Текст книги "Легенда о Побратиме Смерти"

Глава 12

При ярком свете луны Талисман и Лин-цзе смотрели, как готиры уносят своих убитых и раненых. Люди с носилками двигались слаженно и проявляли немалую храбрость, подходя к самым стенам. Надиры в них не стреляли – Талисман запретил. Не из милосердия, а потому, что каждого раненого надо кормить и поить – пусть враг истощает свои припасы. Мертвых надиров заворачивали в одеяла и складывали в прохладной гробнице.

– У них шестьдесят четыре убитых и еще восемьдесят один ранен, – радостно сообщил Лин-цзе. – Мы потеряли втрое меньше.

– Двадцать три убиты и еще восемь больше не смогут сражаться.

– Так ведь это хорошо?

– Их в десять раз больше, чем нас. Потерять даже впятеро меньше – не так уж мало. Впрочем, как говаривал Фанлон, худшие всегда гибнут первыми – самые неумелые или самые невезучие. Нынче мы хорошо потрудились.

– Уланы так и не ходили в атаку, – заметил Лин-цзе.

– Их кони утомлены и нуждаются в воде – да и люди тоже. Утром их повозки выехали снова и не вернулись. Кзун все еще удерживает водоем.

Лин-цзе подошел к краю стены.

– Хотел бы я принести сюда тело Квинг-чина. Меня печалит, что дух его блуждает в Пустоте слепым и изувеченным.

Талисман не ответил. Два года назад они, трое надиров, задумали отомстить за смерть своего товарища. Они похитили сына Гаргана и убили его, точно так же ослепив и изувечив его труп. Теперь насилие описало круг, и Квинг-чин лежит, как холодное свидетельство тщеты всякой мести. Талисман потер глаза.

Пахло горелым деревом. Ворота пережили две атаки – готиры поливали их маслом, пытаясь поджечь. Но попытка не увенчалась успехом, и двадцать готиров расплатились за нее своими жизнями. Талисман вздрогнул.

– Что с тобой, брат? – спросил Лин-цзе.

– Я больше не питаю к ним ненависти.

– К готирам? Но почему?

– Пойми меня правильно, Лин-цзе. Я буду сражаться с ними, и если будет на то воля Богов Камня и Воды, увижу, как их башни рухнут и города падут. Но я больше не могу их ненавидеть. Когда они убили Зен-ши, мы жаждали крови. Помнишь ужас в глазах Арго, когда мы заткнули ему рот и выволокли из комнаты?

– Еще бы.

– Теперь его отец лелеет в сердце ненависть – она сидит у него в горле, как нетопырь, рвущийся на волю.

– Он сам виноват во всем – он всегда ненавидел надиров.

– Да – но почему? Может, надиры причинили ему в юности какое-то зло? Я мечтаю увидеть надиров едиными и гордыми – но никогда больше не стану ненавидеть своих врагов.

– Ты устал, Окаи. Тебе надо отдохнуть. Ночью они больше не пойдут на приступ.

Талисман сошел со стены. Носта-хан ушел, и никто не видел, как он покинул святилище. Шаман пытался пройти к Зусаи, но Горкай стоял на страже у ее дверей.

Талисман подумал о ней и сразу увидел, как она идет через двор в белой рубашке из блестящего шелка и серебристо-серых штанах. Она подошла к нему и обвила руками его шею.

– Теперь мы вместе, отныне и навеки.

– Отныне и навеки, – согласился он.

– Пойдем. У меня есть душистое масло, и я прогоню прочь твою усталость. – Она взяла его за руку и повела к себе.

Друсс и Зибен смотрели на них с западной стены.

– Любовь в царстве смерти, – сказал Друсс. – Это хорошо.

– Ничего хорошего тут нет, – отрезал Зибен. – Все это дело смердит, как протухшая рыба. Лучше бы я никогда сюда не приезжал.

– Они говорят, ты великий лекарь.

– Скорее швея. Одиннадцать человек умерли у меня на столе, харкая кровью, Друсс. Не могу выразить, как мне тошно от этого. Ненавижу войну и воинов тоже. Отребье рода человеческого!

– Что не помешает тебе петь о них, если мы выживем.

– Это еще что за речи?

