Текст книги "И все-таки она плоская! Удивительная наука о том как меняются убеждения, верования и мнения"

Эти условия позволяют нам создавать правила не только для того, что верно, но и для того, что неверно, и это дает нам возможность использовать очень важное слово: неправильно. В зависимости от условий мы можем ошибаться во всем, не только в геометрии и в том, как приготовить лазанью, но и в том, что хорошо и плохо, справедливо и несправедливо.

Например, мы не можем называть что-либо квадратом, пока не договоримся о том, какие условия должны быть соблюдены, чтобы называть это так. Мы можем сказать: «Если двухмерная фигура имеет четыре равные стороны и четыре прямых угла, то это квадрат». Теперь, если кто-то посмотрит на треугольник и скажет, что это квадрат, мы можем сказать, что он ошибается. Что еще более важно, мы можем от квадрата подняться на уровень выше, и тогда он станет элементом более сложной системы. Как только вы нашли определение для четырех равных сторон в двух измерениях, вы можете рассматривать куб как объект, состоящий из шести равных квадратов в трех измерениях.

Когда у вас появились кубы, вы можете использовать их в качестве строительных блоков для других трехмерных объектов и тем самым создать совершенно новый уровень взаимосвязанных структур. Эти структуры становятся частями еще более крупных образований. Подобным же образом мы можем подняться до уровня таких абстракций, как справедливость, и осмысливать такие явления, как сдвиг тектонических плит. На самых высоких уровнях каждая идея зависит от предыдущих уровней, связанных между собой согласованным набором условий, которые ее подкрепляют. И каждый уровень зависит от нижележащих, доказывая, что они фактически верны и, следовательно, являются знанием.

Единственная проблема состоит в следующем: как бы долго мы этим ни занимались и как бы много уже ни знали, мы все еще не представляем, сколько всего нам неизвестно. Что еще хуже, мы к тому же не знаем о своем незнании того, чего мы не знаем. Поскольку мы можем прийти к согласию только на основе того, что мы действительно знаем или верим, что знаем, то, если мы ошиблись, у нас зачастую нет возможности об этом узнать. Перефразируя писателя и журналиста, лауреата Пулитцеровской премии Кэтрин Шульц, когда мы неправы, мы чувствуем себя точно так же, как если бы были правы, – до тех пор, пока не поймем, что ошибаемся[71]71
  Точно так же, как если бы были правы: Kathryn Schulz, Being Wrong: Adventures in the Margin of Error (New York: HarperCollins, 2011).


[Закрыть]. И это верно как в отношении отдельного сознания, так и группы, которая сходится во взглядах.

* * *

Поскольку мозг не знает того, чего он не знает, то, выстраивая причинно-следственные связи, он заполняет пробелы в реальности предположениями. Проблема в том, что, когда несколько мозгов используют одни и те же предположения, кажущуюся достаточно приемлемой на данный момент интерпретацию, за которой можно скрыть свое незнание, со временем это совместно используемое объяснение может привести к согласию – общему ощущению того, что является правдой, а что нет. Эта тенденция на протяжении столетий приводила к множеству странных коллективных убеждений, общему согласию в истинности таких вещей, которые сегодня кажутся нелепыми. Например, очень долгое время множество людей верили, что гуси растут на деревьях.

Столетия назад люди часто находили определенного типа моллюсков на выловленных из воды корягах. Они имели форму длинной трубки, которая выходит из белого панциря с небольшими желтыми прожилками по бокам. В течение по крайней мере семисот лет люди по всей средневековой Европе думали, что эти моллюски – что-то вроде гусиных зародышей, ведь своим видом они напоминали шею и голову гусей, сравнительно недавно появившихся в той же местности. Тексты о природе, восходящие к XII веку, описывают еще и загадочные гусиные деревья со странными плодами, в которых, как там сказано, зарождаются птицы, затем вылупляются, некоторое время висят на дереве, а потом отделяются от него и улетают[72]72
  Некоторое время висят на дереве, а потом отделяются: RayLankester, Diversionsofa Naturalist, 3r ded. (Methuen & Co.: London, 1919).


