.

– Он должен был умереть там, – сказал шаман. – Жизненная сила почти что покинула его – но потом вернулась снова.

– Подобного я еще не видел, – сознался Талисман. – Дивное это зрелище: Друсс и Ошикай, бьющиеся с демонами и чудищами. Встретившись, они сразу стали как побратимы и сражались так, точно знали друг друга целую вечность. Я не мог равняться с ними, шаман. Я был точно ребенок среди взрослых мужей. Но обиды я не испытываю – мне кажется, что я удостоился большой чести.

– Да, – прошептал Горкай, – сражаться рядом с Ошикаем, Гонителем Демонов, поистине большая честь.

– Но к Глазам нас это не приблизило, – буркнул шаман. – Может, он и великий воин, однако глупец. Шаошад сказал бы ему, если бы он спросил!

– Либо мы найдем их, либо нет. Сна меня это не лишит. – Талисман спустился вниз и вошел в дом для паломников.

Зусаи спала на топчане. Талисман сел рядом и погладил ее по голове. Она открыла темные глаза и сонно улыбнулась ему.

– Я ждала, пока Горкай не сказал мне, что ты вне опасности, а потом уснула.

– Теперь мы все вне опасности, и Шуль-сен не будет больше преследовать тебя. – Он умолк. Она села, взяла его за руку и увидела печаль в его глазах.

– Что с тобой, Талисман? Что тебя печалит?

– Их любовь длится целую вечность – а вот нам не суждено соединиться. Всю жизнь я мечтал помочь Собирателю объединить наш народ. Я думал, нет на свете более великого дела. Но теперь я думаю только о тебе, Зусаи. И знаю: если Собиратель возьмет тебя себе, я не смогу следовать за ним.

– Так не станем же слушать предсказаний, – сказала Зусаи, обнимая его. – И будем вместе.

Ласково, но твердо он освободился из ее рук.

– И этого я не могу. Долг воспрещает. Я попрошу Носта-хана увести тебя отсюда. Завтра же.

– Нет! Я не пойду.

– Если ты взаправду любишь меня, Зусаи, то пойдешь. Мне нужно очистить свои мысли для предстоящей битвы. – Он оставил ее и стал обходить укрепления, глядя, хорошо ли их починили, а после выслал Квинг-чина с тремя воинами в разведку навстречу врагу.

– Не нападай на них, друг, – сказал он Квинг-чину. – Ты нужен мне здесь.

– Я вернусь, – пообещал воин и выехал из форта.

Горкай подошел и сказал Талисману:

– Ты должен взять эту женщину себе.

– Так ты слышал? – сердито спросил Талисман.

– Каждое слово, – не смутился Горкай. – Ты должен ее взять.

– А долг? А судьба надиров?

– Ты великий человек, Талисман, – улыбнулся Горкай, – но тут рассудил плохо. Мы все здесь скоро умрем. И если ты женишься на ней, через пару дней она овдовеет. Носта-хан говорит, что может увести ее прочь. Хорошо. Значит, Собиратель женится на твоей вдове. И то, что предсказано, сбудется.

– А если мы победим?

– Если щенок одолеет льва, говоришь ты? Я смотрю на это дело просто, Талисман. Я поклялся следовать за тобой. Если Собиратель нуждается в моей преданности, пусть приходит сюда и сражается вместе с нами! Ночью ты свел вместе Ошикая и Шуль-сен. А посмотри вокруг – тут находятся воины пяти племен. Ты собрал их воедино – и другого Собирателя мне не надо.

– Я не тот, о ком сказано в пророчестве.

– Мне это без разницы. Главное, что ты здесь. Я старше тебя, парень, и наделал в жизни много ошибок. Ты тоже можешь ошибиться сейчас – я говорю о Зусаи. Такую любовь редко встретишь, и ее нельзя упускать. Вот все, что я хотел сказать тебе.