– А кто же воспевает воинскую славу, честь и благородство? Только не солдаты – они-то видели выпущенные кишки и воронье, выклевывающее глаза мертвецам. Нет, это делают поэты. Это они пичкают молодежь героическими историями. Сколько молодых дренаев, слушая твои поэмы и песни, лелеют мечту о битве?

– Вон ты как повернул. Выходит, поэты во всем виноваты?

– Не только поэты. Зубы дьявола, насилие у нас в крови. И солдаты – вовсе не отребье рода человеческого. Здесь каждый сражается за то, во что верит. Ты знал это еще до того, как началась бойня. И будешь знать, когда она кончится.

– Она никогда не кончится, Друсс, пока существуют люди с мечами и топорами. Вернусь-ка я лучше в лазарет. Как твое плечо?

– Жжет, как сто чертей.

– Это хорошо, – устало улыбнулся Зибен.

– Как там Нуанг?

– Отдыхает. Раны у него не смертельные, но больше он драться не будет.

Зибен ушел, а Друсс растянулся на стене. По всей ее протяженности спали измученные надиры, и многие, возможно, наслаждались сном в последний раз.

«Может, и я завтра умру, – подумал Друсс. – А может, и нет». И он погрузился в сон без сновидений.

Гарган ходил между ранеными, разговаривая с ними и хваля их за храбрость. Вернувшись в шатер, он вызвал к себе Премиана.

– Как я понял, надиры все еще не пускают нас к воде. Сколько их там у водоема?

– Трудно сказать, генерал. Туда ведет узкая тропа, и надиры нападают из-за скал на наших солдат. Я бы сказал, что их не больше тридцати. Ими командует безумец с белым платком на голове: он спрыгнул с высоты двадцати футов на спину офицерскому коню и сломал ему хребет. Потом убил всадника, ранил другого и снова скрылся в скалах.

– Кто был офицер?

– Мершем. Он недавно получил повышение.

– Я знаю его семью. Хорошая порода. – Гарган сел на койку – лицо его осунулось, губы потрескались. – Возьмите сто человек и выбейте надиров оттуда. Вода почти на исходе, а без нее нам конец. Отправляйтесь нынче же ночью.

– Да, генерал. Я поставил людей копать в русле сухого ручья на востоке, и они дорылись до родника. Он невелик, но несколько бочек нацедить можно.

– Хорошо. – Генерал устало вытянулся на койке и закрыл глаза. Премиан собрался уходить, но тут Гарган заговорил снова: – Они убили моего сына. Выкололи ему глаза.

– Я знаю, генерал.

– Поздним утром мы атакуем снова. К этому времени вы должны вернуться с водой.

– Так точно.

Зибен разбудил Друсса и тихо позвал:

– Пойдем со мной. – Друсс встал, они спустились со стены и вошли в гробницу. Там было темно, и они постояли немного, приучая глаза к слабому лунному свету, проникавшему в единственное окошко. Мертвые надиры лежали вдоль северной стены, и внутри уже чувствовался запах смерти.

– Зачем мы пришли сюда? – шепотом спросил Друсс.

– Мне нужны целебные камни. Никто больше не будет умирать у меня на руках.

– Но мы здесь уже все обыскали.

– Да, и мне сдается, что мы уже видели их. Подними крышку.

Друсс сдвинул ее так, чтобы Зибен мог просунуть руку вовнутрь. Пальцы поэта коснулись сухих костей и истлевшей в прах одежды. Зибен нащупал череп, сосредоточился, поискал под треснувшей челюстью и наконец нашарил холодный металл: лон-циа Ошикая. Поэт извлек его из гроба и подставил под бледный лунный луч.

– Теперь у тебя их два, – сказал Друсс. – Ну и что?

– Шаошад пришел сюда, чтобы испросить у Ошикая согласие на воскрешение из мертвых. Ошикай отказал, ибо Шуль-сен не было с ним. Что же сделал шаман, чтобы найти ее?

– Почем я знаю, – нетерпеливо бросил Друсс. – Я ничего не смыслю в колдовстве.

– Давай-ка рассмотрим все, что нам известно, дружище. И Ошикай, и Шуль-сен носили лон-циа. К приходу Шаошада гробница Ошикая была уже разграблена, однако медальона не взяли. Почему? Слепой священник сказал мне, что лон-циа Шуль-сен был сделан невидимым. Разумно предположить, что такое же заклятие наложили на медальон Ошикая. Шаошад же, как я думаю, это заклятие снял. Зачем? Чтобы лон-циа помог ему найти Шуль-сен. Человек Талисмана, Горкай, говорил мне, что лон-циа богатых людей обладали чарами всякого рода. И Шаошад мог воспользоваться одним медальоном, чтобы найти другой. Ты следуешь за ходом моей мысли?