[Закрыть].

Конечно, гуси на деревьях не растут. Так почему же люди так долго в это верили? Ответ прост: они не знали того, чего они не знали. А не знали они того, что некоторые гуси, обитавшие на болотах Британии, мигрировали на европейский континент, чтобы размножаться и откладывать яйца. Для людей XII века и ранее миграция все еще была неизвестным фактом. Они даже не рассматривали ее как вариант. Поскольку мы можем строить модели реальности только из известных нам материалов, они смоделировали ее из того, что знали или, по крайней мере, думали, что знают. Они сделали вывод, который в то время казался вполне правдивым. Они рассудили, что коряги, должно быть, когда-то были отломившимися ветками, и пришли к выводу, что прилипшие к ней странные штуки – не что иное, как гусиные почки, которые еще не успели превратиться во взрослых гусей, когда вместе с веткой упали с гусиного дерева[73]73
  Упали с гусиного дерева: Edward Heron-Allen, Barnacles in Nature and in Myth (London: Milford, 1928).


[Закрыть].

В то время люди верили в самопроизвольное зарождение – это считалось общеизвестной истиной, было частью общей для всех модели реальности. Ни у кого не вызывало сомнений, что гниющее мясо порождает мух, груды грязных тряпок превращаются в мышей, а горящие бревна рождают саламандр. Почти все остальное, как предполагалось, происходило из слизи или навоза. Дерево, на котором растут птичьи почки, казалось нормальным явлением, особенно если учесть, что в течение пятисот лет никто в Европе ни разу не видел ни одного гусиного яйца. Ученые монахи, которые, как считается, описали процесс зарождения гусей на дереве, еще больше укрепили веру людей в это. В доказательство они создали иллюстрации, где запечатлели загадочные гусиные деревья и странный процесс их роста. Все это вошло в несколько очень красивых книг. Те же монахи утверждали, что во время Великого поста можно есть гусиное мясо, потому что это не птица. Это убеждение было устоявшимся и довольно популярным, и поэтому в 1215 году папа Иннокентий III вынужден был объявить, что церковь строго запрещает употребление в пищу гусей, несмотря на то, что они растут на деревьях. Тем самым он надежно прикрыл лазейку, созданную хитрыми монахами.

У большинства людей не было никаких доказательств существования гусиных деревьев, поэтому им оставалось только полностью доверять властям в этом вопросе. Они просто приняли это за истину. Они ошибались, но эта ошибка не оказывала существенного влияния на их жизнь, поэтому миф продержался до XVII века – до того момента, когда исследователи в Гренландии обнаружили места гнездования птиц. Это было первое отклонение от общепринятых представлений. Затем, когда люди начали изучать строение странных «гусиных почек», появилась целая череда новых отклонений. Рэй Ланкестер в 1915 году пишет в своей книге Diversions of a Naturalist («Развлечение для натуралиста»), что привычное убеждение исчезло в начале семнадцатого века, «когда люди беспристрастно исследовали строение моллюска в раковине и увидели, что он имеет лишь самое отдаленное сходство с птицей»[74]74
  «Сходство с птицей»: Sir Edwin Ray Lankester, Diversions of a Naturalist (New York: Macmillan, 1915).


[Закрыть]. Сегодня мы называем небольшого гуся гусем-ракушкой[75]75
  В русском языке эта птица носит название белощекая казарка. – Прим. ред.


[Закрыть], а схожего с птицей моллюска – морской уточкой[76]76
  В английском языке названия созвучны barnacle goose и goosebarnacle. – Прим. пер.


[Закрыть], что напоминает о заблуждении, когда-то жившем в каждом мозге в этом регионе, но сегодня уже не присутствует ни в одном.

Вот еще примеры некоторых пережитков, в которые когда-то верили все люди: огромные волки, которые гонят солнце и луну за горизонт; гуморальная модель медицины, в которой здоровье считалось результатом правильного баланса черной и желтой желчи, крови и слизи; геоцентрическая модель Вселенной, в которой небо заключено в концентрические небесные хрустальные сферы; теория миазмов, согласно которой все болезни являются результатом чрезмерного вдыхания вредных испарений. С точки зрения того времени все это не казалось неразумным. Как и в случае любого устаревшего мировоззрения, мы начинаем видеть бессмысленность этих идей лишь задним числом. Даже если мировоззрение ошибочно, люди, привыкшие следовать ему изо дня в день, не хотят отказываться от своих взглядов без боя.