Друсс сидел на стене, глядя, как защитники таскают наверх метательные камни. Теперь у них было около двухсот воинов, в большинстве своем беженцы из Острого Рога. Нуанг Ксуан отправил своих женщин на восток, но некоторые, в том числе и Ниоба, остались. Старый вождь взобрался по разрушенным ступеням к Друссу.

– Хороший нынче денек, воин, – сказал он, отдуваясь.

– Хороший, – согласился Друсс.

– И форт теперь хорош, верно?

– Форт хорош, да ворота в нем старые. Они – самое слабое место.

– Меня как раз там поставили. Талисман приказал. Если ворота проломят, мы должны закрыть их своими телами. Давно уж я не знал такого страха – но это хорошо.

Друсс кивнул.

– Если ворота проломят, старик, я стану рядом с тобой.

– Ха! Вот уж где разгуляемся. Только тебе-то опять придется биться со своими – как ты на это смотришь?

– Они мне не свои, и я за ними не гонялся. Они сами явились ко мне – пусть же их кровь на них и падет.

– Ты суровый человек, Друсс. Наверное, у тебя в роду были надиры.

– Все может быть.

Нуанг увидел внизу своего племянника Менга, окликнул его и спустился. Друсс стал смотреть на запад, на линию холмов. Скоро там покажется враг. Он подумал о Ровене, оставшейся дома, о своих стадах, с которыми проводил день-деньской, о тихих ночах в их просторном доме. «Почему это так, – подумал он, – когда она далеко, меня тянет к ней, а когда мы рядом, мне не терпится уйти куда-нибудь на войну?» Он вернулся мыслями к своему детству, когда они с отцом скитались, убегая от дурной славы, которой покрыл их Бардан-Душегуб. Друсс посмотрел на прислоненного к стене Снагу. Этот страшный топор принадлежал его деду, Бардану. Тогда в Снаге обитал демон, превративший Бардана в безумного убийцу, в мясника. Эти чары затронули и Друсса. «Не потому ли я стал таким, как есть?» – подумал он. Хотя демон давно изгнан, Друсс находился под его злой властью долгие годы, когда искал Ровену.

Друсс не привык копаться в себе, и его настроение омрачилось. Он пришел на готирскую землю не воевать, а участвовать в атлетических играх. А теперь, хотя и не по своей вине, он ждет прихода могущественного войска, и неизвестно, найдет ли целебные камни, которые вернули бы Клаю здоровье.

– Ты что-то сердит, старый конь, – сказал, подойдя к нему, Зибен. Поэт надел бледно-голубую рубашку с пуговицами из полированной кости, начистил свою перевязь, и рукоятки ножей в ножнах так и блестели. Тщательно причесанные светлые волосы скреплял обруч с опалом.

– Как тебе это удается? – удивился Друсс. – Кругом пыльная степь, а ты будто только из бани.

– Приличия следует соблюдать, – с широкой усмешкой ответил Зибен. – Надо же показать этим дикарям, как должны выглядеть просвещенные люди.

– Ты поднимаешь мне настроение, поэт, – как всегда, впрочем.

– Отчего ты так мрачен? Война и смерть в нескольких шагах от нас – по мне, так тебе в пору плясать от радости.

– Я думал о Клае. Камней здесь нет, и я не сдержу своего обещания.

– Не будь так уверен, старый конь. У меня есть одна мысль, но не будем пока об этом.

– Ты думаешь, что сможешь найти их?

– Я же сказал – мысль у меня есть. Но теперь еще не время. Знаешь, Носта-хан хотел твоей смерти, и его желание чуть было не сбылось. Ему нельзя доверять, Друсс. И Талисману тоже. Эти камни слишком нужны им самим.

– Тут ты прав. Шаман – подлый негодяй.

– Что это? – воскликнул вдруг Зибен, указывая на холмы. – О небо, это они!

Друсс прищурил глаза. С холма гуськом спускалась шеренга улан в ярких доспехах. На стенах поднялся крик, и воины бросились по местам с луками в руках.

– Кони-то у них мелкие, – проворчал Друсс. – Что за дьявол…

Талисман с Носта-ханом поднялись к нему. Всадники пустили коней вскачь и помчались по равнине, высоко держа копья, на каждом из которых торчала голова.