– Через пень-колоду, – устало сказал Друсс.

– Почему, когда шамана схватили, при нем не было камней?

– Перестань наконец задавать мне вопросы, на которые нет ответа.

– Это риторические вопросы, Друсс, и не перебивай меня больше. Если верить Горкаю, такой заговоренный медальон – все равно что ищейка. Мне думается, Шаошад наделил медальон Ошикая силой одного из камней, а другой послал на поиски лон-циа Шуль-сен и пошел по его следу. Вот почему шамана схватили между этим местом и тем, где мы нашли останки Шуль-сен.

– И что же из этого следует?

Зибен достал из кармана второй лон-циа и поднес его к первому.

– А вот что, – торжествующе сказал он и прижал один медальон к другому.

Но за этим ничего не последовало…

– Итак? – спросил Друсс.

Зибен разжал ладони. Оба лон-циа блеснули при луне, и он выругался.

– Я был уверен в своей правоте. Я думал, если сложить их вместе, то появятся камни.

– Лягу-ка я снова спать, – сказал Друсс и пошел прочь.

Зибен спрятал медальоны в карман и хотел последовать за ним, но вспомнил, что гроб остался открытым. Он снова выругался и налег на крышку, силясь вернуть ее на место.

– Ты был близок к разгадке, мой друг, – прошептал чей-то голос, и Зибен увидел крохотную светящуюся фигурку Шаошада: шаман сидел, поджав ноги, на полу. – Но я не прятал камней в лон-циа.

– Куда же ты девал их? И зачем было вообще прятать их?

– Им вовсе не следовало появляться на свет, – горестно произнес Шаошад. – Только чудовищная гордыня могла подвигнуть людей на деяние, лишившее землю ее волшебной силы. А спрятал я их потому, что знал: меня могут схватить. Я не мог позволить, чтобы Глаза опять попали в людские руки. Мне и теперь грустно оттого, что им суждено найтись еще раз.

– Так где же они?

– Здесь. Ты был прав почти во всем – я в самом деле воспользовался их силой, чтобы найти могилу Шуль-сен, и я наделил ее лон-циа властью воскресить ее. Смотри же и трепещи!

Оба медальона вылетели у Зибена из кармана и поплыли по воздуху к каменному гробу, остановившись над табличкой с именем Ошикая.

– Ну что, догадался теперь? – спросил дух шамана.

– Да! – Зибен взял парящие в воздухе медальоны и прижал их к двум буквам «и» в слове «Ошикай». Оба лон-циа исчезли, а из гроба ударил лиловый свет. Зибен заглянул туда. В пустых глазницах Ошикая сияли два драгоценных камня. Поэт вынул их – они были величиной с яйцо ласточки.

– Не говори никому, что они у тебя, – предостерег Шаошад, – даже Друссу. Он великий человек, но хитрить не умеет. Если надиры узнают о камнях, они убьют тебя; старайся пользоваться ими не очень явно. Раненых зашивай и перевязывай, как прежде, а после сосредоточивайся на их исцелении. Камней при этом доставать не нужно – если они будут спрятаны на тебе, их сила и без того скажется.

– Но откуда мне знать, как лечить то или другое?

– Тебе и не нужно знать, – улыбнулся Шаошад. – В этом и состоит прелесть магии, поэт. Просто возложи руки на рану и представь, что она затягивается. Стоит сделать это один раз, и ты все поймешь.

– Спасибо тебе, Шаошад.

– Это я говорю тебе спасибо, поэт. Пользуйся ими с умом – и верни крышку на место.

Зибен снова налег на камень и при этом посмотрел вниз. Лон-циа сверкнул среди костей Ошикая и вдруг пропал. Зибен задвинул крышку и сказал Шаошаду:

– Лон-циа вернулся к нему.

– Так и должно быть. Теперь медальон снова невидим, и никто не тронет его. А другой вернулся к останкам Шуль-сен.

Образ шамана начал меркнуть.

– Сможем ли мы одержать здесь победу? – спросил Зибен.