Вера в ракообразного гуся не сразу испарилась даже после того, как несколько естествоиспытателей нашли доказательства обратного. Сначала люди приспосабливались к новой информации, интерпретируя факты так, чтобы они подтверждали уже известное им. Потребовалась дополнительная новая, опровергающая прежние взгляды информация, понадобились целые серии новых фактов, которые уже нельзя было объяснить в рамках общепринятых представлений. И только после этого уверенность в существовании гусиных деревьев уступила место новому видению реальности. Изучая историю науки, философ Томас Кун и когнитивный психолог Жан Пиаже примерно в одно и то же время заметили, что вытесненные научные теории, такие как гусиные деревья, пролили свет на нечто фундаментальное в отношении того, как меняется или не меняется мышление. Это привело к появлению двух мыслительных моделей для объяснения самих мыслительных моделей. У Куна это «смена парадигмы». У Пиаже два психологических механизма, упомянутых ранее: усвоение и приспособление (ассимиляция и аккомодация). Я предпочитаю Пиаже, но в нашем исследовании на протяжении всей книги мы будем ориентироваться на обоих этих ученых. Чтобы лучше понять их, давайте посмотрим, как такая перегрузка отклонениями от привычных взглядов действует на сознание людей.

* * *

В 1949 году два психолога из Гарварда, Джером Брунер и Лео Постман, провели эксперимент с игральными картами, чтобы проверить способность людей обновлять свои мыслительные модели[77]77
  В 1949 году два психолога: Jerome S. Bruner and Leo Postman, «On the Perception of Incongruity: A Paradigm», Journal of Personality 18, no. 2 (1949): 206–23.


[Закрыть].

Они демонстрировали изображения отдельных карт на экране. Показывая очередной слайд, ученые просили испытуемого опознать увиденную карту, назвать ее вслух, а затем нажать кнопку, чтобы перейти к следующему слайду и следующей карте. «Черный туз треф». Клик. «Красная тройка бубен». Клик. И так далее.

Испытуемые не знали, что среди этих карт есть видоизмененные – карты, которых они никогда раньше не видели. Иногда цвет и масть менялись местами, например, черные черви и красные пики. Сначала испытуемые не заметили новых карт. Они называли их, как если бы те были нормальными и знакомыми. Но без ведома испытуемых их мозг заметил, что что-то не так, и время их ответной реакции стало тем больше увеличиваться, чем чаще появлялась аномальная карта.

Ученые постепенно увеличивали число этих отклонений, демонстрируя испытуемым большее количество карт, вставляя при этом в колоду все больше «неправильных» карт. Большинство испытуемых продолжали ошибочно воспринимать отклонение как норму, но при этом они начали ссылаться на некоторый дискомфорт. При просмотре карты неправильного цвета они часто говорили, что она кажется им серовато-коричневой, черновато-красной или даже фиолетовой. Они чувствовали, что что-то не так, но не могли понять, что именно, и отвечали с некоторой задержкой, раздумывая над своим замешательством.

Когда ученые подмешали в колоду еще больше карт неправильного цвета, некоторые испытуемые начали испытывать то, что ученые назвали «кризисом восприятия». Когда появлялась необычная карта, половина испытуемых говорили что-то вроде: «Да чтоб я знал, красная она или какая-то еще!», или «Кажется, она даже на карту не похожа», или «Теперь я даже не уверен, как выглядят пики! Боже мой!»