– Это Лин-цзе! – закричал Талисман.

Защитники возликовали, а тридцать всадников перевели коней на рысь и поехали вдоль стен, потрясая своими жуткими трофеями. Один за другим они воткнули копья в землю и въехали в открывшиеся ворота. Лин-цзе соскочил с коня и снял с головы готирский шлем. Воины хлынули со стен, окружив его и других Небесных Всадников.

Лин-цзе запел что-то по-надирски и пустился в пляс, подбадриваемый дикими возгласами воинов. Зибен смотрел на это со стены как завороженный, но слов не понимал.

– О чем он поет? – спросил поэт Носта-хана.

– Рассказывает, как истребил врага и как его воины для этого въехали на небеса.

– На небеса? Что это значит?

– Это значит, что первая победа за нами, – отрезал шаман. – Молчи и не мешай мне слушать.

– Скверный старикашка, – буркнул Зибен, садясь рядом с Друссом.

Рассказ Лин-цзе занял около четверти часа. Под конец воины сгрудились вокруг него и подняли его на плечи. Талисман сидел тихо и ждал. Когда Лин-цзе поставили на землю, он подошел к Талисману и с легким поклоном произнес:

– Твой приказ выполнен. Много улан убито, я забрал их доспехи.

– Похвально, брат мой.

Талисман взошел на стену и обратился по-надирски к собравшимся внизу:

– Видите – их можно побить. Они такие же люди, как все. Мы вкусили их крови и вкусим еще больше. Когда они явятся сюда, чтобы разрушить святилище, мы остановим их. Ибо мы надиры, и наш день уже занимается. Это только начало. То, что случится здесь, войдет в наши предания. Рассказ о наших подвигах домчится на огненных крыльях до каждого надирского племени, до каждого селения и стана, и это приблизит приход Собирателя. Однажды мы придем под стены Гульготира, и город содрогнется, увидев нас. – Талисман медленно поднял правую руку, сжав пальцы в кулак. – Мы надиры! – выкрикнул он, и воины подхватили песнь:

Мы надиры,

Вечно юные,

Кровью писаны,

Сталью пытаны,

Победители!

– Прямо кровь в жилах стынет, – заметил Зибен.

– Он умный парень, – кивнул Друсс. – Он знает, какие испытания ждут впереди, и загодя внушает им гордость. Теперь они будут драться за него, как черти.

– Не знал, что ты понимаешь по-надирски!

– А тут и понимать нечего – и так ясно. Он послал Лин-цзе пустить врагу кровь. Одержать победу. Связать их воедино. Сейчас он, не иначе, говорит им, что все они герои и запросто выстоят против любого войска. Что-то в этом роде.

– И они выстоят?

– До первых потерь судить нельзя, поэт. Войско – это как меч. Нет смысла испытывать клинок, пока он не пройдет через огонь.

– Да, да, да, – нетерпеливо произнес Зибен, – но что ты думаешь, если оставить пышные сравнения в стороне? Ты знаешь людей, и я доверяю твоему суждению.

– Этих людей я не знаю. Ребята они, конечно, злые, но недисциплинированные, к тому же суеверные. У них нет героической истории, на которую они могли бы опереться в трудный час. Они никогда еще не побеждали готиров. Все зависит от первого дня битвы. Если мы переживем его, можешь спросить меня снова.

– Ох, как же ты мрачен сегодня, дружище. В чем дело?

– Это не моя война, поэт. Я ничего к ней не чувствую, понимаешь? Я дрался вместе с Ошикаем и знаю, что ему наплевать, какая участь постигнет его кости. Мы собираемся биться ни за что и ничего этим не достигнем, кто бы ни победил.

– А вот тут ты, пожалуй, ошибаешься, старый конь. Не зря они постоянно толкуют о Собирателе. Ты говоришь, что у них нет истории, на которую они могли бы опереться, – так, может быть, отсюда она и начнется? – Зибен подтянулся и сел на парапет, глядя на своего друга. – Да ты и сам это знаешь. Дело не в этом, правда? Есть другая причина, глубже.