– И победа, и поражение всецело зависят от того, за что вы сражаетесь. Вы все можете погибнуть и все-таки победить – или же остаться в живых и потерпеть поражение. Прощай, поэт.

Дух исчез. Зибен вздрогнул и сунул руку в карман, сжав камни пальцами.

Вернувшись в лазарет, он молча прошел между рядами раненых. В дальнем углу кто-то стонал. Зибен опустился на колени у его одеяла. На стене ярко горел фонарь, и Зибен хорошо видел изможденное лицо раненого. Воин получил колющий удар в живот, и Зибен, хоть и зашил рану снаружи, внутреннего кровотечения не остановил. Глаза раненого лихорадочно блестели. Зибен осторожно положил руку на бинты, закрыл глаза и сосредоточился. Поначалу ничего не происходило – но потом в голове у него возникла яркая картина, и он увидел разорванные мышцы, рассеченные внутренности и сгустки крови. В один миг поэт проникся знанием о каждом мускуле, фибре и кровеносном сосуде, об источниках боли и неудобства. Он точно плавал внутри раны. Кровь текла из рваной дыры в сокращающемся пурпурном цилиндре… но под взглядом Зибена дыра стала затягиваться. Он заживил еще несколько разрезов и выплыл из раны, сращивая ткани по пути. У внешних швов он остановился. Пусть раненый почувствует их, когда очнется. Если заживлять все раны без следа, тайна камней скоро выйдет наружу.

– Долго же я умираю, – моргнув, сказал воин.

– Ты не умрешь. Рана твоя заживает, а ты парень крепкий.

– У меня все кишки продырявлены.

– Поспи. К утру тебе станет лучше.

– Ты правду говоришь?

– Да. Рана не так глубока, как ты думаешь. Она уже заживает. Спи. – Зибен коснулся его лба, и воин сразу закрыл глаза и погрузился в сон.

Зибен стал обходить раненых одного за другим. Почти все они спали. С теми, кто бодрствовал, он тихо разговаривал, делая при этом свое дело. Под конец он подошел к Нуангу. Оказавшись внутри старика, он добрался до сердца и нашел там протершийся, почти прозрачный участок. Нуанг мог умереть в любой миг – его сердце при малейшем напряжении готово было порваться, как мокрая бумага. Зибен сосредоточился на тонком месте, и оно стало утолщаться. Кроме того, он прочистил заросшие, отвердевшие артерии и вернул им гибкость.

Он выбрался наружу и сел. Усталости он не чувствовал – его переполняли восторг и ликование.

Ниоба спала в углу. Зибен положил камни в кошель, спрятал его за бочонком с водой и лег рядом с ней, чувствуя ее тепло. Он укрыл себя и ее одеялом и поцеловал ее в щеку. Она застонала и повернулась к нему, шепча чье-то другое имя. Зибен улыбнулся. Ниоба проснулась и приподнялась на локте.

– Чего ты скалишься, по-эт?

– А почему бы нет? Уж очень ночь хороша.

– Хочешь любви?

– Нет, а вот обнять тебя хочу. Придвинься поближе.

– Какой ты теплый, – сказала она, кладя руку ему на грудь.

– Чего ты хочешь от жизни, Ниоба? – шепотом спросил он.

– Чего я могу хотеть, кроме хорошего мужа и крепких детей?

– Ну а все-таки?

– Ковров хочу, – подумав, сказала она. – И железное ведерко для углей. У моего дяди было такое – оно хорошо грело юрту в холодные ночи.

– Ну а кольца, браслеты, золото и серебро?

– И это тоже. Ты мне все это дашь?

– Пожалуй. – Он снова поцеловал ее в щеку. – Странно и удивительно, но я влюбился в тебя. Хочу, чтобы ты была со мной. Я увезу тебя в свою страну, куплю тебе железное ведро для углей и целую кучу колец.

– А дети у нас будут?

– Хоть двадцать, если захочешь.

– Я хочу семь.

– Семь так семь.

– Если ты смеешься надо мной, по-эт, я вырежу сердце у тебя из груди.

– И не думаю, Ниоба. Ты самое большое сокровище, которое у меня когда-либо было.

Она оглядела лазарет и сказала:

– Все спят.

– Да.

– Некоторые наверное, уже умерли.

– Не думаю. Я даже знаю, что все они живы, – как знаю и то, что они проспят еще несколько часов. Ты мне, помнится, кое-что предлагала…

– Теперь ты хочешь любви?