В конце концов, после продолжительного умственного напряжения испытуемые достигли того, что Брунер и Постман назвали «шоком узнавания». Испытав внезапное, волнующее прозрение, они поняли, что некоторые карты были подделаны, потому и выглядели так странно. Люди вздохнули с облегчением. «Карты не того цвета!» И с этого момента они прекратили попытки подогнать отклонения под свои ожидания, а вместо этого изменили сами ожидания, включив в них новый тип карт. Как только испытуемые допустили мысль, что цвета могут быть неправильными, они сразу же начали видеть их такими, какие они есть. В последующих повторах эксперимента участники уже мгновенно и без усилий идентифицировали каждую карту, и время ответа вернулось к норме[78]78
  Последующих повторах эксперимента: Leo Postman and Jerome S. Bruner, «Perception Under Stress», Psychological Review 55, no. 6 (1948): 314–23. doi:10.1037/h0058960.


[Закрыть].

В своей книге «Структура научных революций» (The Structure of Scientific Revolutions) Томас Кун пишет, что эксперимент Брунера и Постмана прекрасно иллюстрирует, как меняется мышление и в сфере науки, и за ее пределами. Сначала карты неправильного цвета были как будто невидимы для испытуемых. Но когда подобных отклонений стало слишком много, а потому игнорировать их уже не удавалось, участники эксперимента попытались ассимилировать их в свои уже существующие модели: их мозг предположил, что есть какой-то компромиссный вариант восприятия, когда карта не совсем красная и не совсем черная. Когда ассимиляция не удалась, мозг сдался и взял за основу новую постоянную категорию: признал, что цвет карт изменили.

Когда у нас впервые появляется подозрение, что мы можем быть неправы, когда ожидания не совпадают с опытом, мы начинаем ощущать внутренний дискомфорт и сопротивляемся аккомодации, пытаясь приспособить к новой ситуации наши текущие модели реальности. Только когда мозг вынужден согласиться с тем, что уже существующие у него модели никогда не устранят несоответствия, он обновляет саму модель, создавая новый уровень абстракции, чтобы приспособиться к новизне. В результате наступает прозрение, и как это всегда бывает в таких случаях, нас поражает не само изменение, а осознание того факта, что наше мышление изменилось.

Кун писал, что «новизна возникает с трудом, через сопротивление на фоне ожиданий». Другими словами, когда мы не знаем того, чего не знаем, сначала мы видим только то, что ожидаем увидеть, даже вопреки тому, что это на самом деле не соответствует нашим ожиданиям. Когда у нас впервые появляется подозрение, что мы можем ошибаться, поначалу нам хочется поскорее отделаться от него. Для этого мы ищем разные удобные для себя объяснения, интерпретируем новизну так, чтобы она подтверждала нашу правоту, ищем доказательства того, что наши модели все еще верны, придумываем оправдания, позволяющие по-прежнему придерживаться своих привычных представлений. Если наши модели достаточно сильно укрепились в нашем мозгу, они должны не один раз дать серьезный сбой, прежде чем мы начнем приспосабливаться к чему-то новому.

Когда подобное происходит в сфере науке, то, согласно Куну, это называется «сменой парадигмы», которая происходит в тот момент, когда модель, не способная встроить в себя какие-то обнаружившиеся отклонения, заменяется моделью, которая способна на это. В качестве примера, как быстро это может произойти, он назвал оптические иллюзии, которые можно увидеть двумя разными способами: коробка, которая обращена в двух разных направлениях, или одна из бистабильных зрительных иллюзий, о которых мы уже говорили, таких как кролик-утка, который выглядит как утка, если смотреть с одной стороны, и как кролик, если смотреть с другой. Кун говорит, что, когда мы обновляем свою модель, меняются не факты, а наша интерпретация этих фактов. Реальный мир не меняется от парадигмы к парадигме, но по мере того, как с течением времени в наши представления вторгаются те или иные отклонения от уже известного, нам приходится искать различные объяснения тому, что мы раньше считали неизменным и понятным. Однажды Кун сказал: «То, что до научной революции в ученой среде считалось уткой, впоследствии превратилось в кролика»[79]79
  «Впоследствии превратилось в кролика»: Thomas S. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions (Chicago: The University of Chicago Press, 2015).


[Закрыть].