Друсс с кривой улыбкой огладил свою черную бороду.

– Верно, есть. Они мне не по нраву, поэт, – вот и все. Нет у меня теплого чувства к этим кочевникам. Я не знаю, как они думают и что чувствуют, но одно знаю крепко: думают они не так, как мы.

– Но ведь Нуанг и Талисман тебе нравятся, а они оба надиры.

– Да, хоть я не понимаю, почему это так.

– Понять нетрудно, Друсс, – хмыкнул Зибен. – Ты дренай по рождению и воспитанию, а стало быть, стоишь выше прочих народов. Так ведь нас учат. Мы – просвещенные люди в мире, населенном дикарями. Тебе не составляло труда сражаться за вентрийцев, потому что они такие же, как мы, – круглоглазые и высокие, и боги у нас общие. Но надиры происходят от чиадзе, и нас с ними ничто не роднит. Мы как кошки и собаки. Или волки и львы, если тебе угодно. Но по-моему, ты заблуждаешься, полагая, что они думают и чувствуют не так, как мы. Просто они свои мысли и чувства проявляют по-другому. Их учили так, нас иначе.

– По-твоему, я такой узколобый? – возмутился Друсс.

– Конечно, узколобый – так тебя воспитали, – засмеялся Зибен. – Но ты хороший человек, Друсс, и это нисколько не влияет на твое поведение. Может, дренайские догмы и вбиты тебе в голову, но сердца они не затронули. Поэтому ты нигде не пропадешь.

Друсс успокоился, ему полегчало.

– Надеюсь, что ты прав. Мой дед был убийцей-душегубом; его злодейства до сих пор не дают мне покоя. Я всегда боялся стать виновным в таких делах. Всегда боялся стать на неправую сторону. Вентрийская война была справедливой – я в это верил, и это для меня много значило. Теперь страну возглавляет Горбен, а он самый великий человек из всех, кого я знал.

– Возможно, – с сомнением ответил Зибен. – История рассудит его лучше нас с тобой. Что же касается предстоящего, успокой свою совесть. Это святилище, и здесь лежат кости величайшего надирского героя. Все племена почитают это место. Солдаты же, которые идут сюда, служат безумному императору и собираются осквернить святыню с единственной целью унизить кочевников, поставить их на место. Исток знает, как я ненавижу насилие, но сейчас мы на правой стороне, Друсс. Клянусь небом, это так!

Друсс стиснул его за плечо.

– Ты заговорил прямо как воин, – широко ухмыльнулся он.

– Это потому, что враг еще не пришел. Когда они явятся, ищи меня в бочонке из-под муки.

– Так я тебе и поверил.

* * *

В каморке рядом с будущим лазаретом Зусаи слушала, как Талисман и Лин-цзе обсуждают недавнюю вылазку. Внешне они мало походили друг на друга. Лин-цзе высок ростом, и его серьезное лицо выдает смешанную кровь: уголки глаз лишь слегка приподняты, скулы и челюсти тяжелые. У чистокровных надиров волосы черны, как вороново крыло, у Лин-цзе же проглядывает рыжина. А вот Талисман, чьи волосы стянуты в тугой хвост, надир до мозга костей – кожа у него бледно-золотая, лицо плоское, темные глаза лишены всякого выражения. И все же, думала Зусаи, их роднит нечто, не имеющее отношения к телесному сходству, – нечто невидимое, делающее их братьями. Что же это – совместные годы в Бодакасской Академии или желание вновь увидеть надиров гордыми и свободными? Возможно, и то, и другое.

– Они будут здесь завтра к полудню. Не позже, – сказал Лин-цзе.

– Мы сделали все, что в наших силах. Воины не могут быть готовыми более, чем теперь.

– Но выдержат ли они, Талисман? Я никогда не слыхал ничего доброго об Остром Роге. Что до Одиноких Волков, им, похоже, не по себе без своего вожака. И каждое племя держится на особицу.