– Да. Впервые в жизни, пожалуй.

Старший сержант Джомил зажал толстыми пальцами рану на щеке, стараясь остановить кровь. Пот обжег больное место, и Джомил выругался.

– Прежде ты быстрее поворачивался, – сказал ему Премиан.

– Этот ублюдок чуть глаза меня не лишил… капитан.

Тела надиров вытаскивали из-за скал и складывали поодаль от пруда. Четырнадцать убитых готиров завернули в плащи. Шестерых уланов приторочили к седлам их коней, пехотинцев похоронили тут же на месте.

– Клянусь кровью Миссаэля, дрались они здорово – верно, капитан? – сказал Джомил.

Премиан кивнул.

– Ими двигала гордость и любовь к своей земле. Нет побуждений более высоких. – Премиан сам вел людей в атаку вверх по склону, пока пехота штурмовала скалы. Превосходящая численность решила дело, но надиры сражались на славу. – Тебе нужно зашить эту рану. Сейчас я этим займусь.

– Благодарю вас, – без особого рвения ответил Джомил.

– Как понять, что человек, без страха встречающий мечи, топоры, стрелы и копья, боится иголки с ниткой?

– Парням с мечами и топорами я хоть сдачи дать могу.

Премиан, посмеявшись, вернулся к пруду, холодному, чистому и глубокому. Он зачерпнул воды в ладони и напился, а потом подошел к мертвым надирам. Восемнадцать человек, некоторые – совсем мальчишки. Премиан почувствовал гнев. Что за пустая трата времени, что за бессмысленная война! Две тысячи хорошо обученных воинов движутся через пустыню, чтобы разрушить какое-то святилище.

Но что-то здесь было не так. Премиана снедало смутное беспокойство. К нему подошел пехотинец с перевязанной головой и спросил:

– Можно развести костры, капитан?

– Да, только зайдите подальше в скалы. Не хочу, чтобы дым пугал лошадей, когда подъедут повозки. Их и без того трудно будет взвести на этот склон.

– Так точно.

Премиан достал из седельной сумки иголку с ниткой, и Джомил, увидев это, тихо выругался. С рассвета минуло всего два часа, но от красных скал уже веяло жаром. Премиан, став на колени, начал пришивать оторванный лоскут кожи к щеке Джомила.

– Ну вот – теперь у тебя будет красивый шрам для приманки дам.

– У меня их и без того хватает. – Джомил усмехнулся. – А помните бой при Линкарнском перевале, капитан?

– Да. Тогда тебя ранили весьма неудачно.

– Не знаю, не знаю. Женщинам нравилось слушать, как это случилось, – не знаю уж почему.

– Раны в зад всегда служат предметом шуток. Тебе тогда дали сорок золотых за храбрость. Ты хоть что-нибудь сберег?

– Ни полушки. Большую часть я потратил на выпивку, толстушек и игру, а остальное проел. – Джомил оглянулся на мертвых надиров. – Вас что-то беспокоит, капитан?

– Да… вот только не знаю что.

– Вы полагали, что их будет больше?

– Пожалуй. – Премиан снова подошел к мертвецам и подозвал к себе молодого улана. – Ты участвовал в первой атаке. Который из них вожак?

– Трудно сказать, капитан. Для меня они все на одно лицо – желтые, как блевотина, и косоглазые.

– Да-да, – нетерпеливо бросил Премиан. – Но хоть что-то ты помнишь об их предводителе?

– Он был повязан белым платком. Ага… и зубы у чего гнилые. Желтые с черным – мерзость, да и только.

– Проверь зубы у всех убитых и найди мне его, – приказал Премиан.

– Слушаюсь, – без особого пыла ответил солдат.

Премиан вернулся к Джомилу и помог ему подняться на ноги.

– Пора браться за дело, сержант. Выведи пехоту на склон, и пусть расчистят тропу от валунов. Сюда едет четырнадцать повозок – им и без того трудно будет подняться в гору, незачем еще лавировать среди множества камней.

– Так точно, капитан.

Подошел улан, осматривавший трупы.

– Его там нет, капитан. Должно быть, сбежал.

– Сбежал? Человек, прыгнувший с двадцати футов в кучу улан? Человек, убедивший своих воинов стоять насмерть? Едва ли. Если его нет здесь… благая Карна! – Премиан рывком повернулся к Джомилу. – Повозки! Он пошел им навстречу!