Жан Пиаже соглашался со многим из того, что говорил Кун, но не согласился в одном важном вопросе. Его исследование поэтапного развития детей показало, что мы никогда не отбрасываем старые модели, а вместо этого опираемся на них. Он уподоблял изменение мышления кораблю Тесея, где сгнившие доски постепенно заменялись новыми, и прошло очень много времени, прежде чем в корабле не осталось ни одной старой доски.

Вообще-то эти две точки зрения не противоречат друг другу, а кто-то может сказать, что они во многом совпадают, но Кун говорил о смене парадигмы в науке, а Пиаже – о том, как изменение происходит в человеке. Да, сообща мы иногда понимаем, что наши старые модели неверны, но мы никогда не выбрасываем их в некую когнитивную помойку и не начинаем с чистого листа. В том, что Кун называл революцией или сменой парадигмы, Пиаже видел процесс постепенной интеграции, а не моментальную полную замену. Он писал, что всякое знание, «каким бы новым оно ни было, поначалу никогда не бывает полностью независимым от предшествующего знания. Это всего лишь реорганизация, адаптация, корректировка или дополнение существующих знаний. Даже неизвестные до определенного времени экспериментальные данные необходимо интегрировать с имеющимися знаниями. Но это не происходит само по себе, требуется усилие в виде ассимиляции и аккомодации»[80]80
  «Усилие в виде ассимиляции»: Jack Block, «Assimilation, Accommodation, and the Dynamics of Personality Development», Child Development 53, no. 2 (1982): 281. https://doi.org/10.2307/1128971.


[Закрыть].

Пиаже большую часть своей жизни писал о том, как мозг создает знания из опыта. Мы привыкли считать его психологом, выявившим стадии интеллектуального развития ребенка. Он придумал забавные эксперименты, чтобы выяснить, когда дети начинают понимать: если перелить сок из маленького стакана в большой, волшебства не произойдет и его не станет больше. Но вся эта работа была направлена на изучение ассимиляции и аккомодации, того, что он назвал «генетической эпистемологией». Таким образом, Пиаже был абсолютно уверен: создание нашей субъективной реальности и, следовательно, наше познание мира и самого знания – это активный процесс, а не состояние.

Например, когда ребенок впервые видит животное с четырьмя лапами и хвостом, а родитель говорит ему: «Это собака!», в сознании ребенка появляется отдельная категория: создания с четырьмя лапами, отличающиеся от людей. Позже, когда тот же ребенок увидит лошадь и воскликнет: «Собака!», родитель должен его исправить: «Нет, это лошадь». В этот момент ребенок откажется от ассимиляции (внесения лошади в уже существующую категорию) в пользу аккомодации (приспособления сознания к новому явлению). То есть он пересмотрит старую категорию, которая прежде для него включала в себя всех четвероногих существ, и создаст новую, в которой может поместиться что-то другое.

Пиаже ввел эти два понятия – ассимиляцию и аккомодацию – как часть своей теории конструктивизма, которая сегодня широко применяется в образовании при составлении планов уроков с учетом научных знаний о развитии человека. Если Кун считал процесс изменения мышления прерывистым (периоды застоя и сопротивления перемежаются вспышками внезапных и часто травмирующих изменений), то Пиаже был уверен, что мышление меняется непрерывно и равномерно. Согласно Пиаже, организмы постоянно адаптируются, стремясь сделать свою среду наиболее благоприятной, пока не почувствуют, что достаточно ее освоили. В этот момент они достигают того, что он назвал «равновесием».

Равновесие – это одновременно и ассимиляция («интеграция новой информации в уже существующие структуры»), и аккомодация («изменение и построение новых структур для понимания информации»). По словам одного исследователя, когда существует баланс между этими двумя процессами, происходит адаптация и достигается определенный уровень равновесия[81]81
  «Когда существует баланс»: Jonathan Y. Tsou, «Genetic Epistemology and Piaget’s Philosophy of Science», Theory & Psychology 16, no. 2 (2006): 203–24. doi:10.1177/0959354306062536.


[Закрыть].

Точка, в которой происходит синтез идей этих двух ученых, это, по мнению Пиаже, «нарушение равновесия».