– Они выдержат. Что касается слухов насчет Острого Рога, то хотел бы я знать, что они слышали о Небесных Всадниках. У нас не в обычае говорить хорошо о враждебных племенах. Хотя я заметил, что о Летучих Конях ты не сказал ничего худого. Не потому ли, что их возглавляет наш друг Квинг-чин?

Лин-цзе нехотя улыбнулся:

– Вижу, к чему ты клонишь. Вот дренай, похоже, хороший боец.

– Это так. Я побывал с ним в Пустоте, друг, и поверь: его мастерство вселяет в душу трепет.

– И все же мне не по душе видеть гайина в наших рядах. Друг ли он нам?

– Друг ли он надирам? Нет. Друг ли он мне? Быть может. Я рад, что он здесь. От него веет несокрушимостью. – Талисман встал. – Ступай отдохни, Лин-цзе. Ты это заслужил. Хотел бы я видеть, как ты и твои воины прыгали через пропасть. В тот миг вы поистине были Небесными Всадниками. Об этом будут петь долгие годы.

– Если мы будем живы, генерал.

– Тогда надо постараться – я хочу услышать эту песню.

Мужчины обменялись рукопожатием, и Лин-цзе, поклонившись Зусаи, вышел. Талисман тяжело опустился на сиденье.

– Ты устал больше, чем он, – сказала Зусаи. – Это ты нуждаешься в отдыхе.

– Я молод и полон сил, – устало улыбнулся ей Талисман.

Зусаи опустилась на пол рядом с ним, положив руки ему на колени.

– Я не пойду с Носта-ханом. Я долго думала и вот решила. Я знаю, у надиров принято, чтобы отец сам выбирал мужа для дочери, но мой отец не был надиром, и дед не имел права обещать меня кому-то. И я говорю тебе, Талисман: если ты заставишь меня уйти, я буду ждать вестей о тебе, если же ты умрешь…

– Не говори так! Я тебе запрещаю!

– Ты ничего не можешь мне запретить, – спокойно ответила она. – Ты мне не муж, а всего лишь опекун. Хорошо – я не стану ничего говорить. Но ты знаешь, как я поступлю.

Он сердито схватил ее за плечи и поднял.

– Зачем ты мучаешь меня? Разве не понимаешь, что только твое благополучие дает мне силы и надежду?

Покорившись его рукам, она села к нему на колени.

– Надежду? А на что же надеяться Зусаи, если ты умрешь, любимый? Что ждет ее в будущем? Замужество с безымянным человеком с лиловыми глазами? Нет, это не для меня. Либо ты, либо никто.

Она поцеловала его, и он ощутил мягкое тепло ее языка на своих губах. Разум повелевал ему вырваться из ее объятий, но возбуждение пересилило – он притянул ее к себе и вернул поцелуй с пылом, которого в себе не подозревал. Рука скользнула по ее плечу, по мягкому белому шелку рубашки и мягкой коже под ним. Опускаясь все ниже, ладонь легла на левую грудь. Твердость соска задержала ее и заставила сжать большой и указательный пальцы.

Талисман не слышал, как отворилась дверь, но почувствовал теплую струю воздуха снаружи. Он повернул голову и увидел Нуанг Ксуана.

– Никак я не вовремя? – подмигнул старый воин.

– Вовремя, – сипло ответил Талисман. – Входи. – Зусаи, встав, поцеловала его в щеку. Он посмотрел, как она уходит, покачивая стройными бедрами.

Нуанг Ксуан плюхнулся на стул.

– Неловко так сидеть. То ли дело на полу, по-надирски, но я не хочу смотреть на тебя снизу вверх.

– Чего ты хочешь, старик?

– Ты велел мне оборонять ворота, но я хочу стоять на стене, рядом с Друссом.

– Почему?

– Мне думается, я умру здесь, Талисман, – вздохнул Нуанг. – Я не возражаю – я достаточно пожил. И многих убил. Ты мне веришь?