– У него не могло остаться больше горстки людей – а при повозках у нас четырнадцать крепких, хорошо вооруженных возниц.

Премиан бросился к своей лошади и вскочил в седло. Кликнув двух своих офицеров, он приказал им построить людей и следовать за ним, а сам поскакал прочь от пруда. На гребне подъема он увидел дым в миле к югу от себя и погнал коня вскачь. Пятьдесят улан скакали за ним.

Не прошло и нескольких минут, как они, обогнув поворот, увидели горящие повозки. Упряжь была перерезана, и несколько возниц лежали со стрелами в груди. Премиан осадил измученного коня и обозрел всю картину. Густой дым ел глаза. Горело пять повозок.

Внезапно Премиан увидел в дыму человека с полыхающим факелом, с белым платком на голове.

– Взять его! – взревел капитан, пришпорив коня.

Уланы ринулись вперед.

Горсточка надирских воинов отчаянно спешила поджечь оставшиеся повозки. Услышав сквозь рев пламени топот копыт, надиры побросали факелы и бросились к своим коням, но тут на них налетели уланы.

Что-то темное метнулось на Премиана от пылающей повозки. Он безотчетно пригнулся, но надир в белом платке врезался в него и выбил из седла. Оба грянулись оземь. Премиан стал нашаривать меч, но надир, не глядя на него, схватился за луку седла и вскочил на коня, а после выхватил саблю и бросился в гущу улан, рубя напропалую. Один солдат упал с рассеченным горлом, другой сполз набок, раненный острием в лицо. Копье вонзилось в спину надира, чуть не вышибив его из седла, но он, повернувшись, попытался еще достать улана. Другой солдат, послав коня вперед, рубанул надира по плечу. Тот, уже при смерти, еще ткнул мечом и поранил улану руку, а сам накренился вправо. Конь взвился и сбросил его наземь. Копье так и торчало у него из спины. Надир поднялся на ноги и подобрал свою выпавшую саблю. Кровь лилась у него изо рта, ноги подгибались. Улан наехал на него, но он ткнул саблей в бок коню.

– Оставьте его! – крикнул Премиан. – Он умирает.

– Мы надиры! – воскликнул воин, обернувшись к Премиану.

Один из солдат пришпорил коня и рубанул надира мечом, но тот пригнулся, схватил улана за плащ, наклонил навстречу собственной сабле и ткнул в живот. Улан с воплем вывалился из седла, и оба упали наземь. Солдаты соскочили с коней и окружили надира, рубя и кромсая его.

– Прочь, дурачье! – крикнул, подбежав к ним, Премиан. – Спасайте повозки!

Уланы принялись сбивать огонь плащами, но это было бесполезно. Сухое дерево разгорелось и не хотело гаснуть. Премиан приказал оттащить прочь уцелевшие повозки и послал солдат собрать упряжных лошадей, которые, почуяв воду, медленно брели к пруду. Десятерых возниц нашли в ближней балке и привели к капитану.

– Вы бежали от семерых надиров, – сказал им Премиан. – Из-за этого мы лишились половины повозок. Ваша трусость поставила под угрозу судьбу целой армии.

– Они прискакали, визжа, из степи, в облаке пы-ли, – стал оправдываться кто-то. – Мы думали, их тут целая орда.

– Садитесь в оставшиеся повозки, грузите их и везите воду в лагерь. Там явитесь к генералу Гаргану. Могу вас уверить, что плетей вам не миновать. Убирайтесь с глаз долой!

Премиан повернулся к ним спиной, производя в уме вычисления. Пять повозок на восемь бочек каждая. В бочке помещается около пятнадцати галлонов воды. В таких условиях каждому бойцу требуется по меньшей мере две пинты воды в день. Стало быть, один бочонок может напоить шестьдесят человек. Сорока бочонков едва хватит на всех солдат. А лошади? Им сколько требуется в день? Обозу безостановочно придется сновать между лагерем и водоемом.

Впрочем, могло быть и хуже. Не спохватись он вовремя, погибли бы все повозки. Но эта мысль его не порадовала. Если бы он оставил при обозе охрану, надиры ничего бы не добились.

Дикий хохот и свист клинков прервал его размышления. Надира в белом платке обезглавили и четвертовали. Премиан кинулся на регочущих солдат.