Мозг пластичен, он постоянно обучается и обновляется, но делает это осторожно, в том темпе, который позволяет избегать опасностей и не допускать застоя или хаоса. В те моменты, когда этот осторожный темп нарушается, в моменты резкого изменения окружающей среды или невыносимой неопределенности, мы испытываем мучительное нарушение равновесия. У нас появляется желание вывести ассимиляцию и аккомодацию на поверхность из глубин нашего разума. Мы концентрируемся на этом сознательно, целенаправленно, даже одержимо. Именно в такие моменты мы становимся свидетелями величайших перемен.

* * *

Если ваши самые главные ожидания вдруг непоправимо рушатся и у вас нет возможности постепенно принять эти перемены, вы неизбежно получите серьезнейшую психологическую травму, которая приведет к краху всей вашей модели реальности. Вы уже не сможете воспринимать мир так, как прежде.

Психологи, изучающие такого рода травмы, обнаружили, что после них люди склонны выбирать один из двух путей. Первый – скатывание вниз по спирали дезадаптации, когда человек прибегает к наркотикам или другим видам саморазрушительных действий, опускаясь все ниже и ниже, пока не дойдет до самого дна. В этом случае психологическая травма только порождает новые проблемы в психике или усугубляет уже существующие, но прежде не активные неблагоприятные тенденции. Однако при наличии сильной системы социальной поддержки большинство людей идет другим путем: интуитивно стремятся получить новую информацию и отправляются на ее поиски без промедления – к друзьям, родным или в интернет. Им требуются новые знания, новые перспективы, новые материалы для перестройки себя.

В конце 1990-х и начале 2000-х годов психологи Ричард Тедески и Лоуренс Калхун собирали доказательства новой теории о том, как люди справляются с экстремальными переменами. Они обнаружили, что для большинства людей переживание травмы ведет к адаптивной спирали позитивного развития, к пробуждению нового «я» посредством того, что они назвали «посттравматическим ростом».

В одном из своих исследований Тедески и Калхун взяли интервью у музыканта, которого разбил паралич, вследствие чего он навсегда потерял способность играть. Как и многие другие в подобной ситуации, в итоге он смог сказать: это «лучшее, что когда-либо случалось со мной». По его собственному признанию, даже если бы можно было изменить ход событий, он бы этого не сделал. Ведь прежде он был алкоголиком, жил без определенной цели и планов в жизни – думал только о том, как дотянуть до следующего концерта и следующего бара. Он сказал, что лучше выбрать нового, хоть и парализованного себя, чем вернуться в прежнюю жизнь, где он был музыкантом со склонностью к саморазрушительному поведению, ошибочными взглядами и тотальным невежеством. То же самое чувствовали испытуемые, жизнь которых однажды перевернулась с ног на голову из-за авиакатастрофы, пожара в доме, потери конечностей и тому подобных бедствий. По их словам, когда пугающие последствия травмы сбивают тебя с толку и все твои фундаментальные представления о мире больше не служат тебе опорой, приходится очень серьезно обновить как понимание мира в целом, так и своего места в нем. Если этого не сделать, мозг впадет в панику, будучи не в состоянии осмыслить реальность. Чтобы справиться с этой паникой, необходимо новое поведение, новые мысли, новые убеждения и новое представление о самом себе[82]82
  Новые убеждения и новое: Richard G. Tedeschi and Lawrence G. Calhoun, «Posttraumatic Growth: Conceptual Foundations and Empirical Evidence», Psychological Inquiry 15, no. 1 (2004): 1–18. doi:10.1207/s15327965pli1501_01.


[Закрыть].

Конечно, не каждый согласился бы с музыкантом, который не желал менять ход событий после паралича, но исследования Тедески и Калхуна показывают, что и многие другие люди, пережившие серьезные потрясения: обнаружение онкологического заболевания в последней стадии, потерю ребенка, тяжелый развод, автомобильную аварию, войну или сердечный приступ, – говорят, что все эти страшные события сделали их лучше. Они отбросили множество устаревших представлений, в которых до травмы не было причин сомневаться, из-за чего они и не догадывались об их ошибочности. Люди в подобных ситуациях признаются, что в их сознании как будто открылись неизведанные пространства, готовые наполниться новыми знаниями, полученными в результате нового опыта.