– Отчего же нет?

– Оттого, что это неправда, – злобно усмехнулся Нуанг. – За свою жизнь я убил только пятерых: троих в единоборстве, когда был молод, и еще двух улан, когда те на нас напали. Я сказал дренаю, что здесь убью сто человек. А он сказал, что будет вести за меня счет.

– Сто? Всего-то?

– Мне как раз нездоровилось, – улыбнулся Нуанг.

– А теперь скажи по правде: почему ты хочешь стоять рядом с ним?

Старик сощурил глаза и вздохнул особенно тяжко.

– Я видел его в бою: это смерть. Много гайинов погибнет от его руки. Если я буду рядом, люди будут смотреть и на меня. Хоть я и не дойду до сотни, им покажется, что я и впрямь столько убил. И когда о нашей битве будут петь песни, в них останется и мое имя. Понимаешь?

– Нуанг и Побратим Смерти. Как же, понимаю.

– Почему ты назвал его так?

– Мы с ним были в Пустоте. Это имя ему как раз впору.

– Это хорошо. Нуанг и Побратим Смерти. Мне нравится. Так ты разрешаешь?

– Разрешаю. Я тоже буду следить за тобой, старик, и вести счет.

– Ха! Теперь я счастлив, Талисман. – Нуанг встал и потер зад. – Не люблю я этих стульев.

– Когда будем говорить в другой раз, сядем на пол, – пообещал Талисман.

– Теперь не до разговоров. Гайины будут здесь завтра. Твоя женщина остается?

– Да.

– Так и должно быть. Она очень красива, и любовные утехи с ней помогут тебе в трудное время. Помни только, что бедра у нее очень узкие. У таких женщин первые роды всегда тяжелые.

– Я запомню, старик.

У самой двери Нуанг оглянулся:

– Ты очень молод, но, если останешься жить, станешь великим человеком – я знаю толк в таких делах.

Он ушел, а Талисман через другую дверь вышел в лазарет. Зибен расстилал одеяла на полу, молодая надирка подметала.

– Все готово, генерал, – весело доложил Зибен. – У нас много ниток и острых иголок. Еще бинты – и самые скверно пахнущие травы, какие мне доводилось нюхать. От одного их духа раненые побегут обратно на стены.

– Сухой древесный гриб, – сказал Талисман. – Он предотвращает заражение. А спирт у тебя есть?

– Я не настолько искусен, чтобы резать, – значит и поить никого не придется.

– Используй его для очистки ран и инструментов. Он тоже не дает заразе проникнуть внутрь.

– Это тебе следовало стать лекарем. Ты смыслишь в этом куда больше моего.

– У нас в Бодакасе были уроки полевой хирургии. Об этом написано много книг.

Надирка подошла к Талисману. Она не была красавицей, но к ней почему-то влекло.

– Ты молод для полководца, – сказала она, касаясь его грудью. – Правда ли то, что говорят о тебе и чиадзийке?

– Что же о нас говорят?

– Что она обещана Собирателю и ты не можешь взять ее себе.

– Вот как… Ну а тебе что за дело до этого?

– Я не обещана Собирателю. А воеводе негоже страдать от обеих своих голов, от верхней и нижней. Ни в одном мужчине нет столько крови, чтобы она приливала и туда, и сюда. Надо освободить одну голову, чтобы другая работала в полную силу.

Талисман рассмеялся.

– Ты одна из женщин Нуанга… Ниоба?

– Да, я Ниоба. – Ей польстило, что он запомнил ее имя.

– Что ж, Ниоба, спасибо тебе. Твои слова очень меня взбодрили.

– Это «да» или «нет»? – растерялась она.

Талисман улыбнулся и вышел вон, а Зибен прыснул.

– Клянусь небом, ну и нахалка же ты. А что же тот воин, на которого ты положила свои прекрасные глазки?

– У него две жены и одна лошадь. И зубы плохие.

– Не отчаивайся, их тут почти две сотни – еще найдешь себе.