– Смирно! – взревел он, и они испуганно построились в шеренгу. – Как вы смеете? Как смеете вести себя подобно дикарям? Да знаете ли вы, на кого сейчас похожи? Что, если бы ваши родные увидели, как вы рубите на куски тело мертвого воина? Вы же готиры! Оставьте эти зверства… варварам.

– Разрешите сказать, капитан? – спросил кто-то из солдат.

– Говори.

– Но ведь генерал Гарган посулил отрубить руки всем надирам, разве не так?

– Это было сказано, чтобы напугать надиров. Они верят, что если умрут увечными, то такими и отправятся на тот свет. Не думаю, что генерал намерен осуществить эту угрозу на деле. Я, конечно, могу ошибаться, но здесь и сейчас командую я. Вы выроете могилу для этого человека и сложите вместе все части его тела. Он был нашим врагом, но сражался храбро и отдал жизнь за дело, в которое верил. Похороните его как подобает. Ясно?

Солдаты закивали.

– Тогда за дело.

Джомил отвел Премиана в сторону и сказал, понизив голос:

– Это неразумно, капитан. Вас прозовут любителем надиров и станут говорить, что вы проявляете мягкость к врагу.

– Наплевать мне на это, дружище. Как только наша кампания завершится, я подам в отставку.

– Может, оно и так, капитан, – только вы уж простите мою прямоту: я не думаю, чтобы генерал грозился попусту. И мне не хочется, чтобы он отдал вас под суд за неповиновение.

Премиан с улыбкой посмотрел в обветренное лицо старого солдата:

– Ты верный друг, Джомил, и я очень это ценю. Но отец учил меня никогда не участвовать в бесчестном деле. Как-то он сказал, что нет большей отрады для мужчины, чем смотреться в зеркало во время бритья и гордиться тем, что видишь. Я в настоящее время такой гордости не испытываю.

– А напрасно, – покачал головой Джомил.

Было три часа пополудни, а враг все не шел в атаку. Пехотинцы сидели в лагере, соорудив из мечей и плащей навесы для защиты от палящего солнца. Уланские лошади были собраны в загон на западной стороне. Одни кони стояли смирно, понурив головы, другие легли – так истомила их жажда.

Друсс, заслонив рукой глаза, увидел, как возвращаются пять повозок с водой, и выругался вполголоса. Готиры бросились к телегам и окружили их.

Талисман поднялся на стену к Друссу.

– Надо было дать Кзуну побольше людей, – сказал он.

– Мне помнится, ночью за водой отправилось четырнадцать повозок, – пожал плечами Друсс. – Твои ребята хорошо поработали. Этой воды им и на день не хватит. Одним только лошадям нужно больше, чем они привезли.

– Тебе и раньше доводилось бывать в осаде? – спросил Талисман.

– Да, парень. Чаще, чем мне бы хотелось.

– Тогда скажи – что, по-твоему, нас ожидает?

– Думаю, они навалятся на нас всем скопом. Выжидать им больше нельзя. У них нет саперов, чтобы вести подкоп под стену, и нет тарана, чтобы разбить ворота. Мне сдается, они бросят в бой всех – и улан, и пехоту. Попытаются взять эту стену числом.

– Я думаю иначе. Мне кажется, они разделятся на три части. Основной удар, конечно, придется на западную стену, но я думаю, они атакуют также ворота и другую стену. Постараются растянуть нашу оборону. А вот если это не удастся, тогда они пойдут на приступ все разом.

– Скоро мы это узнаем. Если они поступят по-твоему, как будешь обороняться?

– Выбирать нам не из чего, Друсс, – устало улыбнулся Талисман. – Будем держаться как можем.

Друсс покачал головой:

– Надо принять в расчет, что отдельным солдатам удастся пробиться на стену и даже во двор. Очень важно решить, как быть в таком случае. Животное чутье велит человеку бить того врага, который ближе, но в нашем положении такое чутье может оказаться роковым. Если возникнет брешь, первым делом надо будет заткнуть ее. Те, что уже прорвались, могут и подождать.

– Что же ты предлагаешь?

– У тебя уже есть небольшой резерв, предназначенный для таких оказий. Увеличь его и разбей на две части. Если враг возьмет кусок стены, первая часть должна помочь защитникам отвоевать взятое обратно. Вторая часть займется теми, кто проникнет внутрь. Линия укреплений у нас одна, отступать нам некуда, поэтому стены нужно держать любой ценой. Ни один защитник не должен покидать своего поста, что бы там ни делалось во дворе. Держи стены, Талисман! Все остальное пустяки.