К сожалению, такой позитивный опыт нередко дается только ценой беды вроде авиакатастрофы или онкологического диагноза – а все потому, что мы всеми силами сопротивляемся отказу от своих старых взглядов и представлений о себе, желая избежать катастрофических последствий подобных перемен. Ведь в таких случаях мы лишаем себя привычной прочной опоры, наши убеждения, установки и ценности рушатся, мы теряем смысл жизни, и нам кажется, будто мы в полном замешательстве стоим обнаженными перед целым миром.

Тем не менее, полная перезагрузка иногда неизбежна, и когда это происходит, сама жизнь начинает причинять боль. Во время такого кризиса все кажется ненормальным. Тедески и Калхун пишут, что «землетрясение в психике» может «превратить в руины многие представления, на которых строилось понимание происходящего, исходя из чего мы принимали решения и видели в них смысл». Травматическое событие настолько идет вразрез с нашим пониманием мира и представлениями о будущем, а иногда и просто сводит все это на нет, что человек начинает сомневаться в том, зачем вообще он живет и какой в этом смысл.

Продолжая эту метафору, Тедески и Калхун говорят, что процесс когнитивного восстановления после подобного травматического события сродни восстановлению после землетрясения. Уцелели только самые прочные структуры, и мы постепенно понимаем, что они по-прежнему нам полезны. Все, что превратилось в руины, уже не подлежит восстановлению в прежнем ненадежном виде. Результатом будет новое мировоззрение, которое «гораздо более устойчиво к разрушению». В состоянии кризиса мы полностью открываемся для изменения мышления.

Посттравматический рост – это ускоренная версия обычно незаметного, непрерывного и постепенного процесса обновления наших исходных представлений, этого набора гипотез, которые нами воспринимаются как истина. Психолог Колин Мюррей Паркс назвал их нашим «гипотетическим миром» – это совокупность образов в нашем сознании, которые дают нам ощущение предсказуемости жизни и контроля над ней. Многие из них унаследованы и усвоены из культуры – набор знаний, убеждений и установок, которые руководят нашими действиями, помогают понять причины происходящего и формируют наше представление о себе, которое дает чувство общности с другими, смысла и цели жизни[83]83
  Дает чувство общности с другими: Colin Murray Parkes, «Bereavement as a Psychosocial Transition: Processes of Adaptation to Change», Journal of Social Issues 44, no. 3 (1988): 53–65. doi:10.1111/j.1540–4560.1988.tb02076.x.


[Закрыть].

Есть три главных способа, какими гипотетический мир служит нам на пользу. Во-первых, он встраивает все происходящее с нами в более широкую картину. Ежесекундно он дает нам ответы на вопросы кто, что, когда, где и почему. Кто моя мать? Когда мне идти спать? Где мой почтовый ящик? Почему яйцо разбилось об пол?

Во-вторых, он предоставляет нам огромный выбор умозаключений из серии «если… тогда». То есть дает представление о причинно-следственных связях, которые говорят нам о том, что произойдет в будущем, если мы совершим какое-то действие. В краткосрочной перспективе мы знаем, что, если повернуть ключ, зажигание сработает. Если уронить яйцо, то оно разобьется. Если ударить босса, то не получишь премию. Гипотетический мир позволяет нам строить планы и достигать целей сегодня, на следующей неделе или через пару десятков лет. В долгосрочной перспективе мы предполагаем, что если останемся в вузе, то получим диплом, если продолжим есть торты, то понадобится новая одежда, а если копить деньги к выходу на пенсию, то потом будешь жить долго и счастливо.

И в-третьих, гипотетический мир сообщает нам, как мы должны себя вести, чтобы люди к нам хорошо относились и обеспечивали поддержку и помощь. Если мы хотим, чтобы друзья, супруги, возлюбленные и родственники были рядом, мы ведем себя так, как считаем правильным, и воздерживаемся от всего остального.