Глядя на него, она склонила голову набок:

– Здесь никого нет – пойдем ляжем.

– Другой мужчина оскорбился бы тем, что его поставили на второе место после человека с одной лошадью и гнилыми зубами. Я же не поколеблюсь принять столь великодушное предложение. У меня в роду все мужчины питали слабость к красивым женщинам.

– И так же много говорили? – Она развязала пояс и скинула юбку.

– Разговоры – это второй наш талант.

– А первый какой?

– Язычок не уступает красоте, да? Какая же ты прелесть. – Зибен разделся и опустился на одеяло, увлекая Ниобу за собой.

– Только придется побыстрее, – сказала она.

– Быстрота в таких делах в мои таланты не входит – к счастью.

Кзун испытывал дикий восторг, глядя на две горящие повозки. Перескакивая через валуны, он бросился вниз, к готирскому вознице. Тот, подстреленный в шею, пытался уползти прочь. Кзун вогнал ему кинжал между плеч и свирепо повернул. Раненый закричал, захлебываясь собственной кровью. Кзун издал душераздирающий вопль, и воины Острого Рога устремились к нему из нескольких засад. Ветер переменился, горький дым ел Кзуну глаза. Он обежал горящие повозки и огляделся. Всего повозок было семь, их сопровождали пятнадцать улан. Теперь двенадцать солдат лежали мертвые – восемь утыканы стрелами, четверо убиты в свирепой рукопашной схватке. Кзун сам убил двоих. Уцелевшие готиры развернули повозки и спаслись бегством. Кзун рвался за ними в погоню, но ему было приказано оставаться у водоема и не подпускать неприятеля.

Люди Острого Рога сражались хорошо. Только один получил серьезную рану.

– Соберите их оружие и доспехи, – крикнул Кзун, – а потом отходите обратно в скалы.

К нему приблизился юноша, надевший на себя уланский шлем с белым плюмажем.

– Разве нам не пора уходить?

– Куда?

– Как куда? – удивился воин. – Надо уходить, пока они не вернулись.

Кзун поднялся по усеянному камнями склону к пруду и смыл кровь с голого до пояса тела. Потом снял с головы белый платок, окунул его в воду и снова повязал свой лысый череп. Воины собрались около него.

Кзун встал, повернулся к ним и прочел страх на их лицах. Они убили готирских солдат. Теперь готиров придет больше – гораздо больше.

– Бежать собрались? – спросил Кзун.

Худощавый седеющий воин выступил вперед:

– Мы не можем сражаться против целого войска, Кзун. Мы сожгли их телеги, так? Теперь они вернутся. Может, сто человек. Может, двести. Нам их не одолеть.

– Тогда бегите, – презрительно бросил Кзун. – Иного от трусов из Острого Рога я и не ожидал. Но я из Одиноких Волков, а мы от врага не бегаем. Мне приказано удержать этот водоем, пусть даже ценой жизни, и я это сделаю. Пока я жив, ни один гайин не отведает этой воды.

– Мы не трусы! – крикнул воин, покраснев, а остальные сердито зароптали. – Но какой нам смысл умирать здесь?

– А какой смысл вообще умирать? – ответил Кзун. – Двести человек ждут в святилище, готовясь защищать кости Ошикая. Среди них и ваши братья. Думаете, они побегут?

– Чего ты от нас хочешь? – спросил другой воин.

– Ничего! – вспылил Кзун. – Я знаю одно: я останусь здесь и буду драться.

Седой позвал своих товарищей – они ушли на ту сторону пруда, сели в кружок и стали совещаться. Кзун не смотрел на них. Слева от него послышался тихий стон – раненый воин Острого Рога сидел там, привалившись к красному камню, зажимая окровавленными руками рану в животе. Кзун набрал воды в уланский шлем и дал попить умирающему. Тот выпил два глотка, закашлялся и закричал от боли. Кзун сел рядом с ним.

– Ты хорошо сражался. – Этот юноша бросился на улана и стащил его с коня, но улан ударил его в живот кинжалом. Кзун, поспешив на подмогу, убил улана.