– Я понял тебя, воин, – кивнул Талисман. – И передам это людям. Знаешь ли ты, что племена тянули жребий за честь сражаться сегодня рядом с тобой?

– Вон оно что! – усмехнулся Друсс. – Ну и кто же мне достался?

– Небесные Всадники. Им это очень лестно. Редкость для гайина завоевать такую любовь.

– Ты полагаешь? Меня всегда любят в такие вот времена. Прямо хоть песню об этом складывай. Песню о воине. Когда война начинается или вот-вот начнется, люди поклоняются ему. Когда война кончается, его забывают или осыпают бранью. Так было всегда.

– Но ты как будто не обижаешься?

– Это все равно что обижаться на заход солнца или на холодный северный ветер. Такова уж жизнь. Как-то я участвовал в походе с целью защитить богатых сельских хозяев от сатулийских племен. Они соловьем разливались – какие, мол, мы герои да как они нам благодарны. И был у нас молодой солдат, потерявший в тот день руку, – из их же краев. Через полгода он и его семья помирали с голоду. Такова жизнь.

– Что же, они так и умерли?

– Нет. Я вернулся на Сентранскую равнину и поговорил с главой гильдии. Напомнил ему о его обязательствах.

– Неудивительно, что он тебя послушался. – Талисман поглядел в холодные голубые глаза Друсса. – Но у нас все не так – сам увидишь. У надиров долгая память. Ты – Побратим Смерти, и легенда о тебе будет жить всегда.

– Ба, легенды! Я сыт ими по горло. Будь у меня хоть половина того мужества, каким обладает простой крестьянин, я жил бы дома с женой и возделывал бы свою землю.

– У тебя нет сыновей?

– Нет. И не будет, – холодно отрезал Друсс. – Ничего после меня не останется, кроме этих проклятых легенд.

– Многие готовы умереть ради такой славы.

– Многие и умерли.

Они помолчали немного, глядя на готиров, толпящихся у повозок с водой.

– Жалеешь, что остался здесь? – спросил Талисман.

– Я стараюсь никогда и ни о чем не жалеть. В этом нет смысла.

Между тем на стене около них собрались двадцать Небесных Всадников. Друсс взглянул на одного из них, юношу с ястребиным лицом и карими глазами:

– Ты был в числе тех, кто прыгал через пропасть?

Тот с усмешкой кивнул.

– Я хотел бы послушать, как это было. Позже, как отобьем готиров, расскажешь мне, ладно?

– Непременно, Побратим Смерти.

– Вот и хорошо. А теперь идите сюда поближе, ребята, – я скажу вам кое-что об осадной войне.

Талисман спустился во двор, сзади доносился смех воинов, слушающих Друсса. Лин-цзе подошел к нему.

– Мне следует быть там, Талисман, – со своими людьми на стене.

– Нет. – И Талисман велел ему отобрать сорок человек среди воинов других племен. – Ты будешь командовать первым запасным отрядом, Горкай – вторым. – Талисман изложил Лин-цзе план действий Друсса.

Молодой воин прошел мимо них, направляясь к северной стене, и Талисман окликнул его:

– Эй, как тебя звать?

– Ши-да.

– Ты ведь был другом Квинг-чина?

– Да.

– Я видел, как тебя вчера ранили – в живот и в грудь.

– Раны оказались не так глубоки, как я опасался, и лекарь меня вылечил. Я снова могу сражаться.

– И тебе совсем не больно?

– Больно. Швы тянут. Но я все равно пойду к своим Летучим Коням.

– Дай-ка мне взглянуть на твои раны. – Талисман отвел воина в тень и усадил на стол. Ши-да снял свой козий кожух. На бинте вокруг пояса виднелась кровь. Воин начал разматывать повязку, но Талисман удержал его: – Не тревожь, уж очень хорошо завязано. Сражайся храбро, Ши-да.

Воин угрюмо кивнул и зашагал прочь.

– Чего это ты? – спросил Лин-цзе.

– Все раненые нынче вернулись на стены. Этот поэт – просто чудотворец. Я видел, как ранили Ши-да, – и мог бы поклясться, что клинок проткнул его чуть ли не насквозь.