Посттравматический рост – это быстрое изменение мышления, которое происходит после того, как реальность внезапно бросает нам сокрушительный вызов, ставящий под сомнение правильность нашего гипотетического мира. Когда наши прежние представления серьезно нас подводят, мозг начинает работать в режиме эпистемологической чрезвычайной ситуации. Вы осознаете, что для движения вперед, восстановления чувства контроля и уверенности необходимо изменить некоторые представления, убеждения и установки, но вы не знаете, какие именно. Однако абсолютно очевидно, что вы не можете жить как прежде, следуя своим старым представлениям. Поэтому вам приходится войти в состояние активного обучения, в процессе которого вы в ускоренном темпе без остановки рассматриваете другие точки зрения, честно оцениваете свои слабости и работаете над изменением своего поведения, чтобы выйти из кризиса. В конце концов вы пересматриваете такое количество фактов, заменяете столько убеждений и установок, которые составляли вашу старую модель реальности, что меняется само ваше «я».

Этот процесс чаще всего происходит автоматически. Люди, как правило, не принимают сознательного решения искать смысл после травмы или отращивать новое «я». Срабатывает биологический переключатель, механизм выживания, который активируется, когда это необходимо. Как считают Тедески и Калхун, важно помнить: люди, пережившие травму, вовсе не считают, что они «отправляются на поиски смысла или пытаются извлечь выгоду из своего опыта». В большинстве случаев они просто стараются выжить.

Ученые приводят в пример американского поэта Рейнольдса Прайса, который писал о своем онкологическом заболевании, приведшем к параличу. По его словам, когда невозможно избежать полного разрушения своей личности, вы вынуждены «стать кем-то другим, новым, более жизнеспособным собой – совершенно другим человеком с ясным и трезвым взглядом на мир». Оглядываясь назад на историю своей болезни, он говорил, что хотел бы, чтобы кто-нибудь в самом начале взглянул ему в глаза и сказал: «Рейнольдс Прайс мертв. Кем ты теперь будешь? Кем ты можешь быть? Сможешь прийти к этому в два раза быстрее?»[84]84
  «Сможешь прийти к этому»: Reynolds Price, Whole New Life: An Illness and a Healing (New York: Plume, 1995).


[Закрыть]

* * *

В нейробиологии ассимиляция и аккомодация трактуются как поддержание прежней картины мира, с одной стороны, и активное обучение – с другой. Когда новые данные ставят под сомнение наши ожидания и выводы, что-то должно измениться – ведь наша нынешняя модель реальности просто не в состоянии справиться с нарастающим потоком несоответствий. В подобные моменты сомнений у нас возникает внутреннее ощущение «я могу ошибаться», которое психологи называют когнитивным диссонансом. Когда мы сталкиваемся с новой информацией, несовместимой с прежними представлениями, когнитивный диссонанс как раз и указывает на тот факт, что эти представления пора обновить. Не испытав этого на себе, мы никогда бы не смогли поменять свое мышление. Эта болезненная правда ярко проявила себя в случае пациентки Дэвида Иглмена миссис Г., которая перенесла инсульт, повредивший переднюю поясную кору (ППК) ее головного мозга.

На момент знакомства Иглмена с миссис Г. и ее мужем она уже шла на поправку. Но когда на осмотре он попросил ее закрыть оба глаза, она смогла закрыть только один. Чтобы оценить серьезность ее состояния, Иглмен спросил, закрыты ли оба ее глаза, и был поражен, услышав утвердительный ответ. Продолжая обследование, он поднял три пальца и спросил, сколько пальцев она видит. Она назвала три. Тогда Иглмен спросил, как она узнала, что он показывает три пальца, если оба ее глаза закрыты.

Миссис Г. ничего не ответила.

Затем Иглмен подвел миссис Г. к зеркалу и спросил, видит ли она свое отражение. Когда она подтвердила, что видит, он снова попросил ее закрыть оба глаза. Когда она сказала, что закрыла, Иглмен спросил, по-прежнему ли она себя видит. Миссис Г. дала утвердительный ответ. Тогда он спросил, как возможно, что она видит свое отражение, если оба ее глаза закрыты.