Солнце поднялось над красными скалами, осветив лицо юноши, и Кзун увидел, что ему не больше пятнадцати лет.

– Я потерял свой меч, – сказал раненый. – А теперь я умираю.

– Ты умираешь не напрасно. Ты защищал свою землю, и Боги Камня и Воды встретят тебя с радостью.

– Мы не трусы. Просто мы всю жизнь… бегали от гайинов.

– Я знаю.

– Я боюсь Пустоты. Если я подожду… ты пойдешь со мной туда, во тьму?

Кзун содрогнулся.

– Я уже побывал во тьме, мальчик, и знаю, что такое страх. Жди меня. Я пойду с тобой.

Юноша устало улыбнулся, его голова запрокинулась назад. Кзун закрыл ему глаза и встал. Он прошел вокруг пруда к месту, где все еще спорили воины, растолкал их и встал в середине круга.

– Время сражаться, – сказал он, – и время бежать. Вспомните свою жизнь. Разве вы мало набегались? И куда вам идти? Где вы думаете укрыться от улан? Защитники святилища станут бессмертными. Далеко же вам придется бежать, чтобы не слышать песен, которые о них споют! Враг способен сражаться, лишь пока у него есть вода. Это единственный глубокий водоем во всей округе. Чем дольше мы не пускаем готиров к воде, тем ближе наши братья к победе. В песню о великом сражении войдут и наши имена. У меня нет друзей, нет побратимов. Моя юность погибла в готирских рудниках – я работал там во тьме, и язвы покрывали мое тело. У меня нет жены, нет сыновей. Кзун ничего не оставит грядущему. Когда я умру – кто оплачет меня? Никто. Моя кровь не течет ни в одном живом существе. Готиры заковали мой дух в цепи, и когда я убил стражников и бежал, мой дух остался там, во тьме. Наверное, он до сих пор живет там, прячется в черных переходах. Я не чувствую себя частью чего-то целого, как должен чувствовать каждый человек. У меня осталось одно: желание видеть надиров – мой народ – гордыми и свободными. Я не должен был называть вас трусами – вы все храбрые люди. Но гайины сковали и ваши души. Мы родились, чтобы бояться готиров, бегать от них, гнуть перед ними голову. Они хозяева мира, а мы черви, ползающие по степи. Так вот, Кзун больше в это не верит. Кзун – человек погибший, отчаянный, Кзуну нечего терять. Ваш раненый товарищ умер. Он спрашивал меня, пойду ли я с ним во тьму, и сказал, что его дух дождется моего. Тогда я понял, что умру здесь. И я готов. Может, мой дух наконец вернется ко мне? Я встречу мальчика на темной дороге, и мы вместе уйдем в Пустоту. Тот из вас, кто не готов сделать то же самое, пусть уходит. Я не стану провожать его проклятиями. Кзун останется здесь, здесь он и падет. Вот все, что я хотел вам сказать.

Он ушел и поднялся на скалы, выходящие в степь. Повозки уже догорели, но дым еще поднимался от них. На мертвых телах уже расселись стервятники. Кзун присел на корточки в тени. Руки у него дрожали, страх обжигал горло желчью.

Его ожидала вечная тьма, и Кзун не мог представить себе большего ужаса. Он посмотрел на чистое голубое небо. Он сказал правду: когда он умрет, ни одно живое существо в этой степи не станет плакать о нем. Вся его жизнь заключается в этом израненном теле с лысой головой и гнилыми зубами. В рудниках не знали такой роскоши, как дружба. Каждый там боролся в одиночку. И даже на свободе темные годы продолжали преследовать Кзуна. Он не мог больше спать в юрте с другими людьми – он нуждался в свежем воздухе и восхитительном чувстве одиночества. Была одна женщина, которую он желал, но он молчал об этом. А ведь он тогда уже был воином, имел много лошадей и мог к ней посвататься. Но он не сделал этого и с бессильным отчаянием смотрел, как она выходит за другого.